Мышкины слезки
Мышкины слезки
Знаешь, в ней реально что-то было… Беспокойство, что ли…
С лестницы она мелким горошком, на ней кофточка какая-то воздушная, летит восторженная, улыбается. Обнимается со всеми, на цыпочки встанет, и руки на шею. Сама тоненькая, а когда вытянется, совсем струночка. Мужики лыбятся – еще бы, этакое счастье привалило!
Он стоит в сторонке, чужой, огромный, неувалянный такой, кепка эта дурацкая пол-лица закрыла. До него когда очередь дошла, аж пятнами от смущения покрылся. Он и без того краснел по любому поводу, а уж тут…
– Привет! – сияет вся, будто пряник ей посулили. – Ты не волнуйся, все будет хорошо!
И норовит под кепку в глаза заглянуть, смородины свои круглые таращит. Чему радуется?!
Было хорошо. Так хорошо, что он и не мыслил себе. Ночь они тогда проговорили, а утром уж и не разлепить. На прощание посмел, за плечи взял. Потянул к себе, она подалась. И лбом в козырек треклятый уперлась, щурится, смеется:
– Ты мне позвони! Я буду ждать.
Она ждала. А он не мог. Едва из автобуса вышел, сел на лавочку и давай звонить.
– Привет…
– Привет…
Помолчали оба.
– У нас солнышко…
– У нас тоже…
– А через улицу кошка бежит. Черная.
– Сестренка… Младшая.
– Почему?
– Ну как почему! Я же в прошлой жизни кошкой была. И в будущей тоже буду. Мяфф!
Так у нее забавно вышло, будто и правда кошка мяфкнула.
Засмеялись оба.
– А я заяц. Большой, старый, ленивый заяц, вот.
Они в те дни часто смеялись. Она ему про песни любимые рассказывала, по телефону слушать давала. Он ей книжки цитировал наизусть. О. Генри, Довлатова, Лосева. Довлатова он сильно любил, она в книжный сбегала, нашла сборничек, всю ночь читала.
Стругацкими они оба зачитывались. И много было того, что «оба»… Не сговариваясь, сразу попадали. Как эхо друг друга откликались:
– Да, я тоже…
– Да, и мне…
Пела внутри синхронность эта, она ходила счастливая и пела:
– Ой, Юра-Юра-Юра,
Я такая дура, что в тебя влюбилась…
И от идиотской песенки этой становилось еще веселее. На вопросы отвечала коротко:
– Влюбилась!
Кто ж поверит, когда тебе сороковник доходит, две девчонки почти взрослые, муж умница. Лежала ночами, думала, сравнивала. И уже близка была к тому, чтобы сказать все. Мыслимо ли дело – такую любовь в сердце прятать. Разорвется сердечко.
Не выдержала. Придумала дело, с работы сорвалась, и махнула к нему. Месяц прошел. Только бы глянуть разок, а там…
Квартирка крохотная, воды горячей нет, а на кухне рыба сушится. И запах от рыбы сногсшибательный. Он ее целовал, она голову запрокидывала и всякий раз, как открывала глаза, рыба эта прямо перед носом висела. Ее смех душит, а он обижается:
– Я что-то не так делаю?
– Нет-нет, все так, только давай отсюда уйдем! Ну, в комнату хотя бы. А то тут вобла твоя подсматривает.
– Я рыбов ловить люблю, – коверкая слова, он стал показывать, как толстый зайчище с удочкой идет на рыбалку.
– Где ж ты зайца с удочкой видал?
– Значит, я первый.
И опять смеялись. На полу сидели, прижавшись, слушали музыку – она ему диск привезла своей любимой.
В наручники тебя,
И на железный стол,
И 220 вольт…
Это Мара расстаралась. И в другой раз она бы камушка не оставила от такого текста. А тут…
Целовались до головокружения. Он рукой по шее провел, она поежилась, и он больше не пытался. Ругал себя потом – как мальчишка, как школьник! Да обоих держало.
Нет, о ее девочках он не думал. Как-то всегда воспринимал ее отвлеченно, мечтал о ней, желал ее, готов был в огонь и в воду за нее. А что жена мужняя, мать там… Это нет, отдельно где-то записано.
Впрочем, не совсем. Что муж, мужчина, который прав имеет больше, чем он, с которым она в постель ложится, – тут сердечко, конечно, шкалило. Только он думать себе об этом запрещал, потому что тяжело непосильно.
В магазин на углу не заходил с месяц. А вот как началось все, так и не заходил.
– Юр, она кто? – и как-то посмотрела… Ну чисто Кошка.
– Да кто она… Продавщица. Мышка, одним словом.
Мышка… Ну, беда тебе. Когда кошка в доме, даже и рядом делать нечего.
Та не пыталась. Пришла раз только, сама пришла.
– Ничего мне от тебя ведь не надо. Просто побуду. Можно? Не выгонишь?
Не выгнал. До вечера молча просидели. Она кровать разобрала, разделась, легла. Он покурил на балконе, пришел и бросил на пол бушлат.
– Я тут переночую.
Утром сделал вид, что не слышал ее ухода.
У Мышки тоже были две дочки. Худенькие, с косичками, погодки. Младшенькая, Светка, первая не стерпела.
– Мама, а почему дядя Юра к нам больше не приходит?
Мать похолодела, охнула и расплакалась.
Назавтра Светка заболела. В школу не пошла, лежала, глядя куда-то мимо всех. Врача вызвали.
– Что-то случилось? – врач спросил так, будто Мышка виновата была. – На простуду не похоже, я бы сказала – нервное это.
Теперь Мышка плакала над Светкой. Старшая ходила мрачнее тучи. Звонила ему, он трубку не брал.
Светка дождалась, когда все угомонятся, сунула ноги в тапочки и тихонько прокралась в коридор. Там было темно, и она поторопилась на улицу.
Они читали Брэдбери, когда в дверь не постучали. Нет, поцарапались. Похоже, Мурзика соседи домой не пустили, вот он и клянчит ночевку.
Ей все труднее становилось находить предлоги для отлучек из дома. Все тяжелее уезжать потом от него. Будто что-то проросло в них обоих и все плотнее притягивало друг к другу. Октябрь шуршал за окном уютным дождем, под который так славно плакать или пить чай с мятой. Надо было что-то решать, и она чувствовала, будто ее разымают надвое. Где-то надо было рвать. Резать живое. Анестезии на такой случай никто не придумал.
Под дверью скреблись еще настойчивее. Спросил – кто, раздалось нечто невнятное. Ему показалось, что там плачет ребенок. Во втором часу ночи и не такое причудится.
Распахнул дверь.
Перед ним стояла Мышкина Светка. В тапках и мокрой насквозь пижаме.
– Дядя Юра… А почему ты к нам больше не приходишь? Я тебя так люблю…
На мгновение он оцепенел. Потом схватил детское тельце в охапку, сунул неловко на кровать и замотал в одеяло.
– Светка! Как же ты… На чем?
– Пешком…
Ее взгляд наткнулся на чужую женщину и больше от нее не отрывался.
– Дядя Юра…– не глядя.
– Что, малышка! Как же ты… Я сейчас чаю тебе…
– Дядя Юра… Не надо! Я уйду сейчас. Я только хотела сказать…
И все смотрела, смотрела. Попыталась высвободиться из-под одеяла. Он держал, такой большой, неуклюжий, растерянный. Обнял, прижал к себе, стал укачивать. Бормотал что-то, уговаривал. Светка сначала вырывалась, потом ослабла как-то и, наконец, расплакалась. Он уткнулся лицом в ее мокрые волосы.
– Малышка… Как же ты…
Других слов он просто не мог припомнить. Качал ее в одеяле, качал. Понял вдруг, что ребенок перестал плакать. Ужаснулся, разжал объятия, заглянул в лицо. Девочка спала. На щеках еще блестели полоски, и всхлипывала она во сне. Но спала. Он опустил ее на подушку.
– Это Мышкина. Младшенькая… Через полгорода ведь… В пижаме…
Она не ответила.
Он обернулся.
Ее в комнате не было.
Дождь все шел. И она шла. Так они брели по сонным улицам маленького городка, поочередно отражаясь в лужах. Она молчала, дождь выводил свою нехитрую мелодию. До утра и первого автобуса оставалось почти три часа.
Времени было достаточно.