Журнальный мир

* * *

Я тебя забыл, забуду,

забываю, сбыть хочу.

Твое имя, как простуду,

коньяком в ночи лечу.

Все, забыл, за… Вновь шепчу.

Я теряю, рву, сжигаю

письмо, ложь прощальных слов.

От тебя навек сбегаю,

от себя навек сбегаю,

чтоб навек вернуться вновь.

Я тебя не знал, не знаю,

не узнаю, не пойму.

Как мальчишка из трамвая

прыгаю в ночную тьму,

в гибель, в снега кутерьму.

Этот дом и город этот.

Этот снег и арка та.

И опять под кругом света

у окна сидит Джульетта:

начинай, мол, петь куплеты,

мальчик, с чистого листа…

* * *

Я обнимаю тьму

аллей ночного сада.

Сиянью твоему

положена преграда.

Пока ты здесь жила,

друг другу докучали

мед твоего тепла

и лед моей печали.

Ушла. Переживу,

перестою в прихожей,

перетопчу листву,

тряся небритой рожей.

Сходить бы по уму

давно в больницу надо.

Стою и глажу тьму

аллей ночного сада.

История

И мы похоронили нашу осень,

не очень-то заботясь о приличьях –

так, забросали ветками и снегом.

И сад, что был так сладко медоносен,

уснул, старик, в плевках и криках птичьих,

накрывшись пустотой, как оберегом.

Забыты грусть и радость – так, поверьте,

гораздо легче. День безукоризнен

и беспощадно чист под снегопадом.

И девочка, что думает о смерти,

в окошко глядя, – воплощенье жизни,

спокойной, безнадежной, как и надо.

Все кончено. И больше не случится –

вино, багрец и золото, невинность,

любовь, как ослепительная вспышка.

Она ждала, ломая в пальцах чипсы

и понимая счастья половинность,

разочарованная, но не слишком.

Плыл снег. Плыл мост. И яблоки горели

в хрустальной вазе, плавя подоконник.

Она молчала, втоптана в молчанье.

День угасал. И вывески пестрели.

И лишь она бледнела, как покойник,

разрезав руки о стекло случайно.

* * *

…когда я понял, что люблю тебя, милая,

когда я понял, что люблю тебя больше жизни,

больше всего на свете, что можно любить –

детей, богов, золота и акаций –

мне приснились не райские кущи с яблоками из меда,

не осенние поля с запахом увяданья,

мне приснились счастливые глаза Минотавра,

преданного Ариадной, преданного богами,

преданного всеми, преданного судьбой,

счастливые глаза Минотавра,

ждущего удара Минотавра,

счастливые глаза Минотавра,

смертельные глаза Минотавра.

* * *

…синее неба, золотистей ржи

нет ничего. Шмель в волнах иван-чая

так бархатист – хоть языком лижи.

Тебе б его шмелиные печали!

…ты у реки. Навстречу легион

гусей – бредет гогочущее войско.

И хоть ты будешь с плачем побежден,

бой принимаешь в панике геройской.

…и это лишь начало дня. Взгляни –

ты в кузове уснул, на сене млея,

среди колхозниц, визга, толкотни:

– Гадюка в сене! Прыгай же смелее!

…пахучий проблеск редкого дождя;

плеснул и стих. Клубника на клеенке,

и запах от пшеничного ломтя,

горячий запах, сладостный и тонкий.

…«тот умер, эта умерла». Чудак.

Однажды с нами бывшее не минет.

И этот день не кончится никак:

беги скорей к столу, твой ужин стынет…

Звонарь

В звучном небе, на закате, сам – заплата на заплате,

С плачем долгих пьяных братий: – Эх, давай, Колюха, жарь!

Над конюшней, над загоном, над колхозом-чемпионом

Колокольным ржавым звоном забавляется звонарь.

А народ смешлив до колик: – Это ж Колька-алкоголик,

Бывший сторож и историк. Слазь, зараза, не греши!

Подучили, спирта влили, как солому подпалили:

– Все, ребята, или-или: или бей, или пляши!

Ничего ему не мило. Мать, зачем его кормила?

Молоко твое уныло, растравил печенку страх.

Непослушными руками разрывает ветхий камень –

и швыряет колокольню, как соломинку в волнах.

– Что, пьянчужка, раскричался? Что мутишь, уродец, воду?

Баламутишь домочадцев? Насылаешь непогоду?

Вольно дышишь, волны плещешь в неба глохнущую гарь?

Не губи, бесстыжий ирод! Да уймись же ты, звонарь!

– Поздно, мать. Трудна работа. Волны бьют в борта без счета,

горло каменного флота запружило, замело.

Парус-колокол взовьется, ветра мокрого напьется –

И по вашим постным ликам двинет в небо тяжело!

Прибежавший председатель кроет в бога-душу-матерь:

– Упаси меня создатель от тяжелого греха!

Запихал завхоза в «Волгу» – покатил искать двустволку

на заброшенной кордоне у баптиста-лесника.

А народ смеется пуще: – Жарь, Колюха, жарь погуще!

Может, стерпит божья куща – что бояться почем зря?

…И глядит доярка-дура, сражена ножом амура,

как саднит над полем хмуро ало-черная заря,

и качается фигура золотого звонаря!

* * *

Пора! Уже сохнут рябинные кисти.

В карминах и в золоте волны двора.

Мы слушаем чутко, как сыплются листья,

как листья бормочут: – Пора.

Кому-то приснится еще эта осень –

и всхлип дебаркадеров, и катера,

и плачущий сад с гнилью груш на подносе,

и пьяный паромщик: – Пора.

Кричи. Паникуй. Морщись – плыли? не плыли?

Как в фильме немой снова слушай с утра

в жемчужной, прощальной, сверкающей пыли

крик канувших листьев: – Пора.