На синкопах воспоминаний

На синкопах воспоминаний

ПАМЯТЬ СОВЕСТИ

 

Случилось это в первый год моей работы в участковой больнице. Участок был большой – тысяч двенадцать населения. Я там не был единственным врачом – был второй врач, он же главный врач больницы. Был еще зубной врач. Но в те дни, о которых я веду рассказ, мой коллега был в отпуске, а после этого сразу же отбыл на усовершенствование в столицу. Так что крутиться мне приходилось круглые сутки, и я даже просто на воскресенье не мог отлучиться в Минск, где были жена и годовалый сын.

Вот и сейчас, спустя более полувека, мне так и хочется объяснить происшедшее именно своей тогдашней чрезмерной загруженностью. Но чем дальше, тем больше я понимаю, что это – лишь весьма слабая попытка к самооправданию, и что настоящего оправдания у меня нет. Полвека пролетело, а у меня в памяти всё так же свежо, как будто это – события вчерашнего дня. И перед глазами так и стоит утонувшее в зелени бывшего помещичьего парка длинное одноэтажное здание больницы – во дворе снуют женщины в белых халатах, у ворот, рядом с дорогой – пыльным разбитым проселком – коновязь с подводами.

Конечно, я и в мыслях не мог себе представить, что окажусь в такой ситуации. Стационар на тридцать пять коек. Моя комнатка при больнице. В соседней комнате – жилище второго врача. На период его отпуска и учебы его жена уехала к своим родителям в другой район. Сельская больница. Лечить приходилось больных всех возрастов и всех профилей заболеваний, включая маленьких детей. И амбулаторные хирургические операции делать. И роды принимать И с криминальными абортами возиться. И ремонтом заниматься. К счастью, рядом оказался водитель Бронислав Иванович, который все понимал и обеспечивал меня необходимыми передвижениями по участку. Так я и начинал, весьма далекий от специфики сельской жизни человек, свою работу в качестве врача. Наверняка наложило отпечаток на мое поведение – несколько сдержанное и неуверенное – и мое еврейское происхождение: население меня уважало, но всё же за глаза называло «наш жидочек».

Так вот, однажды летом, часам к пяти вечера, когда амбулаторный прием подходил к концу – утро обычно бывало занято работой в стационаре, – в кабинет вошли двое. Как говорится, ОН и ОНА. Молодые, красивые, лет по двадцать. Сразу бросилось в глаза, что молодой человек идет как-то осторожно, даже испуганно. Создавалось впечатление, что девушка не столько держит у локтя его опущенную руку, сколько подталкивает парня ко мне. Тихо и молча сели.

Кто из вас болен?

Замялись.

До этого я их не встречал. Оказалось, они из самой дальней моей деревни, километров пятнадцать от больницы, на границе с другим районом. Деревня называлась Погорельцы – память последней войны. Ее жители чаще обращались в Крыловскую участковую больницу того, другого района – это было им намного удобнее и ближе. В Крыловской больнице работал мой однокашник Леня Емельянов. Он жителям моего района не отказывал, даже госпитализировал к себе.

А в Погорельцах я за год работы был не более пяти-шести раз. Это обстоятельство тоже наложило отпечаток на все, что произошло позднее. А пока я рассматриваю эту молодую пару и пытаюсь разобраться, в чем здесь дело. Несколько позднее мне волей-неволей пришлось восстановить в памяти всё, о чем они мне рассказывали. Говорила в основном «она». Звали ее Вера.

Понимаете, доктор, мы живем с Алешей с октябрьских праздников. Поженились, как он с армии пришел. Алеша работает на ферме, будет поступать в сельхозтехникум. Я – счетовод в конторе. Я сама из Крылова, а живем мы в Погорельцах, у его матери.

Дома все в порядке? – спрашиваю, чтобы сразу навести на тему: обычно вот так ко мне жены приводили мужей-алкоголиков.

Да, – отвечает, – в порядке. Вы не думайте, мы с Алешей хорошо живем. Недавно телевизор купили. Вот только с Алешей неладное что-то творится: месяца три уже почти не спит. С вечера вроде уснет, а потом поднимается ночью, на кухню пойдет, лампу засветит и сидит себе за столом, думает о чем-то. И так до утра. А утром на работу. Как ни в чем не бывало.

Алеша согласно кивает головой: дескать, так оно и есть.

О чем же ты думаешь ночами? – пытаюсь я расшевелить пациента. – Расскажи, Алеша.

Алексей пожимает плечами и молчит, и лишь после того, как я третий раз повторяю свой вопрос, отвечает, отвернувшись к двери:

А ни о чем.

Так что же ты сидишь по ночам?

А сам не знаю. Сидится – и всё тут.

Я вижу, что от парня ничего не добьюсь, и прошу Веру рассказывать дальше.

В последнее время, ну, недели две или три, стала я замечать, что Алеша чего-то боится. Если в дом заходит, так пока во все углы не заглянет, не успокоится. Вечером, как стемнеет, извините, в уборную из дома выйти – меня с собой зовет. Раз мы вечером из клуба шли, кино какое-то смотрели. Мама уже спала, так он заставил меня сначала в дом зайти, свет везде позажигать, – только потом сам зашел.

А как он в клубе себя вел? Был веселым?

А он завсегда тихий. Сидит в уголочке, смотрит, если танцы, и всё. Его так и кличут на вёске: «Леха тихий».

Алеша сидит безучастный, голову в плечи вдавил, в пол уставился. Вид жалкий, загнанный. А у Веры слезы текут.

Вы у него спрашивали, чего он боится?

Так не говорит же. Молчит, как сейчас. И всё. А потом еще хуже. Однажды прибегает, весь трясется. «Слышишь?» – так тихонечко спрашивает, а сам озирается. Я испугалась. «Что?» А он говорит: «Идут. Это за мной». – «Кто?» – «Они. Сколько я раз говорил: не виноват я. Не верят». Дверь запер, на печь залез. Еле успокоился. Потом два дня не ел совсем.

Когда это случилось?

Да дней десять прошло уже.

Что же ты сразу не пришла ко мне?

Так Алеша не велел. Я все время его поехать уговаривала – и до вас, и в район. Да только после того все хорошо стало. Он и спать начал. И веселый стал. На танцы со мной сходил. Я и успокоилась. А вчера он на ферму не пошел. Опять залез на печь, ухват в руки взял, сидит, не отзывается. Уж как мы с мамой его успокаивали, уговаривали. Всю ночь просидел. И мы с ним. Свет не гасили. Сегодня еле его уговорили в больницу поехать. Я хотела к бригадиру сбегать, коня взять. Не позволил. «Только пешком», – говорит. Вот и шли…

Не нужно было быть большим специалистом, чтобы понять: перед тобой человек с больной психикой. Но сам я не в силах был чем-либо помочь парню. От меня зависело лишь обеспечить его консультацией специалиста.

Организовать такую консультацию в то время было делом нелегким: психиатры в районных центрах появились много позднее, а смотрели таких больных тогда невропатологи, которые и направляли их в областной центр, в психоневрологический диспансер. И вот здесь я допустил первую грубую ошибку: я отпустил этого парня домой. Нет, я, конечно, написал ему направление в районную поликлинику. Чувствуя внутреннее сопротивление, я с полчаса уговаривал его поехать туда, добился согласия и позволил уйти только тогда, когда Вера пообещала, что отвезет мужа в район сама.

Уже позднее, в показаниях следователю, написал, помню, такую фразу: «Так как я считал, что больной не представляет в настоящий момент социальной опасности, я не принял срочных мер по его изоляции». Когда я писал эти строки, я вовсе не кривил душой. Даже сейчас, когда я уже знаю, чем все это кончилось, я считаю, что у меня не было тогда повода применять к парню силу и срочно везти его в психбольницу. Даже если бы я так и поступил, его бы туда просто не приняли: больницы такие были переполнены, и мне уже дважды пришлось воевать, чтобы сдать больных с обострениями или алкогольными психозами. Алексей же даже не прошел первичного обследования психиатра.

Другое дело – я мог бы схитрить. Я мог бы прослушать его, простукать молоточком, напустить туману и сделать попытку положить к себе в стационар, а назавтра вызвать на себя специалиста. Но я не догадался этого сделать, сказалась неопытность, да и неизвестно еще, лег ли бы он.

Я, конечно, могу винить себя за эту ошибку, но, как оказалось, не она была главной в этом случае.

Я не зря начал рассказ о том, в каких условиях был вынужден тогда работать. Так вот, завинченный до предела суетой каждодневных дел, я допустил вторую грубую, но на сей раз непоправимую ошибку: я не посетил этого парня на дому. Это необходимо было сделать уже просто по долгу службы. На языке врачей это называется активным визитом.

Нельзя сказать, что я не помнил о нем. Я позвонил в районную поликлинику, ответили: «Такой на консультацию не являлся». Я дал задание акушерке, которая шла в Погорельцы на патронаж, зайти к больному. Та нашла дом на замке. Самому поехать туда – потерять несколько часов. А два-три десятка больных стационара? А прием? А визиты? Короче, не выбрался я тогда к этому Алексею, и до сих пор не могу себе этого простить. Если бы я мог предвидеть, чем это кончится!..

Недели через три, а то и больше, когда я действительно уже перестал вспоминать об этой молодой паре из Погорельцев, на прием явился сам Алексей. Один.

То лето было знойным и пыльным. Я, помню, только-только вернулся со срочного вызова из соседней деревни. Бронислав втащил в кабинет тяжеленный деревянный ящик скорой помощи, а я, злой, голодный, должен был принять больных – в коридоре человек шесть терпеливо дожидается. И тут пришел Алеша. Прошел мимо очереди, напрямик. Зашел в кабинет, сел на кушетку, сложил руки на коленях и, спокойно глядя мне в глаза, сказал:

А я Веру убил.

Честно говоря, я ему тогда не поверил: психические больные склонны к фантазиям, да и самооговоры нередки.

Вытянуть из него подробности оказалось-таки весьма сложно. И все же, слово за слово, выясняется такая картина. Решили они с Верой жердей для ограды нарубить. Когда углубились в лес, Алеша ударил жену топором по голове. Увидев, как Вера упала, он бросил топор и пошел в больницу. Зачем он хотел убить жену, Алексей объяснить не мог.

Так где же Вера? – допытываюсь.

А там, в лесу, – беспечно так отвечает.

Ты правду говоришь?

Конечно.

Он даже удивился, как это ему можно не верить. Ну, тут уж пришла пора действовать.

Телефон больничный не работал, и, посадив рядом с Алексеем больничных завхоза и дезинфектора, я бросился в сельсовет. Буквально через час приехала машина «скорой помощи». Рядом с фельдшером – милиционер. Я написал направление, описал в нем, что знал об этом больном, и его увезли в областную психбольницу.

А еще через час меня вызвали в сельсовет к телефону: нашли Веру. Оказывается, в райотдел милиции позвонили из соседнего района и сообщили, что жительница деревни Погорельцы Вера такая-то (фамилии в памяти не осталось) доставлена в бессознательном состоянии с раной в черепе в Крыловскую участковую больницу. Туда уже выехала бригада из районной больницы и вызвана нейрохирургическая бригада из областной больницы. Значит, не соврал Алеша. В самом деле хотел убить свою Веру.

Уже позднее от Лени Емельянова я узнал подробности. Псих-то Леша псих, как говорят в народе, а в лесу он ее все же не оставил. Вот тут он соврал, а может, в сознании у него перемешалось. Вытащил он ее на дорогу, и даже не на проселочную, а на гравийную. И тащил, видно, долго. Уложил Веру на обочине, а потом уже только пошел в больницу.

Первый же самосвал подобрал Веру. Водитель так растерялся, что высыпал на дорогу полный кузов торфокрошки, а потом уже втащил Веру в кабину. Ближайшей больницей была Крыловская.

Вера выжила. Рана оказалась неглубокой. Недели через три ее выписали. Говорили, что она осталась жить у своих, в Крылове. А Алексей появился у меня месяца через два – снег уж шел. К полной моей неожиданности. В амбулатории – ни души. Я мыл руки после какой-то перевязки, стоял спиной к двери. Слышу, кто-то зашел тихонечко в кабинет и сел так же тихонечко на кушетку. Оборачиваюсь – Алексей.

Вот кого я здесь не ожидал увидеть, так это его. По всем моим расчетам, оказаться здесь он не мог никак. При всех условиях. Если бы его признали больным, он должен был остаться в больнице на принудительное лечение. Если бы его признали здоровым, он должен был оказаться в тюрьме. Но на свободе остаться он не мог никак.

Ты откуда? Из больницы?

Ну, – отвечает. И доволен так: – Сегодня выписали.

Ну и что, признали тебя больным?

Почему больным, – удивляется, – здоровым.

Я стал ощущать себя полным идиотом. Это было невероятно. Или у Алеши в мозгу опять что-нибудь сместилось, и он вновь напутал? Но он находился у меня в кабинете, и от этого-то никуда не денешься. Сидел и улыбался. Видимо, еще сам не осознавал, во что может обернуться для него диагноз «здоров».

Разговорить мне Алешу не удалось, и он, потоптавшись, ушел. И опять я не пошел за ним, хотя на сей раз никакие дела и никакая нагрузка мне не мешали. Но я с глупой робостью начал рассуждать: его смотрели опытные специалисты – не чета мне, салаге, только-только из института. Выпуская его из больницы, они знали, что делают. Что я могу изменить? Что я им скажу нового: все, что я знал, я написал в направлении в больницу и в показаниях следователю.

А я должен был вмешаться. Обязан был. Я-то знал, что он человек больной. Я должен был настаивать на своей правоте, ведь за ошибкой медицинской могла произойти ошибка юридическая. Где-то, на каком-то этапе, должен был оказаться человек, которому эту ошибку следовало предотвратить. Таким человеком обязан был стать я, но не стал.

Я понимаю, что, вероятно, более чем я, виноват кто-то из врачей областной психбольницы, отпустивший Алексея домой, а может быть, кто-то из работников милиции, который получил заключение психиатрической экспертизы и не счел нужным задерживать Алексея до суда. А, возможно, все было на деле совсем не так, как я себе представляю. Дело не в этом. Дело во мне.

Это был как раз тот случай, когда проверялась моя даже не профессиональная подготовка, а человеческая позиция, степень моей ответственности за судьбу тех двенадцати тысяч человек населения, с которыми я был один на один. Это была проверка моей пригодности для работы сельским доктором. И я этой проверки не выдержал.

Год я отработал тогда в этой больничке и, полагаю, сделал многое для местного населения, но ОН и ОНА, Алеша и Вера, до конца жизни так и будут немым укором стоять перед моими глазами.

Назавтра после визита Алексея я позвонил в районную больницу. Выписку из психбольницы они еще не получили. Обещали уточнить обстоятельства в милиции. Конечно, рано или поздно истина была бы установлена, да только было уже поздно. Через два дня Алексея нашли в лесу. Сук, на который была заброшена толстая бельевая веревка, был над высоким пеньком. С этого пенька он и спрыгнул.

Что явилось пусковым механизмом трагедии, я не знаю. Уход Веры? Обострение болезни? Но трагедия случилась, и виновником ее я считаю себя. Считаю поныне. Вот так.

 

ПУТЁВКА НЕ ДОЛЖНА СГОРЕТЬ

 

Настроение было отвратительное. Синхронно погоде. Уговаривать директрису дома отдыха переселить нас в другую, как минимум, теплую комнату пришлось довольно долго. Мы, четверо мужиков, находившихся в выделенной при въезде комнате четыре дня и, как дети, радовавшихся всем тем прелестям ялтинского бытия, которые она могла нам предоставить, вдруг решили из нее уйти. Притом в другой корпус. Директриса понять этого не могла. Да мы бы и сами оттуда не ушли. Два больших окна открывали роскошный вид на море. Берег обрывался по вертикали сразу за окнами, под нами. И прямо на этот обрыв накатывались волны. Их шум завораживал. Я мог бы сидеть у окна, вглядываясь в бесконечную морскую даль, сутками. Но комната, как и весь корпус, не отапливалась. И мы, наступив на горло собственной песне, решили уйти от такого «комфорта». Директриса заверила нас, что весна вступит в свои права, буквально через пару дней. Что муссон повеет с берега, и мы еще пожалеем, что ушли со своей, как она выразилась, элитной комнаты.

Переселить нас обещали к обеду, так что я с чистой совестью отправлялся по своему, ставшему за три дня привычным, маршруту. Тем более, что в конце этого маршрута меня ждали.

Едва я вышел за ворота, со двора, вслед за мной, выскочила совсем юная девчушка, лет восемнадцати где-то, и, едва поздоровавшись, спросила:

Куда вы идете?

Накануне вечером в актовом зале был концерт местных, ялтинских, филармонических вокалистов, после чего в вестибюле были танцы. Народ сбивался в компании, и в той компании, в которой оказался я, была и эта особа.

Как тебя зовут?

Лена. Так куда вы идете? – и, не успев услышать мой ответ, попросила: – Возьмите меня с собой!

Но ты же еще даже не узнала, куда я иду!

Мне неважно куда, лишь бы откуда. Правда, мне все равно куда, лишь бы отсюда. Поняли, нет? Скучища, сдохнуть можно. Да еще погода: ни на пляж, ни на море. Можно было купальник с собой не брать. Путевка точно сгорит.

Ну, насчет путевки это она явно зря. В условиях курортного бытия это выражение несет в себе особый, специфический смысл. Так говорят в тех особых достаточно редких, насколько я понимаю, случаях, когда отдыхавший за весь срок пребывания на курорте так ни разу и не смог получить интимный контакт с особой противоположного пола. Скорее всего, решил я, эта девица еще не подошла к тому возрасту, когда человека начинают занимать подобные проблемы. Насколько я ошибался, я убедился почти немедленно. Молодая особа оказалась очень общительной, весьма разговорчивой, и выложила мне по этому деликатному вопросу все, что могла. Получилось, как в том анекдоте «армянского радио»: «Можно ли со своей 16-летней дочерью разговаривать на интимные темы?» – Ответ: «Не только можно, но и нужно: из этих разговоров вы узнаете много нового и интересного». Но свою тираду на тему нравственности отдыхающих она закончила совершенно неожиданно:

Скажите, вы – еврей?

Вопрос меня просто обескуражил. Я никогда не скрываю своей национальности, да и скрыть ее невозможно: боюсь, на моем лице и так написано мое происхождение. Но в ее вопросе меня что-то насторожило: наверняка в жизни этой девочки что-то произошло, если у нее вообще возник такой вопрос. И я ответил, что нет, не еврей.

Очень хорошо, – сказала она. – Ужасно ненавижу евреев.

Расспрашивать я ее не стал. Подумал: при такой разговорчивости она сама мне все выложит. Наверняка. Человек, который не может по лицу собеседника с выраженной семитской внешностью определить его принадлежность к весьма специфической группе населения, долго в себе эту проблему носить не будет. В конце концов, так все и получилось.

Но пока она у меня спросила, куда мы идем.

В музей Леси Украинки, – ответил я.

А кто это – Леся Украинка?

В том, что девочка откуда-то с Урала не знает имени великой украинской поэтессы, не было ничего удивительного даже для 1969 года, когда происходили эти события. За год до этого, когда я впервые оказался в Киеве, в музее Леси Украинки на улице Саксаганского, я стал свидетелем сцены, которая потрясла меня до глубины души. Едва я вошел в вестибюль здания музея, туда же впорхнула довольно большая группа девиц лет едва за двадцать и, судя по внешнему виду, составляющая коллектив доярок крупного колхоза.

Леся Украинка… Партизанка, чи шо? – вдруг спросила одна из их.

Было ясно, что этот вопрос больше говорил об уровне школьного образования в сельской местности, чем о личности юной доярки. Я же был поражен другим: можно было жить на Украине, не знать ни одного стихотворения Леси, но не знать о ее существовании вообще, это уже было выше моего понимания.

А пока я кратко объяснил моей спутнице, что к чему, в том числе, и о причине, по которой я сам проявляю интерес к этой особе и ее матери, вообще первой украинской поэтессе Олене Пчилке. Дело в том, что в биографии Леси был эпизод трехлетних любовных отношений с минчанином Сергеем Мержинским. Познакомились они в Ялте в 1897 году. Оба болели туберкулезом, только у Сергея процесс проходил в легких, что и привело его к смерти в возрасте тридцати лет в 1900 году, а у Леси процесс ютился в ногах, и она всю жизнь хромала. Леся трижды приезжала в Минск к Сергею, была у его постели в последние часы и минуты его жизни, заразилась от него легочным туберкулезом, который, собственно, и привел ее к могиле в возрасте 43-х лет.

Лена проявляла ко всему, о чем я рассказывал, живой интерес, и я на подробности не скупился. Их как раз хватило на дорогу до музея. К этому времени я уже около двух лет занимался этой историей. Результатом должна была стать книга, но работа в архивах дала мне возможность познакомиться с такими материалами, с которыми, я уверен, не были знакомы сотрудники провинциального музея. Я уже успел поработать в ленинградском архиве Либаво-Роменской железной дороги, контролером которой работал в Минске Сергей, а друзьями его были другие контролеры – минчане писатель и драматург Евгений Чириков и хозяин квартиры, на которой проходил Первый съезд РСДРП, Петр Румянцев. Так что у меня было многое из того, что, конечно, должно было заинтересовать сотрудников музея.

Встреча в музее длилась часа полтора, и все это время Лена следила за происходящим буквально с широко открытым ртом и такими же широко раскрытыми глазами. Назад, в свой дом отдыха, мы шли молча. Так же молча разошлись по своим комнатам. Я даже прилег отдохнуть, но тут ко мне в комнату постучались. Это была Лена.

Можно, я у вас побуду?

Конечно, можно. А что случилось?

Оказывается, к ее «товарке», то есть, к даме, с которой она делила комнату, заявился кавалер. Да еще не «наш», а из соседнего санатория. Лену попросили «погулять где-нибудь на свежем воздухе». Например, посидеть в библиотеке, журналы полистать. Лена не нашла ничего лучшего, как объявиться у меня. Впрочем, наши пути и днем пересеклись по тому же поводу. Правда, днем она из деликатности просто сама ушла, не дожидаясь чужой просьбы «освободить помещение».

Дело в том, что не знаю, как сейчас, но тогда наш дом отдыха в Ялте носил название «Актер». Собственно, этим названием я был обманут. Получая путевку в Минске, в Областном комитете профсоюзов, я рассчитывал провести время в какой-нибудь актерской компании. В первые годы учебы в институте я играл в институтском драматическом коллективе, которым руководил народный артист БССР Геннадий Константинович Некрасов, а позднее сам руководил ансамблем малых форм и играл в таком же ансамбле Дома профсоюзов, который возглавлял тогда студент театрального института, а позднее известный кинорежиссер Владимир Орлов. Моя коллекция театральных программок свидетельствует о посещении более шестисот спектаклей крупнейших театров страны. Я несколько раз проходил в Москве двухмесячные курсы усовершенствования и всегда успевал посмотреть за каждый из них не менее шестидесяти спектаклей. Так что я совершенно не случайно согласился взять путевку в Ялту, хотя в марте месяце отдыхать на море еще никто не ездит. Других желающих на нее не было.

Ничего из этой затеи не получилось. Актеров я здесь не нашел ни одного, зато «артистов» было полно. С первого дня пребывания в доме отдыха стали образовываться парочки влюбленных. Они сходились, расходились и опять сходились. Ссорились, мирились и опять ссорились. Дело дошло до того, что одна отвергнутая дама написала письмо жене кавалера, который ей изменил с другой дамой, и откуда-то из России приехала с разборкой его жена. Все думали, она его увезет домой, но она просто купила себе пребывание в доме отдыха на дни, которые у ее мужа еще оставались. В общем, скучать не приходилось.

А Лена нашла себе пристанище у меня в комнате. После того, как нас расселили, я оказался в новой комнате один. Правда, пришлось что-то доплатить, но зато я был сам себе хозяин, и мне никто не мешал работать. У меня, что называется, пошел текст, и я много успел сделать, особенно по дням пребывания моих героев в Ялте. Лена бродила со мной по городу. Мы не вылезали из городского музея, и я уже даже знал, сколько стоила бутылка вина на ялтинской набережной летом 1897 года.

Лена буквально приклеилась ко мне. Я всё свое свободное время проводил за столом, но она сделала всё, чтобы мы всё же не пропустили ни одной экскурсии, и мы побывали в музее Чехова, в Воронцовском дворце, в Никитском ботаническом саду, в Ливадии, на Массандре. Компания в этих поездках сложилась неплохая. В воздухе витали шутки, розыгрыши, ну, и, конечно, анекдоты. Запомнился анекдот, рассказанный кем-то после посещения Никитского ботанического сада:

У дамы спрашивают: «Что вам больше всего понравилось в ботаническом саду?»

Ответ был потрясающим: «Ну вот это дерево… Как его… На ха… О! Туя…»

Однажды мы с Леной отправились искать могилу белорусского поэта Максима Богдановича, скончавшегося в Ялте в начале ХХ века в возрасте 26-ти лет. Полдня мы бродили по кладбищу, и ничего не нашли. Но к нам обратился полупьяный работник кладбища, спросил, что нам надо, и спокойно отвел нас в нужное место. Могила была запущена донельзя. Стало даже стыдно за своих белорусских деятелей культуры. Но потрясение, которое мы получили от знакомства с человеком, который нам помог, было еще сильнее. Оказалось, рабочим по кладбищу был некогда блиставший на футбольном поле, а ныне спившийся бывший вратарь симферопольской команды «Таврия».

А потом мы долго искали могилу писателя Григория Мачтета, автора массовой протестной народнической песни «Замучен тяжелой неволей», которому по замыслу должна была быть посвящена одна из глав моей книги. Искали мы с Леной следы пребывания в Ялте и прекрасного поэта Семена Надсона, которого почитали в семье Леси. Я нашел в библиотеке дома отдыха необходимые книги, и Лена взахлеб читала стихи Надсона. Кое-что я подсовывал специально: переводы стихов Леси Украинки, воспоминания о Мержинском его соратницы по движению первых киевских социал-демократов Веры Тучапской, но одновременно и стихотворение Надсона «Я жил тебе чужим, неведомый народ», который заканчивался словами – обращением к евреям: «Позволь же стать и мне в ряды твоих бойцов, народ, обиженный судьбою». Помню хорошо, как после рассказа Мачтета «Жид», в котором врач-еврей во время погрома оказывает помощь упавшему с лестницы и сломавшему руку погромщику, она и вовсе, наверное, с час сидела молча, забившись в угол.

Вопрос, еврей ли я, больше не возникал. Вполне возможно, о том, что вырвавшиеся у нее слова, что она ненавидит евреев, она больше никогда уже и вспоминать не станет. Во всяком случае, позднее я узнал, откуда у нее это чувство появилось. Оказывается, у нее был приятель. У них были интимные отношения. Сказалась неопытность, и она забеременела. Были скандалы с родителями, аборт. А парень просто сбежал. Как только узнал, о том, что возникли проблемы. Парень был евреем. Вот и все. Как просто.

Она сидела у меня в комнате днями. Погода установилась. Солнце сияло вовсю. Стало жарко. Все бегали на пляж, загорали. И только мы с ней вдвоем сидели у меня в комнате. Она читала. Я писал. Закончил и отослал на радио по почте композицию «Неистовый Галуа» о судьбе великого математика Эвариста Галуа, убитого на дуэли в возрасте 23-х лет. А она читала мои публикации, которые оказались с собой. Все, что она читала, было ей близко и интересно, но о многом она узнавала впервые. О глухом чешском композиторе Бедржихе Сметане, который, оказывается, в отличие от Бетховена, терявшего слух в течение семи лет, оглох в одну ночь, но потом еще десять лет не только писал музыку, но даже дирижировал своими сочинениями. Однажды она отказалась принимать мой очерк, посвященный жизни и творчеству великого Чайковского. В статье «Судьба посвящений Чайковского» описывалось, как композитор отсылал ноты своих великих фортепианных и скрипичных концертов великим музыкантам и даже писал на нотах слова посвящений, но те, кому он их посвящал, отказывались быть их первыми исполнителями. О том, что Чайковский был гомосексуалистом, она мне так и не поверила.

Лена проводила у меня дни. Мы были рядом с ней на всех экскурсиях и вылазках в город. Все уже давно были убеждены, что у нас с ней интим, но на самом деле об этом и речи не шло. Я видел в ее глазах теплоту и преданность. Я был даже убежден, что предложи я ей интим, отказа бы не последовало. Но я не мог себе этого позволить. Двенадцать лет разницы в возрасте создавали для меня барьер, который я не мог перешагнуть. Но вот подошел день расставания. Мы выпили по рюмке кагора, и она ушла к себе спать. Утром автобус отвозил большую группу отдыхавших в Симферополь. Мой поезд был еще через день.

Я уже стал стелить свою постель, когда раздался звук в дверь. Это была Лена. Она была в растерянности: ее соседка, высунув в щель приоткрытой двери лицо, слезно попросила ее погулять еще пару часов где-нибудь. Я впустил Лену. Когда раздался звук закрывающейся за ее спиной двери, произошло то, что, наверное, по всей логике вещей, должно было произойти раньше. Мы оказались в объятиях друг друга. Что было потом, я не помню. Не потому, что не запомнил, а потому, что просто в последующие несколько минут сознание было отключено. Запомнилось одно: восприятие окружающего ко мне вернулось в сопровождении легкого головокружения. Так бывало в дни первых интимных встреч в моей жизни, лет за десять до этого.

Мы лежали молча, пытаясь переварить происшедшее. Я был совершенно опустошен. И тут Лена шевельнулась. Она как-то сладко потянулась, глубоко вздохнула и тихо, как бы про себя, сказала:

Ну вот! Слава Богу! Путевка не сгорела!