Нам в сорок третьем выдали медали и только в сорок пятом паспорта…

Нам в сорок третьем выдали медали и только в сорок пятом паспорта…

 

Со слов ветерана Великой Отечественной войны Людмилы Михайловны Емельяновой ее историю записал Вячеслав Нарский.

 

Я родилась 27 марта 1928 года в Москве. В детстве я ходила в школу в Зарядье, в Кривом переулке. Из окна бабушкиной комнаты были видны Спасская башня, Васильевский спуск, так что в школу я ходила «по курантам».

Про таких, как я, написал ленинградский поэт Юрий Воронов:

 

В блокадных днях

Мы так и не узнали:

Меж юностью и детством

Где черта?

Нам в сорок третьем

Выдали медали

И только в сорок пятом —

Паспорта.

 

Я принадлежу к тем подросткам, которые совались везде, где надо и не надо. В первые два года войны все школы Москвы были закрыты. У нас оказалось свободное время, и мы проводили его, как считали нужным.

22 июня 1941 года, в солнечный, ясный выходной день мы услышали объявление о начале войны. С этого дня изменилось все — для малолетних, для подростков, и особенно для взрослых. В этот день было ощущение, что у меня отнимают отца. Папа находился на военных сборах в Риге, а Ригу уже начали бомбить.

Мы вернулись в город с дачи, и я каждый день ходила на Белорусский вокзал встречать отца. Мне казалось, что папа должен вернуться в Москву. А он, как потом выяснилось, воевал с первого часа: их бомбили буквально в ту ночь, еще практически до объявления войны.

Я ходила на Белорусский вокзал и провожала эшелоны. Это было очень грустно. С одной стороны, казалось, все уезжали бодрые, говорили: «Мы победим!» Играла музыка. Я с тех пор не могу слушать песню «Вставай, страна огромная!», потому что она связана с огромным количеством людей, молодых и здоровых мужчин, которые уехали на фронт и в большинстве не вернулись, потому что начало войны для нас выдалось тяжелым. Под Вязьмой котел, подо Ржевом кровавые битвы — и вообще мы везде отступали, каждый день сдавали какой-то большой город. Мне было тринадцать лет, и я уже понимала, что мы не просто сдаем один город, а сдаем какую-то большую территорию.

В ночь на 22 июля я была на даче в Голицыно, по западному направлению. Я проснулась оттого, что надо мной раздавался ужасно тяжелый, страшный звук: «У-у-у!» Чувство, которое охватило меня в тот момент, словами даже передать невозможно. Я посмотрела на небо и увидела множество немецких самолетов — как потом оказалось, бомбардировщиков, которые бомбили Москву. Я на даче находилась одна, потому что мама уже работала на заводе, где до войны работал папа.

Так что в начале войны я пропадала главным образом на Белорусском вокзале, но чуть позже включилась в активную жизнь.

Жили мы на 3-й Тверской-Ямской улице. После бомбежек в городе кое-где были руины. И я узнала, что требуются рабочие руки для разбора завалов. Поблизости от нас в одно и то же здание на углу Садовой улицы и площади Маяковского дважды попадали бомбы, и оба раза приходилось разбирать эти руины. Я уже не говорю о том, что Москву засыпали зажигательными бомбами.

Однажды мы с маминой сестрой пошли в «Метрополь», где в те годы находился кинотеатр. Едва сели в зале, как объявили воздушную тревогу. Конечно, все сразу же выбежали. Мы шли в метро на станцию «Охотный ряд» мимо сквера Большого театра. Он весь был в этих «зажигалках», их сбрасывали очень много.

Кстати, когда начиналась бомбежка, мы прятались на станции метро «Маяковская». Я раза три туда ходила. Мы спускались в метро, потом шли по тоннелю и где-то в тоннеле останавливались. Там были деревянные настилы. С собой мы брали рюкзачки и плед либо связки пуховых или шерстяных платков, потому что в тоннелях было довольно холодно. Вообще, первая военная зима 1941-1942 гг. была очень холодной.

Моя бабушка жила в Щербинке, и я часто посещала ее в эти дни, поскольку у меня были каникулы. Трое ее сыновей ушли на фронт, дедушка болел, а от каждого дома нужен был дежурный, поэтому мы с ней вместе дежурили. Какой уж был от нас толк, я не знаю. Но, тем не менее, когда Щербинку засыпали зажигательными бомбами, и от одной из них загорелось крыльцо дома, мы его погасили. Вот, пожалуй, весь наш вклад в борьбу с «зажигалками». А так они просто-напросто сгорали.

Наступила осень, хотелось в школу. Нас собралось несколько человек, эдакая стайка энтузиастов учебы. Мы ходили то в одну школу, то в другую. В одну устроились, неделю проучились, перестали. В общем, побегали по нескольким школам.

Потом я узнала, что работал городской Дом пионеров на улице Стопани у Кировских ворот. Туда я и определилась в студию художественного слова. Там же был ансамбль под управлением Владимира Сергеевича Локтева, который сейчас носит его имя.

В Доме пионеров мы занимались, и там нам стали давать стакан напитка из какао-веллы1 и маленький кусочек черного хлеба, граммов сорок, наверное. Хлеб я ела, а вот напиток этот пить не могла. Со мной рядом садился мальчик, ему было лет десять. И он спрашивал меня: «Вы не будете пить?» Я была старше, поэтому он ко мне на «Вы» обращался. Я отвечала, что не буду, и он выпивал мой стакан. Он всегда меня выискивал и садился рядом. С моей точки зрения, это пить невозможно.

Дом пионеров как-то организовывал мою жизнь. Там проходили разные мероприятия, связанные и с войною.

В Москве было много госпиталей, привозили большое количество раненых бойцов. Когда я дежурила на Белорусском вокзале, я видела не только эшелоны бодрых мужчин, отправлявшихся на фронт, но и тех, кого привозили с фронта.

Иногда в госпитале, который находился буквально в двух шагах от дома, требовалась моя помощь. Но нас неохотно туда пускали, поскольку мы для медиков были детьми. Нам позволяли только дежурить в коридоре, где лежали не самые тяжелые раненые. Однажды я помогла написать одному из них письмо в Рязанскую область. Я сама горожанка, и меня поразило, что половину письма занимали поклоны всем родственникам и соседям. Письмо было очень короткое, а поклонов — целая страничка.

Потом я вступила в дружину, которая тушила «зажигалки». Это было главное мое занятие. Правда, в середине года я познакомилась с одной девочкой, которую тоже звали Людмилой. Только меня называли Людой, а ее Люсей. И мы у нее дома под руководством ее мамы стали самостоятельно заниматься по школьной программе для шестого класса. Про нас даже в «Пионерской правде» написали статью — о том, что есть две девочки Люси, которые не хотят пропустить учебный год и занимаются сами. К сожалению, после Нового года всю ее семью отправили в эвакуацию, и мы больше не виделись.

Через некоторое время меня пригласили в Комитет по радиовещанию, который находился на улице Качалова, недалеко от Садовой. Я не знаю, кто меня туда рекомендовал, но мне дали прочитать текст «Письмо папе на фронт». Сказали, я могу вставить что-то или отредактировать письмо, если текст мне не понравится.

Папа моего письма не слышал, но, как ни удивительно, его услышал мой родной дядя, брат моей мамы, Николай Лукьянович, который служил связистом. Позже он написал своей матери, моей бабушке, письмо о том, что во время дежурства он, будучи связистом, услышал в землянке по радио, как я читала это письмо. Он сказал товарищам: «Ребята, тише, это говорит моя племянница». Когда кончилась запись, объявили: «Это была Люда Щуплинская, которая своему папе, Михаилу Петровичу Щуплинскому, посылала радио привет». Щуплинская — моя девичья фамилия.

После войны мой дядя и родственники вспоминали об этом и говорили: «Какая ты молодец. Как ты все-таки активно участвовала в военной жизни».

На следующий год уже открылись школы. Чтобы не пропал год, я пошла сразу в шестой класс. Тогда документы не требовались, не до этого было. Но было очень тяжело, потому что началась математика, о которой я понятия не имела. Нам дали решить контрольную работу по алгебре, геометрии и арифметике. Арифметику я сдала на отлично, поскольку хорошо училась в школе, а по алгебре и геометрии просто оставила пустые страницы. Но я оказалась не одна такая: кто-то учился в деревне, кто-то, видимо, как я, через пень колоду. Тогда наша учительница математики Вера Васильевна сказала: «Давайте мы устроим дополнительные занятия и начнем сначала, потому что у вас очень много пробелов».

В Москве была уже нормальная обстановка, не надо было бегать по бомбоубежищам. Я занималась в основном тем, что отоваривала продовольственные карточки. Стали регулярно выдавать хлеб — по крайней мере, в том районе, где я жила. Иногда давали какое-то американское сало в стаканы. Надо было прийти с кружкой, в кружку накладывали это сало из больших жестяных банок. А однажды в феврале дали яичный порошок очень яркого оранжевого цвета. И мне так его хотелось попробовать, что я смочила палец на языке и опустила его в этот газетный кулечек. Там этого порошка было граммов пятьдесят. И я опустила в него палец, а потом лизнула. И до сих пор помню, как это было вкусно.

Так что главным образом я вела хозяйство, поскольку мама работала очень много — в три смены. Их завод чинил оборудование для пекарен, которые выпекали и сушили сухари для армии. Иногда маме за хорошую работу выдавали какой-то очень небольшой кусочек этого сухаря. Он еще был не совсем сухой, а обожженный. Это было очень вкусно.

В школе было холодно, но уроки проводили. В 1943 году школы разделили на женские и мужские. Нас было около двадцати человек, но в действительности на уроки приходили не более пятнадцати учеников, потому что многие болели.

В 446-й школе Сталинского района, где я училась, в 1944 году мне вручили медаль «За оборону Москвы». Перед этим меня вызвала к себе директор Екатерина Алексеевна и строго спросила: «Где ты была в эти годы, с начала войны и до сегодняшнего дня?» Я испуганно ответила, что была в Москве. Почему испуганно? Потому что меня дважды хотели насильно отправить в эвакуацию, поскольку в первые месяцы войны я еще считалась ребенком. Но я все-таки честно сказала, что была в Москве. Она сказала: «Ну, хорошо».

На следующий день был объявлен митинг. Оказывается, привезли медаль в школу — меня награждать. Как-то очень было торжественно, я до сих пор помню необыкновенную робость и гордость. В общем, массу приятных чувств. Это одна из памятных дат в моей жизни.

В мае 1945 года мы примерно неделю ждали, что не сегодня — завтра объявят Победу. Никто не спал. В кухне коммунальной квартиры, где была радиоточка, все собрались ночью. Там же мы однажды и услышали по радио, как очень радостным голосом сказали, что наступил долгожданный День Победы.

В квартире — почти одни женщины. Правда, был один фронтовик, которого демобилизовали по тяжелому ранению. Вскоре он умер. А все наши мужчины воевали.

Папа у меня остался жив, но вернулся домой только в августе 1946 года. Победу он встретил в Чехословакии, а потом его отправили дослуживать в Закарпатье.

В День Победы мы пошли на Красную площадь. Было много народу, шумно и очень радостно. Всех военных подбрасывали. Мне в 1945 году уже исполнилось семнадцать лет.

Потом 24 июня 1945 года мы ходили смотреть парад. В тот день в Москве был жуткий дождь. У одной моей подруги платье было сшито из красивого материала, привезенного ее папой из Германии. Оказалось, что при намокании эта материя сильно съеживается. И когда она шла на парад, платье было ниже колен. А когда мы возвращались домой, оно было уже очень коротким. Такая вот смешная деталь.

Конечно, День Победы — это святой день для тех, кто пережил войну и в ней участвовал.

 

1 Какао-велла — оболочка шелухи бобов какао, побочный продукт производства какао тертого