Мой Плитченко

Мой Плитченко

Двадцать лет назад, 8 ноября 1997 года, безвременно ушел из жизни новосибирский поэт Александр Иванович Плитченко.

Если автора этих заметок обвинят в необъективности, возражений не последует. Потому что трудно оставаться беспристрастным, когда пишешь о человеке, который если не переломил твою судьбу, то уж наверняка круто изменил ее в лучшую сторону. Так что будем считать, что с жанром определились: субъективные заметки. Они, должен предупредить, фрагментарны и ни в коем случае не претендуют на всеобъемлемость.

Дом на улице Фрунзе

В 60-е годы прошлого столетия историко-филологический факультет Новосибирского пединститута располагался в деревянном двухэтажном доме на улице Фрунзе, 1, построенном, по всей вероятности, еще до революции. Могучие бревна, из которых дом был срублен, не то чтобы потемнели от времени, а как бы обуглились. Дом был крепким. Бревна, если по ним постучать, звенели. Этажи в доме были высокими, и соединяла их крутая деревянная лестница в два пролета, которые книзу расходились под прямым углом друг к другу. Между пролетами располагалась площадка, сложенная из таких же — не досок — плах, что и ступени.

Шел второй семестр (я учился на первом курсе), во всяком случае, зима 1963 г. катилась к весне, когда я впервые осознал, что вижу самого Сашу Плитченко, о котором на факультете уже тогда говорили, что это «настоящий живой поэт». Конечно, мы проходили мимо друг друга и раньше на наших общих переменах между парами, и не раз, но память этого не сохранила. Однако кое-что о нем я знал: посещает городское литобъединение, руководимое Ильей Олеговичем Фоняковым, учится на третьем курсе, ему 20 лет, а стихи его уже публиковались в литературных разделах новосибирских газет. Правда, стихов этих я тогда не читал, что не мешало мне относиться к их автору с пиететом.

И вот теперь «настоящий и живой» стоял на той самой площадке, соединяющей пролеты институтской лестницы, и выслушивал строгую нотацию женщины из деканата. Классная дама с каким-то воодушевлением отчитывала студента, который до поры до времени терпел нескончаемый, казалось, поток упреков в свой адрес молча. А потом вдруг прервал даму на полуслове, указав пальцем на простенок, обклеенный объявлениями: «Вы бы лучше за этим смотрели». Медленно спустившись вниз мимо конфликтующих сторон, я не поленился вновь оказаться на площадке, когда они разошлись. «Товарищи мущины!» — крупными буквами начиналось одно из объявлений о каком-то сугубо мужском мобилизационном мероприятии. Можно было бы это обращение к сильной половине факультета принять за неудачную попытку юморнуть, но короткий текст, написанный телеграфным стилем, пестрил вовсе не шутливыми, но отборными, идущими от полной безграмотности автора орфографическими ошибками. Типа «смитана» и «маеор» в диссертации одного неприятного персонажа из катаевской «Фиалки запоздалой». Конечно, объявление вскоре сняли, но случай этот сильно подкосил мою веру в «богоизбранничество» студентов истфила. Потом я еще много раз видел Плитченко и на факультете, и в институтском общежитии на Ленина, 48, но познакомиться с ним так и не решился. А после третьего курса он ушел из института.

Вот как писал сам поэт о том периоде жизни в автобиографии для книги «Писатели о себе», которая вышла в Западно-Сибирском книжном издательстве в 1973 г.:

Приезд в Новосибирск, три года учебы в пединституте дали мне много — почти всех моих теперешних товарищей. И в это время я много и постоянно сочинял, однако от всего осталось два-три стихотворения. Они-то, как оказалось потом, и выводили меня на свою тему (а тема лирического поэта — это его жизненный опыт, его жизнь), но все эти три года я стремился удивить товарищей, руководителя литобъединения Илью Фонякова, поразить аудиторию, понравиться девушкам. Писал о городе, которого не знал и не любил, писал о любви, которой не понимал и не видел.

И, может быть, с некоторым запозданием понял, почувствовал, что надо на что-то решиться, изменить жизнь, чем-то пожертвовать и заниматься единственным делом — всерьез.

В шестьдесят третьем году я оставил пединститут, уехал в Каргат к родителям и в том же году был призван в ряды Краснознаменного Тихоокеанского флота. За четыре неимоверно трудных и счастливых года были написаны и опубликованы в Новосибирске и Владивостоке три первые мои книги.

Снова мы встретились и по-настоящему познакомились с Александром Плитченко лишь четверть века спустя. Но об этом несколько позже.

Ранний Плитченко

Не знаю, как это бывает у других, но у меня то значительное или, скажем так, существенное, что было прочитано смолоду, врезалось в память навсегда. И по-особому воспринимается в течение всей жизни. Ранние сборники стихов Плитченко, которые с завидной методичностью, с интервалом в один-два года, выходили в Новосибирске и Москве, я покупал регулярно. Книжечки были тоненькие, так что пролистать (и прочесть) их от корки до корки не составляло труда. Стихи любого автора я тогда оценивал на уровне «нравится — не нравится», и то, что выходило из-под пера Плитченко, мне нравилось.

Тут я должен сделать небольшое, но необходимое, как мне кажется, отступление. Еще в старших классах я начал читать необыкновенно популярный тогда журнал «Юность», который выписали для меня родители и который считался самым поэтическим в стране. Главным редактором журнала был Валентин Катаев, охотно публиковавший стихи Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, Рождественского. А на первом курсе института мне каким-то образом удалось раздобыть не то хрестоматию, не то антологию творчества поэтов Серебряного века. Они произвели на мой «неокрепший» ум неизгладимое впечатление! Несмотря на то, что вся компания представленных в книге совершенно разных поэтов во вступлении была причесана составителями под одну гребенку — проповедующие упадничество декаденты.

Так как я уже был неплохо знаком с образцами «высокой» советской и «упаднической» дореволюционной поэзии, то считал себя по сравнению, например, с однокурсниками, читателем достаточно подкованным. С самомнением тогда у меня, семнадцатилетнего юнца, вчерашнего деревенского парнишки, которого по семейной необходимости отправили в первый класс пятилетним, было все в порядке. На хромой козе не подъедешь!

И то, что стихи раннего Плитченко, поэта совсем еще молодого и малоизвестного широкому читателю, были мне симпатичны, обсуждению не подлежало. Нравились — и все тут! И поныне нравятся.

Особенно я был неравнодушен к тем небольшим по объему вещицам, где присутствовали воздушность, акварельные легкость и свежесть.

Я приведу здесь две миниатюры, взятые из книг «Аисты улетают за счастьем» и «Стихотворения», изданных в Новосибирске соответственно в 1966 и 1968 гг.

Первая:

 

Ночь пролетела, проплыла,

В реке колечко утопила.

И два далекие весла,

Как два далекие крыла.

А утром

Осень наступила.

Молчу

И по траве иду.

Она поникла и остыла.

И веточка дрожит в саду,

Где птица летняя гостила.

 

И вторая:

 

Ясная ночь была холодна.

Вымерзли лужи до дна.

От ясной ночи остался лишь

серебряный холод крыш.

От ясной ночи осталась одна

подтаявшая луна.

Ясная ночь, она позади.

Синь-холодок в груди.

За огородами, у огня

четыре

белых

коня.

Не правда ли, эти два крошечных этюда, родившихся в разное время, как бы перекликаются, дополняют друг друга? Написаны они были в разных концах страны, но источник у них, как мне кажется, один — малая родина поэта, впечатления ранней юности. Вы ощущаете, насколько они утренние, прозрачные, эти стихи? С той только разницей, что первое из них — о начале осени, ее преддверии, когда августовское тепло нехотя уступает место сентябрьской прохладе, а второе — об осени поздней, с крепкими ночными заморозками, оставляющими после себя ледок да серебряный иней на крышах. И совершенно неважно, что одно написано четырехстопным ямбом, а другое — дольником (паузником), в основу которого положен трехстопный дактиль. Рядовой читатель не вникает в премудрости поэтической техники. Но он вряд ли не отметит очевидную удачную метафору в первом стихотворении, где под колечком подразумевается ночное отражение луны в воде, исчезнувшее утром. А читатель поопытнее, может быть, и задумается над толкованием двух последних строк первого четверостишия: когда, собственно, был слышен плеск далеких весел — на исходе ночи или ранним утром? Еще летом или уже осенью? Или не слышен, а виден? Образ, равно обращенный как к слуху, так и к зрению? Интересно ведь поразмыслить, как оно есть на самом деле…

Но неблагодарная это задача — разбирать стихи по косточкам. Две чудесные лирические миниатюры, навевающие светлую грусть, создающие настроение у каждого, кто их прочтет. Между прочим, во втором стихотворении в более ранней его редакции, смутно вспоминается мне, кони стояли не у огня, а у плетня… Не берусь судить, какой вариант предпочтительнее. Огонь вроде значительней, а плетень колоритней.

Но не только подобного рода акварельные этюды составляли первые книги Плитченко. Помните, он сказал: «Тема лирического поэта — это его жизненный опыт, его жизнь»? Именно этот опыт, пусть он был пока невеликим, и ложится в основу его стихов в 60-е гг. В них присутствует не только природа, они густо населены людьми: здесь и мама, и старший брат, и любимая девушка, и деревенский чудак — пастух Гриша Стрельников, и безымянный старик-лодочник, и другие односельчане… И, конечно же, сам автор, превратившийся в одном из стихотворений в «Пикассо районного масштаба», рисующего по поручению старших товарищей голубей к Первомаю. И все это не ходульные «персонажи», не безликие тени, но действительно живые люди, каждый со своим нравом, со своими движениями души и переживаниями, с достоинствами и недостатками. Отношение поэта к ним формируется сообразно их характерам и поступкам: это и любовь, и сопереживание, и легкая ирония — словом, вся гамма чувств, свойственных человеку неравнодушному.

Можно проиллюстрировать сказанное множеством примеров. Но я назову лишь знаменитое «Ой, как резали быка…», где облечена в стихотворную форму в общем-то обычная для деревни история, с простым, но пронзительным, поистине трагическим сюжетом, комментировать который выше человеческих сил.


 

* * *

Ой, как резали быка…

А пока не резали,

Два ножа,

Два мужика

Грелись в доме трезвые.

Ой, как резали быка…

А пока грелись,

Как ревел он в облака

И бодал

Рельс.

Ой, как резали быка…

А пока,

На случай,

Два ножа,

Два мужика

Думали — как лучше?

Ой, как резали быка…

А пока думали,

Были полными бока

И рога —

Дугами.

Как зарезали быка —

Снег теплее мака.

С полотенцем в руках

Заплакала мама.

(Из сборника «Аисты улетают за счастьем»)

 

Стихотворение это взято из первой (если не считать детской, «Про Сашку») поэтической книги Плитченко, вышедшей в Новосибирске. Было ему в ту пору всего 23 года, и он служил на боевом корабле комендором.

Что еще можно сказать о раннем творчестве поэта? Плитченко счастливо избежал такой болезни, частенько свойственной молодым стихотворцам, как публичное самокопание. Его душа, распахнутая настежь, обращена к миру и готова к состраданию.

«Гнездо поэтов»

Именно неравнодушие я бы назвал главной чертой характера Александра Ивановича. Неравнодушие к прошлому, настоящему и будущему своей страны, своей малой родины, к судьбам своего народа и родного языка. Об этом мы еще поговорим. А пока — о неравнодушии к отдельно взятому человеку. Для него было естественным поддержать того, кто находился рядом, или того, кто ранее с ним знаком не был, но в его помощи нуждался. Это, если хотите, было его образом жизни. Может быть, не самой яркой, но весьма показательной иллюстрацией к этому утверждению является история выпущенного в 1989 г. коллективного сборника «Гнездо поэтов». Не погружаясь в детали, скажу, что каким-то образом близкий к Плитченко, пользующийся его покровительством молодой поэт Владимир Берязев вышел на участников городского литобъединения конца 60-х — начала 70-х гг. Все они писали стихи (в их числе и автор этих строк), но до того времени отметились лишь единичными публикациями в периодике. Их имена были неизвестны ни читающей аудитории, ни тем более — писательскому сообществу. Исключение составлял разве что Иван Овчинников, которого Плитченко знал еще со времен фоняковского лито.

Так вот, когда Александр Иванович, который был в ту пору главным редактором Новосибирского книжного издательства, ознакомился с творчеством некоторых из нас, возникла идея издания «Гнезда». Другой бы не стал возиться с этой совершенно непонятной публикой, к тому же еще и в возрасте, однако Плитченко разглядел в каждом что-то неординарное и принял решение объединить безвестных поэтов в общей книжке под одним переплетом.

Изданию «Гнезда» предшествовала публикация части авторов будущего сборника в июльском номере «Сибирских огней» за 1989 г. (Александр Иванович был членом редколлегии журнала). Эта честь выпала Ивану Овчинникову, Александру Денисенко, Анатолию Соколову. Посчастливилось попасть в журнал и мне. Коллективную подборку под заголовком «Шестидесятники» предваряло редакционное предисловие, выдержанное в исключительно доброжелательных тонах. Позволю себе процитировать небольшой отрывок:

Это написано искренно и правдиво, без какого-либо расчета на публикацию.

Они писали не так, как принято, как пишут все, кто подлаживается под ситуацию.

Они писали так, как чувствовали, как понимали, как видели время.

Они занимались творчеством. Пусть эта фраза никого не удивляет. Увы, очень многое зарифмованное и изданное в последние годы как раз и не содержит в себе главного — элементов творчества.

Что-то может показаться в этих стихах непривычным, необычным, странным и резким, но открытие — всегда непривычно.

Подозреваю, что это написано Александром Ивановичем.

* * *

В самом начале этих заметок я говорил, что благодарен Плитченко за то, что он кардинально развернул мою судьбу. Журнальная публикация и последующий выход «Гнезда поэтов» — первое подтверждение этому. Забегая вперед, замечу, что впоследствии практически у каждого из «птенцов» «Гнезда» вышли персональные сборники стихов, и первые из них — в Сибирском отделении издательства «Детская литература» (СО «ДЛ»). Оно начало работать в Новосибирске с 1 июля 1989 г., и главным редактором его стал Александр Иванович Плитченко.

Издательство «Детская литература»

Я узнал о предстоящем событии — открытии СО «ДЛ» от своего давнего товарища и соседа по «Гнезду» Саши Денисенко, он же дал мне и контактный телефон. Звонить пришлось несколько дней кряду. Первый звонок, представляюсь: все вакансии заняты. Второй звонок: все редакторские вакансии заняты. Третий звонок. Не посылают. Есть вакансия корректора. «Но вам же это не подходит?» — «Подходит! Еще как подходит!» — «Ну, приезжайте на собеседование».

Смотрю на запись в своей трудовой книжке от 25 июля 1989 г.: «Сибирское отделение издательства “Детская литература”. Принят переводом на должность редактора художественной литературы». Тем, что мне, «человеку с улицы», не дали от ворот поворот, я опять-таки обязан (надо ли говорить?) Александру Ивановичу.

Парадоксально, но между тем факт. Так уж получилось, что последние, трагические годы советской эпохи выдались для меня чуть ли не самыми счастливыми в жизни. Каждое утро я, человек, которому было уже за сорок, просыпался с радостной мыслью: а вот сейчас я пойду на работу!

Спустя два месяца после рождения СО «ДЛ» в интервью областной газете «Советская Сибирь» за 1 сентября главный редактор сформулировал стратегию нового издательского коллектива.

К этому времени уже родились перспективные издательские планы. Родились не сами по себе, а в голове главного редактора. Остальные же сотрудники издательства привлекались затем для их дальнейшего развертывания и детализации. В первую очередь предполагалось утолить голод молодой читательской аудитории на словари, справочники и энциклопедии, дефицит которых явственно прослеживался к концу 80-х.

Что еще задумывалось?

Многотомная фольклорная серия «Свод» (сказки, предания, мифы, пословицы и поговорки народов Сибири, Крайнего Севера и Дальнего Востока, в том числе и русского).

Цикл «Слово» (произведения зарубежных и отечественных писателей и общественных деятелей о сибирской и дальневосточной земле).

Цикл «Отчий мир» (творчество писателей-сибиряков).

Цикл «Путь» (научно-познавательная литература о народах, природе, культуре, прошлом, настоящем и будущем Сибири).

И, наконец, «Заветы» (сборники сибирских летописей, древнерусские произведения, входившие в круг чтения наших предков).

Грандиозные планы? Ну да. И, в общем-то, не фантастические, а вполне выполнимые. Ведь издавать все это предполагалось не в один присест, но постепенно, годами. А число сотрудников издательства должно было достигнуть ста двадцати.

Александра Ивановича нет с нами вот уже двадцать лет, а я только сейчас начинаю понимать, почему к нему всегда тянулись люди, особенно молодежь. Думаю, что он обладал сильно развитым личным магнетизмом. Спокойный голос, добрый, но слегка иронический взгляд, несуетливость, умение выслушать собеседника не перебивая, даже если того заметно «заносит», — все это вкупе с неиссякаемым чувством юмора было глубоко симпатично тем, кто общался с ним каждодневно. Я, например, никогда не задавался вопросом, почему с ним приятно просто находиться рядом, тем более — вести разговор, который, кстати, всегда шел на равных. А теперь вот понимаю, что его воздействие на окружающих не было целенаправленным, а происходило на бессознательном — для обеих сторон — уровне. Оно было естественным.

И неудивительно, что к нему тянулись. Формируя актив издательства, Плитченко привлекал к сотрудничеству единомышленников из числа молодых художников и литераторов. И те охотно откликались. Оправдывая негласное звание (прошу извинить за штамп) «генератора идей», Александр Иванович задается целью создать при СО «ДЛ» молодежное творческое объединение «Мангазея» и выпускать альманах под тем же названием, о чем сам сообщает в издательском дневнике (вахтенном журнале, как мы его назвали в память флотского прошлого главного редактора). И этот замысел вскоре осуществляется. Возникает издательство «Мангазея», возглавляемое Владимиром Берязевым, которое выпускает одноименный альманах и, кстати, участвует в издании индивидуальных сборников некоторых членов «Гнезда поэтов».

Так же была задумана детская газета «Старая мельница», полноцветное восьмиполосное издание формата А4 познавательно-развлекательного характера, шеф-редактором которого становится Александр Иванович. Первые два номера были праздником, на страницах газеты нашлось место и для детского творчества, и для «взрослых» материалов, и для веселых рисунков. Со «Старой мельницей» связывались далеко идущие замыслы. Но денег спонсора хватило только на эти два номера.

Не суждено было сбыться и основным издательским планам. Страну уже лихорадило от политической нестабильности и экономических неурядиц, и вскоре мир станет свидетелем крупнейшей геополитической катастрофы XX века — распада СССР. Плитченко тяжело переживал неотвратимый крах державы. Он не видел здоровых политических сил, которые могли бы его предотвратить. Правящая партия была ослаблена внутрипартийной борьбой, либералы звали — и затем привели-таки страну — в объятия Запада, высвободиться из которых стоило впоследствии неимоверных усилий.

Едва ли не единственным консолидирующим началом в расколотом обществе Александр Иванович видел православную церковь, с региональными иерархами которой он поддерживал добрые личные отношения. Неслучайно на заре СО «ДЛ», на исходе лета 1989-го, а точнее — 30 августа, в издательском дневнике появляется запись, сделанная его почерком: «Митрополит Новосибирский и Барнаульский Гедеон в виде благословения подарил главному редактору “Детскую библию”».

Подарок иерарха был как бы знаком особого расположения. Ведь именно Плитченко в начале 1989 г., когда не существовало еще СО «ДЛ», возглавил движение по передаче Русской православной церкви собора во имя Александра Невского, первого собора, построенного в нашем городе в начале прошлого века. В храме долгое время квартировала студия кинохроники, а в перспективе, после очередного переоборудования помещения, там должен был разместиться камерный хор областной филармонии. Оружием Плитченко было печатное слово. Именно его яркие выступления в новосибирских СМИ сыграли важную, если не решающую, роль в успехе дела. Особенно потрясла горожан статья, опубликованная в «Вечерке» за 8 февраля, «Путь к храму». Это было что-то наподобие эмоциональной бомбы. Общество взорвалось. Читатели завалили редакцию письмами в поддержку автора статьи.

Потом были еще и круглые столы, и сбор подписей, но исход битвы за собор был уже предрешен.

Убеждения Плитченко всегда были глубокими, хотя и эволюционировали в течение жизни. Однако по натуре он не был миссионером, никого не обращал в свою веру, не навязывал своих взглядов и с уважением относился к мнению окружающих.

Вспоминаю нашу поездку на электричке в райцентр Каргат, где Плитченко когда-то окончил среднюю школу, а после демобилизации из Краснознаменного Тихоокеанского флота некоторое время работал корреспондентом местной газеты. В мае 1990-го, в канун Дня Победы мы, Александр Иванович и группа редакторов СО «ДЛ», встретились в районной библиотеке с ветеранами — участниками Великой Отечественной войны, чтобы поздравить их с праздником. Они пришли — трогательные, старенькие, аккуратно одетые, с боевыми наградами на пиджаках. Завязалась беседа. Фронтовиков волновали больные вопросы довоенной истории нашей тогда еще социалистической Родины. Такие масштабные события, как индустриализация, коллективизация, массовые репрессии… И они получили на волнующие их вопросы именно те ответы, которых они ждали.

Да, индустриализация и коллективизация дорого обошлись нашему народу, но как без этого можно было выиграть войну с жестоким и сильным противником, на которого работала вся порабощенная Европа? Да, сталинские репрессии были преступными. Но ведь НКВД боролся не только с невинными гражданами, но и с настоящими врагами.

Да, было. Да, дорогой ценой. Но есть такое понятие — историческая необходимость.

Глядя на этих убеленных сединами людей, каждому из которых было под семьдесят или уже за семьдесят, мы понимали, что никак нельзя подрывать сейчас их идеалы. Разочаровывать в том, во что они верили всю свою сознательную жизнь, чему их учили в советских школах и ради чего они не жалели своей жизни на фронте.

Вернемся, однако, к делам издательским. Поначалу они шли весьма неплохо. Плитченко понимал, что перспективные издательские планы с места в карьер не осилить. Чтобы раскрутить намеченные серии и циклы, нужно было сколотить какой-то капитал. И первые книги — «Конек-горбунок» Ершова и «Букваренок», нарисованный и написанный талантливым столичным художником Георгием Юдиным, были отпечатаны с готовых форм головного издательства. Они имели безусловный коммерческий успех. Надо сказать, что московская «Детская литература» с первых дней отнеслась к своей дочерней организации в Новосибирске действительно по-матерински. Кто тогда в стране не знал знаменитую «золотую рамку», в которую был заключен переплет каждой из книг серии «Библиотека приключений и научной фантастики»?! Москвичи великодушно разрешили сибирякам использовать эту самую «рамку», включая и переиздание прежних книг, и составление новых, своих. И этот дар, существенно облегчавший старт СО «ДЛ», был с благодарностью принят. Забегая вперед, скажу, что, после ряда перепечаток «рамки», в 1993 г. у нас вышла оригинальная, почти 600-страничная книга Рэя Брэдбери «Улыбка» (рассказы разных лет и «Марсианские хроники»), составленная работавшим тогда в СО «ДЛ» Евгением Лазарчуком, будущим директором издательства «Наука». Времена наступали уже тяжелые, и книга, подготовленная к печати еще в советское время, а изданная стотысячным тиражом уже в новом государстве, позволила существенно укрепить издательский бюджет.

Но — обо всем по порядку. Грянул день, когда Плитченко после совещания с директором собрал нас, редакторов, в своем кабинете и объявил о реорганизации СО «ДЛ». СССР распался. Социализм кончился, а вместе с ним и относительно безбедная жизнь. Канули в небытие бюджетное финансирование и централизованные поставки бумаги. Создавался коммерческий отдел, куда одного работника делегировала бухгалтерия и еще одного — редакция художественной литературы. В круг задач нового подразделения входили сбыт литературы, поиск потенциальных заказчиков и выбивание из оптовых покупателей денег. Переговоры с производителями бумаги, дефицит которой внезапно обозначился в стране, и ее закупки были возложены на заведующего редакцией.

Нужно ли говорить, что издательство, ни руководители которого, ни тем более рядовые сотрудники и знать не знали, что такое настоящий менеджмент и с чем его едят, было обречено. Кстати говоря, московская «Детская литература» почила в бозе едва ли не раньше своего сибирского отделения. Все по тем же причинам. В пучине разыгравшихся рыночных отношений, граничащих с беспределом, дилетанты гибли первыми.

Однако несколько лет жизни нам было еще судьбой отмерено. И Плитченко призвал редакторов мобилизовать всю их фантазию, чтобы с реализацией предложенных изданий не возникало крупных проблем. И редакторы не подкачали. Они обратились к выигрышной теме — дореволюционной истории страны. Одна за другой были выпущены две книги, с продажей которых особых хлопот не возникло: «История России в рассказах для детей» (1993) А. О. Ишимовой, детской писательницы XIX века, современницы Достоевского, и «Моя первая русская история» (1995) царского генерал-лейтенанта, видного военного теоретика Н. Н. Головина, написанная им в молодые годы. Коммерческой оказалась и изданная двумя заводами (тиражами), составленная в недрах издательства книга «Для вас, девочки». Помню, ведущая популярной телепередачи «Спокойной ночи, малыши!» процитировала как-то (правда, без ссылки на первоисточник) написанное специально для главки «Буриме» четверостишие: «Василий, мой пушистый кот, / Вставая утром, пьет компот. / А вечером, ложась в постель, / Василий любит пить кисель».

Однако уже следующий 1996 г. оказался для СО «ДЛ» роковым. Издательство задолжало огромные, неподъемные суммы типографиям, особенно «Советской Сибири». В этих условиях директор счел за лучшее уйти на пенсию, а бухгалтерия в полном составе переметнулась в систему «Газпрома». Запись об увольнении в трудовой книжке Плитченко появилась 27 февраля, а уже в начале марта он приступил к своим новым обязанностям в качестве ответственного секретаря журнала «Горница» (с № 3 1998 г. — «Сибирская горница»). Главным редактором «Горницы» был единомышленник Плитченко Михаил Николаевич Щукин.

Этот переход был вполне ожидаемым и закономерным. Журнал возник в мае 1995-го, а его концепция была разработана Александром Ивановичем ранее, в его бытность главным редактором СО «ДЛ». «Горница» создавалась как журнал для семейного чтения — в целях противостояния безудержному натиску современной массовой культуры. Издание отличали патриотическая направленность и следование духовно-нравственным ценностям в традициях русского народа.

Неслучайно журнал был учрежден с благословения владыки Тихона, возглавлявшего Новосибирскую епархию РПЦ. Надо отметить, что этот человек знал толк в печатном слове, поскольку впоследствии стал председателем Издательского совета и главным редактором Издательства Московской Патриархии.

Еще одна немаловажная деталь из жизни Плитченко — в 1994 г. его избирают председателем правления Новосибирской писательской организации, а несколько позднее он становится секретарем Союза писателей России. К этим новым обязанностям Александр Иванович отнесся со всей ответственностью. В меру сил своих он препятствовал превращению профессиональной структуры в клуб по интересам, ставя заслон графоманам и укрепляя организацию талантливыми литераторами.

О творчестве поэта

Современные стихотворцы, чего греха таить, не склонны «впадать, как в ересь, в неслыханную простоту». Сегодня не говорят открыто, напрямую, но стремятся всячески завуалировать свои мысли и чувства, выразить их намеками или полунамеками, посредством ассоциаций или ассоциативных рядов, нередко весьма туманных. Перекличка потаенных смыслов, игра слов и звуков, изысканная звукопись — то, что вчера считалось уделом избранных, ныне не без успеха осваивается широкими массами пишущих. Зачастую ясность смысла сознательно приносится в жертву темной, бессмысленной, но модной «утонченности». Или эпатажности. Неважно, какую форму приобретает эта маскировка — изящества или цинизма: искушенный читатель видит, что «мастеру слова» просто нечего сказать по существу, а массовый потребитель рукоплещет.

Впрочем, должен оговориться: глубокий, большой поэт, которому есть что поведать миру, не просто имеет право на перечисленный выше инструментарий, но и умело, к месту, применяет его в своем творчестве. Потому он, поэт, и глубокий. Потому и большой.

Но есть категория поэтов, которым изначально чужды изыск и умничанье как признаки «творческой индивидуальности»; они стремятся к предельной ясности в стихах и достигают ее. Они пишут так, не боясь прослыть простоватыми и старомодными, вовсе не потому, что не могут «навороченнее», «усложненнее», просто — так они видят и так велит их душа.

Кому из нас придет в голову назвать устаревшим Фета, которому, например, принадлежит простая, но между тем гениальная в своей простоте строфа: «Не жизни жаль с томительным дыханьем, / Что жизнь и смерть? А жаль того огня, / Что просиял над целым мирозданьем / И в ночь идет, и плачет, уходя». Гениальная, несмотря на чудовищную для XIX в. рифму «огня — уходя», которой и не замечаешь, — настолько велико впечатление от пронзительности написанного.

Или кто скажет, что несовременен Заболоцкий с его, скажем, внешне незамысловатой «Некрасивой девочкой»?

Или Рубцов, «Коля-шарфик», написавший среди прочего и такое: «С каждой избою и тучею, / С ливнем, готовым упасть, / Чувствую самую жгучую, / Самую смертную связь»?

Лирическую ясность (не путать с прямолинейностью!) в поэтическом творчестве еще никто не отменял и отменить не сможет, как, впрочем, и метафоричность, изысканность. Может быть, несколько неожиданно, но поэзию можно уподобить материку со всем многообразием его природно-климатических зон. Одному нравятся леса умеренных широт, другому — степи, третьему — побережья южных морей. Но все это единый материк!

Один из тех, кто и по сей день «обживает» этот материк, — Александр Плитченко. Он был ярко выраженным лирическим поэтом с тяготением к глубинной сущности слова и видел свое предназначение в том, чтобы писать не для избранных, но для массового читателя, в надежде на сопереживание, на отклик в его сердце. И этой линии Александр Иванович придерживался до конца своих дней.

«Поэт не был избалован прижизненным вниманием литературной критики. И не потому, что его творчество лежит не в русле современной отечественной поэзии. Напротив, скорее всего потому, что его стихи подчеркнуто лишены изыска, внешней броскости, суесловия; они традиционны в лучшем смысле этого слова. Его художественно-эстетические воззрения не приемлют вычурного видения мира, замешенного на ерничанье и эпатаже, на пренебрежении к родному языку (и “черни”, которая на нем говорит), на высокомерии и самолюбовании». Это я цитирую самого себя как составителя сборника избранных стихотворений Плитченко, вышедшего в Новосибирске к 70-летию поэта, — просто потому, что не нашел более точных формулировок.

Манерничанье и самолюбование в стихах — это, конечно, плохо. Но еще хуже откровенный снобизм, когда стихослагатель вообще не скрывает своей «избранности»; когда свою собственную персону он ставит выше языка, на котором пишет, позволяя себе глумиться и над ним, и над его носителем — народом.

Плитченко решительно не воспринимал подобного рода «творчество». Критике таких течений в поэзии он посвятил статью «Я для души имею свой свинарник…», опубликованную с подзаголовком «Заметки консервативного писателя» в мартовском номере «Сибирских огней» за 1990 г. Это был обзор поэтических публикаций в русскоязычных журналах «Радуга» (Таллинн) и «Родник» (Рига). Заметим, что тогда прибалтийские республики еще входили в состав Советского Союза. Саркастические заметки эти не были личным выпадом против конкретных поэтов — малоизвестной широкому читателю Татьяны Щербины или Дмитрия Пригова, в будущем — лауреата престижных литературных премий. И не против некоего Андрея Танцырева, именно того счастливчика, что «для души имеет свой свинарник», не против доброй дюжины его сотоварищей… Они, эти заметки, были написаны в защиту святых для русского человека понятий, духовных устоев, славной истории нашего народа и чистоты Слова, ниспосланного нам свыше. Всего того, что на страницах упомянутых изданий подавалось в издевательски искаженном свете.

Не стану называть имен, но я знаю людей, которые в силу своего неприятия творческой и гражданской позиции поэта не прочь навешать на него всех собак. Здесь обвинения и в «одномерности» поэтического слова, и в «квасном патриотизме», и в «узком взгляде на мир». Даже в любви к собственному народу, — любви, которой Плитченко никогда не скрывал! Все эти обвинения — чушь. Как говаривали древние, пусть башмачник не судит выше сапога. Ne sutor supra crepidam judicet!

 

Тому, как писать хорошие стихи, не научит никакой институт, даже литературный, тот, имени Горького, который Александр Иванович, кстати, в свое время окончил. Да, освоив теорию стихосложения, ее основы, можно стать версификатором, даже неплохим. Но только не поэтом. Узнаваемую творческую манеру, неповторимость приобрести нельзя, если ты не обладаешь даром, данным от природы, — талантом. Плитченко таким даром обладал в полной мере, что, как мы видели, отчетливо ощущается уже в ранних стихах.

Перу Плитченко принадлежит повесть-эссе «Письмовник, или Страсть к каллиграфии», построенная как письма к другу. В ней он размышляет о судьбах современной отечественной культуры — и поэзии, конечно, тоже. Особенно меня поразила глава, где исследуется одна из сторон творчества Фета, которого еще до недавнего времени пытались представить как поэта камерного, даже салонного. На примере всего лишь двух стихотворений («Никогда» и «На стоге сена ночью южной…») Александр Иванович убедительно показал присущее Фету космическое восприятие мира. Многие, и я в том числе, знакомы с этими стихотворениями, но такого, казалось бы, простенького, чуть ли не на поверхности лежащего вывода не сделали. Не каждому дано.

Беда современной поэзии, пишет он здесь же, — в отсутствии настоящей школы.

Поэтической школой Плитченко, конечно же, была русская классическая поэзия. Это видно, например, по его литературоведческим исследованиям, посвященным творчеству Блока и Есенина. Но прежде всего его школой была сама жизнь. Трудное послевоенное детство, родительский дом, где он вырос и которому посвятил немало проникновенных стихотворений. Друзья, земляки-односельчане. Служба на флоте. Неброская, но дорогая сердцу поэта природа Барабы…

В отечественных критике и литературоведении второй половины XX в. существовало достаточно распространенное мнение, что поэтов можно поделить на две категории, которые чуть ли не противостоят друг другу: поэты «от земли» («от сохи», как говорится) и поэты «от культуры». Первых хвалили за первичность чувств, за их естественность, вторым приписывали вторичность, обвиняя в «литературщине». Я всегда считал, что этот вульгарный подход — изобретение советского времени. Каково же было мое удивление, когда в руки мне попала толстенная книга «Бунин. Pro et contra», вышедшая в 2001 г. в Санкт-Петербурге, и там среди прочих интереснейших текстов я обнаружил выдержки из статьи дореволюционного критика К. П. Медведского «Новые лауреаты Академии наук». Статья была написана по поводу вручения Пушкинской премии Императорской Петербургской академии наук в 1903 г.

«Прежде поэзия была по преимуществу деревенская. Поэт жил на лоне настоящей природы, знал ее, ею восторгался, ей “слагал гимны”. Вы, конечно, избавите меня от скучной необходимости прямых указаний, и без того всем известных. Природа до тех пор остается богатейшим источником поэтических озарений, пока ее окончательно не изуродуют на культурный лад.

Городской поэт, хотя бы и очень талантливый, находится под гнетом искусственной обстановки, налагающей яркую печать на его творчество: и оно, в свою очередь, делается искусственным».

Далее автор сообщает, что, «присуждая в истекшем году Пушкинскую премию, Академия решила поделить ее между П. И. Вейнбергом (за переводы) и г. Иваном Буниным — за сборник оригинальных стихотворений “Листопад”. Кроме того, удостоены почетного отзыва две поэтессы: M. Лохвицкая-Жибер и Т. Куперник-Щепкина. Я с того и начну, что скажу: г. Бунин — поэт деревенский, а госпожи Лохвицкая и Куперник — поэтессы городские».

Так вот, если следовать этой классификации, Плитченко был, безусловно, поэтом деревенским в хорошем смысле этого слова. Родная природа, сенокосы и грозы, уходящая к горизонту, волнующаяся от легкого ветерка нива, небесная синева всегда служили ему неиссякаемым источником вдохновения.

Однако, как уже говорилось, помимо поэзии Александр Иванович плодотворно работал и в других родах литературы: писал прозу, публицистику, переводил (в том числе и национальные эпосы народов Сибири), пробовал силы в драматургии. Но себя изначально считал поэтом. И если, к примеру, брался за переводы эпоса, то переводы эти не только во всей полноте передавали национальный дух того народа, с языка которого Плитченко переводил, но и были истинно поэтическими и по содержанию, и по форме.

Это утверждение хорошо прослеживается на примере переведенного Александром Ивановичем героического эпоса алтайского народа «Маадай-Кара», записанного от известного кайчи Алексея Калкина и изданного в Горно-Алтайске в 1995 г. десятитысячным тиражом. Специалисты единодушно отмечали, что в поэтическом переложении на русский язык одного из замечательнейших произведений устного поэтического творчества алтайцев «бережно сохранен национальный колорит эпоса». Книга разошлась почти моментально. Это ли не высшая оценка труда поэта-переводчика!

Я горжусь тем, что частенько беру в руки этот прекрасно изданный том, который был торжественно мне вручен автором, с его дарственной надписью, в мой день рождения. Перевод, что и говорить, хорош, но его совершенно к месту дополняют еще и цветные полосные иллюстрации — фотографии видов изумительной природы Горного Алтая и памятников древней культуры предков современных алтайцев.

«Матушка-рожь»

«Матушка-рожь» — последний сборник поэта, который мог стать прижизненным. Плитченко собственноручно составил и набрал его. Не думаю, что он считал эту книгу прощальной; он не собирался умирать. Однако судьба распорядилась иначе: книга стала итоговой, посмертной.

Должен признаться: мне так и не удалось разобраться в архитектонике «Матушки-ржи». Почему Александр Иванович именно так, а не по-другому разместил стихи в замкнутом книжном пространстве величиной в несколько десятков страниц? По какому принципу? Тематически? Хронологически? Произвольно? Лишь одно я усвоил точно: содержательный спектр этого последнего сборника, охват тематики едва ли не на порядок шире по сравнению с любым предыдущим.

Во-первых, в книге сильны гражданские мотивы. Однако стихи этой группы лирики лишены пафоса. «Кто напророчил годину лихую?..», «Соловей перестройки», «С натуры», «Бородинское поле. 1990»…

Последнее стихотворение написано после поездки Плитченко в Подмосковье. Была поздняя осень. И поэт шел полем русской славы по полегшей ржи, которую «забыли» сжать, шел по мертвым колоскам, испытывая чувство горечи и боли.

Протестные стихи не идут единым блоком, а рассыпаны по всей книге. Теперь я понимаю почему. Поводом к рождению очередного стихотворения были конкретные трагические события, которые из года в год преследовали страну, последовательно сменяя друг друга, подобно тому, как в затяжной грозе клубящиеся тучи идут за грядою гряда.

Другая присутствующая в сборнике тема, пожалуй, является основной. Я не нашел для нее определения, такого, чтобы оно было точным, кратким и в то же время полным. Стихи эти объединены многообразием чувств, среди которых преобладают надежда и любовь, которые зачастую идут рядышком, рука об руку.

Надежда — на то, что лихая година минует, как страшный сон, на духовные силы земляков, сограждан, которые — время придет — пробудятся от летаргии. И еще — на Церковь, с которой связана тысячелетняя история Руси.

 

И пребудет земля спасена,

И надежда людская продлится,

Если церковь — хотя бы одна —

Затеряется и сохранится.

(«Собор»)

 

Любовь — ко всему сущему на этой многострадальной земле, нежное чувство к народу, среди которого вырос; светлая грусть о прошлом, в котором навсегда осталось послевоенное детство и все, что с ним связано, и прежде всего — близкие поэту люди; трепетное отношение к поднебесью, озаряющему нас солнечным светом; к хлебному полю, к родной природе, к «рдяной рябине» на осеннем бугре, что «над мглою вздыбилась и реет»…

 

Эту жизнь не считаю случайной,

И о детстве забыть не дано, —

И о тетушке с крынкою тайной

Молока, что от слез солоно.

(«Начало»)

 

Среди стихов, завершающих книгу «Матушка-рожь», есть две элегии, исполненные мягкого света, явно перекликающиеся между собой, как бы продолжающие друг друга. Неслучайно в сборнике они поставлены рядышком; каждая из них написана на одном дыхании, за один день.

 

* * *

Что проносится с ветром к закату?

Что уносится с ветром за край?

Золотую, последнюю плату

За последнее солнце — отдай.

В сильном свете — густом и прощальном,

В синем ветре над юной травой

Позабудь о закате печальном,

Он не твой, он не твой, он не твой.

Видишь, радостный сноп с поднебесья

Рассыпают златые лучи, —

Можешь песню — затеивай песню,

Можешь сердцем — люби и молчи.

Но за это последнее солнце

Будет долго дорога брести,

И что начато, то допоется

Там, за краем земного пути…

19 июля 1994 г.

 

* * *

За холмы и озера, где света

И сиянья живого полна,

3олотая, как солнышко, эта

Уплывает за солнцем страна.

Под высокие белые своды

Всею чистою жизнью плыви

В окоемы просторной свободы,

В бесконечную область любви.

Все оставь, оказавшись в начале,

Позабытой доверься мечте.

Пусть клубятся былые печали

За плечами в сырой темноте…

В нескончаемом ласковом свете

Золотой и вечерней страны

Мы очнемся как малые дети

И забудем, что вновь рождены…

2 сентября 1994 г.

 

* * *

В честь Александра Плитченко еще при его жизни названа малая планета, 9535 Plitchenko, открытая в Крымской обсерватории ученым-астрономом Ю. Н. Черных в 1981 г. Невооруженным глазом планета на звездном небе не видна. Я нашел ее на карте НАСА — название получило международное признание.

«Там, за краем земного пути». Глубоко символично.

 

Автор выражает благодарность жене поэта Эрте Геннадьевне Плитченко (Падериной) за любезно предоставленные фотографии.