Журнальный мир

Кустарников рваные клочья,

мужицкий под бритву прокос.

Сегодня бессонною ночью

пришёл я к тебе на покос…

Вот так начиналось моё письмо в стихах, которое я отправил из армии матери, Марфе Даниловне Дегтярёвой, в деревню. Написал, отослал и забыл построчно, помнилось только содержание. Ответа не ждал. Мать была неграмотной, не умела читать и писать.

На бумагу непроизвольно выплеснулось, как это часто бывает во время долгой разлуки, умиление прожитым, восхищение и гордость тем, сколько же было сил и терпения, трёхжильного упорства и врождённой крестьянской смекалки у этой слабенькой на вид женщины, похоронившей в сорок лет безвременно ушедшего мужа и сумевшей поднять на своих плечах, выходить, вырастить и дать образование всем своим детям. А нас осталось без отца восемь ртов. Я в семье был предпоследним. Дальше в  письме речь шла о нашей делянке в заболоченном углу, где мы с мамой косили сено для нашей коровы, о том, как рыли маленький приямок для питьевой воды в кочковатой ложбинке, как собирали белые грибы на обед и про удивительно вкусный грибной дух возле костра.

Отслужив положенный срок в три года, я вернулся в свой НИИ в Омске, где успел поработать до призыва. Но прежде всего, прямо с поезда, пересел на автобус и приехал на свою малую родину, в затерявшееся среди берёзовых колков село Новотроицкое. Жалко было, что немного опоздал – маме на Петровки исполнилось шестьдесят лет.

И вот мы снова идём с ней на покос, спускаемся с гривы, на которой стоит наше село, к истокам пересохшей речушки Маралки. Над нами в полуденном небе июльским колокольчиком звенит жаворонок, вокруг цветут травы, и неповторимый аромат детства сгущается над землёй туманом. За нашими плечами ритмично пешему шагу раскачивались литовки.

Так хорошо на душе и так прекрасно всё вокруг!

Мы идём с мамой на нашу делянку, как в детстве, сладко щемит в груди от предчувствия чуда, снившегося много, много раз вдали от родного дома. Это короткий отдых после косьбы на охапке душистого сена, далёкий и печальный крик болотного чибиса, аппетитно булькающий грибной суп в котелке над костром и зелёная благодать вокруг.

Мои мысли прервал тихий мамин голос:

– Саша, а что, в самом деле в солдатских подушках солома?

– Да. Мы сами набивали её в подушки и в матрасовки тоже. Правда, с польского поля под Вроцлавом, где стояла наша воинская часть. Но дух от соломы такой же сытный, как и у нас. А почему ты, мама, спросила об этом сейчас?

– Просто так, – весело ответила она, а потом громко сказала, даже не сказала – воскликнула: – Эх! Были бы у человека крылья! Долетели бы до покоса за пять минут!

Я посмотрел на маму, и этот образ навсегда остался у меня в памяти: упрямо поднятый подбородок, седые волосы собраны в тугой узел на затылке, вскинутая вперёд рука, а за плечами у неё в такт нашим шагам свободно раскачивалось широкое лезвие косы, в этот момент так похожее на перебитое ангельское крыло. Я закрыл глаза на минуту, и в моём воображении мама уже летела в прозрачной синеве неба, посверкивая острым лезвием невесомого пера. А я бежал следом босиком по скошенной луговине, окутанный туманом детства, подпрыгивал в надежде взлететь и догнать её, падал, вставал и плакал. И боялся только одного, чтобы она не оставила нас одних на этой горькой, пропитанной полынью сиротства земле…

Когда тропинка привела нас к лесу, совсем рядом куст ропажника выстрелил заполошной тетёркой, спугнув мои грёзы.

– Дойдём и пеше, зачем торопиться, – сказал я, как бы оправдываясь за долгое молчание.

– Больше бы накосили за день и травы бы меньше примяли, – ответила мама и, помолчав немного, стала на каждый шаг ронять по слову из того давнего письма в стихах, пока не прочла его до последних строчек:

…из подушки мне шепчет солома:

скоро будешь, наверное, дома.

Непонятно откуда, в такой солнечный и ветреный день, со стороны упала и обожгла лицо прохладная капля. Только гораздо позже, спустя тридцать лет, уже когда не стало мамы, я вспомнил дорогу на покос среди цветущих трав, вспомнил и явно ощутил на щеке то прохладное пятнышко и с непростительным опозданием наконец-­то осознал, что это была капелька настоящего земного счастья.

ЛУННОЕ ЗАТМЕНИЕ

Томе

И вот так – каждый день: работа, обратная дорога, домашняя суета и незаметно подкравшаяся ночь…

Жена, окопавшись на кухне, гремела кастрюлями. Это её вторая рабочая смена, но уже по горячей сетке.

Муж в комнате внимательно смотрел телевизор: на экране учёные экономисты за круглым столом озабоченно обсуждали проблему – как накормить страну. За их крепкими спинами стояли наспех сколоченные телефонные кабинки, в которых сидели милые девушки и принимали подсказки от населения, где и как взять продукты питания. На кабинках крупно написаны номера телефонов. Жаль, конечно, что нет аппарата под рукой!

Что-­то громко бухнуло на кухне. Крупное и тяжёлое. Такой звук издаёт при падении замороженная туша быка. «Однако…» – подумал муж и, не надевая тапочек, решил на скорую руку узнать, в чём дело. Он робко приоткрыл дверь и тихо поинтересовался:

– Что за грохот на пункте питания? Тунгусский метеорит залетел к нам, что ли?

– Лёд упал с морозилки в таз! Оттаивает. Что зря молотить пустому холодильнику, – озабоченно доложила жена и уже хотела начать дискуссию: кто же в семье кормилец?!

Но муж отступил на свою старую позицию к дивану. Ничего вроде обидного не сказала, а настроение резко испортилось. Он в сердцах смахнул с экрана столичных прорабов перестройки и настроился смотреть местную развлекательную программу – пятый канал. Патлатые парни с гитарами наперевес извивались в  судорогах. Сквозь истеричный визг модного певца прорвался из кухни деловой голос жены. Требовала срочно явиться. «Что там ещё? Ужинать, похоже, ещё рано», – подумал муж и вторично выдвинулся на передовую – к приоткрытой двери кухни.

– Пришёл? Ты своим метеоритом напомнил мне про луну. Утром по радио слышала, что сегодня в двадцать ноль­-ноль произойдёт полное лунное затмение. Посмотри в окно из спальни, а то мне некогда, – попросила жена, дирижируя ложкой с  накипью.

С луной в самом деле что-­то происходило. Основная часть диска была закрыта тенью, но контур ещё просматривался, словно через полупрозрачную плёнку. Оставшийся сверху яркий серпик светился загадочной короной на фоне звёздного неба.

Срочно была отозвана с кухни жена. Она была довольна происходящим явлением природы, тайно гордилась своей осведомлённостью и улыбалась, как будто это от её тела легла тень на Луну.

– Скоро совсем исчезнет, – со знанием дела пообещала жена.  – Сходи, позови сына, а то он в наушниках готовит уроки. Ничего ведь не слышит и не видит в жизни. Пусть посмотрит, может, в институте спросят про это.

Муж привёл сына.

– Не светит, а отражает! – поправил сын и ушёл к своему магнитофону.

– Ну как это людей ничего не интересует? – начала заводиться жена. – Только землетрясение или катастрофа на космодроме может привлечь ваше внимание… Вот тоже – идут по улице прохожие и даже головы не поднимут! А это, может быть, один раз в пятьдесят лет случается. Идут, спокойно разговаривают, словно ничего не происходит.

– Тебе нравится? Стой и смотри, что к людям привязываться?

– Я­-то привязываюсь к вам?! Ах, так! Я, как лошадь, бегаю с сумками по пустым магазинам. Стою в очередях, переживаю – хватит ли? А ты – «привязываешься!» – перешла на крик жена и зашмыгала носом. – Я бы сама не пила и не ела! Для вас же стараюсь!

– Ну ладно, ладно…

– Что ладно? Какую ты картошку сегодня принёс? Одно гнильё.

– Какую продают в магазине, такую и купил.

– Господи! Когда всё это кончится? – взмолилась жена и тихо зарыдала.

Муж выключил телевизор, прошёл на кухню и погасил плиту. Сын спал в наушниках и открытым ртом ловил искрящиеся брызги звуков у водопада рок­-музыки.

Луна полностью зашла в тень Земли, диск порозовел и стал объёмным.

Муж обнял вздрагивающие плечи жены, пригладил её волосы, коснулся губами солёных щёк, и она успокоилась.

Фаза затмения миновала критическую точку.

БОДЁНУШКА

Приходит с возрастом сокровенное желание, дремавшее до определённого часа: поселиться где­-нибудь в тихом месте у речки, завести скотинку и огородик… Проще говоря, сойти с обжитого третьего этажа в центре города и поселиться на земле, как когда­-то жили наши деды и отцы.

Аза Петровна приехала в Саяногорск из Кызыла налегке. Остановилась у сына, который обосновался здесь после окончания вуза. Пока её муж, Сергей Михайлович, сдавал дела по работе в Туве, готовил к отправке мебель, она с помощью сына присмотрела, а потом и купила домик с садом, с недельку обжилась в нём и корову с базара привела на усадьбу. Марту. «Мартушка, прости меня, бодёнушка», – говорила сквозь слёзы при расставании бывшая хозяйка и прижимала к груди голову коровы.

Теперь будут своё молочко, сметана и творог – заделье для себя, радость и польза для внуков. Скучать стало некогда. Рано утром надо проводить корову на выгон к берегу Енисея, где она паслась среди таких же бурёнок с окраинных подворий, да и поглядывать за ней в течение всего дня. Вечером привести домой, накормить и напоить. Аза Петровна доить не умела, но с  большим интересом принималась за новое ремесло. Марта поворачивала голову, на минуту позабыв о жвачке, внимательно смотрела на новую хозяйку, словно хотела ей что­-то подсказать. Корова норов свой показывать не стала, отдавала молоко спокойно и быстро.

Азе Петровне хотелось поскорее забыть последние тяжёлые месяцы жизни в Туве. Межнациональные неурядицы в этой рес­публике перешагнули последний рубеж. Жизнь там стала невозможной. И это перед самой пенсией. Поэтому так радовали приобретения на новом месте.

Через несколько дней с коровой что­-то случилось. Марта стала часто беспокоиться, мычать без видимой причины. Дальше – хуже. Стала кричать, спасу нет. Кричит так, что всё внутри у Азы Петровны переворачивается.

– Ма­-а-­рта, красавица ты моя. Что у тебя болит, бодёнушка? Может, врача к тебе позвать? – приговаривала Аза Петровна, поглаживая бархатистую шею коровы.

Марта напрягалась всем телом до дрожи, вытягивала далеко вперёд морду с открытым ртом и ревела ещё сильней.

Рёв коровы наводил на горожанку страх. Ей казалось, будто что­-то древнее, первобытное вырывалось из её утробы. Но чем помочь? Угнетало и то, что эта умная животина не может показать, что у неё болит. Тогда Аза Петровна поделилась своим горем с соседкой.

– Зачем здесь врач, скажете тоже, – удивилась сердобольная соседка, никогда не державшая скотину. – У меня есть знакомая бабка, она заговаривает от сглазу, снимает порчу. Завтра я её приведу к вам.

На следующий день утром пришла худенькая старушка в  чёрном платке, под мышкой принесла завёрнутую в белую тряпицу книгу. «Всё по науке», – успокоилась Аза Петровна. Но это была не книга, а икона. Развернув тряпицу и три раза перекрестив дверь сарая, бабуля зашла к корове. Не успела Аза Петровна последовать за ней, как из сарая послышался рёв громче прежнего. Он сдавливал и без того больное сердце словно тисками и долго не отпускал. Минут через пять вышла бабуля, она махнула рукой у лица, отогнав от себя крепкий запах хлева, обтёрла тряпицей и без того блескучую багетную рамочку иконы и сказала двояко:

– Если помогут мои молитвы, то к завтрему она успокоится. Если нет, то надо лезть на крышу дома и вокруг печной трубы обмотать верёвку, ту верёвку, за которую вели корову с базара. Бывшая хозяйка дюже переживает, и эта боль передаётся скотине.

Марта после прихода бабки не успокоилась.

По крышам лазать Аза Петровна не решилась, но срочно вызвала телеграммой мужа из Кызыла.

Сергей Михайлович примчался на следующий день самолётом. Он был в курсе всех дел по телефону. Думал по-­хозяйски: может, придётся прирезать корову, мало ли чего, если серьёзно заболела. Выслушав внимательно жену, никогда не веривший ни в бога, ни в чёрта Сергей Михайлович подождал наступления темноты и полез на крышу. Сделал всё добросовестно  – так, как просила жена по наставлению бабки.

Утром Аза Петровна отвела корову на выгон, но вернулась в  слезах:

– Марта на берегу снова ревёт, и я, дура, реву с ней. Нет моих сил больше, Сергей. Делай что хочешь. Я больше не вынесу.

Сергей Михайлович решился на крайность. Для него не стоило большого труда справиться с таким делом. Охотник он бывалый, на медведя и на кабана ходил, а тут животина мирная. Простая крестьянская работа. Корову нашёл сразу, но решил не спешить. Сел на плоский камень на берегу и закурил.

Енисей, прорезав синим студёным лезвием саянские теснины, вырвался на свободу за Карловым створом. Здесь, в котловине, вольготно расступались берега, и бурлящая стремнина умерила свой бег. Тихо было вокруг, покойно.

…Тридцать с лишним лет прожили они с женой в Туве после окончания сельхозинститута в Омске. Он механический факультет оканчивал, она – землеустроительный. Поженились ещё студентами и приехали сюда по распределению. Поначалу пешком и на вездеходах, а потом уже на служебных машинах и вертолётах исходил он, изъездил вдоль и поперёк этот горный край. И прикипел сердцем и душой к работе, к прекрасным этим местам, оставив в светлой памяти прииртышские берёзовые колки, где родился и вырос под крики болотных куликов…

Сергей Михайлович поднял голову, и взгляд его упёрся в поросшую хвоей гору. «Куда уедешь от такой красоты!» – сказал он специально громко, чтобы прогнать подступившие воспоминания.

Он взял корову на поводок. Марта опустила рога и замычала  – ни с места. Тогда Сергей Михайлович поднял с земли подходящий прут и хлестнул её по спине. Корова с неохотой, но пошла следом. И вдруг… он вздрогнул от странного рёва у самого уха. Моментально сработала привычка таёжного охотника: вначале резко уйти в сторону, а потом уже оглянуться. На том месте, где он стоял секунду назад, поднявшись на задних ногах, нависала громадная туша коровы. Глаза её были дикими, с влажных губ стекала слюна. «Точно, чокнулась, – подумал он. – Отомстить захотела за то, что ударил её прутом. Жаль, ружья с собой нет, я бы тебе показал, как бодаться, зверюга!»

Не успел Сергей Михайлович оправиться от испуга, как Марта снова пошла в атаку. Она вытянула шею низко над землёй и предупредительно рыкнула. Потом поднялась на задние ноги и двинулась на хозяина. Сергей Михайлович успел отскочить в  сторону. «Что за бзык на неё напал? Может, пауты накусали? Или очумела, в самом деле?» – терялся он в догадках.

Мимо по тропинке проходил старик с верёвкой на руке и всю сцену видел. Сергей Михайлович возмущённо пожаловался ему, как единственному свидетелю:

– Совсем взбесилась коровёнка. Ревёт и прыгает на меня, как тигр. Что с ней делать – ума не приложу…

– Это хорошо, что корова мычит и скачет. Стало быть, взбесилась по уважительной причине – в охоте она. Её ж к быку вести надо. Природа своё требует. Эх, ты, хо­зя­ин, – сказал нараспев старик и пошёл дальше по своим делам.

Сергей Михайлович стал торопливо ощупывать карманы – вдруг захотелось закурить. Надо было успокоиться и насладиться радостным чувством…

ПЕРЕПРАВА

Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!

А. П. Чехов

«Полуторка» неслась на большой скорости. Полевая дорога то плавно огибала берёзовые колки, то ныряла в прохладу густого леса. Мы стояли в кузове, держась за поперечную доску за кабиной грузовика, и горланили песни. Встречный ветер пузырил наши рубахи, свисающие ветки берёз хлестали по лицам, но мы не переставая орали песни.

Нас было четверо ребят в кузове. Как только заканчивался учеб­ный год в школе, все подростки в послевоенное время шли ра­ботать в совхоз. Сегодня мы радовались тому, что на наряде в  конторе нас не заставили размешивать раствор на стройке, а послали грузить кирпич на кирсарай (так в деревне называли совхозный кирпичный завод), который находился рядом с селом Пустынное у Иртыша. Дядя Трофим Королёв – шофёр нашей «полуторки» – пообещал: если мы быстро загрузим машину кирпичом, то он раз­решит нам искупаться и даже немного порыбачить на Иртыше.

Я был самым младшим из ребят. В том году мне исполнилось тринадцать лет, только что окончил седьмой класс. С большим волнением и даже с каким­-то возвышенным трепетом в  душе ожидал встречи с большой рекой. Мне ещё не приходилось бывать на её берегу, не говоря уже о купании, хотя родился невдалеке, в селе Новотроицк, у истоков речушки Еланки, которая впадает в речку Омку. Значит, и наша бурая болотистая водица питает великую реку Сибири – Иртыш, мысленно соображал я и гордился этим!

Впереди дорогу нам преградила огромная дождевая лыва. Наш шофёр резко крутанул руль влево, и мы посыпались, как горох, к правому борту. А у «полуторки» борта были очень низкими. Я стоял крайним справа и вылетел на ходу из кузова. Сначала приземлился на вытянутую левую руку (она сломалась в запястье), потом врезался головой в землю. Вскочил на ноги и вижу: машина кувыркается невдалеке, сначала быстро, а потом всё медленнее и медленнее…

Я подумал, что все погибли. Но это у меня кружилась голова от удара о землю. Подбежали ребята, помогли залезть в кузов. Кисть руки повисла плетью и опухала на глазах. Дядя Трофим испугался, развернул машину и помчался к знакомой знахарке в  Моисеевский лес.

Насыпная избушка, крытая дерновыми пластами, стояла на краю лесной опушки, схоронившись под кронами раскидистых берёз. Вокруг жильё обнесено жердевой изгородью, за ней виднелись зелёные грядки, сарайка, чуть в стороне – колодец. Дядя Трофим вошёл в избушку, а потом позвал меня. Внутри было сумрачно и пахло мышами. У небольшого оконца стояли стол и скамья. Доски были выскоблены добела. На стене в переднем углу выделялся буквой «П» белоснежный рушник, наверное, он обрамлял икону, но иконы не было видно. Откуда­-то рядом со мной появилась небольшого роста бабуля. В обрамлении чёрного платка тусклой бронзой светилось загорелое скуластое лицо с живыми и острыми глазами. Бабуля усадила меня на скамью. Одной рукой она крепко сдавила место перелома, а другой, прощупывая раздробленную кость, резко дёргала и снова сдавливала. И так несколько раз.

У меня из глаз вместе со слезами сыпались искры. «Откуда у   древней старухи такая силища?» – думал я. В ответ на мои стоны она шептала: «Потерпи, миленький, потерпи, соколик, всё будет хорошо». Потом бабуля приложила к месту перелома дощечки, замотала туго тряпицей и на ухо сказала мне: «Пойди на двор, внучок, и пописай прямо на эту тряпку». Что я и сделал без промедления сразу за дверью.

Дядя Трофим пошептался со знахаркой, и мы поехали дальше.

* * *

Теперь я сидел в кабине грузовика рядом с шофёром. На почётном месте – на деревянном ящике с инструментом. Смотрел на дорогу и ждал встречи с большой рекой. Пока ребята будут грузить кирпич на кирсарае, я буду ожидать их на берегу Иртыша. Так решил дядя Трофим и попросил меня не говорить никому о том, как всё произошло в дороге.

Лес стал редеть. Мы выехали на большой пустырь, с которого открывалась голубеющая даль до самого горизонта. Из-за высокого берега ещё не видно было реки, но над огромным провалом левобережной поймы висел голубой купол, словно кто-то старательно процедил пыльный степной воздух через двойную влажную марлю, как цедят в деревне парное молоко после дойки.

Проехали село Пустынное, и вот я на берегу. С крутояра открывался прекрасный вид на окрестности. За широкой лентой реки, за голубеющей далью окоёма скрывался неизвестный мне мир. Шумно шлёпая плицами огромных колёс, натужно тащил против течения баржу с лесом буксир «Урал». Широкая водная гладь, чумазый буксир­-трудяга с кучерявой шапкой дыма над трубой… Хриплый басок гудка завораживал и звал за собой в далёкие края.

Я долго провожал пароход взглядом, пока он не скрылся за поворотом, и только потом заметил у самого уреза воды человека, выбирающего леску закидушки.

Немного в стороне, по пологому съезду, я спустился с крутого берега и подошёл к рыбаку. На огромной коряге, отполированной до желтизны водой, ветром и солнцем, сидел старик в брезентовом плаще и курил самокрутку. Я сказал незнакомому человеку по деревенской привычке «здрасьте» и сел рядом.

Старик только показал жёлтые зубы в ответ на моё приветствие и не успел ничего сказать, как звякнул колокольчик на одной из закидушек. Сноровисто он подсёк поклёвку и стал плавными замахами рук выбирать леску. Через минуту на песке извивалась крупная востроносая рыбина с шипами по хребту. Спрятав добычу в рюкзак и сполоснув руки, старик стал сворачивать очередную цигарку.

– Что, филонишь? – кивнул он головой на мою замотанную тряпкой руку и стал слюнить газету на самокрутке. Видел, наверное, подъезжавшую к берегу машину и понял, откуда появился здесь незнакомый паренёк.

Не зная, что сказать, я помялся с ответом и в свою очередь хотел спросить: что это за рыба? Но постыдился своего незнания (ведь себя тоже считал рыбаком, хотя кроме гольяна и карася другой рыбы на своём болоте не видал сроду) и спросил старика совсем о другом:

– А что это за пни торчат далеко от воды?

Дед прикурил, сладко затянулся дымком самосада и с удовольствием стал рассказывать:

– То сохранились давнишние сваи из лиственницы. Была тут пристань паромная раньше. По этому месту проходил Московский тракт. Иртыш­-батюшка был широк да с норовом. Тятя мой, Иван Григорьевич, царствие ему небесное, сказывал: как-то по молодости они сплавляли в бурю на лодке с того берега лекаря-путешественника, так чуть было не утопли, такая волна была большая. А пока он пил в нашем дому чай да отогревался, на пароме переправили его тарантас. На рессорах был, мягкий возок. Добрый был человек тот господин, щедрый. Он ещё моему отцу давал лекарство от простуды. А направлялся он далеко куда-то, по рассказам, кажись, до самого края света – на Дальний Восток, нанимая по дороге лошадей и возчиков. Да и было это так давно, ещё в конце того века…

В семи километрах от нашего села сохранились отрезки старинного Московско-Сибирского тракта, или, как его у нас называют, Екатерининского тракта, по которому везли в ссылку Радищева, Чернышевского, декабристов, гнали на каторгу кандальников. Это я знал. Нам в школе рассказывали. Но кто же ехал на край света по этому печальному пути по доброй воле, на свои деньги? Для меня осталось загадкой.

Наверху, с кручи, просигналила наша «полуторка». Я по растерянности даже не попрощался со стариком, поднялся к машине, и мы уехали. Меня снова посадили в кабину. Дядя Трофим всю дорогу молчал и вздыхал. Один только раз спросил меня: «Не больно?» Я помотал головой в ответ, и всё.

Просёлочная дорога петляла между перелесками, стараясь выскочить из-под колёс нашей машины и уйти в сторону, но твёрдая рука шофёра повторяла замысловатые извивы наезженного пути плавными поворотами руля. В голове у меня вертелась воображаемая картина переправы: испуганное ржание лошадей, грубые выкрики перевозчиков, беззаботный перезвон колокольчиков из прошлого слились с сегодняшними словами рыбака: «Он ехал на край света». Кто же был этот загадочный лекарь?..

Уже подъезжая к нашему селу, чтобы разрядить затянувшееся молчание, я решился спросить дядю Трофима, как называется рыба с вострым носом и с шипами по хребту – та, которую мне пришлось увидеть на берегу.

– Стерлядка это, – ответил он, догадавшись, почему я спрашиваю. – И ещё в Иртыше водятся нельма и осётр. Царская рыба  – осётр! Ловят мужики помаленьку, хотя и запрещено.

История о давней переправе в конце ХIХ столетия, вкратце рассказанная рыбаком, почему-то надолго запала в душу, как будто он поведал мне и передал на хранение свою семейную тайну.

* * *

Прошло много лет. И эту давнюю тайну раскрыл мой любимый писатель Антон Павлович Чехов, когда я прочёл его путевые очерки «Из Сибири», написанные во время путешествия на Сахалин. Я  выписал четвёртый очерк (от 12 мая 1890 года) о переправе через Иртыш из полного собрания сочинений в свою записную книжку так же старательно, как Антон Павлович в юности несколько раз прилежно переписывал от руки «Тамань» М. Ю.  Лермонтова.

А. П. Чехов, из собр. соч. в 12 томах. М., 1956. Т. 10, с. 16–19:

«Подул холодный, резкий ветер, начались дожди, которые идут день и ночь не переставая. В 18 верстах от Иртыша мужик Фёдор Павлович, к которому привёз меня вольный ямщик, говорит, что дальше ехать нельзя, так как от дождей по берегу Иртыша затопило луга; вчера из Пустынского приехал Кузьма, так он едва лошадей не утопил; надо ждать.

– А до каких пор ждать? – спрашиваю.

– А кто ж его знает? Спроси у бога.

Иду в избу. Там в горнице сидит старик в красной рубахе, тяжело дышит и кашляет. Я даю ему доверов порошок – полегчало, но он в медицину не верит и говорит, что ему стало легче оттого, что он "отсиделся".

Сижу и думаю: остаться ночевать? Но ведь всю ночь будет кашлять этот дед, пожалуй, есть клопы, да и кто поручится, что завтра вода не разольётся ещё шире? Нет, уж лучше ехать!

– Поедем, Фёдор Павлович! – говорю я хозяину. – Не стану я ждать.

– Это как вам угодно, – кротко соглашается он. – Только бы нам в воде не ночевать.

Едем. Дождь не идёт, а, как говорится, лупит во всю мочь; тарантас же у меня не крытый. Первые вёрст восемь проезжаем по грязной дороге, но всё-таки рысью.

– Ну, и погода! – говорит Фёдор Павлович. – Признаться, сам я давно там не был, не видел разлива, да вот Кузьма напугал. Может, бог даст, и проедем.

Но вот перед глазами расстилается широкое озеро. Это затопленные луга. Ветер гуляет по нему, шумит и поднимает зыбь. То там, то сям видны островки и ещё не залитые полоски земли. Направление дороги указывают мосты и гати, которые размокли, раскисли и почти все сдвинуты с места. Вдали за озером тянется высокий берег Иртыша, бурый и угрюмый, а над ним нависли тяжёлые, серые облака; кое-где по берегу белеет снег.

Начинаем ехать по озеру. Неглубоко, колёса сидят в воде только на четверть аршина. Ехать, пожалуй, было бы сносно, если бы не мосты. Около каждого моста нужно вылезть из тарантаса и становиться в грязь или в воду; чтобы въехать на мост, нужно сначала к его приподнятому краю подложить доски и брёвна, которые разбросаны тут же на мосту. Лошадей по мосту водим по одиночке. Фёдор Павлович отпрягает пристяжных и даёт мне держать; я держу их за холодные грязные повода, а они, норовистые, пятятся назад, ветер хочет сорвать с меня одежду, дождь больно бьёт в лицо. Не вернуться ли? Но Фёдор Павлович молчит и, вероятно, ждёт, пока я сам предложу вернуться; я тоже молчу.

Берём приступом один мост, другой, потом третий… В  одном месте увязли в грязь и едва не опрокинулись, в другом заупрямились лошади, а утки и чайки носятся над нами и точно смеются. По лицу Фёдора Павловича, по неторопливым движениям, по его молчанию вижу, что он не впервые так бьётся, что бывает и хуже, что давно-давно уже привык он к невылазной грязи, воде, холодному дождю. Недёшево достаётся ему жизнь!

Въезжаем на островок. Тут избушка без крыши; по мокрому навозу ходят две мокрые лошади. На зов Фёдора Павловича из избушки выходит бородатый мужик с длинной хворостиной и берётся показать нам дорогу. Он молча идёт вперёд, измеряет хворостиной глубину и пробует грунт, а мы за ним. Выводит он нас на длинную, узкую полосу, которую называет «хребтом»; мы должны ехать по этому хребту, а когда он кончится, взять влево, потом вправо и въехать на другой хребет, который тянется до самого перевоза.

Темнеет в воздухе; нет уже ни уток, ни чаек. Бородатый мужик научил нас, как ехать, и давно уж вернулся. Кончился первый хребет, опять полощемся в воде, берём влево, потом вправо. Но вот, наконец, и второй хребет. Он тянется по самому краю берега.

Иртыш широк. Если Ермак переплывал его во время разлива, то он утонул бы и без кольчуги. Тот берег высок, крут и совершенно пустынен. Видна лощина; в этой лощине, как говорит Фёдор Павлович, идёт дорога на гору. В село Пустынное, куда мне нужно ехать. Этот же берег отлогий, на аршин выше уровня; он гол, изгрызен и склизок на вид; мутные воды с белыми гребнями со злобой хлещут по нему и тотчас же отскакивают назад, точно им гадко прикасаться к этому неуклюжему, осклизлому берегу, на котором, судя по виду, могут жить одни только жабы и души больших грешников. Иртыш не шумит и не ревёт, а похоже на то, как будто он стучит у себя на дне по гробам. Проклятое впечатление!

Подъезжаем к избе, где живут перевозчики. Выходит один и говорит, что плыть на ту сторону нельзя, мешает непогода, что нужно ждать утра.

Остаюсь ночевать. Всю ночь слушаю, как храпят перевозчики и мой возница, как в окна стучит дождь и ревёт ветер, как сердитый Иртыш стучит по гробам… Ранним утром иду к реке; дождь продолжает идти, ветер же стал тише, но всё-таки плыть на пароме нельзя. Меня переправляют на лодке.

Перевоз здесь держит артель из хозяев-крестьян; среди перевозчиков нет ни одного ссыльного, а все свои. Народ добрый, ласковый. Когда я, переплыв реку, взбираюсь на скользкую гору, чтобы выбраться на дорогу, где ждёт меня лошадь, вслед мне желают и счастливого пути, и доброго здоровья, и успеха в делах… А Иртыш сердится…»

* * *

В январе 2010 года исполнилось 150 лет со дня рождения великого русского писателя – Антона Павловича Чехова. А в мае была ещё одна дата: ровно 120 лет прошло с тех пор, как Чехову пришлось проехать на лошадях по «убийственным дорогам» Сибири четыре с лишним тысячи вёрст. Из них четыреста вёрст он проехал по территории Омской области, пересекая наш регион с запада на восток, от села Орлово на границе с Тюменской областью до села Радищево на границе с Новосибирской областью.

У села Пустынное Московско-­Сибирский тракт упирался в  паромную переправу через Иртыш, которую ярко описал Чехов. В  память об этом знаменательном событии стоило бы установить памятный знак на переправе. Тем более что это место находится рядом с автомобильной трассой, по которой в скором времени планируется открыть туристический маршрут «Золотое кольцо Сибири».

Таким образом, дай Бог, у нас появится ещё одна достопримечательная точка на карте Сибири для всех почитателей таланта Антона Павловича Чехова.