Журнальный мир

Писатель, литературный наставник, редактор, общественный деятель… Таким запомнился современникам Александр Никитич Волошин.

«За ненависть ему платили ненавистью, за любовь забы­вали платить любовью».

«Самое, конечно, трудное – это ночь, когда хочется вый­ти в лес, в темь и спросить: «Эй, рассвет, ты скоро?»

(Из дневников писателя)

1967 год. В Новокузнецке стояла жара. Пахло горячим асфальтом. Пегое небо, поникшие тополя, слабый ветерок гонял по дорогам серую пыль.

Шли мы медленно. Я подумал: «Огрузнел ты что-то, Никитич, дорогой! Старость – не радость».

На черном ремешке, перекинутом через шею, болтался у него маленький транзистор, исторгая песню: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня»…

– Хорошо поёт! Русская песня-то. Теперь мало поют такие. А жарко у вас!

Он остановился и вытер широкое лицо платком.

– А у вас не жарко?

– Тоже жарко. У нас ещё химией пахнет, будто тухлым яйцом. У вас железом отдаёт.

– Дерьма хватает и у нас, и у вас — тяжёлая индустрия…

– Тяжёлая, да. Труб-то вон сколько, и не со­чтёшь. Раньше гордились дымом, теперь помаленьку стыдиться начинаем – дышать нечем. Ты знаешь, я ведь не только на шахте чертоломил, ещё ваш Куз­нецкий комбинат строил, вкалывал – будь здоров, да.

Он часто наезжал в мой город – делал пьесу для драмтеатра по мотивам «Земли Кузнецкой». Устро­ившись в гостинице, звонил обязательно – не выно­сил одиночества.

– Подбегай через часок, я тут мизансцену за­канчиваю, немного осталось.

Я, конечно, подбегал.

– Давай маленько разомнёмся, на улице-то бла­годать.

– Давай разомнёмся.

Вот мы и разминаемся.

Идёт он тяжело, шаркая по асфальту ботинками, часто останавливается, с прищуром разглядывая но­вые дома в лесах.

– Это что там у вас воздрузили? Воо-он на перекрестке, не вижу отсюда.

– Памятник Суворову. Давно стоит.

Качает головой, слышно сопит.

– Суворов – мужик куда с добром. Но при чём здесь Сибирь?.. Он вроде не воевал в наших местах. Своих героев навалом, вот своих и выпячивай на здоровье.

И неожиданно:

– Знаешь, здесь ведь сплошь болото стояло, уток стреляли, американские спецы на спиннинг (для нас этот инструмент был в диковинку) из Томи тайменей таскали – воо-от та­ких. – И распахивает руки. – Больших тайменей. И хариус водился. Теперь ничего такого нет, так?

– Так.

– Вспоминается многое. Я вот иду и пишу, иду и пишу…

Кокетничал, пожалуй. А может, только у меня так не получается – писать на ходу?

За стеклом газетного киоска я увидел книгу, купил тут же.

– С тебя автограф.

То был роман «Всё про Наташку», выпущенный Кемеровским издательством.

Никитич подержал томик в блеклой обложке на ладони и вздохнул опять с затягом:

– Сколько я с ним мыкался, с романом-то: никто не решался печатать – я же запятнанный, нехороший и всякое такое.

Потом вынул из кармана рубашки ручку (чернила расползались на дешёвой газетной бу­маге), написал несколько тёплых слов и поставил дату.

Жить ему оставалось десять лет.

В 1950 году я поступил в Московский полиграфи­ческий институт на редакционно-издательский фа­культет. Институт располагался на Садово-Спасской улице. Позже я вычитал у великого кукольника Сергея Образцова, что когда-то в этом трехэтажном доме была элитная гимназия. Потом в довольно большом дворе понастроили бараки для институт­ской библиотеки, читального зала и подсобок.

В одном из узких переходов этого лабиринта были развешаны портреты лауреатов Сталинской премии, среди других выделялось крупное лицо с тяжелой челюстью и волнистой копной волос. Длинная под­пись гласила, что данный товарищ есть не кто иной, как Александр Никитич Волошин, строитель, шахтёр из города Осинники Кемеровской области, фронто­вик, сапёр на войне, писатель. Премии он удостоен за роман «Земля Кузнецкая».

Я останавливал сту­дентов, упирал палец в фотографию и говорил: «Это наш мужик, земляк мой». Я был в те минуты полон неподдельной гордости: и мы, дескать, не лыком шиты. Больше я ничего добавить не мог.

А ведь уже тогда о нём ходили легенды. Теперь же историям, связанным с мятежной, а временами и шальной жизнью Александра Никитича, несть числа.Ну, к примеру, такая.

Новогодний вечер.

Падает разлапистый снег, и чудится, будто, па­дая, он шелестит. Такими вечерами, полными бла­гости и задумчивой тишины, награждает нас Все­вышний для того, чтобы мы встречали грядущее с надеждой и проводили минувшее с легкой грустью.

У кинотеатра «Москва», самого крупного тогда в Кемерове, росла, может, и сейчас растёт, огромная ёлка. Публика, истекающая после сеанса на улицу, была слегка ошеломлена, рассмотрев в сумерках следующее: под ёлкой топчется, чтобы согреться, крупный мужчина в дорогой шубе и этаким раздоль­ным жестом приглашает честной народ выпить и закусить по случаю праздника. В ногах у человека ящик водки, на ветках же развешана колбаса, лимо­ны, а для детей – конфеты в фантиках.

– Подходите, земляки! Волошин угощает…

Угощались, благодарили, хвалили за щедрость. Весело было!

Или ещё.

В один из приездов в Москву зашёл Александр Никитич в буфет Дома литераторов. На этот раз его привлекла новая, довольно внушительная батарея винных бутылок с иностранными этикетками. И хотя во время войны в разных городах Германии вдосталь вкусил он разных иноземных напитков, но показа­лось ему, что есть тут что-то новенькое и раньше непробованное. Собрав всех знакомых, оказавшихся в ту пору в зале, он распорядился: «Будем пробовать все. Открывайте по одной разного сорта!» Вскоре почти все бутылки с буфетной стойки перекочевали за столики. Желающих приобщиться к заморскому питью оказалось довольно много, но и бутылок было достаточно. В общем, пили все и выпили всё, что смогли. Ну, а расплачивался, естественно, Никитич.

Когда деньги кончились, до глубокой ночи угоща­лись ещё и в долг: кто в ту пору не знал Волоши­на – всюду ему шли навстречу.

А вот ещё одна история, которую рассказал мне сам Волошин.

Дело было в Москве. Получив довольно большой гонорар за очередное издание «Земли Кузнецкой», Никитич по совету приятеля купил «Москвич». Но поездил на нём очень недолго. Как-то возвращался он из гостей, где, конечно, было немало выпито. Сознавая это, ехал Никитич медленно, осторожно, поближе к обочине. Но в какой-то момент отключил­ся и очнулся от удара: машина прямиком въехала в фонарный столб и заглохла. Сам, к счастью, не пострадал. Вышел из машины, остановил проезжав­шее такси и поехал в гостиницу «Москва», где тогда жил. Утром, ни свет ни заря, в дверь раздался требовательный звонок. Открыл. Батюшки-светы, милиция! Что такое? Вроде бы накануне вёл себя прилично и общественного порядка не нарушал. «Инспектор ГАИ такой-то, – представился милици­онер. – Вы владелец «Москвича» государственный номер и т. д., и т. п.?» Ах, вот оно что! Про машину Никитич и думать забыл. В общем, сообщил ему инспектор, что «Москвича» отбуксировали в какое-то отделение ГАИ на окраине города и что его владелец, то есть Александр Никитич, может получить его в любое время. Однако столичная жизнь – дело суетное: встречи с друзьями, хождение по редакциям, посещение Союза писателей и прочее. Так и не собрался Никитич поехать за машиной. Оставил в подарок москвичам.

В то время он наверняка ощущал себя только что вышедшим из тайги старателем, золотишником, щедро делившим фарт и с друзьями, и с незнакомы­ми… А может быть, он, как многие тогда: только что вышел из страшной войны и постоянно помнил о другом своем великом везенье – остаться в живых?..

Однако пора кончать с легендами.

Только сейчас, когда пишутся эти строки, я сде­лал открытие, пусть небольшое, но, тешу себя на­деждой, существенное: литературу Кузбасса, особен­но на первых порах, делали не гуманитарии, а люди, так сказать, от станка.

В качестве иллюстрации к моему этому утверждению назову лишь несколько имен. Александр Никитич, повторяю, был шахтёром, Евгений Сергеевич Буравлёв – строителем, Виктор Михайлович Баянов, отличный поэт, до пенсии во­дил тепловоз. Бывший в войну водолазом, прозаик Анатолий Соболев по специальности механик, Вик­тор Чугунов – тоже шахтёр, Анатолий Ябров – ма­шинист турбин. Ну, и так далее.

Лишь на перевале шестидесятых годов начали подавать голос выпускники Новокузнецкого педагогического института, Томского, Ленинградского, Московского университетов, направ­ленные в Сибирь по распределению. Это были в основ­ном филологи, журналисты, дерзающие выдавать не только репортажи о передовиках производства…

Вот здесь-то я и хочу подчеркнуть особую, высо­кую и благородную заслугу Александра Никитича Волошина. Она, заслуга, состоит в том, что именно он, и никто другой, начал собирать вокруг себя литературную рать – дерзкую и честолюбивую мо­лодёжь.

Рать составляли солдаты, жаждущие стать генералами. Не все, разумеется, обзавелись золочёными погонами, но камень был брошен, по воде разбежались круги. Замечу, что я редко встречал людей, которые так бескорыстно радовались успехам молодых литерато­ров, как это делал Волошин. А он не только радовал­ся, но и, как только мог, помогал им: редактировал рукописи начинающих авторов, приглашал их на литературные вечера и встречи, где предлагал вы­ступить со своими, ещё никогда и нигде не печатав­шимися произведениями, и довольно часто предлагал их редакциям журналов и издательствам.

В связи с этим расскажу одну историю.

В 1955 году из Москвы в Новокузнецкий (тогда еще Сталинский) педагогический институт приехал заведовать кафедрой литературы молодой кандидат наук Николай Якушин. Человек, горячо и преданно любящий литературу, он довольно быстро вписался в литературную жизнь Новокузнецка: стал много печататься в городской газете «Кузнецкий рабочий», выступал с лекциями на шахтах, в цехах Кузнецкого металлургического комбината и т. п. Под его руко­водством активизировалась работа городского лите­ратурного объединения. Произведения его участни­ков стали довольно часто появляться на страницах «Кузнецкого рабочего», областной газеты «Кузбасс», а потом в альманахе «Огни Кузбасса» и даже в «Сибирских огнях».

Обо всём этом Волошин, конеч­но, знал, но как-то не удавалось ему с молодым кандидатом познакомиться. Умудрились они не встретиться даже на I Учредительном съезде писателей РСФСР, на котором Волошин был делегатом, а Якушин – гостем: к Никитичу было не подойти из-за роившихся вокруг него московских дружков.

Познакомились они вскоре после возвращения со съезда на совещании в обкоме КПСС. Там, кстати, всегда любили продемонстрировать свою заинтересо­ванность развитием литературной жизни в Кузбассе. Как всегда, много говорилось правильных слов, ста­вилось множество задач, но когда дело доходило до решения конкретных вопросов и помощи, прежде всего начинающим авторам, то дело ограничивалось, как правило, туманными обещаниями.

Там, на этом совещании, Якушин поделился с Волошиным замыс­лом написать книгу о пребывании Достоевского в Сибири. Никитич горячо поддержал идею и с прису­щей ему энергией стал убеждать разные инстанции в необходимости издания такой книги.

Начал с об­кома. Там к этому отнеслись довольно сдержанно. Имя Достоевского, несмотря на недавно отмеченное 75-летие со дня смерти писателя, у многих вызывало настороженное отношение. Ну, как же – и Ленин ведь не любил «архискверного» Достоевского, да и Горь­кий его не очень жаловал… К тому же, книг о Досто­евском тогда почти никто не издавал, если не считать вышедших к юбилею монографии В. Ермилова и повести М. Никитина «Здесь жил Достоевский». Но ведь жил он – пусть короткое время – и в нашем Старокузнецке…

Никитич делал всё возможное и невозможное. И ведь добился-таки своего: книгу Якушина включили в план Кемеровского издатель­ства, и уже в конце 1960 года она вышла в свет.

Надо сказать, что при всей открытости характера Никитича, при всём том, что вокруг него постоянно крутилось множество народа, близких друзей рядом с ним я не видел. Мы же (я говорю о себе, Гарике Немченко и некоторых других) в ту пору были слишком молоды и о дружбе с Никитичем и не помышляли. Для нас он был патриархом и челове­ком, если и не старым, то довольно пожилым. У нас тогда были свои интересы.

Что же касается Якушина, то он был постарше нас, да и жизненного опыта у него было побольше (во время войны он четыре года проработал на военном заводе). В общем, стали они друзьями. И теперь в каждый свой приезд в Ново­кузнецк Никитич прямо с вокзала отправлялся к Якушину, благо жил он недалеко от вокзала. А тот в свою очередь, приезжая в Кемерово, всегда оста­навливался у Волошиных.

Было сказано когда-то (Г. Гейне, по словам А. Кони), что человек в разгаре своей деятельности похож на солнце, чтобы его рассмотреть как следует, надо видеть его при восходе или закате…

Я познакомился с Никитичем, и довольно близко, при его закате. Легенды об этом человеке приутихли, хотя кое-кто ещё излагал их на мужицких пируш­ках, опять же с нелицеприятным подтекстом, но как бывает, мало кто помнил добро и бескорыстие.

Никитич (да и не он один!) на своей нетолстой шкуре испытал, как больно падать с большой высоты, как неприютно остаться одному со своими невзгодами. Однако он был тогда ещё деятелен и полон замыслов.

…Квартира на четвёртом этаже по улице Весен­ней, где жил Волошин, напоминала заезжий дом, народ там толпился с утра до вечера. Заваливались без спроса и предупреждения, обвешанные, само собой, бутылками. И начиналось! Хозяин обычно сидел за письменным столом и беспрестанно вытирал платком большое свое лицо. Жена его Зинаида Ива­новна несла свое бремя безропотно, она обычно сидела на кухне и смотрела в окно пустыми, скуч­ными глазами: ей эти сходки надоели, но и что делать, если муж во славе и чести. Терпеть надобно!

И она терпела. Каждому ведь своё.

Под высокой рукой Никитича в те поры издавался литературно-художественный альманах, где печатались в основ­ном начинающие и не лишённые дарования. Мастер их направлял, благословляя на труд нелёгкий и мучительный. Он умел направлять, поскольку был начитан и глубоко эрудирован. Я удивлялся и удив­ляюсь до сих пор: как и когда он успел сделать себя настоящим интеллигентом, без всяких скидок.

Многие сходятся на том, что Александра Ники­тича Волошина, почитаемого нами глубоко и искрен­не, погубила слава, потому что, можно утверждать, он не был к ней готов, она свалилась на него обвально, враз. Его погубила еще и плебейская за­висть тех, кто после ошеломляющего успеха смотрел на него, задрав голову, как на Эйфелеву башню. Потом, когда фанфарный шум вокруг имени этого человека притух, от него отвернулись многие по старому закону подлости: «Деньги есть – Иван Пет­рович, денег, нет – горбата сволочь».

Отвернулись ещё и потому, что удача покинула его.

Как только Волошин стал Лауреатом, его стали торопить: «Давай, пиши! Ты же самородок, талант!» Не знаю, чего уж ждали от него. Наверное, новую «Землю Кузнецкую» или что-нибудь в таком же роде. Уговорили. Завезли куда-то в глушь, подальше от собутыльников, которых великое множество кру­тилось вокруг. Пить не давали – ну, если только самую малость. И ведь собрался Никитич, и написал роман «Дальние горы». Напечатали его весной 1951 года в журнале «Сибирские огни». Но ожидаемого успеха не получилось. Новое произведение прошло незамеченным…

На какое-то время наш первопроходчик воспрял духом, потому как увидел свет в конце тоннеля: журнал «Новый мир» взял роман «Всё про Наташку». Договор подписал Константин Симонов и даже рас­порядился выдать аванс – девять тысяч рублей. Не­сколько спустя рукопись вдруг вернулась с туманной припиской насчет того, что планы редколлегии из­менились и прочее такое. Поскольку сделка не со­стоялась, надо бы вернуть аванс. Это был удар ниже пояса! И где взять пресловутые девять тысяч – солидную по тем временам сумму?

События излагаю не в хронологическом порядке, но то не суть важно. Подозреваю, и не без оснований: кто-то копал под сибиряка яму с усердием крота. Объективности ради стоит признать с тяжелым вздо­хом: Александр Никитич давал немало поводов для праведного гнева власть имущих и чиновников СП. Один умный приятель сказал мне как-то: «Когда ты пьёшь, это кому-то выгодно».

«Литературная газета» напечатала статью Фёдора Гладкова, авторитетного тогда литератора, о мораль­ном разложении сибирского лауреата: не успел, дескать, опериться, а худой славы за ним хоть отбавляй, да к тому же и писатель невесть какой, ему учиться ещё да учиться ремеслу, а он впал в разгул. Следом сокрушительный удар нанёс Кеме­ровский обком партии: тамошние крысоловы выко­пали документы, свидетельствующие о том, что отец Волошина, Никита Лукич, – бывший поручик Се­мёновского полка. В 1919-м он перешёл на сторону Красной Армии, воевал храбро, но пресловутая трой­ка, судившая бывшего поручика, не придала этому важному обстоятельству никакого значения: отца расстреляли как заговорщика в августе 1937 года. Только через двадцать лет сын получил справку (буквально выцарапал её у «органов»!) о том, что Волошин-старший поставлен был к стенке по ошиб­ке. Но всё это было потом, а по горячим следам писатель был исключён из партии и несколько спустя был вызван в центральный Союз на разборку. Может, Александр Никитич проявил малодушие, скрывая изъ­ян в своей биографии, но его и понять можно: изложи он в анкете правду, не видать ему ни книг, ни, конечно, лауреатства. Он знал это и потому молчал с надеждой, что как-нибудь пронесёт. Ан не пронесло!

На правлении Союза писателей председательст­вовал Александр Фадеев. Заседали тогда со смаком, подолгу – до сонливого измождения. Когда настала очередь кемеровчанина, лица маститых враз изобра­зили официальную строгость. Было зачитано письмо обкома, где выражалось мнение бюро: ответственные коммунисты предлагали лишить писательского звания виновного во мно­гих грехах лауреата …

Началось подробное выяснение компрометирующих обстоя­тельств, посыпались ехидные реплики, осуждающие безмотивную дерзость сибиряка по отношению к властям, его «безмерные амбиции»… Потом, конечно, вторая жена – брошенные, понимаешь, дети. Куда это годится?!

Тогда не всем, конечно, но многим нрави­лось с пристрастием допрашивать товарища, отдан­ного на заклание. За оскорбления и сальные намёки никто ведь не наказывал. Наоборот, как раз – так называемая «большевистская принципиальность» поощрялась, а наветчиков и лизоблюдов боялись даже великие.

Никитич не помнит, сколько часов или минут брёл он сквозь шпицрутены, били его долго и с оттягом. И случилось неожиданное: мужик богатырского сложения, фронтовик, шахтёр, вдруг прикрыл.ладонями глаза и зарыдал, как женщина. С партией он распрощался не сказать чтобы легко, но был сравнительно спокоен. А здесь! Вроде свои ребя­та, но готовы без колебаний вогнать в позор и пустить по миру: не брать же ему, изломанному войной, опять отбойный молоток и спускаться в забой. Он писать хочет. Писать! Ему бы душевного покоя, больше ведь ничего не надо, и ничего больше просить не будет.

Александр Фадеев поднял руку, требуя тишины, и сказал:

– Мы не ханжи. Поезжай домой, в Союзе мы тебя оставим.

На том и порешили.

Самое тяжкое, казалось, уже позади, но нет: затяжная и унылая травля продолжалась (у нас ведь умеют плясать вприсядку на костях ближнего!). В один распрекрасный день в квартиру позвонили две женщины, похожие на монашек, тихие и строгие, – судебные исполнители – и категорически потребо­вали вернуть аванс, те самые девять тысяч, выданные «Новым миром». А где их взять, эти проклятые тысячи?! Нет их уже давно, и семья перебивается с хлеба на квас… Бедствовала семья, спасу нет. Описали библиотеку, кстати, уникальную, тщательно подо­бранную по просьбе Александра Никитича в писа­тельской книжной лавке на Кузнецком мосту. Как уж они там считали, исполнители, но до заветной суммы не дотянули – вторым заходом отобрали пись­менную машинку.

Жена Зинаида Ивановна натурально взбеленилась и отобрала у судьи орудие труда, дома поставила туда, где ей предназначено было стоять, и со слезой сказала мужу:

– Пиши!

Я не юрист, но знаю из собственной практики: если договор заключён и рукопись официально при­нята к производству, аванс не возвращается. Ну, а машинка – это уже беспредел. Объяснение всем на­скокам простое: то, представляется мне, была целе­направленная травля, имевшая конечную цель – сломать человека, уронить, чтобы уже не встал. И тихие каратели почти добились своего: классик наш заметно опустился – сшибал трёшки на бутылку (без отдачи); в кармане носил заветную фляжку с зельем, из которой отпивал глоток-другой – для поднятия тонуса. «Пусть неудачник плачет»…

Оста­лись, правда, друзья, но они по-прежнему несли водку – для сочувствия и утешения души.

Как-то при встрече в Кемерове Александр Ники­тич рассказал мне такое вот.

– Звонят: приезжай пировать. И адрес назвали. Далеко ехать, а гололёд страшенный. Я со своим батожком и двинулся (незадолго до того он пострадал в автомобильной катастрофе). Приехал, а там и дома за таким номером нет. Разыграли меня!.. Купи­ли…

И тяжко вздохнул.

И так шутили над ним, так пинали совсем уже ослабевшего льва.

…Гроб из квартиры на четвертом этаже мы несли натужно – тяжёлый был Волошин, точно из свинца отлит.

Гражданская панихида состоялась в каком-то клубе. Запала мне в память одна деталь: в закутке, подальше от придирчивых глаз, сидел незнакомый мужичок и, высунув язык, будто детсадовское дитё, на водочные бутылки клеил этикетки от минераль­ной воды, поскольку тяжёлой волной катилась оче­редная антиалкогольная кампания. Мужичок являл собой советское лицемерие в чистом виде. Высоко­мерное руководство предпочло не заметить этого мелкого жульничества, а пишущая братия успела уже поглотать «минеральной воды», многие плака­ли, не стесняясь слёз.

Покинул нас мятежный Никитич, и никто его не заменит.

Незадолго до смерти он выпустил очень крепкую повесть о войне. Называлась она «Зелёные дворики». Вся суровость фронтового бытия встала без прикрас, строки пропахли солдатским потом и кровью. Зароились сразу разговоры о том, что Воло­шин ещё не исчерпал себя и способен выдать нетлен­ное. Да вот не выдал – лежит, скрестив на животе тяжёлые изработанные руки, лицо жёлтое и суровое. Лежит – и не встанет! Не скажет, не напишет.

Прощай, Никитич!

Не поминай лихом.

Мы зарыли его глубоко в Кузнецкую землю. От земли поднимался белый парок. Вот и всё!

…На угловом доме по улице Весенней висит мемориальная доска с профилем, как положено. Я всегда снимаю шляпу, когда прохожу мимо.

Будут ли снимать шляпы наши дети и внуки?

Вряд ли! Ведь в своем отечестве пророков нет.

Геннадий Емельянов.

(1995 год)