Журнальный мир

***

В тиши библиотек толстенные тома,

Которые прозвали «кирпичами», —

Для духа оскуделого тюрьма,

Бесцельно водят тусклыми очами.

Их не ласкает девичья рука;

В них отроки не ловят буйным взглядом,

Как предстаёт душе издалека

То, что, должно быть, бродит где-то рядом.

И властный муж, раздумьями объят,

Не ищет в них судеб предначертанья;

И даже критик, лицемерья брат,

Давно забыл их грубые названья…

Когда Господь за все мои грехи

Лишит меня сочувствия навеки,

Пусть лучше пеплом станут все стихи,

Чем замолчат в тиши библиотеки!

***

Утра ноябрьская проза:

люди, машины-сверчки,

зябко — и капли на лозах

голых берёз, как зрачки.

Запах газонного тленья

парков и скверов окрест.

Топоты. Гам. Свиристенье.

Грязная вата небес.

Бьётся в углы светофоров

толп и машин толкотня, —

льётся заботами город

в русла каньонного дня.

К вечеру станешь греховней,

множа успеха очки…

Памятью сердца запомнишь

только на лозах зрачки.

ПОДРУГИ

Одна была, как утро в сенокос,

свежа, румяна, членами ядрёна,

взгляд голубой, а россыпью волос

напоминала свет осенний клёна.

Другая же, как зимний день, бледна,

стройна, изящна, но за карим взглядом

густела ночь, где звёзды и луна

то тень, то тайну стелют по фасадам.

Обычный быт, обычный городок:

заводы, школы, клубы, рестораны,

собаки в парке, ямины дорог,

звон колокольный, волжские туманы…

С одной бы можно было прочно жить:

растить детей, наращивать достаток…

С другой же погружаться в миражи,

где ни шкафов, ни гаражей, ни грядок…

Но молодости чист и честен пыл,

а потому верны её решенья:

обеих я так искренне любил,

что ни одной не сделал предложенья.

Для первой — тёмен, для второй же — груб…

В снах памяти просвечивают сквозь годы

их разный запах кожи, вкусы губ

и дрожь у них не отнятой свободы.

СЕНТЯБРЬ НА ШЕКСНЕ

Теплоход. Белый холод металла

И рассветной реки полоса…

Видно, ночью жар-птица летала

И роняла перо на леса.

С берегов, то желто, то багряно,

Над ребристой воды серебром

Проступает сквозь марлю тумана

На осиновых кронах перо,

Оттеняет еловые гривы,

Что курчавят холмы к небесам…

Много спрятано чудного дива

По шекснинским лешачьим лесам.

РОДНАЯ ГЛУШЬ

На щеке неба — кровоподтёк луны,

Словно грозный август двинул туда кулачищем.

Под луной — чёрный лес, а до леса — поля, что мрачны

В красном свете, как ведьмины и чуровы жилища.

Комары пищат. Шумит ночной мотыль.

Запахи — из сада яблок, от пруда тины гнилость…

Помню: где-то есть города, фонари, бензин и пыль.

Или это только пригрезилось мне, приснилось?

Да и я — разве я? Может, просто так дед в снах

Видит в будущем внука, а не коня и не корову?..

Над избой — труба. Над трубой — звезда. А в сенях

Треск и гвалт — кошка гоняет домового.

***

Для чего я слова выбираю

день за днём, и любя, и скорбя;

то зачёркиваю их, то черкаю?..

Я не знаю, поверьте, не знаю,

может, просто ищу в них себя.

Снова осень и небо сурово

топит дали и выси во мгле…

Как нужна мне сегодня основа —

то последнее Божие слово,

по которому я на земле!

КНИГИ

В этой тесной «хрущевке» долго

На ля-ля не потратишь миги:

К потолку — стеллажи да полки,

А на них всюду — книги, книги.

У окна — стол, в углу — диванчик,

В его недрах тряпьё постели.

А хозяин-доцент — как мальчик,

Хоть виски давно побелели.

И на крохотной кухне чудом

Стеллажи уместил затейник,

А из скудной его посуды

Больше всех закопчён кофейник.

Был когда-то женат и честно

Нёс семейных забот вериги,

Но семье надо много места,

А доценту — всё книги, книги.

Их чтение — жизнь, не леность,

Раз познание — жизни око;

Вот снимает, как драгоценность,

Он прижизненный томик Блока…

Не святой и не гениальный,

Для студентов — чудак занятный,

Но подвижник жизни вербальной,

Но хранитель мысли печатной…

Сын порой заедет под вечер,

Программист, книг не любит с детства,

Но ведь папа-доцент не вечен,

Миллионное здесь наследство.

РЕКА

Бегаю по городу, кручусь,

Как винтом, с рассвета до заката;

Разбросав в толпу копилку чувств,

Сам кормлюсь с подённого оклада.

Так, не то чтоб мёртв, не то чтоб жив,

И плыву по вехам ветхих лоций

Между мелей в межень, а в разлив

Бурной хлябью буден и эмоций.

В злость не раздражаю тех, кто крут,

Но и всех робеющих не граблю,

Ясно видя — все вокруг плывут

В смерть по тем же хлябям с той же рябью,

Бьют веслом по водам дней и лет

С подлым чувством, что нашли дорогу,

Где ни правды нет, ни левды нет,

Прожит день земной и слава богу.

***

Два бокала «алиготе»,

шоколадка и гроздь винограда…

Гасим свет и сквозь мглу в наготе

вновь сверкаешь ты божьим нарядом,

вновь с ногой заплелася нога…

И Господь не для брачного ль ложа

дал тебе эту белую кожу,

что, как облако неба, мягка?

МАРТОВСКОЙ НОЧЬЮ

Грустно-грустно, тонко-тонко,

Как жалейная свирель,

Ноет голосом ребёнка

С крыш сочимая капель.

Над двором, над чашей ночи

Сквозь безлунной мглы покров

Плачут звёзды, словно очи

Заблудившихся коров.

Что внутри печали тонет,

Если ты сидишь тишком

На скамье, а сердце стонет

Сиротливым пастушком?

И слезой напухло веко…

Или, в дудочку трубя,

Мирсиротство человека

Вновь в тебе нашло себя?