Мои знакомцы

Мои знакомцы

По следам семинара молодых литераторов в МГИК

В феврале 2018 года в Москве в Центральном Доме литераторов состоялся XV съезд Союза писателей России. В качестве гостей на него были приглашены молодые писатели от региональных организаций. Для них Совет молодых литераторов Союза писателей России совместно с кафедрой журналистики Московского государственного института культуры провёл специальную молодёжную программу, которая состояла из Всероссийского семинара и установочных мероприятий Совета молодых литераторов. В ней приняли участие более семидесяти человек из тридцати субъектов РФ от Калининграда до Владивостока. Башкирию на Молодёжной программе представляли Михаил Кривошеев и Вадим Богданов. А Светлана Чураева работала на одном из семинаров в качестве мастера.

По результатам Молодёжной программы в Союз писателей России были рекомендованы семнадцать молодых авторов, а шестерым из них билеты были вручены в торжественной обстановке на Съезде Союза писателей России.

Андрей Тимофеев,

председатель Совета молодых литераторов

Союза писателей России

 

* * *

 

Разбирать стихи чужие – хорошие или не очень, традиционные или так называемые «сто-раз-постмодернистские» – непросто при любом раскладе. Особенно – если авторов знаешь заочно. Но зайдем с другого борта: поэты-незнакомцы тем и интереснее, что робкая попытка проникнуть в их словотворческий мир для читателя / критика / собрата по перу лишена изначальной предвзятости (тут и на биографические справки не гляди). То бишь попадешь ты в эмоциональный поток автора или не попадешь – дело настроения и «русского слуха». Даже в плане перевода.

К чему это последняя ремарка?

 

1

К тому, что первым на разбор попадает якутский поэт и педагог Рустам Каженкин – Арчы Уола. Часть его стихов представлена в подборке Семинара молодых литераторов 2018 года в переводах Юрия Щербакова и Альбины Борисовой; другая часть – не что иное, как авторский подстрочный перевод. Все мы понимаем, что анализировать переводы сложнее вдвойне: львиная доля успеха предприятия зависит от таланта толмача. К тому же в данном случае нам и сравнивать не с чем – не сопровождают подборку оригиналы. И пусть якутского языка мы не понимаем, хотя бы по форме могли бы сравнить две поэтические ипостаси одного молодого творца. Попадает ли переводчик в количество авторских строк, придерживается ли рифмы, а то и размера (пусть это и необязательно, но желательно)? И что важнее, что здесь первично – яйцо или курица оригинала – точность или образность?

На эти вечные вопросы перевода каждый отвечает по-разному. В идеале, конечно, нужно соломоново решение: стих-ребенок делится поровну. Нужно придерживаться золотой середины, потому как важны и точность мысли, и передача национального колорита (топонимические названия, мифологические образы, исторические события и прочее). Но не каждый переводчик способен этот колорит прочувствовать. Кстати, нередко национальных авторов переводят русскоязычные поэты того же региона, знакомые со спецификой.

Альбина Борисова и есть автор местный. Что подтверждается и атмосферой, созданной при передаче произведения «Снегопада пора», и мифологической якутской Срединной землей. Переводчик понимает автора, безусловно, имеет поэтическое чутье (в самом названии – инверсия) и, как следует предположить, выдерживает построчный рисунок и песенное единоначалие «вот и пришла» (правда, здесь прихрамывает пунктуация). Интересно, что анафора звучит и у Щербакова (о переводах которого скажем позже), а значит, это особенность самого Каженкина. Однако перевод Борисовой, скорее, точный и служит пониманию поэтической природы автора. За образной напевностью мы обратимся к Юрию Николаевичу.

Так чувствует ли «якутский орнамент» астраханский поэт и переводчик?

Как минимум – придерживается характерной мелодики, лирической интонации автора. Названная ранее анафора («я знаю, ты рядом со мной») и восклицания в первом произведении говорят о поэте как о человеке восторженных чувств; правда, неясно, поставил последнюю строчку сам автор или переводчик – в любом случае, строка с «размышлительным» многоточием работает на повторе словно обрядовое заклинание. Восклицательных знаков, конечно же, очень много – этот долговязый знак почти повсюду в переводах Щербакова. Но, скорее всего, здесь отзеркалена авторская патетика.

Кстати, об авторском. Подстрочный буквальный перевод самого Каженкина в аккурат демонстрирует этнические мотивы. Тут тебе и поле-алаас, и знамя-дуога, и коновязь-сэргэ. Русский читатель отчетливо слышит «неправильные», непонятные строки «Дуога по имени свобода подняв, Твой сэргэ миновал я» – здесь скорее нужно понимать «Знамя свободы подняв, Путы твои миновал я» (варианты «пут» – «рабство», «привязь», «цепи»). В авторском переводе мы снова видим риторический вопрос с многоточием, древние образы неба, воды и пути (облака; влага, снежинки; дорога, тропа), песенный повтор-молитву, классическое обращение («прости, долгожданное счастье», «прости, счастье мое, заклинаю»). Это одновременно говорит о цельности и целостности мировоззрения поэта, но также и о самоповторах, некоторой зацикленности на понятных символах. А нужно попробовать выйти за границы – не удаляться от народных истоков, но играть с тропами и фигурами.

Говоря о плюсах и минусах переводного отражения национальной поэзии, нельзя, тем не менее, не отметить, что переводить друг друга на просторах необъятной России-матушки сегодня необходимо. Другой вопрос, что переводческая школа во многом была утеряна в 90-е годы, и ныне каждый автор ищет своего переводчика «хмурым днем с лучиною». А найти его – значит найти свое отражение, двойника по опыту и чувству, с которым вы так или иначе связаны на, если хотите, сверхъестественном уровне, порой за границей логики – там, где, помимо таланта, работает ее величество Интуиция.

И здесь остается констатировать, что по уровню духовной передачи смысла с русскоязычным переводчиком Рустаму Каженкину повезло. Даже в тех местах, где совершенно русская-фольклорная «зимушка-зима» и пафосная строка «с нею вместе воскресни» (смею предположить, в оригинале – возродись). Оттого и констатация избита, но верна: работаем дальше, по метафорам глубже и оригинальнее. Чтобы попробовать передать настроение не только через Русскую равнину, но и Среднесибирское плоскогорье.

 

2

В общем, ясно нашему брату, что переводы обсуждать в разы труднее, и здесь не обойтись без отдельной секции с конкретными специалистами. Мы же отправимся дальше по Евразии – точнее, на две с половиной тысячи километров от Якутска – в Новосибирск. В гости к поэту и драматургу Кристине Кармалите.

На первый взгляд, автор – очередной член тайного (да и явного уже) ордена Новомодного отсутствия пунктуации. И это у приверженки точек-запятых восторга не вызывает. Но, простите, кто сказал, что среди адептов «строчек без заглавных» всё моды ради? И в той, и в другой «литературной фракции» есть свои бумагомаратели, а здесь – раз! – и начинаешь глядеть в ницшеанскую бездну. А это ой как жутко… жутко интересно!

Кармалита – это поэзия потока, символ которой – вода – пропитывает практически каждое стихотворение представленной подборки. Нет, в произведениях есть место и мифологическому «звездному куполу-отцу» (возможно, автор бессознательно даже одушевил небо, которое во многих языческих верованиях мужского рода), и проглядывающему сквозь космическую ночь городу (почему-то напоминающему Готэм или Город грехов, но все еще по-вифлеемски верящему в «путника на осле»); и пусть две первые и четвертую истории не заливает метафорическим Тетисом (кстати, автор словно нарочито готовит читателя к постепенному погружению, почти всегда увеличивая объем от одного произведения к другому), – но печали должны «отрыдать» (слезы – та же вода), счастья стакан – опрокинуться, – и будет тебе и капитан, и корабль в третьем поэтическом откровении…

Впрочем, обо всем по порядку. Четко по стихам.

А их можно рассматривать как с философской точки зрения, так и с технической. Начать с последнего – сказать, что у автора нередко сбивается ритм – и все бы ничего для «поэта без запятых», но, если ритмика повсюду выдерживается одна и вдруг где-то выдает крендель, – это не похоже на какой-то прием («Катился шар, катился шар земной…», «Вот так вот ноябрьским днем…»).

К чему еще обычно придираются по технике и форме? Ну, скажем, к неточным рифмам в завершении строф и стихотворений вообще, – но если учесть, что многие рифмы автора вполне просты, традиционны («сторожить – жить», «стихов – грехов», «печали – причале», «покой – тоской», «вина – война», «вода – никогда» и прочее), а сами строки сплетаются в Большой Смысл (вопрос содержания), эта неточность не становится направлением на литературную гильотину. На мой взгляд, здесь просто можно поработать со строками «открой окно и с легкостью смотри… / горим горим горим горим горим» и парой подобных.

Повтор, приведенный выше, для поэта характерен. Вспомним переводы Каженкина – у Кармалиты это тоже заклинание, но свое, с урбанистически-философским вкусом. Неточный повтор, пожалуй, любимый прием. Тут и «катился шар, катился шар земной… катился шар, гудел, не уставал… катила между нами шар земной» с кульминационным

 

Катился шар, гасила день свеча

Катился шар, ходила ночь по кругу

Катился шар и целый мир молчал…

 

и произведение «иногда происходит со мною / происходит со мной иногда» с перепевами через куплет (неточный повтор в 1-й, 3-й, 5-й строфах), и уж конечно абсолютно шаманское [вот ночь]. Вообще, эти повторы и параллелизмы (например, «как мысли моряка – как крылья мотылька») лишний раз показывают, что даже при внешне современной (или уже не столь современной джойсовой) атрибутике в основе любого словотворчества, тем более акта поэтического творения, лежит первородная песнь волхва. И «на берегу реки» (и вновь вода, бесконечная, вечная), и «по всей земле по всей земле» – полночный транс, что-то утробное, дикое, но тихое, через призму которого преломляется глобальное, афористичное, с необычными метафорами, эпитетами, оборотами, обращениями (четверостишие «От люстры до потолка? – Провод…»; «из года в век, от города до луга», «шуметь будут волны и войны», «мне случается трепетно пушкин / мне бывает томительно блок», «золотую улыбку мадонью», «пусть бы, Господи, только журавль / над моей головою летел», «вся земля в спине осла» и другое)… Кармалита – очень камерный автор с вековой широтой. С языческой метафизикой внутри. Не случайно, наверное, ей заповедано неким «гонцом» (понимай, как знаешь) «ромашки собирать» – чтобы потом самой стать венком и целить-врачевать «покой ночных голов».

Однако сам автор, как думаю, покоя не желает. И / или мечется (что свойственно женской натуре) между пустотой «уютно обставленных комнат» и Одиссеем, нападающим на Трою (видно, вместо Менелая с Агамемноном). Кстати, строка «зеленеет в стакане орда» вызвала в голове парад строк с вариантами «бронзовеют в стакане года» (а что? сколько там до Итаки?), «зеленеет в стакане вода» (банальщина, от которой автор отказался) и даже «Пенелопа юна / хмельна и горда». В общем, попадаем мы с тезкой в одну игру, в один эмоциональный лабиринт. Где даже реминисценции ненавязчивы и, похоже, случайны. Несмирение с покоем, боязнь его, но не мрака, отчетливо ловит в произведении «В ночной засаде страхов и стихов…» интонации Анненского («Не потому, что от Нее светло, / А потому, что с Ней не надо света») и даже «финальные титры» «Мастера и Маргариты» («Он не заслужил свет, он заслужил покой»). Гипнотическая [вот ночь] («вот ночь сгорает на столе…») в первой же строке перекликается с Пастернаком: и у него там свеча и тоже – почти колдовская – метель. Есть, конечно, булгаковщина и в «иногда происходит со мною…», но, пардон, здесь она скорее смотрится как речевая ошибка, а не мегазадумка:

 

за окном разухабился город

а над городом «сушки» парят

а над «сушками» ласков и воланд

синий космос меняет наряд

 

«Ласков и воланд». Может, «ласковый воланд»? – и то понятнее. И что значит слово «ласков» само по себе? Это украинское село или какой общественный деятель? Налицо странное соседство краткого прилагательного и существительного.

Случаются подобные «непонятки» и до, и после этой. Список небольшой, но приметный: «глаза твои ярки / горят как лампа моряка / на берегу реки» (диковатые глаза-лампочки, моряк на реке вместо речника и неверное ударение на я – ярки); «захочешь ласки – лампочку включи / ручные псы – щеку начнут лизать / вольфрамовые желтые лучи» (с какой-то стати приходит на ум бородатый анекдот про теплые слова и батарею); «я попросила б просто жить / но мне не дали слов» (одно другому не противоречит – или жить немым на свете нельзя – и в буквальном, и в переносном смысле?); достаточно тривиальные, недодержанные концовки «дверь входную я робко открою – / никогда не забыть, никогда», «Пылает война вокруг нас, / Но нет между нами войны» (да еще и с ударной о при читке – «вокруг»); наконец, друг «ласкового синего космоса» – пассаж:

вот ночь на корабле весла

вот капли на столе

 

В данном случае «слабое звено» – таинственное «весла». Если там буква, памятник которой стоит в Ульяновской области, – все ясно, но тогда не работает ударение. Или это должно читаться как «вот ночь на корабле. Весла / вот капли на столе»? В общем, еще один трансовый иероглиф.

И последний конкретизированный минус на личный вкус – стилистическое непопадание в произведении «Вот так вот ноябрьским днем…». Выше было упомянуто о том, что там засел двустрофный ритмический сбой в середине и один в конце и что эти создающие какофонию строчки можно без жертв удалить. Так вот, удалить (или переделать) их можно и нужно даже больше по той причине, что в фирменную авторскую философию внезапно врывается какая-то чужая комедия. Судите сами:

 

<…> В сиреневой влаге небес,

И что-то готовится в мире –

Я делаю кофе френч-пресс

В большой одинокой квартире

 

И думаю только о нём:

Зачем он сказал – не сказал?

Зачем обернулся конём?

Зачем ускакал на вокзал?

 

Что это было, друзья? Причем здесь конь? Возможно, задумывалось сыграть на иронии, но воспринимается эта ирония резко и неуместно – учитывая, к тому же, что конь действительно «ускакал» и далее в стихотворении нигде копытами не цокает. Больше скажу – после мы вновь пропадаем в волшебном поэтическом дневнике автора с младенцем «в святой наготе», XXI веком и символикой воды. Где во вселенную-лирику философскую впечатаны звезды и планеты лирики любовной.

Впрочем, посмею озвучить один логичный и возможный авторский ответ: это наитие, инсайт, как мы уже сказали, поток. Он так идет – и баста. В потоковом написании всегда будут заговоренные омуты и дикие берега для непосвященных. Но все эти «кони и весла» не что иное, как близкое и понятное сценаристу и драматургу Кристине «ноосферическое Слово», выраженное еще Фридрихом Дюрренматтом: «Писать пьесу все равно что играть в шахматы: в выборе дебюта ты свободен; дальше партия развивается по своей собственной логике».

Тем не менее, это не значит, что речные мантры, стихи-чудодейства нельзя дорабатывать и приближать к читателю. Что-то совсем уж марсианское – перевести на язык земной необходимо. И, пожалуй, это единственный ингредиент, который в эту магию можно добавить.

 

3

Так уж карта семинарская легла, что после столицы Сибири уходим мы за Северный полярный круг, на Кольский полуостров. А конкретно – в столицу Заполярья, Мурманск. Где живет и работает педагог и экономист по специальностям, журналист по профессии и поэт по призванию Илья Виноградов.

Скажем сразу: Илья – автор опытный, сложившийся. Для того чтобы без трудностей разбирать его творчество по полочкам, нужно проделать один фокус – не читать биографические данные после строчек о вузах и работе. Или хотя бы обмануть свою память – напрочь «предисловие» забыть.

Что же сразу бросается в глаза при субъективном «техосмотре»? Сейчас будет много нудных перечислений… Параллелизмы («Чем на руках следы звенящих лезвий, / Чем на лугах следы стальных коней?», «Жалко, навек ускакали от родины, / Жалко, навек оторвались от рода», «То ли тарпанов пропавших приятели, / То ли колхоза пропавшего стадо»), повторы (троекратное «когда», например), явные и неявные антитезы («Ненастоящий – и неодолимый, / Невыносимо тяжкий – и пустой», «Жизнь не черное поле, а светлое таинство»), нечастая и потому в целом уместная патетика («Но сколько скрыто настоящей злобы / В искусственных улыбках до поры!», «Не сыром единым душа жива!» (здесь еще и фраза-перевертыш)), интересные неточные составные рифмы («мусор – индусом», «душа жива – захаживал», «(или контрабандист он?) – жить чисто», «Китежем – такие же», «белыми – делал бы», «пресный – сверстник», «сберечь нам – о вечном», «приученный – лучшее», «домочадцев – домчаться»).

Можно сразу заметить, что Виноградов – яркий визуал с корнями народника. Оттого так сочны его метафоры, эпитеты и прочие названные выше стилистические и риторические фигуры («бессмертный одноразовый стакан», «И зацвели болотистые мысли, / Как реки, что не целят в океан», «небо дождем звенело» (здесь, конечно, и от аудиала чуток); намокая, доски пахнут «древней, как мир, тоской» (и кинестетик дельный), «спутников черти царят»). Ему как настоящему художнику-традиционалисту хорошо удаются целые образные куски, жирные мазки («Люди по кельям бетонным / Смотрят в иконы ТВ» (правда, по закону ритма, не на иконы); а чего стоит живая визуалка – телепортация в Тетрино, где кони «топчут прибой» да одушевленные «избы вот-вот соберутся гурьбою»?..

Таким же вневременным провалом предстает северная столица (стихотворение «Питер»). Здесь годы перетекают в века, века – в вечность – раз! – и наш поэт-попаданец уже в дореволюционном городе. Это необыкновенное двоемирие, быть может, имеет больше от чересчур классического слога, нежели гражданские клинки поэзии, но как еще говорить о Петербурге? Город – сам себе стиль, вмещающий и первого царя-западника, и «наше все», и даже человека на броневике (автор уверен, что он где-то здесь, а не в Москве).

Любопытен, парадоксален и прост замысел произведения иного свойства – «В небе изведанном тесно…»; он не виснет в воздухе, а полностью раскрывается в четырех строфах. Произведение – одно большое, глубокое и даже жутковатое сравнение технологий с бесовщиной, людей у телевизоров – с отшельниками (в отрицательном смысле), юного посетителя библиотеки – со старообрядцем, книги – с ересью, апокрифом. Не говоря уже о «солнцеэкранности» (имя «Веб» здесь отсылает и ко Всемирной Сети). Концовка вообще напоминает чем-то замятинское «Мы», спрессованное в мессианском двустишии:

 

Схвачен всевидящим оком

И на антенне распят.

 

Как можно было заметить по «Тетрино» и «Питеру», автор тяготеет к точной визуализации. Из этого ряда в подборке представлены еще два географических места-стихотворения – «Вена» и «Гималаи». В первом – сравнения и противопоставления, к слову, во всех четверостишиях выраженные тире (абстрактные императоры и неповторимый Моцарт); усеченный слог каждой последней строфы, создающий впечатление афористической точности, неопровержимости факта (например, «Только Моцарт не нажил угла – / Ни при жизни, ни после»). Подобное смысловое усечение акцентирует внимание на последней строчке в «Веке пластика»: «И я, уже почти ненастоящий, / Все реже спорю с ним».

Практически в том же ритмическом ключе, что и «Вена», написана песнь о «крыше мира». Почему называю песнью? – сразу ложится на музыку; слова звучат – что вода льется. Неспроста там «Ганг спешит к океану». Судите сами о музыкальности, да еще с реминисценцией: «Облаками обласканных скал / Высота нежилая» (получи фонетическую усладу да вкупе с инверсией); «То, что нет ничего лучше гор, / До меня говорили»…

С величественными Гангом и Джомолунгмой здесь точно по слуху совпадает строка – сама душа автора – из совершенно, на первый взгляд, бытового его «Старика»: «Он о Боге не знал, но предчувствовал Бога». Вот это самое предчувствие присутствует почти на всех поэтических полотнах Виноградова – даже на самых, казалось бы, пессимистичных и жестких. И в этом, как видно, спасение «беглеца одинокого».

Ганг, ночной Питер с временными порталами – все это метафизический покой. У Виноградова в отличие от Кармалиты покой «хрупкий» – сон маленькой дочки (а потому и благостный, молитвенный). Спокойна, ровна и его чистая, светлая, но мало представленная любовная лирика («Ты сегодня смеялась во сне. / Я в ответ улыбался полночи»). И пусть заметно увеличение слогов во второй строфе – непорочность, искренность момента все прощает.

Правда, настало время сказать о ритмике чуть больше. Мелодические перебои есть в большинстве произведений подборки (даже в упомянутом выше композиционно стройном «Старике»). Пляшет силлабо-тоника даже в, как надо понимать, программном трехчастном стихотворении «Ген печали». Особенно режут слух ударные перескоки в «Наш друг (или контрабандист он?)…» – но там, как полагаю, неровность раскрывает особый замысел автора, демонстрирует обнаженный нерв гражданской лирики. Да и рифмы здесь очень затейливые (см. примеры в начале части).

И все же есть на свете инь и ян. Небольшие минусы подборки – искаженные ударения («чем богат, тому рад» читается как «чем богат томурат»; «суметь бы не разменять совесть»); редкие простые рифмы (сами по себе не катастрофа, однако читатель привыкает к рифмам оригинальным и подмечает «обыденность» вроде «полукруга – друга», «веков – материков», «казны – страны»); рифмы одной родовой судьбы («мокнуть – мойку», «Пушкин – пушка»); не очень совместимые «неоспоримые снега» (красиво, но просится иной эпитет) и неудачное по упомянутым уже ритмическим причинам словосочетание «Легче в иной мир отсюда домчаться» (быть может, мелодичнее читается «Легче отсюда до Бога домчаться»?); склонность к назиданию, часто снижающая ценность произведений многих поэтов (ей можно увлечься, следуя за гражданским слогом с мятежной душой). Тот же важный для автора «Ген печали» собрал в своих поэтических хромосомах во многом известные мысли (горемычная Рассея, непобедимость, стенания о вещах и душе, и прочее, прочее), три туманные по мысли строчки («Без устали добрым приметам / мы верим / И песням в миноре»), не выстреливающее противопоставление «И без революций скучно, / А после – то глупо, то страшно» (во второй части напрашивается что-то вроде «А с ними – скорее страшно» или «А после… а после – страшно»). Однако есть в этом «Гене» свой изюм. Например, знакомый нам любимый авторский прием – параллелизм здесь исторически обворожителен:

 

Костров кочевничьих дымных

Он духом густым пропитан,

В нем спят византийские гимны,

В нем скрыты созвучья санскрита…

 

Автор патриотичен в исконном смысле этого слова. Здесь нет наигрыша, дешевого блезира – только боль честных строк. С поэтом можно в чем-то соглашаться, в чем-то спорить, но ясно одно: у человека есть своя позиция, он не флюгер. Хотелось бы, конечно, увидеть раскрытие автора на ниве лирики любовной, но даже этот гражданский «подборочный пласт» представляет нам по-своему интересную личность. Не менее интересную, чем Рустам Каженкин и Кристина Кармалита.

 

Пропитавшись поэзией трех совершенно разных авторов, поняв и приняв какие-то неоднозначные текстовые моменты, можно сказать, что теперь эти талантливые люди – вроде бы прохожие на дороге жизни – стали близкими мне знакомыми незнакомцами. А это значит, что все мы в чем-то похожи, словно матрешки одного евразийского космоса, – и взаимодействию молодых российских литераторов быть.