Молоко с творогом, синие тапочки, или Уроки жизни

Молоко с творогом, синие тапочки,

или Уроки жизни

Рассказ

Не бахвалься… — в ответ мне, грустно улыбаясь.

Сочиняю что-то с ходу — растормошить, скучная сегодня. Сидит, пригорюнившись, в углу дивана, нога на ногу, ладошка под щеку. В платочке. Смотрит вдаль…

Я в детстве тоже любила бахвалиться… А шустрая была-а-а! Где поют или на гармошке играют — я уже там! Ни кино, ни вечёрок у нас не было. Деревня маленькая — десять дворов всего.

Наш? Наш крайний был. Изба уже старая, прохудилась. Зато вид из окон! На реку, просто-о-ор! А прямо под окнами поле начинается. Рожью засеют — летом так и ходит, темно-зеленое, волнами. И васильки, синие-синие! Выйдешь в рожь, стоишь, стоишь, и слышно: динь-динь, динь-динь… Тонко-тонко! Это колосья, когда спелые, друг о друга звенят…

Расскажу… Лет десять мне было… Слышу, на другом конце играют, у тетки Дёхи. Родня? Да все, наверно, родня — фамилия одинаковая. А так все: тетка Дёха, да тетка Дёха, полное-то имя Евгения, а за глаза — Дёха. Баба она высокая, еще крепкая, хоть куда, на голове плат черный, в синей юбке до пят, на ногах галоши. Вдвоем с мужем живут, справно живут, детей у них много, но дети уже отдельно, взрослые. По продналогу даже молоко не сдают, по старости, а коровку держат.

Веселье у них — сыновья приехали. На праздник, на Петровки было. У сыновей жены баские, за рекой браны, певуньи-и! Поют, пляшут! Степан, сын, на гармошке играет. Глухой был и говорил плохо, наверно, даже глухонемой, а вот на гармошке хорошо играл. Под окнами избы пляшут. Я смотрю. Да говорю же: ни кино, ничего не было, ходили — смотрели.

Вдруг как-то все быстро — в избу, я тоже за ними и — к окну, на лавку, не далеко от стола. Да ходила и раньше — родня дальняя тетка Дёха-то.

Дак вот, все в избу и за стол садятся. Стол большо-о-ой, богатый, много всего наставлено — и еще носят и тетка, и молодухи: рыбники — пироги, рыбу они хорошо ловили, колобки… Да, да, на сковородках на маленьких таких пекли. «Пинег» — пирог. И еще чего — то приносили, всего теперь и не припомню…

А вот приносят творог! Молоком залит. Блюдо глубокое, большое… Да… Коровы-то у нас тогда не было… Не скажу, чтобы сильно голодали, нет, хлеб был, папа председателем работал, Толя уже работал, на трудодни немного получали. Но молочка не было. А помню, си-ильно хотелось…

И вот — творог. Крупные такие куски, желтый и молоком залит… На подоконнике у них кременья, мужики курили — искру высекать, коробочки от спичек. Мы, ребята, любили играться. Долгонько они сидели…

Домой прибежала — у нас уже тоже за столом сидят. Первая тут Зойка сидела, большая уже была, годов пятнадцати, но не работала, припадки у неё были, жалели её… Нянчилась она. Рядом — Толя, потом — Коля, за ним — Витя… Дальше — маленькие, мальчики двое были, Володя и… Ты их не знаешь. Умерли они рано, я не рассказывала… Мама с краю, там — бабушка, Кристина Даниловна. Ей уже за девяносто было… Да, девяносто три, глухая уже совсем была, а крепкая, водилась с маленькими. Ши-и-ибко меня любила. За ней Рая, Градя. Папа у окна.

Ну вот, я в избу и с порога:

А я-то! А я-то! У тетки Дёхи и пирогов! И колобков! И молока с творогом наелась!!! Вот! И — лезу по лавке на свое место, к Вите. А ребята: Толя, интере-есный такой был — не пускают, прижимают спиной к стенке! Да… Даже бабушка заругалась:

Да пустите вы Маньку на место! Сильно меня любила. А те:

Смотрите-ка! Смотрите! Пирогов да колобков наелась, а картошку-то как трескает! Что на столе было?.. Да говорю же, хлеб был, картошка была… Да, в мундире, с утра сварена, тут почищена, с квасом, да в квас лук зеленый накрошен, хорошенько всегда луку нарезано. А вот забелить нечем было…

Поели. Бабушка с Зойкой со стола убирают, маленьких спать собирают, а мы с мамой — огород поливать. Воду носили с ручья, вернее с болотинки, ручей-то подсох — середка лета. Колодец рядом, но там вода холодная. Две доски перекинуты через болотинку — мосточки, с них черпаем и носим ведрами.

Идет Дёха. На колодец. За водой.

Колодец большой, журавль высокий, бадья здорову-у-ущая, на два ведра, к ней шест длинный, толстый, а противовес — камни, в сетке, в старой. Гляжу: мама заторопилась и крюк делает — с Дёхой встретиться…

Спасибо тебе Тетка Евгения! Спасибо!

За что Анна, спасибо-то… За что?

Да как же — за что! Девку мою накормила-напоила и колобками, и творогом, и пирогами, она давеча домой прибежала — така довольнюш-шая, ещё и робят дразнит!..

Отпустила крепкая Дёхина рука шест. Взлетел «журавль» в небо, вода обрушилась вниз, качается бадья, бухает о столб.

Не накормила!… Не накорми-и-ила я ее!.. Анна!.. И как-то нелепо-некрасиво нагнулась-поклонилась тётка, разведя при этом руки…

Дёха с пустыми ведрами идёт по чавкающим мосточкам, как будто что-то вспомнив, черпает машинально, с полведра, из болотинки. Уходит, сгорбившись…

Мы снова носим воду. Идем по меже, трава густа-а-ая. Крапива. Темно-зеленая, злая, с семечками. Мама нагибается, голой ладонью забирает, дивно так в руку, прямо за коричневые стебли, рвет… И — быстро суёт её мне под юбку. В ноги…

Не носили тогда ни трусов, ни чулок!..

Нет, не плакала… А видно, понимала, что сделала что-то такое… Стыдное, как это… Неприличное…

Ночь ту, подико, всю не спала, суну руки под юбку, там пузыри, пузыри…

Бабушка сразу что-то почувствовала. Спать ложится, слышу, подсела к маме:

Чевой-но с девкой сделалось? Пришла, не поела ничего, легла сразу.

Мама что-то шепчет ей в ухо… После долгой паузы бабушка:

Да-а-а… Худо ребяткам без молочка-то.

И протя-я-яжно так: — Ху-у-удо…

Молчу… Потом, хрипло, что-нибудь сказать — растерянный какой-то, прибитый:

А… Сколько лет Кристина Даниловна прожила? (Сам знаю — сто.)

Да около ста было, когда померла-то. Та-ак… Да, девяносто восемь! Старенькая уже совсем была, а по дому шевелилась. Потом «уходить» стала.

Как уходить-то? Расскажу, если хочешь… И про тапочки… Про синие тапочки, хочешь?

Щепоткой, как ягоды, собирает слезинки со щек, по-детски, пальцами трет глаза. Улыбается, уже светлее.

Да просто уходить стала, соображала уже плохо. Вот сидит, сидит, встанет, платочек повяжет, батажок в руку и пошла. Домой, в деревню. А это сто километров с лишним, мы уже в поселке тогда жили. Все за ней, искать! Потеряется ведь.

Да… Вот и я, наверно, скоро так же побегу.

Грустно смеется.

В поселок мы не по своей воле переехали, а за папой. Его туда в сорок первом послали. На войну просился, не взяли — старый. «Здесь твой фронт!» — секретарь и военком в голос сказали. И как передового председателя по партийной линии послали поднимать отстающий колхоз, «Имени Восьмого Марта» назывался. В нашем «Труженике» мы хорошо жили, на трудодень по два килограмма уже получали, а туда приехали — ахнули, у них и по четыреста грамм не выходит! А народ там!..

До сих пор помню: осень, стою на берегу, встречаю наших — папа перевозит всю нашу семью. На катере: мама, Зоя, Коля, Витя, бабушка, маленькие… Скарб, хлеб, зерно. Катер пришлось с баржой брать, хлеба одного — мешков десять, да картошка.

Весь колхоз высыпал на берег — новый председатель переезжает! Я — в толпе, меня папа раньше привез, большая уже была. Передо мной полупьяный крикливый мужик Жданов, орет:

А хрен ли не жить-то некоторым! Хлеб-то баржами возят!

И тут же попадает «в оборот» бабам:

Да ты бы так-то жил! Мудак ты пьяный! Люди хлеб действительно баржой привезли, дак ведь они его не украли, а заработали! А детей смотри у них сколько — девять человек! Ты бы так-то хлеб зарабатывал, лодырь ты пьяный!

Люди там никого не слушали, никому не подчинялись. Бабы коров подоят, молоко в бидоны, бидоны — в туеса и за пять километров, к железнодорожному мосту, в поселок, продавать. А до колхозных работ, до колхозных коров никому и дела нет. Какие там «килограммы» на трудодни.

И стали мы там жить: папа с утра до ночи «колхоз поднимает», мама бригадиром работает, тоже с утра до ночи, Толю на войну забрали, мы, кто постарше — в район, в школу. Дома маленькие, да бабушка, Кристина Даниловна, под присмотром Зои.

В школу добирались на лодке, на одной ли, на двух, когда сколько учеников набиралось. Гребли попеременно. Да, конечно, со взрослыми. Доезжали до пристани, а там пешком. В тот год я заканчивала семилетку, к экзаменам готовилась…

А! Тапочки-то! Да «износились» мы все, как переехали. И до войны трудно было, хлеба не хватало, с одёжей туго было, но кое-как выкручивались. Лагерь помогал. Заключенные «тянули» железную дорогу на Север, рядом с деревней был — семь километров. Деревенские частенько выменивали у конвоиров всякие тряпки: наволочки, наматрасники, портянки, что-то на ноги. Особо любили охранники менять свое барахло на солод, пиво варили.

Из наволочек мама шила платьица, кофточки, из черных наматрасников — куртки, штаны. Так и жили. А как переехали, да война — как нищие стали!..

Но той весной пошла я в школу в новой обувке! Тапочки это были. Как сейчас помню: увидала их — у меня сразу что-то ёкнуло, радостно стало! Чудо что за тапочки! Сверху брезентовые, синие, подошва резиновая, на шнурках, шнурочки чёрные, плетеные. Чудо что за обувь! Появились они неожиданно — родственники привезли, сын бабушкин в подарок ей привез. Из Устюга проездом. Ну, а бабушка, конечно, сразу мне, Марусе! Девке уже пятнадцать, а все босиком. Любила меня. Да-а…

Ну вот, я и щеголяю в них! — улыбается, глазами. — Как щеголяю-то? А я тебе сейчас расскажу! Просыпаюсь я рано, вернее мама будит. Быстро завтракаю, одеваюсь: сверху плат, мамин, жакетка, тоже мамина, ломоть хлеба мама сует в сумку, тапочки. Нет, не на ноги, за пазуху и-и — бегом до берега. Лодка уже ждет, учеников сегодня не много, восемь человек, да двое взрослых. Вода еще большая. Плыть до пристани больше часа, можно и подремать, глаза слипаются… Солнце уже высоко, но холодно, ноги мерзнут. Я лучше за вёсла! Вернее, за одно, гребут по двое. Вот так-то веселее!

Наконец и пристань показалась — большой белый дебаркадер. Теперь до райцентра, конечно, пешком! Хорошо — на дороге снега уже нет, только лужи. Бего-о-ом! Три километра всего: мост через ручей, дальше — домики, деревушка справа, Заречье, все еще в воде, снова домики, потом — бойня, второй ручей. Вот здесь и ноги помыть и тапочки надеть, дальше — деревянные мостки, село. Школа!

В школе гладкие, крашеные полы, приятно погулять, а где и пробежаться за подружкой по коридору, пока учителя нет. Не скользят, не валенки. Резиновые! И ноги прятать не надо под парту… Обратно до конторы леспромхоза мостки — в тапочках, а там до самого дома, понятно, босиком! Экзаменов мне сдавать: математика, русский, география, история… Много! Но не боюсь, учила, готова, знаю. Пятерки, четверки. И Фаина Александровна, классный руководитель, уверена во мне, хвалит меня. Сда-ам!…

Замолкает надолго. Гаснет… Смотрит в окно…

Ну и как экзамены-то?! — тормошу снова. — Не рассказывала ты, ни разу…

Не сдавала я экзамены. Работать пошла сразу. Не ходила я… Не в чем было идти на экзамены… Умерла бабушка, любимая бабушка, Кристина Даниловна. Надо хоронить, а в гроб положить не в чем. На ноги нечего надеть. Ну, не-че-го!.. Надели тапочки…

Сижу напротив. Слушаю. Скованный, «деревянный», сил нет пошевелиться…

Вот… В молодости недоедали… Работали всё… Закалялись, так и живешь долго, — тупо пытаюсь шутить, сменить тему, — «лечебное голодание», восемьдесят пять — возраст!

Да… Лечебное…

Снова грустно улыбается. В пергаментных морщинах застряла мутная слезинка.

Поехал уже? Так скоро?!

Да… Надо… Работа, — вру. — На площадку не выходи, форточки… Не провожай…

Внизу привычно оборачиваюсь: высоко, на площадке четвертого этажа худенькая фигурка. Крестит. Меня. Машину. Спаси и сохрани!..

На дворе холодно, сыро. А я все еще там — в том жарком летнем дне, на скамье у окна, рядом с той голодной, босоногой девчонкой Манькой, моей мамой… Чужая изба, чужие люди, не оборачиваясь, спиной чувствую, вижу — что на столе. Пироги, творог… На стекле бьется муха. Тягостно-долго длится застолье… Нет никаких сил встать, пройти мимо стола, выйти вон. Влажными ладошками всё перебираю и перебираю какие-то камешки, коробочки, тряпочки…

Наша изба. Все давно уже спят, на полу, на полатях жарко. С краю спит деловой Толя, потом молчаливая Зойка, дальше — Коля, там Витя, мама, рядом маленькие, Рая, Градя, даже бабушка Кристина Даниловна уже спит. Совсем поздно пришел папа, лег с краю, сразу уснул…

Тихая белая ночь стоит над деревней. Не спит одна Манька, в окно ей виден кусок неба, неподвижная береза. Небо зелёное. Звезда… Нет, не плачет, лишь изредка длинно прерывисто вздыхает…

Тут же — весна, лужи, хрустящий, колкий ледок. Босая девчонка на дороге в школу, за пазухой тапочки, на сердце праздник…

И у меня весна, а пасмурно, печально на улице, на душе. Не плачу. Разучился. Старый. Мне уже столько, сколько и Дёхе в том далеком тридцать восьмом…

Но набухает что-то комом в груди, в горле. Давит… Наконец дождь… На лобовом стекле. Ничего не видно. Расплывается все… Это… «Дворники»… Плохо работают.

Разворачиваюсь на «сплошной», скорей вернуться!