Журнальный мир

Эпилог

В один из осенних дней 2004 года Зоя Михайловна сидела в своем стареньком кресле-качалке перед раскрытым окном в сад и просматривала трехдневную газету, выхватывая названия заметок, разглядывая фотографии, позевывая и подбираясь ко сну.

Несколько последних сентябрьских дней бабьего лета были особенно теплы, словно один долгий грустный вздох напоследок.

Время на восемьдесят седьмом году жизни летело, как в своего рода «судьбе-самолете». Можно было подремывать, ожидая дочь и зятя с работы, внуков из школы, чувствуя каждую минуту, как тягучую жевательную конфету. А в это время борт крылатой машины пролетал сквозь года с ошеломительной скоростью.

Калитку кто-то задергал, не доставая сразу до крючка изнутри, и наконец открыл с долгим скрипом. Это на пятичасовом автобусе приехала Лена из города. Племянница была необычно оживлена: привезла новости.

В небольшой партии остарбайтеров на Гатчинском вокзале в декабре 1941 года они одни оказались из Никишино. Лена, семнадцатилетняя девушка, испуганным цыпленком прилепилась к своей тетке и все долгие годы в Германии не отходила от нее. Через три лагеря она уже звалась ее сестрой, думая, что так надежнее, так их не разлучат. Вместе выучились ловко работать топором, скобелем и шерхебелем. Вместе совершили побег в 1945 году…

— Зоя, выходи на воздух. Я самовар ставлю. Дело есть.

Зоя Михайловна накинула теплый платок, надела вязаную кофту и полуваленки в расчете на долгий вечер на веранде загородного дома. Дрова в самоваре свистели и потрескивали, когда она, опираясь на два локтевых костыля, потихоньку переходила через порог.

— Я возьму варенья?

— Бери. Все бери. Печенье возьми.

На столе лежал большой пакет с необычными штампами. Лена была весела. С лета она не навещала свою «сестру-тетку».

— Вот. Привезла. Смотри. Ты в Германию писала?

— Нет.

— Ну, муж твой покойный, помнишь, писал по поводу компенсации? Он и мне помог написать.

— Так это когда было.

— Ну и что? Ты дома на Академической давно была? Тебе тоже, должно быть, пришло такое. Смотри.

Лена отпила чаю и, легко находя нужные места, принялась быстро вычитывать.

— «Уважаемая Елена Ивановна!» Ага… «Российский Фонд взаимопонимания и примирения осуществляет выплату денежных компенсаций гражданам России, принуждавшимся национал-социалистическим режимом Германии к рабскому и принудительному труду в годы войны». Ты понимаешь? Вот еще: «Выплаты осуществляются из средств, предоставленных Германии фондом “Память, ответственность и будущее”», «комиссия рассмотрела…», «в соответствии с договором». Тут непонятно. Твои скоро приедут?

— Сейчас должны.

— Ага. «Валюта выплаты — евро». «Вы должны»… Тут я не поняла, ехать куда и как. Можно через почту, но лучше не надо. Валюта почтой… Это же немцы пишут. Словом, нам привалило.

— Сколько?

— Зоя, я не знаю. Нужно, чтобы зять в посольство позвонил. Мне сказали. Дед у знакомого с работы уже получил. Девятьсот евро. Во как. По евро за бревно.

Посмеялись.

Зоя Михайловна просмотрела письмо. Без очков разобрать ничего не могла.

— Тут еще один момент. Смотри: «В извещении получателя имеется текст отказа от дальнейших претензий к Федеративной Республике Германия, под которым необходимо поставить подпись». Видишь? Сначала должна заявить, что ты не имеешь претензий к Германии.

На душе сразу стало нехорошо. Было непонятно, и все равно казалось, что есть подвох.

— Не имею?

— Не имеешь. А что, имеешь?

Война прошлась по их судьбам. Претензии к судьбе?

— Вот. «Вы не можете получить причитающуюся вам сумму материальной помощи, не подписав текст отказа. Данный текст отказа предусмотрен решением германского Фонда “Память, ответственность и будущее”».

— А если я имею претензию?

— Тогда ничего не получишь. И сиди со своей претензией.

Деньги были нужны: третьего октября у дочери день рождения.

— А зачем им мой отказ от претензии?

Женщины что-то понимали, но высказать не могли.

— Ну, наверное… наверное, — начала быстрее соображающая Лена, — ты же судиться с ними из-за войны не собираешься?

— Нет.

— Наверное, если пострадало… ну, возьмем миллион человек. В этом миллионе ты отказываешься от претензий. Им на одну миллионную становится легче. Морально легче. А тут — я. Уже две миллионные. И дядя Сережа, сосед. Как понесется! Мы вроде бы их прощаем. Им становится хорошо от этого. А если им хорошо, то…

— Нам еще лучше, — подхватила Зоя Михайловна. — На шантаж похоже.

— Не говори так. Святые люди. Поедешь получать?

— Да.

— И я с тобой. Я одна боюсь. Пусть зять все узнает, ладно?

Зоя Михайловна успокаивалась. Со временем стала меньше думать об этом. Только по вечерам иногда вспоминала, и тогда ей было неприятно сознавать, что придется именно расписываться где-то. Руку прикладывать. К отказу. Как будто она кого-то предавала.

Но она никого не предавала. Эта процедура, наверное, проводилась уже давно, и все так делали.

Через неделю зять вез Зою Михайловну, ее дочь Наташу и Лену в консульство Германии. Дочери разрешили сопровождать Зою Михайловну в виде исключения как близкого родственника, а также учитывая немощное состояние одариваемой.

В новом, давно не надеванном костюме, приукрашенная, в тесных туфлях Зоя Михайловна чувствовала себя стесненно. Костыли, к которым и она, и вся семья давно привыкли, сейчас, казалось, всем мешали, вызывая ненужное внимание, словно она нарочно старалась выглядеть несчастной. Нехорошо было.

За прошедшие несколько дней воспоминания военных лет всколыхнулись. Когда-то, очень давно, в молодости, в голове легко возгорались гневные слова, упреки и обвинения. Потом чувства притупились. Пришла мудрость. Многое забылось, как простилось.

Зоя Михайловна ехала в машине, молчала и казалась чем-то недовольной. Она тревожилась о том, что ей начнут задавать вопросы о войне, и не знала, как нужно отвечать. Ей вообще не хотелось говорить об этом с немцами.

Машина остановилась у входа в консульство Германии. Дежурный милиционер вышел из черной будки, взял паспорта, пригласительные документы, позвонил куда-то.

Ее очень спокойно, предупредительно вел по широкому коридору аккуратный, говорящий вполголоса по-русски молодой, приятно пахнущий человек.

В большом зале Зое Михайловне пришлось ковылять к единственному столу далеко у стены, где ее ждал стоя и очень приятно улыбаясь, точно именно ее он хотел сегодня видеть, высокий подтянутый дипломат в сером костюме. На столе в несколько рядов лежали похожие на экзаменационные билеты белые конверты.

— Уважаемая Зоя Михайловна! Вы не желаете сесть? Вам подадут стул.

Зоя Михайловна стояла перед столом, легко опираясь на свои костыли. Ей не было тяжело. Хотелось скорее уйти, однако она села. Дочь усадили рядом на один из стульев в стиле ампир с резною спинкой и голубой атласной обивкой.

— Зоя Михайловна! Мы очень рады исполнить свой долг и произвести действия компенсирующего характера…

Дипломат говорил бархатным негромким голосом. Его слова были просты и оставляли ощущение легкого приятного дуновения в ее сторону.

Зоя Михайловна опустила голову.

— …Вот здесь, — закончил дипломат и к краю стола подплыл лист бумаги с большими черными буквами в заголовке: «Заявление на отказ».

Зоя Михайловна покорно взяла шариковую ручку. Она хорошо знала, что после ее подписи любые вопросы не будут иметь значения. Точнее, ей будут отвечать вежливо, уважительно, как угодно, ожидая скорейшего ухода.

Что-то ее задерживало.

Ей не хотелось споров и препирательств, но сейчас, сидя на восемьдесят седьмом году своей жизни напротив участливого и обходительного немца, она хотела самого малого: только спросить. Не обвинять, не ругать, а спросить. Хотя бы один, последний раз в своей жизни.

— Скажите, пожалуйста, а эта компенсация…

— Что такое? Вам что-то непонятно? Я все вам непременно разъясню.

— За что?

— За ваш труд в Германии, за…

— Нет. Только за это?

— Уважаемая Зоя Михайловна, конечно, не только за это. За моральные… издержки.

В голосе дипломата появилась неуверенность.

— Я понимаю. А как быть с теми…

— С кем?

Зоя Михайловна с удивлением чувствовала, что ей неудобно спрашивать об этом, тем более у такого внимательного, ни в чем не виноватого молодого сотрудника посольства.

— С больными. Которых… немцы… уничтожили в нашей больнице.

Дипломат чуть выпрямился, склонил голову набок и выразил необыкновенное, но не чрезмерное сочувствие на своем лице.

— О, конечно, уважаемая Зоя Михайловна. Согласно параграфу № 1 Федерального закона о выплате компенсаций от 1965 года, эвтаназия не является преступлением, потому не может служить основанием для требования компенсации со стороны родственников умерших.

Зоя Михайловна все еще держала шариковую ручку, глядя в стальные серьезные глаза дипломата.

— Мама! — послышался тихий голос дочки за ее спиной.

— Я… не поняла.

Дипломат покачнулся, точно демонстрируя, как он понимает временное затруднение русской женщины.

— Зоя Михайловна, Германия может предоставить разовое пособие лицу, оказавшемуся в тяжелом материальном положении, если бы это лицо — родственник — получал содержание со стороны умершего. Это предполагает, что психическое заболевание было излечимым, и убитый в случае излечения был бы в состоянии своей трудовой деятельностью в дальнейшем зарабатывать средства на содержание своих родственников. Просто говоря, нужно только доказать, что убитые психически больные могли бы быть излечены и, работая, могли помогать своим родственникам. Так что мы в принципе готовы. Нужны доказательства. Вы меня понимаете?

Зоя Михайловна быстро черканула свою подпись и с трудом поднялась, опираясь на костыли.

Однако дипломат, передавая конверт ее дочери, все же спросил:

— Зоя Михайловна, нельзя ли узнать, были ли среди больных… умерших тогда в больнице, представители еврейской национальности?

— Были, — бросила Зоя и резко повернулась к выходу.

Дипломат стоял, вытянувшись в струну, и провожал печальным взглядом странную русскую женщину, уходящую на костылях в сопровождении дочери.

— Ганс, — обратился он изменившимся голосом к своему помощнику, сидящему рядом на выдаче конвертов, — нужно составить запрос. Фиксируйте, когда я говорю! Нужно составить запрос.

— Куда? — Ганс наклонился к столу с блокнотом.

— Это тоже нужно выяснить. Запрос такого содержания. Были ли среди… умерших в их больнице… тогда… были ли лица еврейской национальности, и уточнить по персонам.

Дипломат посмотрел на помощника и добавил:

— Если среди них были евреи, мы должны быть подготовлены. Евреи так легко, — он кивнул в сторону уходящей Зои Михайловны, — не уйдут.

На даче к празднованию дня рождения дочери все было готово. Два стола вынесли на лужайку. Зоя Михайловна попросила не трогать ее кресло-качалку. Из дома для нее вынесли другое кресло и обложили подушками.

Дочь была счастлива, зять слегка пьян и весел. Лена ела шашлык под водочку и подмигивала ей через стол. Принесли аккордеон. Гости затянули: «Ой, мороз, мороз!»

Зоя Михайловна после двух глотков вина сидела с шумом в голове, с усилием водила вокруг себя слипающимися глазами и, наконец, выронила вилку из рук.

— Мама, хочешь отдохнуть? — спросила дочь, такая же стройная, невысокая, рыженькая и в конопушках, какой была сама Маштакова в молодости.

— Да, лучше я в свою комнату пойду. Окно откроешь, и я вас слышать буду. Лена, помоги.

В комнате, в тишине, в привычном запахе старого деревянного дома она быстро успокоилась, и сонливость прошла.

— Тебе…

— Сюда, дочка, к окошку. Гортензии раздвинь, отвори ставни. Я люблю смотреть, как солнце садится. Отсюда всегда хорошо видно.

Со двора доносились смех, звон рюмок и бокалов.

— Телевизор включи и пульт дай.

Дочь выпроводила Лену, усадила мать в кресло-качалку и чуть сдвинула телевизор.

— Вот хорошо.

— А солнце? Не будет в глаза?

— Не будет.

Зоя Михайловна лукавила. В эти предвечерние часы солнце, опускаясь к кронам желтеющих лип, всегда заглядывало в комнату. Лучи его жгли нестерпимо. Но через несколько минут яркий свет превращался в теплый розовый отсвет на столе, спинке кровати и настенных фотографиях. Он держался долго, и Зоя Михайловна очень хотела еще немного побыть в этом свете.

По телевизору шла какая-то передача о природе. Зоя Михайловна совсем успокоилась. Звуки из сада стали тише. По небу за окном плыл журавлиный клин.

Зоя Михайловна сейчас как будто стояла на высоком берегу. Несколько тропинок, обходя и перепрыгивая холмики, спускались к берегу. Река светилась, уходила влево, петляла меж лугов и блестящей лентой поднималась к горизонту. Под нею лежала вся Россия. На другом берегу реки поемные луга подходили к березовой роще. У горизонта — во всю ширь экрана — темнели Мещерские леса.

Какой-то мальчик стоял рядом и что-то говорил под музыку. Зоя Михайловна прибавила звук. Мальчик подошел ближе и обратил на нее знакомое лицо. Вьющиеся волосы, голубые васильковые глаза и скуластые щеки. Он говорил мягким, приглушенным, с хрипотцой голосом:

Я твоих несчастий не боюсь,

Но на всякий случай твой угрюмый

Оставляю песенку про Русь:

Запевая, обо мне подумай,

И тебе я в песне отзовусь…

Зоя Михайловна протянула руку. Сердце стучало с нарастающей силой. Она проморгала слезящиеся глаза. Мальчика не было.

На экране опять пошли березки, луговые тропки и полилась нежная тревожащая мелодия.

О, Матерь Божья,

Спади звездой

На бездорожье,

В овраг глухой.

Да! Да! Именно это!

В сорок пятом их возили из одного лагеря в другой. Работать не заставляли. Всех держали в бараке. Но обращаться стали без грубости. Из еды была лишь вода и хлеб. Но никто уже не ныл. Конец войны казался близко. Лена теперь не отходила от своей тетки, приносила воду, последние слухи и втайне молила Бога, чтобы не потеряться, «если что».

В ту ночь их опять посадили в грузовик. Дорога вывела за Потсдам. Три грузовика, заполненные пленными, шли с потухшими фарами по ровному полотну дороги, освещенному луной. Ровная дорога шла по высокой насыпи. Справа и слева виднелись черные овраги.

Внезапно небо окрасилось в зеленый, ярко-розовый и белый цвета. Осветительные ракеты беспрестанно взмывали в небо. Первый снаряд разорвался справа в овраге. На крики и трескотню автоматных очередей уже никто не обращал внимания. Огонь вели справа из дальней лесополосы. Наши войска, видимо, не хотели разрушать дорожное полотно и двумя орудийными выстрелами дали понять, чтобы колонна остановилась.

Грузовики встали. Немцы кинулись влево за насыпь, готовясь к перестрелке.

С безумным воем через задний борт посыпались пленные. Немцы кричали, стреляли в живые беззащитные мишени. С первыми убитыми все поползли к ним.

— Ты куда, тетя Зоя! Там стреляют! — крикнула Лена, видя, что Зоя кинулась вправо, где пули со свистом врезались в песок.

— Прячься там! А я сюда!

— Нет! Я с тобой. Я буду только с тобой.

— Hier, hier, schnell, runter!¹ — слышались крики немцев.

Зоя бросилась вниз. Она не думала ни о чем. Нужно было удержаться, не скатиться в темное чрево оврага. Насыпь оказалась только слегка покрыта землей. Под нею сразу обозначились острые ребра камней. Зоя больно ударилась коленками, но все равно старалась удержаться, царапая камни, ломая ногти и пальцами впиваясь в неровности.

Лена испуганной кошечкой, замерев, висела рядом, уцепившись за ее платье.

Неведомой силой они были прижаты на крутом склоне в нескольких метрах от черных кустов оврага.

— Иди, Лена. Иди к нашим. Видишь, из леса стреляют. Здесь зашибут. Иди. Я не могу. Ушибла коленки сильно.

Лена дрожала, но еще крепче ухватилась руками за ее платье:

— Нет. Пусть лучше убьют, я буду с тобой.

Сил не оставалось.

Где-то наверху прогремел взрыв, подкинув землю и чуть было не сбросив двух женщин со склона. Наши решили идти на штурм. Немцы бросились подальше от дороги.

Зоя держалась и прерывисто дышала, прижимая племянницу к холодным камням склона. Из леса показались приближающиеся красные огоньки автоматных очередей. Ракета вставшей звездой долго колебалась над ними и пала в овраг.

Зоя всматривалась в темноту леса, в неясное шевеление. Ей казалось, что оттуда приближаются не бойцы Красной Армии — приближается громадной волной все русское. Наши сказы, былины, улыбки наших отцов, дедов, детей, наши мечты и наша великая неистребимая доброта. Оттуда надвигалось то, что задержалось в пути и темноте ночи, но сейчас поднялось вновь, притягивая к себе родные души и включая всех в единый вечный трепет мироздания.

— Хальт! Руки вверх! Кто такие! Хендехох! — послышался грубый окрик запыхавшегося солдатика с автоматом.

Зоя не заметила, что давно плачет. Щеки и шея мерзли от соленой влаги. Она попыталась сдержать слезы и ударилась затылком о камень.

— Мы это! Свои! Пленные, — тонким голоском протянула Лена и тоже заплакала…

— Мама, что с тобой? — послышалось с порога. Дочка торопливыми шагами подошла совсем близко.

— А?

— Ты звала, мама?

— Нет.

— Как нет? Но… может, тебе что-то нужно?

Зоя Михайловна поймала тонкую руку дочки.

— Да. Принеси плед и твой детский стульчик мне под ноги. Может, усну.

Дочь еще раз внимательно осмотрела расстроенное любимое лицо, погладила жесткие седые волосы и отошла.

«Да, смерти нет. Мы живем одновременно в прошлом, настоящем и будущем. Потому что сегодняшнее настоящее, становясь прошлым, будет вспоминаться в будущем и жить в нем, помогая ему»…

Дочка укрыла ноги старушки теплым пледом, потрогала лоб и нос. Они были теплы.

— Натуля, ты… посиди со мной.

Дочка села на корточки и заглянула матери в светло-желтые глаза.

— Наташа, скажи мне, ты все еще работаешь в больнице? — вдруг спросила Зоя Михайловна.

— Ну, конечно. Мама, что с тобой?

— А ты давно была в «русском корпусе»?

— Где?

— Ну, в том, в трехэтажном…

— В приемном отделении? Мама, ты меня пугаешь. Я там часто бываю. Три дня назад была, — дочь улыбнулась. — Мы туда цветы возили.

— Расскажи.

Наташа села поудобнее.

— У нас в оранжерее китайские розы подросли. Меня послали с двумя больными взять две кадки с розами, чтобы украсить приемное отделение. И дали тележку… такую… древнюю.

— С бортами?

— Да. Картина была! По дорожке иду я, а за мной больные Дорошин и Зубков везут тележку с двумя цветками. А они как кусты — с метр высотой.

— И куда их?

— На второй этаж занесли.

— В деревянных кадках, обернутых красной жатой бумагой?

— Мамочка, нет, бумаги не было. Но кадки деревянные. Их наши больные делают в столярной мастерской на заказ.

— И куда поставили?

— В столовую, в угол и поставили.

Зоя Михайловна гладила Наташины вьющиеся волосы, почесала ей за ухом. Так давно она не ласкала свою взрослую дочь.

— У-р-р, — замурчала Наташа, — сейчас засну.

— Нет, ты иди к домочадцам. Иди, Натуленька. Они там, кажется, огонь развели…

Остатки дров сложили горкой в импровизированном очаге — круге, обложенном валунами, — и сейчас они с треском разгорались, а искры в фиолетовом огне, словно души, взлетали в небо.

«Спасибо», — проговорил Он в ее воспоминаниях.

«За что?»

«За дочь»…

Да, ее дочь Наташа замужем, вырастила двоих детей, работает медсестрой в той самой психиатрической больнице. Наташа любит свою работу, и она никогда не будет обдирать сосновые бревна и спать на нарах.

«…А где Изя? Где Инна Львовна, Дорофеев, Аркаша, Ксюха?»

«Все они здесь. Мы вместе. Я же говорил тебе, что все будет хорошо».

…Эта ночь вновь будет короткой. Чернота отступает и скоро уйдет совсем. И там, за яблоневым садом и рощей, за разбитым еще в войну зданием военного училища, за Невой, — поднимающееся солнце выбросит первые оранжевые лучи.

И да взыграет

В ней, славя день,

Земного рая

Святой младень.