Журнальный мир

Счастье — это вовсе не монолитная глыба перманентного удовольствия, расплющивающая человека до состояния тупого смайлика. Счастье похоже на пазл, кусочки которого спрятаны в кармашках времени. И сложный запах сохнущей на балконе мяты, и наивные звуки мультяшной музыки в соседней комнате, и сверхзвуковой росчерк стрижа в остывающем небе, и вечерний тетрис огней многоэтажки напротив… И так каждую минуту, каждый час, каждый день — до последнего вздоха.

Письмо

Когда-нибудь я напишу своим девочкам письмо. О любви. О том невысказываемом чувстве, которое поднимается во мне так часто, но особенно когда я смотрю на них спящих. На безмятежные тени ресниц, на кулачки, легко отпускающие тайны мироздания, на умиротворенные линии доверчивых ротиков. И та стремительная и неумолимая сила, что каждый день делает их старше, словно замирает вместе со мной у детских кроваток. Бесшумно проплывают над нашими головами невесомые корабли снов, а я все ловлю их тихие выдохи, загипнотизированная этими волнами.

И тогда в разноголосой тишине спящего дома я чувствую, как любовь моя, расправляясь, перерастает границы тела и души, раздвигает рамки пространства и времени, становясь воздухом и светом. И больно, и щиплет в носу, и бесполезно подбирать слова, но так хочется, чтобы они знали…

Когда-нибудь я напишу своим девочкам письмо. О любви. И это, пожалуй, будет письмо самой себе.

Ладонь

Младшая дочка болеет. Бреду в аптеку. А надо мной, над лохматыми сугробами, над безмолвными громадами домов разворачивается холст мартовского неба. Прозрачно-серые перья облаков с пылающими алыми краями мерцают, словно чешуя гигантской небесной рыбины. И глубина фиолетового на востоке, и тихий брод лилового на западе рассеивают свои мягкие чары над холодной землей. Поддавшись им, прохожие замедляют шаг, а возбужденные стайки подростков гомонят и вспыхивают быстрым смехом.

Я вспоминаю, сколько же их уже было, этих сиреневых весен с их неослабевающей древней магией. Но никогда не было в темнеющих с востока на запад небесах такого сильного смысла, как сегодня. Сегодня, когда замученная хворью моя ясная малышка не могла уснуть, пока не положила под бледную щечку мою ладонь. И, словно убаюкав в ней всю свою усталость, заснула так спокойно и тихо, так надежно. Эта материнская целительная сила слабой ладони наполнила значением каждый блик мартовских сумерек. Все сложилось. Сложилось во что-то огромное и сияющее. Во что-то, что невозможно разглядеть — можно лишь вдыхать и трепетать.

Солнце

С детства самой главной тайной этого огромного мира для меня была магия солнечного света. И знойный летний запах заброшенных рельсов, и шорох теплых шерстяных кроликов в темной клетке, и анорексичные синие стрекозки над стеклом озера, и истаивающий в черемуховой кроне невесомый вечер тоже волновали меня до невыплакиваемых слез восторга, но только солнце оживляло все это.

Окна моей комнаты смотрели строго на запад, и в ясные дни чуть за полдень солнечный свет начинал затапливать ее снизу вверх. Сидя на дне этого восхитительного сияющего океана, я не могла найти иного выхода, кроме пения. И я пела. Всегда одно и то же. Невесть где услышанный юроповский Final Countdown. И даже закрывая глаза ощущала дыхание солнца.

С тех пор шум реки времени заглушил немало голосов и имен. А сегодня утром в мой мягкий поздний сон ворвалась подпрыгивающая от возбуждения старшая дочка:

— Мам! Мам! Мам! Я тебе что-то хочу показать! Мам! Мам! Мам! Пойдем! Скорей!

Вслед за своим растрепанным олененком я выползаю на кухню. Дочка уже замерла там. Обхватив горячими ладошками мою голову, она щекотно шепчет мне в ухо восторженное:

— Мам!.. Солнце!

За окном после бесцветной зимней недели, сжатое бетонными ладонями многоэтажек, зацветает солнцем холодное небо. И колдовство его света вновь поднимает в душе что-то невыразимое. А рядом в подрагивающих утренних лучах танцует, закрыв глаза, моя девочка…

Калейдоскоп

Моей старшей, кажется, тогда едва исполнилось два. Сопя крохотным носиком, она тащила по грязному полу неразворотливое, пухлое одеяло, решительно вцепившись в него такими еще малышачьими пальчиками. С минуту я неимоверным усилием придерживалась роли альфа-мамы, а потом, конечно, не выдержала, возмутилась:

— Дочь! Ну зачем ты тащишь это одеяло?!

Не отрываясь от своего наивного вредительства, дочка по-деловому бросила:

— Я самолет для миши сделаю.

— Это же одеяло! — удивилась я. — Как из него можно самолет сделать?

— Мама, я все могу сделать, — снисходительно объяснила дочь.

Собрав всю грязь в коридоре, она с одеялом наконец прорвалась в комнату к нетерпеливо растопырившему лапы плюшевому медведю. Упоенно бормоча, дочка навертела из одеяла несуразный ком и, кряхтя, водрузилась на него вместе с мишей…

Мир моих девочек и сейчас похож на большой калейдоскоп не познанных до конца и оттого таких манящих вещей. Пахнущая безнадежной ненужностью штора становится заснеженной лесной поляной. Из пыли вдруг ослепительно вспыхивают сокровища блесток прошлогоднего фейерверка. Шум ремонта у соседей — совершенно определенно! — на самом деле производит огромный жук, строящий себе зимнее убежище.

И когда маленькая ладошка так доверчиво и требовательно вцепляется в мою руку, я внезапно вижу мир таким, какой он есть, — полным таинственной магии.

Вприпрыжку

Вот уж чего я никогда не умела, так это бегать. Как вдохновенному созерцателю, мне всегда казался нелепым стремительный, подпрыгивающий на кочках мир. Когда я стала мамой младшей дочки, пришлось со смиренным вздохом отказаться от своих барских привычек подолгу, до полного оцепенения глазеть на деревья, птиц и людей: секундное промедление — и вот уже приходится в панике выглядывать родную пушистую макушку во всех направлениях.

До фотографической четкости отпечаталась в сердце по сотне раз на дню повторяющаяся картинка: моя хохотливая малышка, подпрыгивая с зависанием, как воздушный шарик, несется смешной иноходью не разбирая дороги. Эта спинка, эти ручки, эти пяточки уверенным кубарем улепетывают от меня со счастливым повизгиванием. Просто так. Без цели.

Но иногда она берет меня с собой. Мягкими пальчиками настойчиво сжимает мою ладонь и отпускает пружинку бега. Если тащиться за ней по-взрослому, ничего не выйдет. Нужно вплести свои шаги в синкопы ее радостных перебежек. И тогда… тогда можно нестись рядом, почти как лететь, только чуть ниже. Таким балдежным и разлохмаченным клубком. И захлестывает восторг, словно я сумела ввинтиться в ослепительные небеса. И переполняется душа. И мир весь становится моим.

Путешествие

Укладывание большого семейного чемодана — целая история. Быстрый шкодливый топот круглых пяточек, любопытственные происки мягких ладошек, хохотливый шепот — и вот уже аккуратные стопки самого необходимого разворованы в пух и прах, а дочки радостно тащат и расставляют у входной двери пакеты, в которых вперемешку свалены вещи, куклы без рук, огрызки яблок, фантики и разлученные, одинокие носочки.

Это символично. Наши поездки с первой же минуты превращаются в пеструю мешанину болтовни, хныканья, бесовского прыганья, мокрых поцелуев, обид, каких-то по-воробьиному растрепанных ссор и мамканья. А я еду по привычке за небом, за шумом больших листьев, за запахом нагретых солнцем лодок и еще за чем-то таким, что всегда ускользает, оставляя едва различимую нежную горечь. Но вся красота летнего мира мгновенно ускоряется под напором детской активности, и в веселом, безумном калейдоскопе наших дней мелькают кусочки вожделенных облаков и сверкание воды.

А потом они устают. Топать, смотреть, хватать. И ко всему прочему младшую приходится нести на руках. Шелковая щечка прижимается к моей шее, сонное дыхание щекотит ухо. И я чувствую странную вещь: то самое неуловимое, что так долго не давалось, задевая крылом, наконец поймано. Невесомая гармония лета здесь, со мной!

Прикосновения счастья

Когда свет фонаря перламутровой рябью ложится на стену, когда, засыпая, вздрагивает, вскрипывает многоголосый дом, когда задумчивый ночной ветер баюкает за окном пугливую березку — вся суета прошедшего дня как-то разом придавливает меня. И, вспоминая мелочевку неотложных дел, я с тревогой ощущаю, как комкается под этим прессом моя вселенская нежность к моим девочкам.

А наутро солнце снова нетерпеливо выпрыгивает из-за шторы. Снова наперегонки с самой собой я мечусь по привычным маршрутам. Но пройти мимо дочек, воркующих с куклами на диване, невозможно. Их деловитые ручки с цветными полосками пластилина под ноготками, их круглые доверчивые шейки, теплые головки и мягкие спинки — смотрю затаив дыхание. И не могу удержаться, чтобы не устроить визгливую куча-мала.

Младшая хохочет, как только она умеет, малышковым счастливым хохотом, а старшая с сияющими хитрыми глазами под прикрытием большой подушки безнаказанно щекотит нас и вдруг с озабоченным видом, почти отчаянно, вскрикивает:

— Мама, я пить хочу!

— Так беги попей, — удивляюсь я ее настроению.

— А вы без меня не будете? — умоляюще спрашивает она.

— Что — не будем?

— Любить!

Холодное небо

Осень устраивает генеральную уборку на небе. С самого утра она хлопотливо раскладывает грязные клочья запылившихся туч, продувая их беспощадными ледяными ветрами. Облака, проветрившиеся до легкой сиреневатости с тонкими кружевами белого, осень скучивает к небесному краю. По вечерам наполовину чистые небеса запоздало озаряются заспанным, нечесаным солнцем, которое нехотя, одним глазом оглядывает неуютную землю и с облегчением проваливается за горизонт.

По давней осенней привычке я немного и смутно тоскую в такие дни. Собираясь за дочками в садик, надеваю серый большой шарф, словно его пушистое нутро может спасти от тревожной холодной бирюзы темнеющего неба. С продрогшей улицы вваливаюсь в парной мир детского сада, со всего размаха врезаясь в переплетение серпантиновых ленточек смеха, нытья, возгласов. Вариться заживо в недрах шарфа приходится долго — сначала в старшей, потом в младшей группе, где мои сверкающие радостью дочки перебивают одевание возбужденными рассказами, капризами и прощаниями с подружками.

И вот наконец мы выкатываемся из тяжелых дверей садика под сюрреалистический холст небес. За обе мои руки держатся маленькие непослушные ладошки в грязных перчатках; большой помпон на шапке младшей хулигански подпрыгивает рядом; старшая то и дело наклоняется за «сокровищами». И все мгновенно меняется: звенящая тревога холодного неба оборачивается благодатной ясностью. Такие маленькие мы с такой огромной нежностью в сердце прокладываем путь к дому…

Дар

Долгие, сияющие летние дни своего детства я проводила у дедушки с бабушкой. Солнечные воспоминания об этом времени рассказами бабушки отполированы и собраны в обережные четки. И до вдоха, до интонации я знаю истории о том, как мы с дедом ходили в кафе-мороженое, как укладывались спать после обеда…

Но я почему-то помню лишь дорогу в сад, плывущую в свете вечернего солнца. По истертым, выносливым утрамбованным камешкам, под тихо шепчущимися сводами боярышниковой аллеи, мимо горчично-желтых шариков пижмы и пыльных исполинских лопухов шагали мы до того таинственного места, где за высоким забором смешивались восхитительные запахи лесопилки и пекущегося хлеба. Там я всегда на миг закрывала глаза и набирала полный нос этих запахов, а потом старалась реже вдыхать, чтобы не растерять их до самого сада.

В саду, который сочные пышные яблони разделяли на уютные уголки, дед, соскучившись за полдня по земле, сразу уходил с инструментом к какой-нибудь грядке, а я оставалась наедине с летним вечером. В бочке с водой, подсвеченные солнцем, вели свою жизнь микроскопические существа, непокорные травы победно топорщились рядом с кустами малины, теплые яблоневые листья грели свои бархатные спины в вечернем мареве. И везде: в воздухе, в жужжании толстых шмелей, в прозрачном еще небе — была разлита дедова ко мне любовь. Ведь не так уж важно, ходишь ли ты с человеком в кафе-мороженое, копаешь где-то неподалеку грядки или просто живешь и дышишь рядом с ним. Если хоть раз ты взглянешь на человека как на безусловное и абсолютное чудо, то подаришь ему силу на весь его век.

Февральский снег

Снежинки в феврале совсем не похожи на январские и уж тем более на декабрьские. Тихие и ласковые, покорно опускаются они в городскую грязь, еле слышно бормоча, что совсем скоро солнце оглушит разом раскисшие улицы. Иногда их неожиданно теплые иголочки задевают щеку, обжигая предчувствием грядущего тепла. И так под их обреченное падение катится от утра и до вечера молочно-серый день, пока небо не подсвечивается тем цветом, который в старых романах поэтично именуют «пепел розы».

Странно притихшие мои девочки задумчиво рассматривают из машины этот февральский снегопад, прикладывая пальчики к стеклу там, где осели на него крошечные звездочки, и те с готовностью моментально превращаются в лучистые капли. А в темных, как гречишный мед, глазах старшей тем временем оживает весна. Весна, которая столько раз повторялась и которая только грядет, обещая вечное и ликующее торжество. Весна, которую, как фамильную драгоценность, однажды я передам ей по наследству.

Вместе

И вновь в зимних, хрустящих от мороза конвертах февральских дней я получаю ослепительно-солнечные послания весны. Они разворачиваются во всю ширь объятого светом неба, оглушают многоточиями воробьиного гомона, разбухают пробуждающимися от забытья такими явно черными деревьями. И личным постскриптумом — музыка на катке. Вечный хит R. E. M. Отрешающий, запускающий ввысь грозди гитарных вопросов.

Вся эта синева, разверзающаяся ливнями света и звука, снова заманивает в ловушку знакомого беспокойного предчувствия. Предчувствия стихии весны. Такого увлекающего, что меня — блудную дочь этой знакомой тоски — словно и удерживает сейчас на зимней земле только легкий и теплый якорек. Младшая дочка.

Зацепившись за меня голой на морозце ручонкой, она сыплет возбужденными скороговорками:

— Мам! Давай купим те булочки… с маленькими чёйными кьёшечками… Давай? Папа такие любит. Он всегда ест булочки с чёйными кьёшечками… а Вика — с малиной… Мам, смотьи, какой снег! С ноздьями! Мам, а у тети есть такие булочки? Мам, дай дьюгую уцьку. Мам!

Мой маленький, теплый якорек, мой компас, указывающий всегда одно и то же: мы — вместе. Два порой скрежещущих бортами взрослых человека и две девочки — никогда порознь, даже если в разных местах. Всегда кольцом — рук, мыслей, судеб, — вокруг которого бушует и небо, и весна, и ветры перемен. И я привычным жестом упрятываю птенца маленькой ручки в ладони, чтобы шагнуть твердо в смятение приближающихся оттепелей…

Пианиссимо любви

Грубое сито памяти с однообразным шорохом упускает песок будней, оставляя лишь драгоценные искры воспоминаний о чувствах, остановивших на миг вращение мира. Ту ослепительную нежность от первой улыбки старшей дочки, когда она, внимательно изучая черты моего лица, принимала их в свое сердце навсегда. То всеохватное умиротворение, когда младшая, пробуянив ночь, к утру так беззащитно засыпала, уткнувшись кнопкой носика в мое плечо…

Но чем глубже я погружаюсь в поток времени, тем темнее его воды, тем сложнее разглядеть в их безостановочном движении блеск ускользающих прикосновений счастья. И лишь на напряженном пианиссимо просвечивают интонации маминого голоса, поющего мне: «Там, за облаками, там, там-та-рам, там-та-рам…» Звуки этой песни истаивают в нарастающем шорохе повседневности.

И оттого, сидя в сонно дрейфующей в наплывах отсветов автомобильных фар детской, я глажу теплые спинки своих девочек и без конца заклинаю: запомните, запомните, запомните! Эту мирную полутьму комнаты, уютное тиканье будильника, полустертые ночные отзвуки. Ведь однажды все это превратится в бесценные сокровища, которые лягут надежным амулетом у самого сердца.