Журнальный мир

Не сомневаюсь, что машина времени давно изобретена; стоит в очень засекреченном подвале, и пользуются ею только проверенные товарищи, у которых степеней допуска больше, чем селфи у современной барышни. Так или иначе, широкой публике путешествия во времени пока недоступны.

Но когда они, наконец, станут возможными — я знаю, куда отправлюсь в первую очередь. В Серебряный век с его литературными салонами и тем, что сейчас называется литературной тусовкой. Почему? Во-первых, я увижу и услышу тех, с кем знакома лишь по журнальным и интернетовским статьям. А во-вторых, очень хотелось бы встретиться с ней — «маленькой поэтессой с огромным бантом», с той, какой ее знали современники.

Встретиться с нею снова.

Это произошло в конце восьмидесятых, в другую историческую эпоху, в другом государстве, и не в Петербурге, а в Ленинграде, с той студенткой филфака, которая очень мало напоминает меня нынешнюю, и которая даже не помышляла, что ее жизнь будет связана с литературой.

Началось все в переполненном троллейбусе. Он сломался примерно посередине между остановками, едва отъехав от площади Мужества. Люди, которые с таким трудом втиснулись в долгожданный троллейбус, вынуждены были выбираться наружу и идти пешком.

Я оказалась одной из немногих, кого это не расстроило. Еще в троллейбусе у меня завязался разговор со стоящей рядом яркой брюнеткой. Выйдя на улицу, мы продолжили беседу. Мою собеседницу звали София, и она была знакома с настоящими, живыми поэтами и писателями! Но и это не самое главное: узнав, что я учу французский, она пригласила меня в гости к одной пожилой даме, которая недавно вернулась из Франции и скучает, потому что ей не с кем поговорить по-французски.

Чуть позже выяснилось, что это — не кто иной, как Ирина Одоевцева, которую «Анна-ангел», как та называла дальнюю родственницу, разыскала во французском доме престарелых — и помогла вернуться на родину. София состояла компаньонкой при Одоевцевой, помогая в тысяче бытовых мелочей.

Дома мне сначала не поверили. Несмотря на то, что с учительницей литературы мне в свое время очень повезло, Серебряный век в школе проходили «мимо», да и то в самых общих чертах. За несколько дней, оставшихся до назначенной встречи, я принялась изучать то, что взяла в библиотеке сама и то, что принесла мама из библиотеки на работе. С замиранием сердца выучила наизусть то самое стихотворение про «поэтессу с огромным бантом», и еще одно — про несчастных котят, которых утопили в пруду. Сказать, что «На берегах Невы» и «На берегах Сены» я прочитала с большим интересом, значило бы не сказать ничего.

И вот со страхом и трепетом я нажала кнопку звонка той самой квартиры на Невском, 13, над магазином «Маска». Я будто оказалась в декорациях фильма «про старину»: в роскошной гостиной, в которой меня встретила сама хозяйка, сидя в инвалидном кресле. Да, с первого взгляда она была очень мало похожа на фотографию из книги, но она была легкой, очаровательной и кокетливой в самом лучшем смысле этого слова; такое впечатление у меня сложилось с первой же минуты общения.

— Боже мой, она подарила мне эту подушку, — на русском и французском пожаловалась на кого-то Ирина, указывая на гобеленовую подушку с журавлями. — Будто какой-нибудь служанке. И эти ужасные птицы! Софи, пожалуйста, убери, я не могу их видеть…

Я попыталась пролепетать заготовленную заранее фразу о том, какая честь для меня познакомиться с поэтессой Серебряного века, и как мне нравятся ее стихи, но меня остановил изящный взмах руки. Пожалуй, ее руки и приковывали к себе внимание в первую очередь — с длинными худыми пальцами, нарядным маникюром и множеством колец. Они жили своей самостоятельной жизнью: то порхали, будто крылья сказочной птицы, то словно перебирали в воздухе невидимые струны…

Мы беседовали о Петербурге, о каких-то пустяках — изящных, невесомых и таких очаровательных. Должно быть, так и выглядела светская беседа, о которой столько говорится у классиков из школьной программы! Много раз Ирина Владимировна упоминала об «Анне-ангеле», о птицах на подушке, которые, оказывается, не так уж и ужасны.

Но вскоре она утомилась, и София проводила ее в личные покои.

— Хорошая девочка, — донеслось до меня уже из коридора. — Скажи ей, пусть еще навестит меня.

Польщенная и восхищенная, я распрощалась с Софией.

За этой встречей последовало несколько других. Один раз я застала молодого человека с фотоаппаратом — родственника кого-то из близкого окружения. Он выискивал наилучший ракурс, пододвигал и снова отодвигал вазу с цветами, а Ирина Владимировна поворачивала голову, складывала руки и принимала разные картинные позы.

— Я могу переодеться, вы только скажите, — а вот так лучше, правда? Вы, должно быть, будете спекулировать моими фотографиями… Что вы, пожалуйста, я ничего не имею против.

Закончив фотографировать, он на правах «своего» человека в доме повел меня показывать другие комнаты, в которых я, конечно, раньше не была.

— Вот она молодая, — важно произнес он, указывая на одну из висящих на стене фотографий.

— А вот ее знаменитый бант! — подхватила я.

— Ага, который она сама себе нарисовала, — ухмыльнулся молодой скептик.

«Ну да, нарисовала, но разве это так важно? — подумала я. — Главное — тот самый бант. А нарисовала — так своими собственными руками!»

Потом София передала мне приглашение на поэтический вечер в честь Ирины Одоевцевой, который должен состояться неподалеку, в «Литературном кафе» на Невском. Это был первый в моей жизни литературный вечер.

Когда я сначала робко заглянула, а затем вошла внутрь, в зале кафе было очень много народа. Я заказала себе кофе и едва нашла местечко где-то в уголке. Оттуда, затаив дыхание, и внимала весь вечер происходящему.

Ирина Одоевцева сидела на почетном месте. На ней было светло-голубое платье, волосы уложены в замысловатую прическу. Перед началом вечера ее снова фотографировали — кажется, были и корреспонденты телевидения. Она же настояла на том, чтобы сперва с окна сняли вазон и поставили на пол перед ее креслом: чтобы скрыть от посторонних глаз недостаточно изящную обувь.

Потом начался вечер: стихи, романсы эпохи Серебряного века, музыкальные импровизации… Я слушала, а когда, наконец, решилась сделать глоток кофе, он был холодным как лед.

Еще один литературный вечер состоялся в той самой квартире на Невском; я гордилась тем, что оказалась в числе приглашенных, «ближнего круга». Наверно, такими были литературные салоны, «для своих» — за столом с чаем, сладостями и вишневым ликером.

Конечно, звучали и стихи, романсы. Особенно запомнилось из Вертинского; молодой человек пел с трагическим надрывом:

Пей, моя девочка, пей, моя милая,

Это плохое вино.

Оба мы бледные, оба унылые,

Счастия нам не дано…

Помню, я даже прослезилась, слушая его. Кстати, о Вертинском Ирина Владимировна нередко упоминала. Для меня он был лишь исторической фотографией, голосом с пластинки, для нее же — реальным человеком, частью ее жизни. Во всяком случае, как мне довелось услышать, когда Вертинский пел про «принцессу Ирен», он всякий раз смотрел только на нее.

…Придя домой, я узнала, что этот литературный вечер показали по телевизору. В числе гостей мелькнула на экране и я.

— Ты все время пряталась за лохматым поэтом, — сказала мне мама. — И вид у тебя был какой-то недовольный.

Причина моего вида была более чем прозаической: служитель Пегаса с лохматой шевелюрой, судя по всему, давно забыл о существовании простых земных предметов. В том числе и шампуня…

Следующим летом, опять же благодаря Софии, я в первый раз в жизни посетила святая святых — Дом творчества в Комарово. Это был зеленый деревянный дом, окруженный садом и цветущей сиренью. В знак особого расположения Ирина Владимировна велела Софии достать шаль Анны Ахматовой. И мне предложили накинуть черную шаль — теплую, пахнущую книгами, старым деревом, сухими экзотическими фруктами и чем-то невероятно, запредельно поэтическим.

Я сидела, от восхищения не осмеливаясь не только пошевельнуться, но даже вздохнуть.

Затем в сопровождении Софии я отправилась знакомиться с этим сказочным местом.

Под деревом за столом со стопками книг сидела еще одна настоящая поэтесса, которая показалась просто небожительницей. Вот так меня представили Галине Гампер. После небольшого разговора она подарила и подписала мне книгу своих стихов.

Это стало настоящим откровением: когда читаешь стихи после того, как поговорила с их автором, все воспринимается совершенно по-другому — ярче, полнее и красочней.

Сколько еще раз мне доводилось видеть Ирину Одоевцеву — сейчас это кажется таким фантастическим! — не могу сказать. В интернетовской статье, которую я просмотрела, чтобы освежить воспоминания, говорится, что она покинула наш мир в возрасте девяноста пяти лет. Может быть, память играет со мной злую шутку, но я точно помню: в том году София обмолвилась, что ей девяносто девять, а на празднование ее столетия в Комарово приехать я не смогла из-за каких-то учебных дел…

Потом София рассказывала мне по телефону, как прекрасно Одоевцева выглядела, какой веселой была и как ей все понравилось.

Насколько я помню, приглашений больше не последовало. Зато молодой человек с фотоаппаратом потом долго и настойчиво расспрашивал Софию обо мне. Но, как говорится: где Серебряный век, а где он?

Осталось лишь добавить несколько слов о влиянии творчества Ирины Одоевцевой на петербургскую, ленинградскую и снова петербургскую культуру. Все, что создано было ею на берегах Невы и Сены, продолжает жить в литературном, поэтическом пространстве, витая в воздухе и по-прежнему вдохновляя ныне живущих поэтов. Недавно, посетив поэтическое мероприятие в «Бродячей собаке», я получила этому подтверждение.

Благодаря ее воспоминаниям мы узнали о творцах и литературных кружках Петербурга Серебряного века, о том, чем дышала эта удивительная эпоха, высоком и повседневном.

Так мне посчастливилось соприкоснуться с настоящим чудом.

Несколько лет спустя, приехав в Париж, где друзья встретили меня в аэропорту на машине, я вспоминала строчку из стихотворения Ирины Одоевцевой и думала: «Я сейчас совсем как она: в чужой стране, в чужой семье, в чужом автомобиле. Черного пуделя, правда, нет, но разве это главное?»

Другая ее строчка стала одним из моих жизненных девизов. «И во сне и наяву с наслаждением живу» — по-моему, самое лучшее мироощущение из всех возможных! А, бывая в Летнем Саду и проходя мимо мраморной Дианы, я вспоминаю стихотворение Одоевцевой о том, как Диана поменялась местами с ее лирической героиней. Однажды мне даже показалось, что я вижу, как по аллее удаляется молодая женщина в клетчатом пальто…

Кто знает, может быть, у меня и в самом деле появится возможность посетить один из литературных салонов Серебряного века? Там будет она — такая, как на портрете кисти В. А. Милашевского. На руках у нее я увижу одного из тех котят, которым каким-то чудом удалось спастись.

А вдруг время и в самом деле не прямолинейно, и движется, как ему захочется — причудливыми изгибами и петлями? Прошлое и будущее перекликаются, притрагиваются друг к другу и вновь расходятся…

И, когда-нибудь встретив ее, я наберусь смелости, подойду и спрошу:

— Irene, вы меня помните?