Марксизм в России начинался со лжи

Марксизм в России начинался со лжи

Окончание

Письмо шестое

Идеал, если он только не пустая мечта, не может быть ничем другим, как осуществимым совершенством того, что уже дано.

Вл. Соловьев

Глубокоуважаемая Раиса Павловна!

Именно, именно: я согласен с тем, что идеал является «осуществимым совершенством того, что уже дано». Надо лишь видеть это данное. В предыдущем письме к Вам я и стремился остановить Ваше внимание как раз на том, что, рассуждая о настоящем и будущем России, Маркс более всего придавал значение уже существующим в жизни факторам, которые по преимуществу и определят будущую судьбу нашей огромной страны.

Конечно, Маркс видел и не только самые корни общинного образа жизни 4/5 населения тогдашней России, но и действительно новые процессы, связанные с ускорением развития в ней капиталистических отношений. И не меньше Энгельса, Плеханова, Ленина и всех русских социал-демократов видел он и такой (при известных обстоятельствах тоже возможный!) результат: «Если Россия имеет тенденцию стать капиталистической нацией по образцу наций Западной Европы, — а за последние годы она немало потрудилась в этом направлении, — она не достигнет этого, не превратив предварительно значительной части своих крестьян в пролетариев; а после этого, уже очутившись в лоне капиталистического строя, она будет подчинена его неумолимым законам, как и прочие нечестивые народы. Вот и все» (Соч., т. 19, с. 120; курсив мой. — Г. К.). Тогда-то Россия неизбежно пройдет через «кавдинские ущелья» этого строя. Через «расчеловечивание» собственностью и эксплуатацией.

Вслед за Энгельсом и Плехановым, Вы до сих пор, однако, акценты в своих комментариях к приведенным словам Маркса ставите на том, что Россия «за последние годы… немало потрудилась в этом направлении», т. е. капиталистическом. Вас ну никак не задевает то обстоятельство, что капиталистическое развитие в России прервалось уже вскоре и прервалось не случайно. Маркс, между прочим, это и предвидел. Любые новые времена не ведут к возврату тогдашней обстановки. Раскрою, в чем именно усматривал перспективу Маркс.

Верно: если Россия, вступив в результате реформы 1861 г. действительно на путь капиталистического развития, шла бы до конца по этому пути беспрепятственно (как ранее было в странах Западной Европы), и не случилось бы при этом Октябрьской революции 1917 г. — то да, в таком случае рано или поздно крестьянская община разложилась бы, а потом постепенно произошла бы и пролетаризация большинства крестьян. Российский капитализм стал бы столь же незыблемым, как и ранее западноевропейский, американский или японский. Ныне не было бы и проблемы, по которой мы с Вами сейчас ведем спор…

Энгельс, Плеханов и все согласные с ними в таком направлении и представляли себе будущее России. Оно казалось им видимым ясно. Все представлялось настолько очевидным, что даже принципиально иной и неожиданный взгляд Маркса на проблему, даже он ничего не мог изменить. Кое-кто сегодня намекает: мол, Маркс, когда писал свой ответ В. Засулич, был сильно болен, помутнение мысли могло же произойти…

Впрочем, Ваше упорство, Раиса Павловна, в доказывании того, что «может, мальчика-то и не было», т. е. якобы никаких иных взглядов Маркс не высказывал, тоже наталкивает на неожиданную мысль — возможно, Вы столь своеобразно стыдитесь за, как это порой понимается, якобы «конфуз», какой случился с Марксом, вдруг (совсем не вдруг!) выступившим в поддержку отца народничества Чернышевского и других сторонников самобытности российской истории… И потому наложившим вето на свой «Капитал» по отношению к России.

Хорошо ли, плохо ли, но история сослагательного наклонения тем не менее действительно не имеет. В этом и кроется ее ироничность. Здесь причина в том, что именно сама по себе история — многоактная трагедия. Люди мыслят в самом деле сослагательно и, значит, альтернативно, но сами-то события не заменить — события необратимы.

Трагизм концепции Энгельса и Плеханова был, может быть, и особенно характерен: они искренне считали себя революционерами, но российская революция в октябре 1917 г. оказалась роковой прежде всего именно для их взглядов. И произошла революция «не в то время», как они предполагали, и сама по себе явно была «не той», какую они России пророчили. Ее основным содержанием объективно была, как ни огорчайся, общинность, и лишь в малой степени — свержение начинавшегося капитализма: ни капитализма, ни порождаемого им пролетариата в стране тогда фактически еще не сложилось. Ныне это трудно ли понять?

Обратимся к сути «русской идеи» конкретно в варианте Чернышевского и Маркса. Может, она (идея) — итог поспешности?

Никак! Уже и мысли Чернышевского (первооткрывателя самой главной русской самобытности) на этот счет основательны вполне. Опираясь на публикацию А. Гакстгаузена, он делает выводы о неотвратимости действия объективных законов в российской истории.

Да и прежде него Герцен высказывал близкие этому идеи об общине. «Разве, — писал он, — освобождение крестьян с землею — не социальный переворот? Разве общинное владение и право на землю — не социализм?..» (Сочинения в 2-х т., М., 1986, т. 2, с. 448). Герцен же: «У русского крестьянина нет нравственности, кроме вытекающей… естественно из его коммунизма, эта нравственность глубоко народная; немногое, что известно ему из Евангелия, поддерживает ее; явная несправедливость помещиков привязывает его еще более к его правам и к общинному устройству» (там же, с. 167).

Чернышевский берет тот же вопрос и исследует его средствами науки. Маркс ссылался на Чернышевского как на высший научный авторитет в этой проблеме. Фигура Чернышевского, действительно, огромная и — недооцененная. А русскими социал-демократами она была принижена. В том числе тем, между прочим, что возносили его не за самое великое из сделанного им. Душили, так сказать, в объятьях…

Впрочем, нелишне нам здесь хотя бы кратко воспроизвести действительно великое в Чернышевском. «Прежде нежели вопрос об общине приобрел практическую важность с начатием дела об изменении сельских отношений, — читаем в его гениальной статье “Критика философских предубеждений против общинного владения”, — русская община составляла предмет мистической гордости для исключительных поклонников русской национальности, воображавших, что ничего подобного нашему общинному устройству не бывало у других народов и что оно, таким образом, должно считаться прирожденною особенностью русского или славянского племени, совершенно в том роде, как, например, скулы более широкие, нежели у других европейцев… Наконец, люди ученые и беспристрастные (имеется в виду Т. Н. Грановский. — Г. К.) показали, что общинное поземельное устройство в том виде, как существует теперь у нас, существует у многих других народов, еще не вышедших из отношений, близких к патриархальному быту, и существовало у всех других, когда они были близки к этому быту. Оказалось, что общинное владение землею было и у немцев, и у французов, и у предков англичан, и у предков итальянцев, словом сказать, у всех европейских народов; но потом при дальнейшем историческом движении оно мало-помалу выходило из обычая, уступая место частной поземельной собственности. Вывод из этого ясен. Нечего нам считать общинное владение особенною прирожденною чертою нашей национальности, а надобно смотреть на него как на общую человеческую принадлежность известного периода в жизни каждого народа. Сохранением этого остатка первобытной древности гордиться нам тоже нечего… потому что сохранение старины свидетельствует… о медленности и вялости исторического развития. Сохранение общины в поземельном отношении, исчезнувшей в этом смысле у других народов, доказывает только, что мы жили гораздо меньше, чем эти народы. Таким образом, оно со стороны хвастовства перед другими народами никуда не годится» (Сочинения в 2 т., М., 1986, т. 1, с. 609; курсив мой. — Г. К.).

Замечательно! Никакой идеализации! Чернышевский еще по свежим тогда следам оценивает, в сущности, открытие Грановским общинной стадии в развитии всего человечества. Оно, это открытие, кстати, сделано им раньше, чем Л. Морганом. Сюда, к этой стадии, Грановский справедливо относил и «архаическую» русскую крестьянскую общину. Далее же начинались важные расхождения между ними. Если уж совсем точно — Грановский раньше всех вооружил своими исследованиями российское «западничество». Чернышевский пишет именно об этом открытии Грановского: «Такой взгляд совершенно правилен; но вот наши и заграничные экономисты устарелой (! — Г. К.) школы вздумали вывесть из него следующее заключение: “Частная поземельная собственность есть позднейшая форма, вытеснившая собою общинное владение, оказывавшееся несостоятельным перед нею при историческом развитии общественных отношений; итак, мы подобно другим народам должны покинуть его, если хотим идти вперед по пути развития”» (там же).

Вот же где зарождалась основа для будущей плехановской (и Вашей) позиции. И вообще всей русской социал-демократии, громко объявившей общину реакционной… Чернышевский меж тем продолжает о специфически «западническом» движении мысли: «Это умозаключение служит одним из самых коренных и общих оснований при отвержении общинного владения. Едва ли найдется хотя один противник общинного владения, который не повторил бы вместе со всеми другими: “Общинное владение есть первобытная форма поземельных отношений, а частная поземельная собственность — вторичная форма: как же можно не предпочесть высшую форму низшей?”» (там же, с. 610).

Любопытно, что опять-таки у «западников», причем ненамного позже, возникла и такая вариация — тоже, конечно, антиобщинной — концепции, выдвинутая Б. Н. Чичериным. Она-то и вовсе ошибочная, но тем не менее сыграла даже и большую роль в формировании плехановской, а потом также и ленинской концепции общины. Чичерин надежды на русскую общину буквально рубил под самый корень тем, что пытался доказать не факт именно исконного существования общины, как это делал, скажем, Щапов, а то, что она в тогдашнем ее виде якобы создана была самим государством в «фискальных» целях — т. е. в полном соответствии именно с крепостным правом. Это заключение «западниками» было принято с весьма энергичным одобрением. И Плеханов, и Ленин ссылались на чичеринский вывод как на научное свидетельство… Важное обстоятельство, не правда ли?

В корне не так к этому отнесся, разумеется, Маркс… Совсем не так. Он внимательно — до поразительности — следил за полемикой об общине в России между известным историком И. Д. Беляевым и Чичериным — и определенно встал на точку зрения Беляева, а в пункте о точном времени происхождения общины — на позицию Грановского… «Все исторические аналогии, — пишет Маркс Даниельсону 22 марта 1873 г., — говорят против Чичерина. Как могло случиться, что в России этот институт (община. — Г. К.) был введен просто как фискальная мера, как сопутствующее явление крепостничества, тогда как во всех других странах этот же самый институт возник естественным путем и представлял собой необходимую фазу развития свободных народов?» (Соч., т. 33, с. 482; курсив мой. — Г. К.). Ответу как раз на этот вопрос Маркс и отдал много времени и сил. Но раньше него свой ответ на этот вопрос в восхитительно логичной форме предложил Чернышевский — в анализируемой мною его статье «Критика философских предубеждений против общинного владения». В сотый и тысячный раз дивлюсь, как лихо все вы, «марксистские западники», делаете вид, будто стоите к Марксу ближе, чем Чернышевский…

Большая историческая удача, что Чернышевский защищался и от современных ему и от будущих оппонентов весьма убедительно и впечатляюще. Писал даже и с насмешкой о тех, кто приговорил общину к неминуемой смерти. «Нам тут странно, — читаем у него, — только одно: из противников общинного владения многие принадлежат к последователям новой немецкой философии: одни хвалятся тем, что они шеллингисты, другие твердо держатся гегелевской школы (многие из таких ныне еще величают себя марксистами! — Г. К.); и вот о них-то мы недоумеваем, как не заметили они, что, налегая на первобытность общинного владения, они выставляют именно такую сторону его, которая должна чрезвычайно сильно предрасполагать в пользу общинного владения всех, знакомых с открытиями немецкой философии относительно преемственности форм в процессе всемирного развития; как не заметили они, что аргумент, ими выставляемый против общинного владения, должен, напротив, свидетельствовать о справедливости мнения, отдающего общинному владению предпочтение перед частною поземельною собственностью, ими защищаемою?» (там же, с. 610; курсив мой. — Г. К.).

Надеюсь, Вы помните: в предыдущем письме я уже затронул одно из рассуждений Маркса — в связи с общиной же — о трех формациях в истории человечества. Используя открытый Гегелем закон «отрицания отрицания», универсально действующей триады, Маркс не один раз обращается к проблеме триадности всего исторического процесса. И выясняется: первая ступень отрицается второй ступенью (первобытная община отрицается эпохой частной собственности), а третья ступень (будущая бесклассовая формация) отрицает собой, в свою очередь, эпоху частной собственности. Одновременно она синтезирует в себе и все жизнеспособное из обеих предыдущих ступеней. Однако типологически больше совпадают первый и третий пункты. Такова динамика, таков ритм мирового развития. К слову: нынешние наши «демократы» в историческом смысле являются не иначе как, пусть и седовласыми, детьми, уповающими на «вечность капитализма», т. е. на двухступенчатое, а не триадное движение человечества. Между тем «спиральная» повторяемость в истории только и возможна, что через триаду, через «отрицание отрицания». Начальная точка — через раз — т. е. в третьем пункте — снова оказывается (для последующего периода) начальной… Стало быть, всякое начало явления — именно оно — и определяет в целом дальнейший процесс: в первой точке — община (первобытная) и в третьей точке — тоже община же (результат синтеза). На следующем историческом витке, повторяю, третий пункт неизбежно оказывается опять первым. И т. д.

Из этого Маркс и делал вывод: если даже почему-либо какая-то стадия в развитии какой-либо страны выпадает (скажем, в России — капиталистическая), а самая хронологически первая — общинная — переходит и в следующие эпохи, то она не является (и уже не может быть) реакционной. Первая и третья точки развития общества — стало быть, самоцельны. В этом дело! Самоцелью развития природы является появление человека, а самоцелью развития человека является социальная справедливость. Откуда же взять ее в условиях эксплуатации?

Уже в ранних своих работах Маркс исходил из того, что социальная справедливость существует только на первобытнообщинном уровне, ибо здесь общество просто еще и не имеет такого уровня развития, чтобы быть социально несправедливым, но оно не может обойтись без уравнительности. Справедливость же по отношению к каждому индивиду создается только в третьем пункте триадного процесса — когда коллективизм уже больше не нуждается и не выражается в уравнительности. Равенство в будущем может выражаться только в одном — в одинаково безграничных возможностях для становления любого человека творческой личностью. Между начальной точкой и последней, третьей, существует, иначе сказать, социальная однородность. Поэтому если начальная стадия, несмотря ни на что, сохраняется, переходя и в другую эпоху с сохранением своего качества, как и было с русской крестьянской общиной, то в социальном плане она сохраняет свои свойства сопричастности и близости ее к каждому человеку. Значит, как таковая она просто не может быть порицаема!

Плеханов, скорее всего, не догадывался о масштабах архивного наследия Маркса. Будь иначе, он не стал бы вводить себя в грех по сокрытию двухстраничного письма его…

Вот же что, как оказалось, предшествовало написанию этих Марксовых страниц. На фоне этого особенно жалка попытка Б. Интерберга и В. Твардовской посмеяться над утверждением, что Маркс видел для россиян программу не в «Капитале», а в том, что он явно стремился и старался внушить русским революционерам в его письмах в «Отечественные записки» (1877), к В. Засулич (1881), а также в предисловии к «Манифесту» (1882).

Предлагаю Вам, Раиса Павловна, наконец вникнуть хотя бы в размышления Маркса о факторах, благоприятных «для сохранения русской общины (путем ее развития)». Он писал о двух судьбах общины: во-первых, это когда она исчерпывает себя тем, что оказывается лишь переходной ступенью от первобытности к классовым обществам (отмирая, открывает путь к рабовладению, феодализму, капитализму); во-вторых, когда община сохраняется в своем патриархально-коллективистском качестве также и в условиях общества, разделенного на классы (ее роль тут меняется — она становится тормозом в развитии классового общества, в особенности — капиталистического). Во втором же случае община, разумеется, все равно подвергается опасности разрушения. Все зависит только от того, успевает ли даже и капитализм разрушить ее. Пример ее несокрушимости — русская община. «…Она, — писал Маркс, — не только является современницей капиталистического производства, но и пережила тот период, когда этот общественный строй сохранялся еще в неприкосновенности; теперь, наоборот, как и в Западной Европе, так и в Соединенных Штатах, он находится в борьбе и с наукой, и с народными массами, и с самими производительными силами, которые он порождает. Словом, перед ней капитализм — в состоянии кризиса, который окончится только уничтожением капитализма, возвращением современных обществ к “архаическому” типу общей собственности или, как говорит один американский писатель (Л. Морган), которого никак нельзя заподозрить в революционных тенденциях и который пользуется в своих исследованиях поддержкой вашингтонского правительства, — “новый строй”, к которому идет современное общество, “будет возрождением… в более совершенной форме… общества архаического типа”» (Соч., т. 19, с. 401— 402; курсив мой. — Г. К.).

Кстати, хотя Т. Грановский много раньше Л. Моргана открыл патриархальную общину как именно стадию развития человечества, переходную к рабовладению и феодализму, в основательности анализа и выводах, как видим, дальше идет Л. Морган.

Книга Л. Моргана «Древнее общество, или Исследование линий человеческого прогресса от дикости через варварство к цивилизации» вышла в 1877 г. — Маркс на нее ссылается, как видим, в 1881 г., но интересно, что сам он писал об общине как о стадии развития («азиатском» способе производства) в 1857—1859 гг. Л. Морган служит ему тут, выходит, уже для подтверждения, в принципе, ему давно известного. Да и это — не самое раннее указание на то, что община объективно включена историей в свою первую триаду. Сам Гегель, правда, до такого вывода относительно триады не дошел, но достаточно того, что он указал на универсальность самого применения триады. Триадность исторического мышления, охватывающего пространственный и временной параметры человеческого бытия, впервые проглядывается у Маркса, между прочим, в «Экономическо-философских рукописях 1844 г.», хотя он и не ссылается на триаду. Стало быть, действительно, впервые совершенно определенно вывел разговор об общине на связь ее с глобально действующей триадой все-таки Чернышевский, а подвигли его на это исследования Грановского (писал обо всем этом Чернышевский, кстати, тоже в 1856—1858 гг.).

В статье «Сочинения Т. Н. Грановского. Том первый. Москва. 1856» Чернышевский особо выделяет очерк выдающегося историка «О родовом быте у древних германцев». Он пишет: «Факты, указанные Грановским… полагают конец многим ошибочным мнениям о совершенном, будто бы, различии славянской общины от общин, какие застает история у германских и кельтских племен» (Сочинения, М., т. 1, 1986, с. 327). Чернышевский в познаниях общества сильно возвысился над современниками, дав к Грановскому гениальный комментарий, который сам Грановский, возможно, просто и не успел дать. К тому же, как и другие ученые тогда и после, он тоже ограничивался доказательством лишь причастности России к общечеловеческим законам развития, а самобытность ее занимала его только в отрицательном плане, поскольку его оппоненты, славянофилы, в свою очередь, наоборот, ошибочно делали упор на том, что община — исключительно русское явление.

И вот в статье «Критика философских предубеждений против общинного владения» Чернышевский прямо вступает в сражение с «западниками», Вашими дальними предшественниками, Раиса Павловна… Иронизируя над ними по поводу того, что они чуть ли не непременно гордятся своей приверженностью учениям немецких диалектиков, а одновременно заявив, что сам он хотя и не последователь Гегеля, «а тем менее» — Шеллинга, однако признает, что «обе эти системы оказали большие услуги науке раскрытием общих форм, по которым движется процесс развития». Основной результат этих открытий выражается следующею аксиомой: «По форме высшая ступень развития сходна с началом, от которого оно отправляется» (там же, с. 610). У Гегеля, отмечает он, «вся система состоит в проведении этого основного принципа через все явления мировой жизни от ее самых общих состояний до мельчайших подробностей каждой отдельной сферы бытия» (там же).

Тут замечательно, что Чернышевский принимает за аксиому как раз самое гениальное открытие Гегеля: при всей сложности развития всякая «высшая ступень» «сходна с началом». Если в первой точке всего процесса — община, то и в третьей, высшей его точке — община же…

И вот, словно из Зоны в фильме «Сталкер» А. Тарковского, звучит ныне для Вас (и Ваших единомышленников Б. Интерберга и В. Твардовской) уже потусторонний голос Чернышевского. Потусторонний, но… из будущего: «Для читателей, знакомых с немецкой философиею, последующее наше раскрывание этого закона не представит ничего (! — Г. К.) нового; оно должно служить только к тому, чтобы выставить в полном свете непоследовательность людей, не замечавших, что дают оружие сами против себя, когда налегают с такою силою на первобытность формы общинного владения» (там же, с. 610—611).

Такие вот шутки шутит история: кто давно из жизни ушел — тот в будущем, а кто живет — тот в прошлом…

Впрочем, у Чернышевского разговор этим только начат. Далее он дает блистательное доказательство триадности в развитии вообще любых явлений — от мельчайших сущностей до грандиозных. Горько при этом сознавать сегодня, что с легкой руки Владимира Ильича в течение многих и многих десятилетий едва ли не все гуманитарии повторяли одну и ту же фразу: Чернышевский («из-за отсталости русской жизни») якобы остановился «перед научным пониманием истории». Остановился ли? Марксом Чернышевский был воспринят как ушедший вперед, как действительно «великий русский ученый». Его единственного из современников Маркс так называл и по отношению именно к нему, Чернышевскому, писал, что он, Маркс, с ним согласен… Имелось в виду — согласен в суждениях его о России. Да и в других важнейших проблемах, например, в критике буржуазной политической экономии. Маркс ведь прямо признал эти приоритеты Чернышевского.

Чернышевский действительно в полную силу применил гегелевскую диалектику, дав научную трактовку ее уже в 1856—1858 гг. — раньше, чем это было сделано Марксом и Энгельсом. Нет доказательств, будто их обидело невнимание к ним со стороны Чернышевского. Они ведь к тому времени еще мало что успели фундаментального изложить, а «Капитал» вышел, между прочим, уже когда Чернышевский был в Сибири…

Читая ныне Чернышевского не с позиций отрицания его как гиганта прометеевского типа, а с позиций того, что он реально оставил людям, просто невозможно увидеть в нем теоретическую «отсталость». Восхищает меня полное сходство поисков «русской идеи» Чернышевским и Марксом — оба они ищут «отгадки» русской истории в одном направлении, видят ее именно необычность по отношению к Западу, оба же обнаруживают и аналогичные альтернативные пути для России.

Первое, что обнаруживают (каждый в свое время) и Чернышевский, и Маркс, — это именно самобытность России, ее поистине колоссальное отличие от стран Запада, ее «архаическую» (первобытно-коммунистическую) общинность. Второе же — то, что у них обоих самобытность России, оказывается, связана с линией общего развития всего человечества…

Попытаемся разобраться в этом, а потом уже рассмотрим и третью составляющую единого учения Чернышевского и Маркса о России. О зигзаге Энгельса я уже писал.

Посмотрите же на все это сами, Чернышевский разъясняет проблему, по своему обычаю, детально: «Повсюду высшая ступень развития представляется по форме возвращением к первобытной форме, которая заменилась противоположностью на средней ступени развития…» (там же, с. 625). Все эти высказывания Чернышевского никем в России не исследовались. Их и Плеханов не приводит (или если приводит, то в весьма усеченном виде) даже в его работе «Н. Г. Чернышевский». Вслед за Плехановым эти слова «доверчиво» отбрасывает и Ленин. Замолчала их вся «западническая» часть российской интеллигенции. До их смысла не поднимались, впрочем, и сторонники Чернышевского. Поэтому я просто вынужден — для нашего же с Вами читателя — сделать дополнительно выписки из Чернышевского. Необходимо при этом сохранить и достоинство его метода: он мыслит научно и вместе с тем ведет спор, уязвляет оппонентов тем оружием, которым похваляются они сами.

«Все изложенное нами, — читаем в той же статье, — должно было быть знакомо тем противникам общинного владения, которые называют себя последователями Шеллинга и Гегеля. Каким же образом не догадались они, что, налегая на первобытность этой формы отношений человека к земле, они тем самым указывают в общинном владении черту, сильнейшим образом предрасполагающую к возвышению общинного владения над частною поземельною собственностью?» (там же, с. 625—626).

Логика Чернышевского безупречна. Он обобщил материал истории, и он наступает: «Неужели при одной фразе “общинное владение есть первобытная форма поземельных отношений, а частная собственность вторая, последующая форма”, — неужели при одной этой фразе не пробуждается в каждом, кто знаком с открытиями великих немецких мыслителей, сильнейшее, непреоборимое предрасположение к мнению, что общинное владение должно быть и высшею формою этих отношений?» (там же).

Так не кажется ли теперь Вам, уважаемая Раиса Павловна, что русские «ученики» Маркса, начиная с Плеханова, в сущности, отвернулись от краеугольного понятия гегелевской диалектики — закона «отрицания отрицания» — ради отбрасывания того гениального вывода, что когда в каком-либо процессе тезис не отрицается антитезисом, то он может удержаться до появления сложного синтеза в третьей точке? И значит, только по первой и третьей точке всякого витка спирали можно судить именно о направленности процесса. А «средние ступени» могут и выпасть из развития. Ведь это же и к Вам тоже обращался Чернышевский со следующими словами: «Если кому-нибудь мало покажется приведенных нами подтверждений всеобщности этого закона: “конец развития по форме является возвращением к его началу”, для такого скептика мы готовы по первому его желанию показать ту же норму в развитии всех половых и семейных отношений, политического устройства, законодательства вообще, гражданских и уголовных законов, налогов и податей, науки, искусства, материального труда; для всего этого не нужно будет нам ни особенной учености, ни других соображений, — нужно только заглянуть, например, хотя в Гегеля: у него все это давным-давно доказано и объяснено» (там же).

Значит, дело пришло к тому, что при обретении нового для себя мировоззрения самая ранняя русская социал-демократия объективно встала на путь игнорирования особенностей развития России, и провозглашение историзма было в этих условиях простой декларацией, самообольщением. И конечно, важен упоминавшийся мною третий момент в суждениях Чернышевского о России, который завершает суждения его о триадности движения истории (в т. ч. отечественной). Рассмотрев две ступени — первобытную («архаическую») общинность и последующий переход ее к частному землевладению, на чем, как известно, ставят обычно точку как на высшем пункте, Чернышевский делает далее вполне итоговый вывод: завершающим является не частное землевладение, а следующий за ним высокий синтез — саморазвитие опять в сторону коллективного владения, но уже другого — такого, которому также соответствует и более высокий общий уровень жизни, дающий все возможности для самосовершенствования каждого индивида. «Таково, — пишет великий мыслитель, — сильнейшее, непреоборимое расположение мысли, к которому приводит каждого знакомого с основными воззрениями современного миросозерцания именно та самая черта первобытности, которую выставляют к решительной выгоде для себя в общинном владении его противники. Именно эта черта заставляет считать его тою формою, которую должны иметь поземельные отношения при достижении высокого развития: именно эта черта указывает в общинном владении высшую форму отношений человека к земле» (там же, с. 628). Не из-за квасного же патриотизма (смею заверить, он мне не присущ), а исходя лишь из факта вновь напомню Вам: у Маркса и Энгельса в эти годы с такой ясностью еще и не были написаны слова о том, что человечество в своем развитии подчиняется действию закона поступательной триадности, при котором первая стадия в самом важном смысле повторяет себя в третьей, завершающей стадии. Поистине, нет пророка в своем отечестве…

Хотя, как я уже отмечал, в «Экономическо-философских рукописях 1844 г.» Маркс, в сущности, идет в своих суждениях, в конечном счете, по ступеням триады. Да и как можно по-иному приблизиться к истине? Логика познания повторяет собой логику истории.

Продвигаясь по стезе постижения социального развития, Чернышевский сопоставляет все три ступени первого витка исторической спирали. Его суждения фиксируют при этом одновременно и альтернативность внутри всего этого процесса: во-первых, развитие это идет через все три обозначенные ступени (в свою очередь, они внутри себя, конечно, могут подразделяться и еще на свои периоды) — таковым является, в частности, западноевропейский вариант социального прогресса; во-вторых, развитие в каких-либо других странах может и миновать те стадии, которые составляют именно срединную часть триады. У Маркса, как я уже писал, это же самое объясняется с применением слова «формация»: первобытная община — это «первичная формация»; классовые общества (рабовладение, феодализм, капитализм) — это «вторичная формация»; будущее бесклассовое общество — это действительно высокий синтез всего ценного первых двух ступеней. Собственно, это «третичная» формация. Правда, такого слова Маркс не употребляет.

И Маркс, и Чернышевский, говоря о России, рассуждают о возможном выпадении из ее развития именно капиталистической стадии — самой важной составной части «середины» и, стало быть, высшей точки «вторичной» формации — тотального господства эксплуатации. «Каждое ли отдельное проявление общего процесса должно проходить в действительности все логические моменты с полной их силою, или обстоятельства, благоприятные ходу процесса в данное время и в данном месте, могут в действительности приводить его к высокой ступени развития, совершенно минуя средние моменты или, по крайней мере, чрезвычайно сокращая их продолжительность и лишая их всякой ощутительности» (там же), — эти слова звучат у Чернышевского вовсе не как вопрос, а именно как утверждение: нет, не каждое…

Точно так и Маркс в связи с известной попыткой Н. Михайловского доказать, будто в «Капитале» сформулирована некая единственная в своем роде модель движения народов непременно и неотвратимо через буржуазную стадию, писал о том, что Михайловскому «непременно нужно превратить мой исторический очерк возникновения капитализма в Западной Европе в историко-философскую теорию о всеобщем (капиталистическом. — Г. К.) пути, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были исторические условия, в которых они оказываются, — для того, чтобы прийти в конечном счете к той (коммунистической. — Г. К.) экономической формации, которая обеспечивает вместе с величайшим расцветом производительных сил общественного труда и наиболее полное развитие человека. Но я прошу у него извинения. Это было бы одновременно и слишком лестно, и слишком постыдно для меня» (Соч., т. 19, с. 120). Неизменными, с точки зрения социальной сути, стало быть, все-таки действительно остаются и начальная, и конечная точки триады. Но в «средней» (по слову Чернышевского) или «вторичной» (по слову Маркса) формации могут быть именно самые различные пропуски (не только буржуазной ступени).

В доказательство этого Маркс приводит такой пример: «В разных местах “Капитала” я упоминал о судьбе, постигшей плебеев Древнего Рима. Первоначально это были свободные крестьяне, обрабатывавшие, каждый сам по себе, свои собственные мелкие участки. В ходе римской истории они были экспроприированы. То самое движение, которое отделило их от их средств производства и существования, влекло за собой не только образование крупной земельной собственности, но также образование крупных денежных капиталов. Таким образом, в один прекрасный день налицо оказались, с одной стороны, — свободные люди, лишенные всего, кроме своей рабочей силы, а с другой стороны — для эксплуатации их труда — владельцы всех приобретенных богатств. Что же произошло? Римские пролетарии стали не наемными рабочими, а праздной чернью (курсив Маркса. — Г. К.), более презренной, чем недавние “poorwhites” (“белые бедняки”) южной части Соединенных Штатов, а вместе с тем развился не капиталистический, а рабовладельческий способ производства. Таким образом, события поразительно аналогичные, но происходящие в различной исторической обстановке, привели к совершенно разным результатам. Изучая каждую из этих эволюций в отдельности и затем сопоставляя их, легко найти ключ к пониманию этого явления; но никогда нельзя достичь этого понимания, пользуясь универсальной отмычкой в виде какой-нибудь общей историко-философской теории, наивысшая добродетель которой состоит в ее надысторичности» (там же, с. 120—121; курсив мой. — Г. К.).

Отвергая все шаблоны, Маркс анализирует именно конкретные условия России.

Не любопытно ли, что Плеханов, касаясь этого же места в письме Маркса в «Отечественные записки», пишет о нем как якобы о единственном указании автора «Капитала» на конкретную ситуацию, в которой обнаружилось несовпадение объективного результата с традиционными представлениями. На самом же деле Маркс к тому ведь и указал на этот факт, чтобы подчеркнуть, что не менее непривычным результатом явилось и развитие России, где крестьянство, в свою очередь, оказывается, может обойтись и без массовой пролетаризации его, ибо страна в самом деле минует в целом всю ступень капитализма… Такой тут ход мысли.

А разве не говорит об отсутствии каких-либо абсолютов в историческом развитии также и то, что в большинстве стран Западной Европы совершенно очевидно не было рабовладельческой стадии: свободное крестьянство превратилось здесь, в отличие от Древнего Рима, вовсе не в рабов и люмпенов, а в крепостных. Чернышевский, в свою очередь, приводит и еще массу примеров в доказательство частой повторяемости именно выпадения «средней» ступени. «В индивидуальной жизни, — пишет он, — средние моменты развития могут быть пропускаемы в реальном процессе известного явления, когда человек, в котором этот процесс стоит еще на низкой ступени, сближается с человеком, в котором он достиг уже гораздо высшей степени» (Соч., М., 1986, т. 1, с. 634). «…Ход индивидуальной жизни может перебегать с первой ступени прямо на третью…» (там же, с. 635).

Завершая это письмо, хочу привести и еще некоторые положения Маркса из десятилетиями охраняемого Вами от общественности его рукописного наследия. О том, что Вы, именно Вы скрывали истинный смысл учения Маркса о России, а о его близости к позиции Чернышевского вообще молчали и молчите, — об этом хотелось бы поразмыслить, ни в коем случае не торопясь. Вы ведь утверждаете, будто Маркс и Чернышевский — в сущности, антиподы во взглядах на Россию… М-да… Бедный марксизм…

Тем более скрывал «русскую идею» Маркса от всех на свете первый русский «марксист» Плеханов. Он не допускал никому и слова сказать о том, что Россия, не избежав и капиталистических влияний, пойдет все-таки своим, самобытным путем. Если же строго следовать смыслу событий, то вообще-то разве в истории возможны не самобытные пути? Они кому-то желаемы, но возможны ли?

Протестуя против плехановской позиции навязывания ему, Марксу, взглядов о неизбежности капитализма в России, сам Маркс искал, как бы убедительнее возразить таким людям — в каких именно выражениях (защитить от них именно «Капитал»). «…Процесс, который я анализировал, — напомню и здесь приводившиеся мною в другой связи суждения Маркса, — заменил форму частной и раздробленной собственности работников капиталистической собственностью ничтожного меньшинства, заменил один вид собственности другим (курсив Маркса. — Г. К.). Как можно это применять к России, где земля не является и никогда не была “частной собственностью” земледельца? Стало быть, единственное заключение, которое они имели бы право вывести из хода вещей на Западе, сводится к следующему: чтобы установить у себя капиталистическое производство, Россия должна начать с уничтожения общинной собственности и с экспроприации крестьян, т. е. широких народных масс. Впрочем, как раз этого и желают русские либералы (как и русские социал-демократы! — Г. К.); но является ли их желание (курсив Маркса. — Г. К.) более основательным, чем желание Екатерины II насадить на русской почве западный цеховой строй средних веков?» (Соч., т. 19, с. 411—412).

Такой вот поворот мысли, кстати, совсем небеспочвенный: цеховой строй (даже из переселившихся в Россию немцев) для самой России тогда так и остался чуждым, ибо еще не было в самом народе частнособственнических традиций. С другой же стороны, несколько раньше не привели к капитализму и масштабные реформы Петра I — они, оказывается, тоже не выходили сколько-нибудь далеко из границ закрепощенной, но общинности же, которая была перенесена в промышленность. Заколдованный круг? В известном смысле на это похоже. Маркс и пытался этот круг расколдовать. Как и Чернышевский. Каким же образом? Да как раз раскрытием самой специфики русской самобытности! «…Экспроприация земледельцев на Западе привела к “превращению частной и раздробленной собственности работников” (слова в кавычках — из “Капитала”. — Г. К.). Но это все же — замена одной формы частной собственности другой формой частной собственности. В России же речь шла бы, наоборот, о замене капиталистической собственностью собственности коммунистической (общинной. — Г. К.)» (там же, с. 412).

Но дело-то не только в русской самобытности, оно и во внешних обстоятельствах. Конкретная историческая ситуация — реальность более широкая, чем национальная самобытность. И тут мы выходим на важнейшую проблему конкретного исторического времени, анализ которого и содержится в тех работах Маркса, которые Вы, Раиса Павловна, опрометчиво обошли в своих многочисленных комментариях к Марксу, Плеханову, Ленину и вообще к русскому революционному движению.

Маркс же — смею и об этом заявить Вам — совершенно четко определил именно причины, по которым Россия не только (по состоянию на последнюю четверть XIX в.) может и не пройти через стадию полнокровно развившегося капитализма, но и много более того, она уже (не еще, а уже!) не может, так как не имеет для этого ни все того же исторического времени, ни исторического пространства; она не может и, скорее всего, вообще не пройдет через эту историческую формацию… Вот, вчитайтесь, наконец: какая здесь идея проводится? «Если бы Россия, — писал Маркс, — была изолирована от мира, если бы она должна была сама, своими силами, добиться тех экономических завоеваний, которых Западная Европа добилась, лишь пройдя через длинный ряд эволюций — от первобытных общин до нынешнего ее состояния, то не было бы, по крайней мере в моих глазах, никакого сомнения в том, что с развитием русского общества общины были бы неизбежно осуждены на гибель. Но положение русской общины совершенно отлично от положения первобытных общин Запада. Россия — единственная страна в Европе, в которой общинное землевладение сохранилось в широком национальном масштабе, но в то же самое время Россия существует в современной исторической среде, она является современницей более высокой культуры, она связана с мировым рынком, на котором господствует капиталистическое производство» (там же, с. 413; курсив мой. — Г. К.).

Это, разумеется, не должно рассматриваться как якобы некая угроза ее будущему: «Усваивая положительные результаты этого способа производства (капиталистического. — Г. К.), она получает возможность развить и преобразовать архаическую форму своей сельской общины, вместо того чтобы ее разрушить (отмечу мимоходом, что форма коммунистической собственности в России есть наиболее современная форма архаического типа, который, в свою очередь, прошел через целый ряд эволюций)» (там же; курсив мой. — Г. К.). И затем вопрос ставится и совсем в духе Чернышевского: «Если поклонники капиталистической системы в России станут отрицать возможность такой комбинации (соединения общинности с достижениями науки и техники Запада. — Г. К.), пусть они докажут, что, для того чтобы ввести у себя машины, она вынуждена была пройти через инкубационный период машинного производства. Пусть они объяснят мне, каким образом могли они ввести у себя, можно сказать, в несколько дней механизм обмена (банки, кредитные общества и т. п.), выработка которого потребовала на Западе целых веков?» (Соч., т. 19, с. 413). Тут речь идет уже и о конкретных формах использования тогдашней Россией достижений буржуазного Запада — этому, согласно Марксу, никак не должна была препятствовать российская общинная самобытность… И вовсе не она сама по себе привела русскую революцию к трагическим неудачам, а совсем другие факторы.

А Вы меж тем пишете: «К. Маркс и Ф. Энгельс пришли к выводу, что Россия не может миновать капиталистическую стадию…» Энгельс — да. Об этом речь уже шла. А при чем тут Маркс? Я Вас прошу ответить: при чем тут Маркс? Разве не он размышлял до последних дней своих о том, что «русская идея» — это не идея «Капитала», а «Капитал» — это не для того, чтобы вытеснить собой «русскую идею» — в сущности, самую главную идею русской нации XIX и XX веков?

Если бы даже у нас ныне и победили западноевропейские стандарты жизни, — и в этом случае Плеханов и его единомышленники оказались бы правы, — то ведь и такой исход не оправдывал бы попыток извратить действительные взгляды Маркса.

Впрочем, разговор-то наш еще далек от завершения, а письмо это уж очень сильно затянулось. Вы отлично знаете, сколько еще пунктов и проблем в научной литературе о судьбах России, которые Вами (и, конечно, другими) оберегались со всей бдительностью, присущей «казарменному социализму», защищавшемуся Вами, между прочим, и с применением, в сущности, доносительских интонаций. С какой охранительной, я бы сказал, элегантностью Вы оградили себя от всякого инакомыслия, заявив в своей книге «Карл Маркс и революционная Россия», к примеру, о том, что отстаиваемую Вами (я утверждаю, архиошибочную!) позицию, оказывается, пытались «опровергнуть Бернштейн, а ныне буржуазные и правосоциалистические “марксоведы”»… Эка куда метнули!

И все равно, нет таких причин, которые помешали бы мне искренне пожелать Вам всего самого доброго — особенно прозрения.

Г. Куницын,

9. III. 1991 г.

Письмо седьмое

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу,

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу.

А. Блок

Уважаемая Раиса Павловна!

Вы, конечно, помните, что исповеднические строки эти обращены к России. Навеяны они были поэту болью, которая сегодня угнетает и нас с Вами. Проблема выбора пути… Выбора «чародея».

 

Пускай заманит и обманет —

Не пропадешь, не сгинешь ты,

И лишь забота отуманит

Твои прекрасные черты.

 

Все бывало. Россия вечно ждала своего «чародея». Получилось же теперь и еще круче. Трагичнее. Не обошлось «одной заботой боле», «одной слезой река полней», как надеялся А. Блок. Россия пошла за новым «чародеем»… Отдала и ему «разбойную красу».

Мы выходим с Вами в диалоге нашем на линии поистине роковой судьбы Отечества. Вы, думаю, догадались: речь пойдет и о самом масштабном «чародее».

И все же сперва давайте восстановим в памяти связующие нити с предыдущими моими письмами к Вам. Напомню: мною изложена «русская идея» Маркса. Сокрытию ее Вы, Раиса Павловна, отдали десятки лет деятельности Вашей на посту публикатора рукописного наследия К. Маркса, принявшего эту идею. Вы сделали все от Вас зависящее, чтобы оказавшиеся в Вашем ведении неопубликованные рукописи Маркса, его конспекты, его пометки и замечания о России на этих работах, чтобы эти совершенно очевидно опровергающие Вашу «западническую» позицию документы не привлекли к себе внимание многих…

Конечно, и мы все — Ваши оппоненты — заблуждались! Но заблуждения — это же нечто другое. По сравнению, к примеру, с соучастием в делах, которые издревле обозначены словами «продуманно творить чепуху» (Теренций). Ваша продуманность последовательна. Попытайтесь же, пожалуйста, хотя бы теперь взглянуть на свои действия несколько отстраненно.

Из всех документов Маркса, которые я цитировал в письмах к Вам, Вы в своих книгах и статьях не только не попытались проанализировать ни единого, но и не привели из них ни одной сколько-нибудь концептуальной цитаты. Создаете вид, будто их не существует… Любопытно: делая такой вид, Вы (неизвестно, на каком основании) все же даете свои категорические заключения. Нередко до отчаяния противоположные фактам.

Удручает, в частности, крайне тенденциозное Ваше отношение к исследованию А. Гакстгаузена «Сельское устройство в России», вышедшему тремя книгами в 1847—1852 гг. С этим его самым первым изданием на немецком языке сначала познакомился Герцен. Несколько позже — Чернышевский. Оно перевернуло представление того и другого о русской деревне — проникновением именно в самую суть общинной жизни крестьянской России. Оба они отзывались о дотошном иностранце Гакстгаузене не иначе как с уважением. Кстати, Маркс, скорее всего, узнал о Гакстгаузене из их работ — Герцена и Чернышевского: они откликнулись именно на первое издание Гакстгаузена. Маркс же конспектировал уже лейпцигский выпуск 1866 г. Вряд ли справедливо Маркс иронизировал над Герценом в связи с тем, что тот узнал о существовании русской общины «от немца» — будучи в эмиграции, а не открыл ее сам. Маркс о том же самом узнал все-таки и сам позже Герцена. Подобные детали, разумеется, — пустяки. Важно все же то, что исследование А. Гакстгаузена действительно открыло эпоху в глубоком изучении русской жизни. И уж какое имеет значение, во всем ли прав Гакстгаузен в своих неизбежно субъективных оценках — факты-то, факты!

Маркс серьезно, очень серьезно отнесся к названному исследованию. Он, наряду с прочим, открывал для себя Россию и с помощью этого источника, отлично зная, что Герцен и Чернышевский создавали теорию «русского социализма», в первую очередь, опять-таки на основе материала, наработанного Гакстгаузеном. Да, Маркс отлично знал об этом.

Вас не насторожило даже то, что Вы сами сообщаете: «Имеются две записи, сделанные (Марксом) при изучении книг Гакстгаузена, — одна в тетради с пометкой Маркса “Начало 20 апреля 1876 г.”, другая значительно позже — в 1881 г.». Ваш вывод: «Критическое (? — Г. К.) отношение Маркса к изучаемой работе нашло свое выражение не только в прямых характеристиках ее автора, но и в подходе к материалу книги: почти ничего не взято из общих рассуждений Гакстгаузена, а заимствованный фактический материал сопоставляется с аналогичными данными, содержащимися в работе Скребицкого и других русских источниках».

Это — и все? А кто будет аргументировать? Из чего Вы заключили, что Маркс отнесся к А. Гакстгаузену критически? Передо мною составленный Вами XII т. «Архива Маркса и Энгельса» (Госполитиздат, 1952), а в нем — и конспект книги Гакстгаузена «Сельское устройство России». Что же все-таки заставило Маркса писать первую часть этого конспекта в 1876 г., а вторую — именно в 1881 году? Первый раз он делает выписки — неизвестно почему — незадолго до работы над письмом своим в «Отечественные записки», где впервые упоминает о Гакстгаузене, а второй-то раз это случилось в связи с работой над письмом к В. Засулич, отправленным 8 марта 1881 года! Не Вам ли самой первой и надо было отреагировать на такое совпадение?

Однако Вас влекло в сторону охаивания «русского социализма». И даже в книге барона Гакстгаузена Вы увидели «идеализацию» русской общины…

Вопреки Вам, Маркс оказал уважение А. Гакстгаузену именно как знатоку аграрных проблем, написавшему (еще до поездок своих в Россию) несколько исследований о странах Запада. Не разделяя надежд на русскую общину, Гакстгаузен тем не менее приходит в восторг от своего (ошеломившего его и других) открытия русской самобытности. В связи с излишним его умилением, Маркс упрекает его и в «наивности» — Гакстгаузен, как оказалось, не увидел крепостнических пут в жизни общин российских «государственных» крестьян. Ну и что? Доля их горькая была к тому же и действительно полегче, чем у помещичьих крестьян.

Обстоятельность Маркса по отношению к исследованиям Гакстгаузена доказывается тем, что, законспектировав книгу его на немецком языке (1866 г. издания), Маркс для себя замечает: некоторые моменты, оказывается, освещены подробнее «в другой книге Гакстгаузена» («Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России», русское изд. 1870 г., т. 1). Вы-то сличали эти два издания?

Весь конспект Маркса испещрен светлым курсивом, черным курсивом, черным курсивом в разрядку, светлым курсивом в разрядку, подчеркиваниями на полях и другими попытками оттенить именно нужное содержание… Разве это эмоциональное устремление Маркса кем-то выдумано? И не Вы ли и подбирали эти курсивы?

А Вы заявляете: к Гакстгаузену — у Маркса «критическое отношение»… Между тем, сами Вы стремитесь буквально «наздравствоваться на каждый чих» Маркса. Доходит до курьезов — чтобы уесть Гакстгаузена, Вы выставляете и Маркса в ложном свете! Вдумайтесь хотя бы в подстраничные слова Ваши к марксовскому конспекту книги Гакстгаузена «Сельское устройство России». «Сведения, сообщаемые в примечании на стр. 139, на которые ссылается Маркс, — пишете Вы, — по существу, опровергают (?! — Г. К.) утверждения Гакстгаузена». В указанном примечании, между прочим, говорится, что крестьяне многих местностей России вынуждены были отправляться на поиски работы в другие губернии, так как по соседству они «не могли найти никакой работы».

В одной из своих тетрадей, содержащих записи, сделанные в связи с изучением «Трудов податной комиссии», К. Маркс, выписав сообщение о том, что половина крестьянского населения Ярославской губернии отправляется на заработки, гонимая крайней нуждой, — делает следующее замечание: «Это барон Гакстгаузен ввел читателя в заблуждение относительно страсти русского крестьянина к бродяжничеству» (Архив ИМЭЛ).

Прежде всего, непонятно — при чем тут Гакстгаузен, пусть даже перед нами и слова Маркса о нем? Разве Гакстгаузен в своем примечании на стр. 139 его книги говорит о бродяжничестве? И что, вообще-то, понималось Марксом — на этот раз — под бродяжничеством в России? В действительности — это обычное отходничество… Маркс начитался вдоволь о подобном явлении уже у Берви-Флеровского в книге «Положение рабочего класса в России». А впервые он обратил внимание на это же самое еще раньше — вот, 29 февраля 1856 г. он пишет Энгельсу из Лондона: «В Музее я отыскал пять томов, размером ин-фолио, рукописей о России (только о восемнадцатом веке) и сделал из них выписки… В том числе имеется рукопись 1768 г., принадлежащая одному из посольских атташе, о “характере русского народа”. Я тебе пошлю некоторые выписки из нее. Также есть интересный доклад о русских артелях”, написанный двоюродным братом Питта, капелланом посольства» (Соч. 2 изд., т. 29, с. 15; курсив мой. — Г. К.). Каково? Отходничество и было, чаще всего, в форме именно артелей — поэтому-то и важен весь контекст, из которого Вы извлекли непонятные слова Маркса о непонятном на Западе «бродяжничестве» русских крестьян. Да ведь в те времена было же и странничество массовым явлением… Между прочим, и ныне у нас новоявленных «странников» немало: к примеру, бомжей где-то миллиона два-три… А Вы привели одну фразу Маркса (неизвестно откуда) и считаете, что этим что-то доказали?

Возникает и еще один вопрос: собственно, на каком основании Вы цитируете документы, если читателю не дается возможности убедиться в том, что эти документы действительно существуют? Что же это, в самом-то деле, получается? Готовя XII т. «Архива Маркса и Энгельса» к публикации, Вы, Раиса Павловна, (именно как составитель текста тома) из самих рукописей Маркса выбирали (именно так!) отнюдь и отнюдь не всё, а только и только то, что Вы лично сочли нужным? Вы были цензором в неизвестной читателю «тетради», где Маркс дополнительно говорит о Гакстгаузене. Вы изволили взять оттуда лишь одну его фразу. Из какого же, повторяю, контекста эту его фразу Вы извлекли? Она ведь удивляет: собственно, какого «читателя» мог ввести в заблуждение Гакстгаузен, как о том сказано в Вашей выдержке из Маркса, «относительно страсти русского крестьянина к бродяжничеству»? Немецкого? В 1866 г. книги Гакстгаузена на русском языке еще и не было (полностью она у нас не опубликована и поныне). Может, самого Маркса? Но Вы же и утверждаете, что в указанном примечании Гакстгаузена на стр. 139 книги, «между прочим, говорится, что крестьяне многих местностей России вынуждены были отправляться на поиски работы в другие губернии»…

Вы снисходительно нам киваете: из «Трудов податной комиссии» (российской?) Маркс выписал «сообщение о том, что половина крестьянского населения Ярославской губернии отправляется на заработки, гонимая крайней нуждой», Вы при этом оперируете, в сущности, экспроприированными лично Вами и другими имэловцами текстами Маркса… Разве не так?

Почему уход на заработки Марксом назван «бродяжничеством»? Да и что, собственно, страшного в том, что, может, Маркс употребил и просто неудачное слово? Вы, однако, и этот его «чих» выдаете за непререкаемое суждение…

Гораздо интереснее для читателя, впрочем, совсем другое — то, что Маркс в черновых набросках письма к В. Засулич характеризует русскую общину все-таки в духе именно тех характеристик, какие он встретил ранее у Чернышевского. А у Чернышевского они не противоречат документальным описаниям, данным Гакстгаузеном! И напрасно Вы на барона такую большую бочку катите…

Главное все же, настаиваю я, в том, что Вы приняли участие в утайке идей Маркса. Вы именно проговорились: в Вашем распоряжении действительно были неопубликованные «тетради» Маркса, из них Вы малыми крохами кое-что подбрасывали и нам, читателям. Не Вы ли, однако, оказались одним из лиц, кто еще и сегодня держит под замком пятьдесят (возможно, и больше) томов неопубликованного рукописного наследия К. Маркса и Ф. Энгельса? Не Вы ли, работая в ИМЭЛ, были среди тех, кто, скрывая значительную часть марксизма буквально под полом, провел позорное решение об издании полного собрания сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса в ста томах не на русском языке, а лишь на «языках оригинала»? Это означает, что долго еще так и не будет ни единого на свете человека, действительно прочитавшего Маркса и Энгельса полностью… Ибо они оба знали десятки иностранных языков, но как раз на русском писали чрезвычайно мало. Итак, публикатором ли наследия Маркса были Вы? Может, сказать точнее: Вы были охранителем сталинского тайника?

Но и в случаях, если рукописные тексты Маркса даже допущены Вами к читателю, Вы не упускаете возможности комментировать их с весьма и весьма различным к ним отношением. Одни из них Вы замалчиваете; другие же — выставляете напоказ (если там есть хотя бы малейшая возможность истолковать их в псевдомарксистском, «западническом» духе). Еще совсем недавно в статье «Утаил ли Плеханов письмо К. Маркса?» для доказательства никогда не существовавшего отрицательного отношения Маркса к русской общине Вы цитируете следующее его восклицание из конспекта статьи П. П. Семенова («Сборник для изучения сельской общины», 1880 г.). Да — лишь само восклицание: «Хорош результат общинного владения землей!» А восклицание это у Маркса вырвалось в связи с тем, что 40 % крестьян обследованных общин жили в трудных условиях (вплоть до бедности и разорения). Богатых крестьян в них было — 60 %… Но ведь и богатые — тоже общинники! Не любопытно ли: даже при одном работнике валовой доход в семьях был тогда 150—300 рублей, а чистый доход — 30—100 рублей. Переведите-ка это на нынешние наши рубли…

Вы оборвали цитату из Маркса, а он подчеркивает далее: «Интересно сопоставить общины, потому что из этого сопоставления видно, между прочим, как большее или меньшее благосостояние определялось тем положением, в котором они находились соответственно еще во время крепостного права» («Архив Маркса и Энгельса», т. XII, с. 128; выделено Марксом. — Г. К.). Подчеркнул! А Вы именно это и выкинули… Публикатор…

Сама по себе община, выходит, ни в чем тут и не виновата: люди-то разные. И семьи — тоже.

А самое главное, опять же подчеркнул Маркс: «В действительности все было перетасовано и перестроено в интересах помещика, а не крестьян» (там же, с. 127).

А в чьих же интересах перетасовываете Вы? Стало быть, вокруг общины Вы мутите водичку? Представьте-ка себе: архивы ИМЭЛ будут открыты… Тогда-то что? Каждый желающий прочитает «тетради», из которых еще вчера могли что-либо взять только охранители — для придания своим писаниям всего лишь видимости научности. Этим ведь Вы и занимались?

Не могу здесь не предложить читателям хотя бы один из образчиков Ваших умолчаний, Раиса Павловна. Все больше убеждаюсь, насколько строго у Вас и это все продумано — в охранительных целях Вы жертвовали даже занимательностью. Вы же ведь, как говорится, и ухом не повели, встретив в тексте марксовского конспекта книги А. Кошелева «Об общинном землевладении в России», 1875 г., принципиальное одобрение. Впрочем, этот конспект весь примечателен — воспроизведу восхитивший Маркса фрагмент: «Наши либералы почти все — ученики западной школы. Там коммуна — “лишь ублюдок, карикатура нашей общины” (курсив Маркса. — Г. К.). [Браво, Кошелев! (таково мнение московита о Западе!)] (комментарий Маркса. — Г. К.). Наша община есть полнейшая противоположность западной коммуны… Здесь — самобытный продукт прошлого, там — она вводится насильственно в результате теорий, поддерживаемых неудовлетворительным общественным положением и т. д. Наша община спокойна, миролюбива, в высшей степени консервативна; коммуна… воинственна, задорна и разрушительна и т. д. и т. д. (на полутора страницах идет противопоставление консервативной общины революционной коммуне) (выделено Марксом. Г. К.). Община вынесла на своих плечах крепостное право и сохранила человечность в крестьянстве. В нашей общине люди работают для самих себя, лично пользуются приобретенным, остаются свободными распорядителями своей деятельностью и своим имуществом; их ограничивают в этом отношении лишь постольку, поскольку это неизбежно ради существования общины, и прежде всего — они сохраняют во всей целости свой семейный быт».

И далее: «Французские communes [в общепринятом смысле] и немецкие Gemeinden — просто низшие административные единицы. У нас мещанин (простой горожанин, не приписанный к гильдии) в глазах крестьянина — вообще существо жалкое, пробавляющееся шаромыжничеством (обман, надувательство и всякие проделки) и стремящееся поселиться где-нибудь в деревне и тут кое-как добывать на свое пропитание. В глазах же французского крестьянина напротив того — горожанин есть лицо высшее и намного более образованное и почетное» (выделено Марксом. Г. К.).

Два противоположных образа жизни… Это же — истина!

Между прочим, Кошелевым дается объяснение и тому явлению, которое в приведенной Вами цитате из неизвестной «тетради» Маркса названо «бродяжничеством»: «Общинное землевладение дает русскому крестьянину возможность уходить на дальние заработки, оставляя семейство дома, и сохраняет за ними прочную оседлость для возврата (домой) по окончании работ или в случае ненахождения таковых» («Архив Маркса и Энгельса», т. XII, с. 151—152). Все это для Вас, скорее всего, докука? Меж тем приведенный кошелевский отрывок из конспекта Маркса несет в себе весьма важную информацию.
Маркс — восторженно: «Браво, Кошелев!» Восклицает он это потому, что после ознакомления с концепцией Чернышевского, он здесь (и еще у одного русского автора) находит тот же вывод: русская община — именно «архаическая», идущая из глубин самой истории русского народа. Общины же на Западе, называемые коммунами, — недавнего происхождения; никак не самобытные. Они и не органичны. Они результат поиска форм жизни в условиях буржуазности.

А. Кошелев инстинктивно уловил в этих двух видах стремление людей к социальной справедливости и два же пути развития тогдашнего общества. Позже (в набросках письма к В. Засулич) Маркс покажет: «консервативная», но издревле коллективистская сельская русская община — это и есть альтернатива западноевропейскому пути. Исторический выбор! Западноевропейский же путь рассматривается им исключительно как капиталистический. Исключительно.

Вы, Раиса Павловна, опрометчиво пропускаете мимо себя не только смысл конспектирования Марксом работ А. Кошелева, продвинувшегося в анализе русской общины, конечно, далее А. Гакстгаузена. Вы не заметили, что, конспектируя работы разных авторов, Маркс, кроме как по отношению к Кошелеву, только раз пишет «Браво!» — при чтении Чернышевского… Это что-то да значит! Не заметив этого, Вы до крайности обеднили и свой собственный текст. Не вышли Вы за пределы Вашей цензурной обязанности. Бдили старательно. Потомство воздаст Вам…

Больно видеть, с каким нерадением отнеслись Вы также и к выпискам Маркса из книги В. Герье и Б. Чичерина «Русский дилетантизм и общинное землевладение». Между тем Б. Н. Чичерин сыграл, в сущности, дезориентирующую роль по отношению к Плеханову и Ленину. Они не посчитались с убедительнейшей критикой научной неосновательности Чичерина Чернышевским. А с кем они вообще считались?

В проблему эту необходимо ныне тоже вникнуть. Я ее касался, но мимоходом.

Маркс обратил впервые внимание на Чичерина, ознакомившись с материалами его полемики с историком И. Д. Беляевым, которая состоялась в 1850—1870 гг. Выписки из упомянутой выше книги Герье и Чичерина сделаны Марксом не раньше 1878 г. — он наблюдал за ходом мысли Чичерина. Вы же не заметили как раз главный вывод Маркса, отличающий его позицию от позиции Энгельса, Плеханова и раннего Ленина (о судьбах России). Но дело-то именно в том, что в полемике с Беляевым Чичерин с самого начала стремился обосновать точку зрения, согласно которой русская сельская община якобы является не «архаической», не пришедшей из первобытности и составляющей позднюю, патриархальную ее ступень, а якобы появившейся многими веками позже, и будто бы создана она была русской феодальной государственностью — в интересах фиска…

Плеханов, перейдя на позиции отрицания возможной положительной роли общины в будущих судьбах России, стал покорнейше ссылаться на это утверждение Чичерина. Подобно этому поступал позднее и Ленин, предполагая сверхбыструю гибель общины в России.

Дело было, конечно, не просто. Это видно и из того, что даже И. Беляев, оппонент Чичерина, в какой-то момент заколебался. Маркс, кстати, и это заметил. В конспекте книги Герье и Чичерина он пишет: «Беляев сам, на стр. 96 (книги) «Крестьяне на Руси», признал, что крестьянское землевладение в древней Руси “было участковое, а не мирское”» («Архив Маркса и Энгельса», т. ХII, с. 162; курсив Маркса. — Г. К.). Настолько исторические факты воспринимаются противоречиво.

И впрямь поразительно: даже народник Н. Даниельсон согласился с Чичериным и вступил в спор с самим Марксом… «…Я полагаю, — пишет он Марксу 22 мая 1873 г., что Чичерин прав в своем споре с Беляевым. Община, известная нам при крепостном праве, обязана своим существованием фискальным мерам». Н. Даниельсон продолжает: «В отношении ее (общины) не придумали ничего нового; но после того как все развитие новой жизни лишило ее всех связующих мотивов, это же развитие дало правительству возможность насильственно, и притом тягчайшими цепями, скрепить это распадающееся учреждение. Ранее члены общины были связаны общностью интересов; позже, когда община увидела свое бессилие и была близка к распаду, она была насильственно связана посредством фискальных интересов правительства» («К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия», М., 1967, с. 296; курсив мой. — Г. К.).

Даниельсон, стало быть, все же не полностью согласился с Чичериным: он не отрицает древнего происхождения старой русской общины, а согласен лишь с тем, что община периода крепостничества — это нечто якобы качественно иное по сравнению с «архаической» (коллективистской) общиной. Н. Даниельсон заявляет: «…Не следует заключать, что общинный дух вымер: там, где община еще не потеряла своей силы, там, где она могла охранять интересы своих членов, там она сохранилась без внешней поддержки» (там же; курсив мой. — Г. К.).

На этом фоне особенно и видна позиционная последовательность Маркса, в 1873 г. согласившегося с идеей Чернышевского именно о древнем, «архаическом» происхождении русской крестьянской общины. Маркс выписывает для себя из работы Герье и Чичерина «Русский дилетантизм и общинное землевладение» (1878 г.) весьма важное суждение, из которого полностью ясно, что никакой доказанности в утверждениях Чичерина он не обнаружил. Цитирую выдержку Маркса: «На вопрос Васильчикова (с которым в данном случае спорит Чичерин. — Г. К.): “когда и какой властью совершена была громадная операция экспроприации частных землевладельцев, — операция, по мнению Чичерина, проделанная Екатериной, — и перевод их в мир?” Чичерин отвечает: “Если в источниках есть пробел, должен оставаться пробел и в исследованиях”. Далее в конспекте: “Памятники русской старины не дают нам подробных указаний насчет того, как совершилось превращение частного владения в общинное”» (курсив мой. — Г. К.).

Маркс выписывает по-русски: «Это не делалось путем общих мер; да подобные меры были бы и неуместны. Там, где земли было вдоволь, очевидно, весьма долго могли сохраняться подворные участки; по мере же того, как становилось тесно, приходилось разверстывать угодья, чтобы дать всем возможность нести наложенное на них тягло». Но мы знаем, «как были укреплены крестьяне, как подати и повинности с земель были перенесены на лица или же рабочие силы».

Окончание выписки Марксом чичеринского текста таково: «В отдельных случаях мы даже прямо знаем, когда и как было запрещено свободное отчуждение участков и введено (?!) мирское владение». Относительно «однодворцев и черносошных крестьян в статье “О сельской общине” (это статья Чичерина) (выделено Марксом. — Г. К.) прямо были указаны факты» («Архив Маркса и Энгельса», т. XII, с. 163).

У Чичерина, однако, получилось: «пробел» у него «в источниках», действительно, имеется, а «пробела» в необоснованных выводах у него нет… Он угодил, в сущности, в логическую ловушку: вести доказательства на фактах из жизни российского Севера, но община там имела или подворный, или смешанный характер, а не чисто коллективистский. Т. е. где земли оказывалось много (например, в Сибири тоже), там она чаще становилась частной собственностью, а не общинной. Однако из этого было бы ошибочно делать вывод, будто и по всей России (где земля никогда не была частной собственностью крестьян) земля была когда-то частной и лишь потом якобы стала мирской… В том и дело: очередность перемен тут идет именно в прямом, а вовсе не в обратном порядке. Потому Маркс и встал на точку зрения Чернышевского и Грановского, а позже получил подтверждение обоснованности этого своего убеждения из исследований Л. Моргана.

Не для Вас, а для читателя приведу и здесь вывод Маркса: «…Все исторические аналогии говорят против Чичерина. Как могло случиться, что в России этот институт (община) был введен просто как фискальная мера, как сопутствующее явление крепостничества, тогда как во всех других странах этот же самый институт возник естественным путем и представлял собой необходимую фазу развития свободных народов?» (Соч., т. 33, с. 482; курсив мой. — Г. К.).

Так прямо и сказано: «против Чичерина»… Но вопреки этому мнению Маркса, вся русская социал-демократия, начиная с Плеханова, отвергнув также выводы Герцена и Чернышевского, — вся она приняла в качестве руководства к действию все-таки именно выводы Чичерина… Произошло это тем не менее ясно почему: русская община в работах Чичерина объявлялась не самобытной, а сугубо временным явлением — причем якобы порожденным самими же русскими феодалами. А они — тоже временные. В основе всего предыдущего развития России названо было поэтому участковое (парцеллярное), частнособственническое крестьянское хозяйство. Россия, в сущности, произвольно экономически сближалась с частнособственнической Западной Европой. Поэтому, согласно Энгельсу, Плеханову и еще многим, «Капитал» Маркса был объявлен также раскрытием и судеб России, а не только судеб Англии и других стран Западной Европы, на чем настаивал сам Маркс.

Как же было плехановской группе в этих обстоятельствах поступить с протестующим Марксом? Объявить его, как некогда Чаадаева, сумасшедшим? Слишком поздно! Он успел прослыть очень умным. К тому же ясно было, что он скоро умрет. Молчаливо решено было его «русскую идею» тоже заставить молчать… Для этого ее надо было упрятать. И — упрятали! А аналогичные по смыслу работы Герцена и Чернышевского о России дискредитировали как утопию.

Конечно, это чрезвычайный шаг: взять и скрыть самую суть «русской идеи» — в трактовке ее Марксом, а одновременно создать впечатление, будто мысли о судьбах России, рожденные внутри самой России, не являются достаточно верными. Ранее я уже доказал Вам: Плеханов буквально переверстал — «с марксистских» позиций — всю историю «русского духа». Сделал он это с целью внушить россиянам чувство полнейшей бесперспективности всяких самобытных взглядов. Между тем авторы этих взглядов исходили из реальных социально-исторических и общекультурных обстоятельств именно России — при этом не игнорируя и общечеловеческих, и общеевропейских, и общеазиатских законов развития.

Вся российская общественная, философская и историософская мысль была российскими социал-демократами принижена, в сущности, с двух внешне различных исходных позиций: а) со стороны тех, кто считал, что судьба у всего мира одинакова — рано или поздно, а все страны, мол, вступят на путь буржуазного развития; это, мол, и есть общечеловеческая перспектива; стало быть, и с Россией тут все ясно; б) принижение отечественных теорий шло со стороны «марксизма» плехановского типа; здесь дело не сводилось к установлению некоего «вечного» царства буржуазной демократии, напротив, делались попытки обосновать его замену социализмом, а потом и бесклассовым обществом, но то, что после феодализма во всех странах обязательно должен наступить капитализм, — это декларировалось как «великое открытие Маркса», невзирая на то, что лживость такого утверждения была очевидна уже и тогда…

Плеханов расхваливал Герцена и Чернышевского со всей силой своего литературно-публицистического, философского таланта, но — никак не за то, что действительно самое большое открытие XIX в. для России было сделано ими, и не за обоснование ими «русской альтернативы». А ведь если смотреть шире, то именно это и было их предсказанием различных и притом национально самобытных путей общественного развития в неодинаковых условиях жизни людей!

Маркс, стало быть, и не открывал «русской альтернативы» раньше самих русских? Несправедливо отнесясь в чем-то к Герцену, он со всей откровенностью признал приоритет, по крайней мере, Чернышевского — в обосновании самобытного «русского пути». Долгие годы изучая Россию, Маркс внес весьма и весьма важные дополнения в концепцию Чернышевского — ранее я уже писал Вам об этом подробно.

К сожалению, российские «марксисты», пошедшие за Плехановым (а потом и Ленин), постарались дезавуировать как раз это провидение Чернышевского. И для российских мыслителей был тем самым поставлен почти что фатальный предел: если кто-то не признает, что решающую роль в судьбах России сыграет пролетариат (причем и не свой, поскольку его мало, а именно западноевропейский), то и не может такой мыслитель претендовать на научность своих выводов… Разве не этим занимались и Вы лично?

«Домарксизм» Герцена и Чернышевского трактовался Плехановым и Лениным, в сущности, как научная и социальная незавершенность их мировоззрения.

Прежде чем перейти к анализу ситуации, в какой возникли трагические заблуждения именно Ленина (а в них отразилась и объективно их определила собой трагедия самой России), я бы хотел по возможности обозначить наиболее важные моменты, которые характерны были для концепции Чернышевского — Маркса. К несчастью, они были или не замечены Лениным, или от него все-таки утаены. Новый российский «чародей», будущий кумир масс, Ленин входил в жизнь и историю, органично сконцентрировав в себе помутившееся сознание России… Кто вообще в жизни больше понимает, тот, оказывается, больше же и заблуждается! Со времен Сократа известно: у любого человека заблуждения доминируют над его даже великими прозрениями. У любого! Даже гений увлекает массу больше своими и чужими предрассудками, чем истинами…

Потому, именно потому и человеческий прогресс трагичен в целом — именно как прогресс. Темнота проникает внутрь всякого прогресса много глубже, чем свет. Нас с Вами интересует здесь, надеюсь, прежде всего свет — имею в виду в понимании людьми российского прогресса (противоречивого в масштабе поистине материкового величия нашей страны — с ее полутора сотнями наций и народностей).

Да, досточтимая Раиса Павловна, самое главное было уже открыто и осмыслено в прошлых и возможных судьбах России именно в то время, когда Ленин только еще вступал на политическую арену. Но, повторяю, это не коснулось его тогдашнего во многом неверного понимания хода особенно российской, а также мировой истории. Скрытого от него Маркса он тогда самостоятельно еще и не мог дополнить осмыслением специфики нашей страны.

Вне поля зрения Ленина по меньшей мере осталось, во-первых, то (особенно четко сформулированное Марксом, наметившееся уже и у Чернышевского) положение, согласно которому в Западной Европе сложилась своя особая социальная специфика: составляющая всеобщую ступень в развитии всех «свободных народов» «архаическая» поземельная община здесь — именно в Западной Европе — переросла в подворную общину с частной собственностью на землю, а потом — и в парцеллярное, индивидуальное, частное же владение землей. Суть этого всемирно-исторического по значению факта заключается в том, что уже тысячу лет назад в Западной Европе земля стала частной собственностью крестьян и феодалов (а в Древней Греции и Древнем Риме это произошло и того раньше). В России же земля так и не стала частной собственностью большинства крестьян. Даже будучи выкупленной (после реформы 1861 г.), она все равно чаще всего крестьянами возвращалась общине. Таков был образ мышления их.

Стало быть, в Западной Европе уже тысячу лет назад исчезло главное препятствие на пути к капитализму, а в России коллективистская община только в 1920-е гг. (при советской власти) достигла самой высокой точки своего в то время действительно беспрепятственного развития (в 1921—1928 гг.).

Я писал уже Вам о том, что Великая Октябрьская — это именно общинная революция. Потому она и победила! Военный «коммунизм», вторично (первый раз — в 1918 г.) введенный на этот раз в виде сплошной коллективизации (артелизации), оказался смертельным врагом свободной и демократической русской общины. Об этом, впрочем, — в дальнейшем.

Вернемся сейчас к вопросу о Западной Европе. Спецификой ее развития, перенесенной в США и другие страны, явился ничем там не нарушенный именно капиталистический путь. Маркс считал этот путь наиболее результативным и в общем и целом все-таки решающим для человечества. Общинный же путь — в определенных, конечно, обстоятельствах — является альтернативным. При этом — объективно неизбежным.

Скрыв письмо Маркса от 8 марта 1881 г. к В. Засулич, плехановская группа, естественно, поставила и Ленина в положение неведения о самом главном. Это было и нетрудно. Как я покажу далее, Ленин был предрасположен к такому неведению, ведь психологический настрой — тоже мощнейший фактор в истории.

Вне поля зрения Ленина оказалось и то, что, размышляя о капитализме как об одной из наиболее закономерных ступеней, Маркс (как и ранее Чернышевский) был весьма далек от абсолютизации для России капиталистического пути развития. Ленин же (об этом подробно — тоже в дальнейшем) все свои усилия в молодости, напротив, направил на то, чтобы доказать (необоснованными ссылками на Маркса) полнейшую неизбежность развития России по пути, уже действительно проделанному странами Западной Европы.

Вы, Раиса Павловна, и Ваши единомышленники, в свою очередь, абсолютизировали именно эти ошибочные ленинские положения, самозабвенно провозглашавшие неизбежность капитализма везде и всюду.

Все вы и до сих пор повторяете, причем даже и не Ленина, который, ошибаясь, был все же далек от примитивной вульгаризации, а повторяете сталинский «Краткий курс» истории ВКП (б).

Впрочем, сейчас-то я хотел бы — перед тем, как в следующем письме обратиться к анализу «западнических» заблуждений Ленина, — обозначить и еще один момент, оказавшийся недоступным Энгельсу, Плеханову, а также долго и Ленину, — никто из троих самых выдающихся мыслителей, веривших в то, что именно они-то и есть марксисты, никто из них (особенно Плеханов) не проник в глубину обращенного и к ним (включая Энгельса) предупреждения Маркса: судьба и роль крестьянства в истории всегда была именно самобытной! Обобщая мировой опыт, Маркс писал: «События поразительно аналогичные, но происходившие в различной исторической обстановке, привели к совершенно разным результатам. Изучая каждую из этих эволюций в отдельности и затем сопоставляя их, легко найти ключ к пониманию этого явления; но никогда нельзя достичь этого понимания, пользуясь универсальной отмычкой в виде какой-нибудь общей историко-философской теории, наивысшая добродетель которой состоит в ее надысторичности» (Соч., т. 19, с. 121).

Но именно в такую «универсальную отмычку» Энгельс, Плеханов и в течение длительного времени Ленин в каждый нужный им раз превращали «Капитал» Маркса, «Коммунистический манифест» и другие его работы.

Как конкретно поступили с идеями Маркса о России и о Западе Энгельс и Плеханов, — это было мною Вам предъявлено посредством документального воспроизведения их текстов. Они знали, что делали. А вот как проблему «Маркс и Россия» решал для себя Ленин, так и не увидевший ни письма Маркса к В. Засулич от 8 марта 1881 г., ни его черновых набросков к этому письму, опубликованных уже после его смерти? Об этом — следующее мое обращение к Вам.

Прошу прощения за все огорчившие Вас и, может быть, действительно неловкие мои слова. Однако не договаривать до конца я, как оказалось, просто не могу. И не хочу. Менее всего я хотел бы причинить Вам не заслуженные Вами огорчения.

Г. Куницын,

19. V. 1991 г.