Журнальный мир

МУКИ ТВОРЧЕСТВА

«Свершилось!» – изрёк я, наконец, с облегчением 23 декабря в 23.00 на втором этаже коммунальной квартиры в комнате 18 квадратных метров – на солнечной стороне, с балконом…

Я отложил гусиное перо поэта (подбираешь в деревне большие перья, из гусаков выпавшие, и вставляешь в них стержни для шариковых авторучек).

Взамен десница вооружилась чернильной авторучкой, без толку торчавшей из подставки со дня даренья в день рожденья. Поскольку она с обеих сторон заострена, ни одному дураку, а равно и мне, не приходило в голову таскать её в кармане.

Вот так и доживают до великого часа устаревшие, вроде ненужные вещи… Да что ручка моя! Можно и с людьми проследить подобное. Особенно, с поэтами. Не торчи они, как моя ручка на подставке, вовек в нужное время про них не вспомнят…

Итак, я произнёс: «Свершилось!»

О, нет, я не просто выговорил это слово со всеми орфоэпическими, фонетическими и фонологическими нормами, каковые имел честь освоить заочно на кафедре русского литературного языка. Нет. Я изрёк его с придыханием, страстью, таинством… Иными словами, я вложил (если уж следовать до конца филнауке – «вклал»), я вклал в это слово всю свою любовь авансом к будущему детищу. Вот и сорвалось оно с грешных уст моих и открыло перед воображением тот пока ещё ничем не наполненный мир, в котором силой своего Разума (о, если бы чем другим, чего у меня водится в изобилии!) я буду вершить судьбы, искать и обрякать (это я из «ищи и обрящешь»)…

Итак, я вошёл с кифарой и стрелами в скушный мир, и начинал заселять его идеями, коллизиями, характерами… Но прежде чем приняться за черновую работу (так мы, маленькие поэты, говорим о прозе любых, даже больших, прозаиков – например, об А.Фадееве, пока он не умер, об Овидии, пока в нём ничего не поняли и др.), прежде сего я хочу назвать того шутника, который столкнул меня с моста. Откуда я преспокойненько, с толпой собратьев по Парнасу, профессионально оценивал шансы на выживание утопающей современной прозы. Которая впоследствии уцепилась бы за меня и благополучно добралась до спасительного берега. Этим шутником был мой старый приятель В.Р…

Ничто до его прихода не ставило современную литературу под угрозу моего нашествия. Прежде всего, по той причине, что я прекрасно помнил о том, что в нашем деле «гении приходят, чтобы мешать». Ну, и потом, меня совершенно не волновали роскошные переплёты посмертных изданий. Напротив, я с большим удовольствием почитывал свои тонюсенькие сборники стихов, наслаждаясь редакторскими огрехами и находя в отдельных строках мысли признанных наездников Пегаса. А это кое-что да значит!

Но об этом хватит. К чему ощущать мне, вставшему на путь инвалида-прозаика, отрезанную трамваем критики в молодости ногу романтики, шевелить её пальцами-крыльями и даже, как утверждает мой друг, кандидат от медицины В.Р., мучиться её фантомными болями? К черту фантомы! Отныне я – сплошная реальность. Я прочно стою на своей деревяшке, и никакой трамвай ей не страшен…

Так вот, в тот вечер после стаканчика чудесного марочного вина, поставляемого страной Варшавского договора, мой приятель В.Р. торжественно, как на похоронах, имел речь:

– Я знаю, кто ты! Ты смотрел на себя со стороны? Да нет, не в зеркало. А так – самоаналитически, психологически… Как это? Вот я тебя и поймал! Невежда. Ты не с того начал жить! Каждый человек должен видеть себя со стороны. Иначе он ничего стоящего не достигнет и будет совершать сплошь естественные для его натуры поступки. А к чему это приведёт? Подумай! Если бы, не одаренные физиологической красотой, люди отрицали свою уродливость, то вряд бы они взялись за ум, который возвёл их на пьедестал гениев. И наоборот, достаточно красавице, реже красавцу, понять, что природа наделила их качествами брать плоды наслаждений, не напрягая даже костного мозга, – и дело в шляпе! Хоть колоти их Платоном или Аристотелем по красивому лбу – никакого проку. Отсюда и проистекают ручейки нравственности, гуманизма и т.д. и т.п… Про отдельные исключения, вроде Байрона, я не говорю. А теперь – к чему я клоню. Вот если бы ты видел себя со стороны, то ежу понятно – ты типичный прозаик! Доволен? Извольте! Твой лоб не высок и не узок. Твой взор ни о чем не говорит. Образ твоей жизни вообще многим не понятен. Женщин ты уважаешь, но не боготворишь. Гусарства в тебе ноль. Инфантерия. В лучшем случае – артиллерия толстовская… Наконец, ты творчески аморфный, на всё способный, кроме подвига… Понял?

– Понял, – раздумчиво согласился я.

А сам поймал себя на том, что продолжаю по-пушкински кусать ногти. Это меня утешило. Значит, моя будущая проза – спад поэтического вдохновения. Временный. Как у А.С. Пушкина «Повести Белкина»…

Лицо моё от прилива столь ободряющей мысли вспыхнуло, и я стальным голосом объявил:

– Хорошо! Я напишу свою прозу. Это мне сейчас необходимо. Да-да, необходимо. Спад вдохновения. Пересмотр себя. Кристаллизация… Понимаешь?

– Понимаю, – странно поглядел на меня В.Р. и ушёл.

Настенные, в дубовом ящике, подрумяненные марганцовкой и покрытые коей-то раз лаком, часы пробили полночь. Вот тогда-то я и произнёс: «Свершилось!»…

Учёные выбирают проблемы. Холостяки – жён. Дипломаты – причины. Математики – методы… Все обязательно что-то выбирают. И я мучительно выбирал – жанр. Так сказать, сосуд для божественного напитка моего художественного словоизлияния…

Начал с трагедии.

Во-первых, в неё можно втиснуть себя главным героем. Во-вторых, можно в любое столетие перескакивать и разные пороки человеческие бичевать без оглядки на цензуру. Ну, а в-третьих, полюбившуюся драму народ в обиду не даст. Это я знаю точно…

И всё же с трагедией я потерпел фиаско. И не потому, что был руссоистом (ведь вы помните, как Жан Жак Руссо доказывал Д'Аламберу, что трагедия – чушь, ибо в ней главный герой всегда злодей). И не потому, что не хватило у меня воображения разбудоражить страсти человеческие… Всё было куда проще.

Жанр трагедии не удостоился моего пера потому, что мне было безразлично: страдает до безумия мой герой либо нет, убивает ли он, кого положено, либо его убивают, кому положено… Не было во мне желания разрушать и создавать, и снова разрушать… Я человек современный, уравновешенный. И от одной мысли, что герой должен возопить – «Что мир? Я сам себе судья!» или «Мой ум прожгла искра надежды!» – я вспотел, отложил обоюдоострую авторучку и глуповато подмигнул невесть кому: «Экая чушь! Не правда ли?»

Авторучка пролежала до следующего вечера нетронутой. И только с приходом вдохновительных теней за окном я вновь, бодрый и помолодевший, принялся крутить её между пальцами.

– Роман!.. Ну, конечно, роман. Никакой нервомотины. Если не впадать в достоевщину. Попахал – отдохнул. Ну, как диссертация…

Но тут моё тело обмякло.

– Да ведь это же минимум парочка книг по триста страниц каждая! Это значит, несколько лет по странице в день. Потом, если верить толстоведам, переделывать («переписывать») десять раз, и затем (не помню уж, кто советовал – не то Буало, не то Леонов с кафедры творчества) дать хорошенько отлежаться рукописи. Минимум пяток лет. И только после всего этого окончательно откорректировать, заменить кое-какие недомыслия – и передать издательству. А там арифметика простая: включат в план на ближайшие годы, отдадут на рецензию, отредактируют…

– Это же четверть века! – завопило моё тщеславие. – Ты же ноги протянешь к тому времени: у тебя сейчас уже давление 140 на 90, и холецистит, и с головой что-то… Глупец. Плюнь ты на всю эту романопись! Понял?

Да, я всё понял. Вообразил моё посмертное издание – допустим, «Я. Мысли. Народ…» – в приличном переплёте на прилавке Дома книги, где заведующая Ольга Никитишна говорит: «Гениальная вещь! А ведь при жизни ничем не выделялся. Кто бы мог подумать… Берёте, да? Шесть восемьдесят… Нина, свяжи! Клава, пробей…»

Вообразил – и вернул авторучку в пластмассовую трубочку на подставке с монограммой искусственного спутника земли.

Круг сузился. Дело шло к развязке. Нутро моё явно уперлось в привычное стихотворство…

– Господи! – хлопнул я себя субботним вечером по колену. – Да ведь роман будет в стихах! Неужели Пушкин мог ошибиться, таким же мятежным путём придя к «Евгению Онегину»? Да никак! О, великие к истине все приходят одним путём.

Я возгордился. От природы хиловатое тело моё налилось медью вечности, сердце заработало мощнее, в глазах объявился свет таинственности, челюсть волево подалась вперёд, мозг лихорадочно заработал…

Проснулся я далеко за полночь. На листе с заголовком романа «Счастье от ума» синей звездой расплылась и засохло блестела клякса. Бумага высосала из авторучки чернила…

Я вышел на балкон. Ночной бриз приятно пощекотал первобытную грудь. Мозг был свеж.

Я вернулся к столу. И на чистом листе обоюдоострой, исстрадавшейся авторучкой уверенно, четко, размашисто написал:

Начальнику Горжилуправления

тов. Одинцову Г.Г.

от гражданина Дерзаева К.К.,

проживающего по ул. Суворова, 5, кв. 32.

ЗАЯВЛЕНИЕ

В третий раз прошу ускорить вопрос по замене моей комнаты на однокомнатную квартиру, согласно решению, изложенному в протоколе от 17 мая сего года.

п/п К. Дерзаев

1973 г.

Все мы по призванию – писатели!

ДОЖДЬ

(гуашь)

Сойти с ума я не боюсь. Не с чего сходить. Причин тому много. Результат нулевой.

Сегодня очень скверный день. Дождь зарядил с утра.

Я сижу в красном кресле. В своей холостяцкой комнате площадью 18 квадратных метров с балконом. Я сижу, а дождь идёт. А может, наоборот. Ведь Земля крутится в мою сторону.

Да меня не это озадачивает. Меня раздражает, что этот прелестный июльский дождик идёт сверху вниз, а не наоборот. А если бы снизу вверх, то улицы были б сухими и пыль на моём балконе не образовывала грязь. А грязь не стекала соседу на балкон. А мне надоели его жёлтые зубы и гуманитарная словоохотливость…

Как инженер я понимаю, что вниз воде лететь куда легче, чем залазить на тучу по скользким крышам. Но ведь мы не должны ждать милостей от природы. Взять их – наша задача. Это я слышал от Леньки Горчакова, когда он женился на очень красивой Ниночке, которая его тогда ещё не очень любила…

Итак, идёт дождь. Я люблю слушать дождь. В нём живут стихи. Я тоже пишу стихи.

Свой первый стих я написал о Луне. Меня поразило, что на ней сидит собака. Собаку очень видно. Она сидит задом, а голову завернула вбок.

Об этом я и написал. Вот что получилось:

На Луне сидит собака.

Почему она спиной?

Это был белый стих. Первый и последний.

Потом его доделал редактор сборника «Единым духом», и оно выглядело так:

Я плотину строю в Братске

С комсомолкою-женой.

На Луне сидит собака.

Почему она спиной?

И он, стих, стал красным… Почти… Славы, понятно, не принёс. Но строчка стоила 1р. 40 коп.. И я включал его в книги «Молодой голос», «Крепнущий голос», «Вперёд к ракете» и, наконец, в своё, уже не коллективное, кредо «Земля и небо».

Эти сборники выходили уже потом, когда я сидел в красном кресле уже в другой комнате…

А сейчас просто идёт дождь. Непонятный. Как «Чёрный квадрат» у Малевича. И кто-то им даже любуется. Как любовался, даже восхищался Жан Поль Сартр босоножками из кожезаменителя ценою 3 руб. 40 коп., купленными в обувном на Солянке…

(1960 г.)

Если танцевать от печки

В 1973 году «Сибгипромез»* поместил в городской газете «Кузнецкий рабочий» объявление о том, что «…срочно требуется специалист по печному хозяйству на должность старшего инженера в газопечной отдел института».

К начальнику поименованного отдела, интеллигентнейшему Евгению Александровичу Холодовичу, по упомянутому запросу явился околошестидесятилетний дяденька с рюкзаком, содержащим комплект инструмента по сооружению всех видов (русской, голландской и др.) печей и равно уходу за ними.

– Понимаете, да? Это интересно, да! – крутил в руке, воздевал и стягивал с носа пенсне Евгений Александрович. – Но у нас – металлургические, промышленные, печи… Понимаете, да?

Дяденька его не понимал. Он объяснял, что любая печь – его стихия – от трёх-ходовки до камина… Не понятый, он горестно покидал газопечной отдел. Но задержался в курилке на лестничной клетке. Увидев сочувствие на наших лицах, печник поведал нам историю. Грустную… Почему-то тогда для нас смешную. Но мы выделили ему из общих запасов доменного отдела 0,5 «Столичной». И он, мастер печного ремесла, не унёс на нас зла…

Представился нам по имени – Мирон Пимокатов. Вытянув шею и передвинув большущий узел потрёпанного галстука на родимое пятно, с достоинством поведал историю своей неудавшейся в молодости конструкторской карьеры…

– Вот вы, пистолеты, с дипломом. Вам и дорога. В проектное бюро можете… А у меня ужас какой с этими проектами вышел…

Значит, когда я рабфак окончил, а с институтом оконфузился, то решение принял на проектного инженера поступить. Как вы – таким быть… Ну, приняли. В контору проектную при заводе. Ничего так. Комнатушку дали – с краном, и для гостей, когда так, мусоропроводная форточка. Это чтобы бутылки выбрасывать. В общем, зажил я ничего себе. Даже хорошо. Только денег нет.

Обязанность моя была ни дать ни взять простая. Детали от механизмов вычерчивать. Одна беда – ответственность за расписывание на чертежах, для прокурора чтобы…

Чертёжную машину, комбайн, дали по проведению линий на бумаге. Ну, понятно, первое время я молчу себе, почерчиваю, смысл для линий выдумываю. А потом начал и о деньгах мечтать.

В то время главным начальником над нами был Васька Хренов. Ни дать ни взять – министр. Портфель – пупыряшками отделан крокодиловыми. Штаны – колокольчиком. И вообще – умный…

Ну вот, посмотрел он как-то на мои срисовывания и говорит моему начальнику по инженерным вопросам:

– Посадите, дескать, Пимокатова на сдельщину. Нам скромные люди сей­час ужас как нужны. Их нужно материально деньгами поддерживать…

– Это как же, – говорю, – понимать про сдельное вычерчивание? Может, я вам чем не подхожу?

Смеются оба. А потом начальник мой по инженерным вопросам и объясняет:

– Ну и страус же ты, Пимокатов (вообще, он меня уважал)… Сдельно работать это так: вычертишь ты сегодня лист чертежа – три рубля. Вычертишь за неделю – все равно три рубля. Вот ты и будешь стараться побыстрее чертить, чтобы заработать. И нам, и тебе выгодно…

Понял я это условие – и пошло… В день по картине срисовываю. Раньше, бывало, прямую линию выводил, а теперь закручиваю через кулак. Что и говорить, быстрота нужна.

_________________________________________________

* Сибирский государственный институт по проектированию металлургических заводов.

Только, думаю, чего по мелочам работать? Поднакоплю десятка два листов с черченьем всяким, а потом за всё одним махом зацапаю…

Ну, через две недели я иду к своему начальнику по инженерным вопросам. Он, значит, сообразительный был насчёт линий. На моё черчение не посмотрел и подписывает. А я что? Радуюсь, конечно. Отваливают мне тридцать рублей. Хошь, сейчас пропивай, хоть диваны всякие заводи…

А утром в Молнии читаю: «Передовой чертёжник Пимокатов – 300% выполнения плана по черчению всякому».

Я аж ахнул. Ведь как же это здорово про сдельное придумано!

Ну, теперь, думаю, не то устрою. Сотнями начну выкручивать чертёжные листы.

Только всё не впрок пошло.

К обеду, у нас это в день два раза бывало, прибегает главный начальник с папкой – и к моему ходом. В нос ему моими чертёжными картинами тычет: «Это ваш болван такое понарисовывал?» А сам красный, как я, только от злости наверно.

– Как, как… – закакал тот, и ко мне: «Как можно, чтобы такую хреновину нарисовать своими рейсфедерами!?»…

– Сдельно я вырабатывал… – разозлеваюсь я. – Сдельно! Для вас же, можно сказать, старался…

Наш начальник обычно-то жёлтый, от живота, был, а тут аж в зелень вошёл.

– Вон! Вон! – кричит. – В отдел кадров! Хоть к черту…

Так и ушёл я из проектных кабинетов за сдельное.

Мирон снова поп­равил узел галстука и, посмотрев на нас, добавил:

– Эх вы, пистолеты!

…Ночью ко мне явился (в Духе, естественно) отставной штабс-капитан Мих. Зощенко (которого ныне продолжает в миру Ан. Трушкин). Он, Михаил Зощенко, очень внимательно выслушал моё откровение по печному мастеру, отвергнутому вчера институтскими книжниками. А утром я обнаружил на столе листки с историей рабфаковца Пимокатова, которую имею наглость предложить возможному читателю, не претендуя на авторство. Но факты в ней соответствуют действительности.

… Вот вам не подхожу я по своей недостаточной образованности. А что её вызвало? Прямо скажу – случайность.

Перед войной мне годков, как вам, было. И решил я на инженера учиться. Время у страны было серьёзное, кадры нужны. Поместили меня в рабфак. А уж потом в институт. Ну, полгода науки изучал. А зимой происходит сессия. Сдавать первое испытание…

По химии и по физике мне удовлетворительную тройку поставили. А по третьей – она минералогией и петрографией называлась – удалили с экзамена за незнания. А я из этой минералогии, где вызубривать на память много надо, до сих пор чего только не помню… Например, вот сингония, друза, октаэдр и ещё… Ну, в общем, провалился я по минералогии с петрографией. И сразу в стенгазету вешают среди других двоешников, мол – дурак. А какой я дурак, если возраст такой? Никакой…

У нас учёба была тогда до конца. За мало двоек не гнали. Только снимали с довольствия. И меня, значит, стипендии до весны лишают… Ну, и взорвало меня от несправедливости. Какое право имеют женатого человека пенсии лишать?!.

Двинулся я прямиком в деканатскую комнату. В то время там Ванька Дудышев заправлял. Одногодок. Пацаном его за вредность в крапиву толкал… А теперь уже научный стал, сидит «деканит». А я что? Стыд один. Ученик у него.

Ну, думаю, хренов сын, покажу я тебе, как издеваться над моей психологией! Захожу, значит, к нему в деканатскую. Строгий такой, как Ломоносов. Только ростом жидкий. В носу, от детства привычка, поковыривает. Я, это, сконфузился поначалу, кашлянул…

– Вы что, – говорит, – Пимокатов пришли? По какому делу?

А сам минеральный камень в лупу рассматривает. Страсть у него к этим камням. Тоже от детства ещё…

Меня та его невнимательность заела. Взъерошился я.

– Ты что же, – говорю, – Ванька, мне свинские условия создаёшь? Пенсии лишаешь. Забыть, поди, не можешь, как тебя в крапиву толкал…

А он как позеленел!

– Я, – говорит, – вам, студент Пимокатов, не Ванька, а декан ваш. И мы, – говорит, – не в детстве находимся, а в учебном учреждении. Про крапиву забудьте. А стипендию вам не положено, потому как вы у нас неуспевающий…

Ну, тут уж я не выдержал. Хватаю со стола каменюку рыжую и молчу. Ему, гаду, некуда деться. Тоже молчит. Аж в носу не ковыряет. Скромный стал. Помолчали мы так, как на поминках.

Потом Ванька подлизывается:

– Что же ты, Мирон, про этот сидерит не выучил? – на каменюку у меня показывает.

Ну, думаю, издевательствовать над своей совестью не позволю!

– Между прочим, – говорю, – как вытяну тебе сейчас по духовке, так и сколупнёшься! Не на лекции, – говорю, – никто не увидит…

Ванька в визг. Я, было, мирно в дверь уходил, а потом думаю: «Ведь он теперь, кроме меня, и всё общество моё загрызет…»

Вернулся назад и шаркнул его этой сидеритиной…

Ванька-то сызмальства вёрткий был, под стол вовремя сковырнулся. А каменюка в портрет ученой знаменитости за его столом угодила. Так что меня за порчу того имущества и выперли… Про остальное Ванька объяснять не стал. Стыдно было. Вот так!

Павел Майский.

(1971 г.)