Неодинокий Попсуев

Неодинокий Попсуев

Роман-мозаика. Окончание

И я попал в конце посылки!

На следующий день после премьеры одной из первых поздравила Попсуева главбух Валентина Семёновна. В огромных глазах ее стояли слезы. Безнадежно влюбленная в Сергея, она до этого скрывала свои чувства, но, потрясенная спектаклем и судьбой поэта, о котором она ничего раньше не знала, не спала всю ночь и решилась заглянуть в каморку главного инженера. Взяв Попсуева за руки, Валентина Семёновна сумбурно выразила свой восторг, трехкратно, как заклинание, произнеся одни и те же слова, и, прощаясь с ним, сказала, что в расчетной ведомости за этот месяц ему начислена «просто громадная» сумма. Главбуху было очень приятно, что Попсуев узнал об этом из ее уст.

Столько у нас еще никто не получал. Но я бы лично отдала вам зарплату всей труппы!

А какая сумма? — полюбопытствовал Попсуев.

«Куртку на барахолке куплю. Или джинсы».

Я лучше напишу, — прошептала Валентина Семёновна, оглядываясь на дверь.

Она аккуратно вывела крохотными циферками сумму.

Валентина Семёновна, вы не ошиблись? С двумя ноликами?

Нет-нет! Хватит на «Жигули»! У вас ведь нет машины?

А, позвольте, откуда деньги? Клад нашли?

Но как же, Сергей Васильевич, вы же по контракту Эркюль Савиньен, подданный Франции, а ему полагается… сами знаете сколько.

А-а… Эркюль. Признаться, вылетело из головы.

Деньги привезут сегодня.

Попсуеву было неудобно перед другими артистами получать такую сумму, поэтому в кассу он пришел после всех. Кассирша поздравила Сергея с успехом и выдала ему причитающееся, вместе с табулькой. Денег было на треть больше обычного. Аккурат на одну штанину от джинсов. Однако Валентина Семёновна экзальтированная особа… «Жигули»! Надо же, а он раскатал губу…

Вспомнив довольное лицо Ненашева, поздравлявшего его с триумфом, Сергей поспешил в бухгалтерию.

Получили? — радостно спросила Валентина Семёновна.

Да, огромное вам спасибо! Покажите, пожалуйста, мою строку. Порадуюсь, так сказать, официозу.

Вот. — В строке стояла сумма, в сто раз превышавшая только что полученную Попсуевым.

Валентина Семёновна, голубушка, отксерьте мне эту страничку. Хотя бы только мою строчку. Я ее в рамку, внукам буду показывать!

Ой, Сергей Васильевич, должностное преступление делаю! Меня Илья Борисович убьет! — Тем не менее главбух сделала копию.

Я ваш вечный должник, Валентина Семёновна! Куплю жигуль! Эх, прокачу! — Попсуев выскочил из кабинета. Перегнув ксерокопию, он оторвал строку со своим начислением и сунул полоску вместе с табулькой в нагрудный карман.

«Надо попрощаться с Изольдой», — подумал Сергей и зашел в ее уборную. Та обрадованно поздравила его еще раз с успехом.

Какой же ты молодец, Сергей! Выжал из роли все, что можно.

Попсуев замотал головой:

Нет, не смог… и вряд ли сыграю как надо. Так, неудачная помесь Буратино и Пьеро. Где поэт? Как сыграть поэта? Стать его стихом? Фальшь и бравада. И где боец? Подлость как была, так и осталась. Подумаешь, попугал призраков шпагой…

Уймитесь, волнения страсти. Тебе бы в театральные критики идти. Перемудрил, Серёжа. Поглядел бы ты на женщин, как они ели тебя глазами. Такого мужика подарил им. Разве у тебя провал? Грандиозный успех! Или не осознал еще? Оценишь, оценишь свои первые лавры. Без них в театре нельзя.

Театр, театр… — бросил Попсуев. — Любите вы тут носиться со своим театром! Ты когда-нибудь была в больнице или на кладбище?

Была. — Взор Крутицкой погас. — И не раз. И что?

Да ничего…

Радуйся! Ты являешь зрителям их грехи, и они излечиваются от них.

Брось! Я им показываю не их грехи, а мои, наши грехи, театральные, и заражаю ими. А ведь нет ничего вернее моей и только моей, а не чьей-то, даже Сирано де Бержерака, жизни. — Попсуева стала забирать злость. — Вот что я, моя радость, решил. Пока не разменял жизнь на десятки ролей, уйду отсюда.

С ума сошел? В свой триумф?! Слушать не хочу!

Не хоти. Что тебе не нравится? Поступок вполне в духе Сирано. Да и Буздееву надо восстановить свое реноме. Подамся в бизнес, есть предложение. Там бабки, сколько заработал — все твои. А то в театре тени да фата-моргана. Не деньги, а призрак отца Гамлета.

«А как же я?» — мог бы прочитать Попсуев во взоре актрисы, но он был потрясен очередной человеческой подлостью и слишком озабочен рефлексией. Но при этом уже научился лицемерно прятать свои переживания.

Не прощаюсь. К Илье Борисовичу надо заглянуть.

Через пару минут Попсуев вошел в директорские хоромы. Илья Борисович выкатил из-за стола:

Сергей Васильевич, дорогой! Как же я рад видеть вас! Вы вчера произвели фурор!

Это не я, это вы сотворили чудо! — произнес Попсуев.

Я? — насторожился Ненашев.

Конечно! Привести театр к торжеству идей!

Серёженька, надо отметить наш успех. — Директор достал бутылку коньяка с деликатесным приложением. — Буль-буль, сладкий звук, слаще оваций, не правда ли?

Позвольте, рапиры? — Попсуев удивленно смотрел на скрещенные клинки, точно впервые увидел их. — Ах какие клиночки! Особенно этот, можно? — Сергей снял одну рапиру, взвесил ее в руке. — Девятьсот грамм, самое то, не правда ли? Французский. Семнадцатый век. А какой эфес. Вычурный несколько, но по руке. Словно под заказ. Замечательное оружие. Не пробовали фехтовать?

Мне это надо, Серёжа, фехтовать? И без фехтования голова кругом идет. Да и, признаться, от холодного оружия мурашки по телу. Ну, за успех?!

Погодите, Илья Борисович. Минутку. Вы правы. Оружие хоть и холодное, но так горячит кровь. Порой кипишь во время поединка. А кипеть нельзя. Вы-то это знаете. Хотите — удивлю вас? Ведь я еще и фокусник.

Да? Не знал. Но догадывался. Вчера вы нам показали фокус. Пусть знают теперь народные и заслуженные, что такое настоящий талант!

Вот рапира. — Попсуев протянул Ненашеву клинок. — Сыграйте мне что-нибудь на ней.

Илья Борисович с недоумением уставился на главного инженера.

Но я не умею играть на рапире.

Но я прошу вас…— Засмеявшись, Сергей извинился: — Это так, разминка. Посылка впереди. Итак, фокус. Подбросьте любой листок. Ненужный.

Ненашев взял листок со стола, подбросил.

Низковато. Надо повыше стать. Попробуйте с кресла, лучше со стола.

Эх! — Ненашев, обожавший эксцентрику и сам не чуждый лицедейства, снял туфли и взобрался на стол. — Ловите!

Попсуев пронзил падавший лист.

А теперь бросьте сразу два листка! — Нанизал и два листка.

Три!

Серёжа, вы кудесник! Скажу Андрису, чтобы этот трюк ввел в спектакль. Он же вызовет восторг у знатоков фехтования.

Таких, как вы… — пробормотал Сергей.

Что? — не расслышал Ненашев.

Усложняю задачу. Нанижу маленькие листочки! — Попсуев протянул директору две полоски. Тот, не глянув в них, подбросил их вверх.

Сергей — с возгласом «Ты, подлость! Вот тебе!..» — неуловимым движением пронзил обе бумажки острием рапиры. Илья Борисович зааплодировал. На лице его был неподдельный восторг. Попсуев поднял рапиру к лицу Ненашева:

Это что?

Как что? — не понял тот.

Снимите. Что там написано?

Ненашев, улыбаясь, снял с острия полоски левой и правой рукой, посмотрел в них и сразу же изменился в лице.

Ну?

Это, Сергей Васильевич, брак. Бракованный документ. — он потряс копией. — Бухгалтерия часто ошибается, приходится переписывать. — он снова потряс, но уже табулькой.

Брак, говорите?.. Я с браком хорошо знаком. Много с ним боролся. А еще больше — с бракоделами. — жало рапиры уперлось в горло Ненашеву. Тот выкатил глаза, запрокинул голову и от страха потерял дар речи.

«Вы отступаете… Вот как! Белее полотна вы стали? Мой друг! Какой же вы чудак: ужель вы так боитесь стали?» — Сергей декламировал с наслаждением: — «Я покажу тот знак, что был мне дан: мой рыцарский султан». — Кончиком рапиры Попсуев царапнул Ненашева по белой шее, бережно положил клинок у ног директора и от себя добавил: — Молчите? Ваша карта бита. Я вижу страх. Теперь мы квиты. — и Попсуев с поклоном покинул кабинет директора Современного театра. Навсегда.

«Qualis artifex pereo!» — «Какой артист погибает!»

В туршопе

Какое-то время Попсуев жил на даче, ловил рыбу, собирал грибы — и когда перестал без конца повторять одни и те же слова, «весь мир — театр», решил ехать в город и искать работу. В понедельник он спешно шагал на первую электричку. На мосту невольно задержался, поравнявшись с бесхозными штанами и туфлями. Где же хозяин?.. В легком голубовато-белесом тумане, как на японской картинке, вырисовывалась треугольная лодчонка с одиноким рыбаком в треугольной шляпе (его, что ли, одежка?), а в других местах было пусто или просто ничего не видно. День только-только разогревался, и в воздухе порхали бабочки света. Ни комаров, ни оводов, ни мошки. Сергей перегнулся через перила и посмотрел под мост. На подмостках спал, свернувшись в калачик, мужик в рубашке и в советских еще черных трусах до колен. От него шел пар, легкий, как сон. «Русь! Ты сама как сон!» — Попсуев поежился и ускорил шаг.

Сергей плюхнулся на сиденье возле окна и закрыл глаза. И хотя свободных мест было завались, напротив уселась парочка, тоже вроде как из «Машиностроителя». Покемарить не удалось, так как дамочка попалась слишком уж говорливая. Не умолкая ни на минуту, она напористо болтала обо всем на свете, даже о том, что должен чувствовать синьор помидор, точнее, обязан, раз он помидор. «Женщина в любой разговор привносит модальность, к которой относится легко, как к парфюмерии. Бедный муж».

Нет, в самом деле, представила: я — помидор! Вот такой вот! — синьора встала, не без грации изобразив куст помидора.

Спутник кивнул, соглашаясь, что да, помидор действительно такой. «Сколько энергии в ней, — думал Попсуев. — Откуда? Ведь два выходных билась за урожай. А впереди рабочая неделя».

Я тут, палка тут, не дотянуться. А расти-то надо. Кряк! Перегнулась, вниз башкой! — дачница, вдруг и впрямь перегнувшись, уронила верхнюю часть туловища до пола. — А ведь я ему сколько говорила: воткни палку возле самого куста! Воткни палку! Показала, как… Нет! Втыкает в тридцати сантиметрах! Я ему: ря-ядом, ря-ядом! Нет! В полуметре воткнул, какая тут хребтина выдержит?

Речь шла, как понял Попсуев, о муже синьоры, полной бестолочи, и о ветке помидора. Рассказчица еще пару раз привскочила, демонстрируя нюансы взаимоотношений треугольника она—муж—помидор. Сергею стало неприятно от этих подробностей. Дачница напоминала жирную, прожорливую, ловко ломающую туловище гусеницу.

Притерпевшись к растительной болтовне, Попсуев задремал было, как вдруг тема дала резкий зигзаг и перекинулась, совсем как изломанный помидорный стебель, на круизы по Европе и Африке.

Представляешь, в Египте, в этой дыре, так можно отдохнуть… и всего ни за что! А шмотья там, а золота — горы! Просто бурты золота. Тут дыни, а тут золото. Дешевле нашего раз в пять!

В пять? — подал наконец голос и ее спутник.

Ну в четыре… Да и вся эта ботва, арбузы с финиками и прочей фигней, просто тьфу, копейки!

Была, что ль?

Да, в туршопе. Два раза.

Попсуев приоткрыл глаз и еще раз оглядел соседку: типичная челночница с развитыми руками и природной способностью счета в уме в свою пользу.

Духи арабские, небось, тонкая штучка? — спросил спутник. — «Шанель» посрамят?

Какой «Шанель»! У бедуинов фишка — запах верблюжьей мочи.

Как пирамиды тебе?

А никак! Груда булыжников. Будто ГЭС строили. Камни да камни. Столько навалили — страсть! Делать было нечего. Знаешь, сколько в пирамиде камней? Не поверишь… нет, ты послушай: шесть мил-ли-о-нов тонн! Тут шесть кирпичей не поднять, а там — шесть миллионов тонн! Представь, вместо общества была бы пирамида! Все вдруг сошли бы с ума и сто лет таскали валуны!

А чего, не таскали?

Таскали, а пирамиды где? Не, махина. Чтоб обойти, полчаса надо.

Спутник вздохнул.

«Пирамиды, помидоры — близкие слова, — думал Попсуев. — Зачем нам пирамиды, когда важнее помидоры?»

Говорят, фараоны как-то заговаривали их? — произнес спутник.

Не фараоны, жрецы.

Одна холера. А еще болтают, кто побывал в них, тот того…

Чего — того? Кобелирует?

Ну… того, с приветом становится. А то и коньки отбрасывает.

Брехня! Я — с приветом?

Нет, ну ты-то какой привет…

Вот! Брехня. Может, их кого и берет, а нашего брата ничем не возьмешь. Даже дустом! — рассмеялась она.

Да, у нас и крепостное право не прижилось, а у них там одно рабство.

У нас не Пугачёв — так Пугачёва, — ни с того ни с сего ляпнула попутчица. — Запугали всех.

Попсуев даже выпрямился от удовольствия.

Что, никакой мистики? — обратился он к ней.

Какой мистики? — переспросила челночница, приглядываясь к новому собеседнику. На это ей хватило ровно две секунды.

О загробном царстве… и вообще…

Почему — никакой? Была. Клавка Сазонова… Клавку Сазонову знаешь? — обратилась она к попутчику. Тот кивнул. — Клавка Сазонова подцепила там какого-то чучмека, копия наш Пушкин, может, грузин или туркмен, их там полно, как на рынке, и поехали они кататься на коляске по городу… ой, забыла… Фригида, что ль?.. Не то… Нет, по Фургаду… Не помню. И вот он катал ее, катал, сволочь, по каким-то рынкам, лавкам, закоулкам, подарки всякие дарил, ручку гладил, в глазки заглядывал, и все вдоль Нила, все вдоль Нила!.. Да, Фургада! Вспомнила. Там от него никуда не деться, куда ни ступи — всюду Нил, будто и нет ничего больше. По барам водил, а потом Катька вдруг очнулась — сидит возле бурта с дынями, прямо на земле, в руке паспорт, в другой — ломоть дыни… и ни сумки, ни подарков арабских, ничего! Представляете? Ни копья! Хорошо, народ у нас жалостливый, не даст помереть с голоду. Вот это мистика, а вы говорите!

Попсуев согласно кивнул головой.

Бывает. Доверять иностранцам… — поддержал он беседу.

Да какой там иностранец-засранец! Я его потом встретила в городе, так сделал вид, что не признал меня.

«А ты, наверное, и есть та Клавка-Катька», — подумал Сергей и спросил:

Пишут, там параллельный мир? Нет?

Почему… был. Был такой. С Сироткиным пошла как-то… Сироткин — технологом работал в десятом, тоже челночит, — пояснила она спутнику. — Делать-то больше нечего. Времени пропасть. Оно там от жары, что ли, просто разбухает, время их. Вот как ноги от ходьбы. Пухнет, пухнет — и час годом кажется. И тоже зашли куда-то, там какие-то масла в пузыречках, много-много, и дешево, зараза, как йод. Нет, есть и дорогие, но на них денег не хватит. А потом опомнилась, уже в гостинице. Удивительная страна!

«Пить надо меньше», — подумал Попсуев.

Может, тепловой удар?

Да нет, что-то другое. Скорее всего… этот… вот его параллельный мир. — она кивнула в сторону Попсуева, как представителя параллельного мира. — Помню, что танцевали, закусывали… А что потом — ничего не помню. Пелена.

«А чего это я никогда в Египет не ездил? — подумал Попсуев. — Чего там кроме пирамид? Красное море, сфинкс, финики? Надо бы смотаться».

А как местные? — спросил Сергей.

Да как везде. Иждивенцы или шоферы. Зубы кизяком чистят.

И как в эту туршопу попасть? — спросил Попсуев.

Да запросто! В турагентстве у ЦУМа. Дешевле, чем в Турцию.

 

Прочитав несколько книг о пирамидах, Сергей загорелся желанием побывать на них. Ему вдруг показалось, что они приоткроют ему загадки его жизни. «Постигну их тайну», — с легкой, очень легкой иронией подумал он, пошел в турагентство и по путевке, на которую ушли все театральные деньги, полетел в Египет.

По легкомыслию Попсуева угораздило прилететь в страну пирамид и фараонов в июле. Жара стояла изматывающая. От кондиционера знобило и саднило горло. Отключив его, оказывался в печи. Минуты обращались в часы, часы в сутки, а сутки вообще не кончались. От уличного зноя спасало лишь море, мягкое и прозрачное. Но не просидишь же в нем весь этот проклятый туршоп! Встретить бы эту помидорную даму! Перегнул бы ее пару раз.

«Какая дичь, какая нелепица для русского человека пирамида! — через пару палящих дней, еще не побывав в Гизе, думал Попсуев. — Бессмысленная постройка — ни помолиться, ни укрыться от врага. Зачем она нам? Что толкает нас просто так в иной мир, в чужую вечность, к иным богам? Они же не примут нас или примут за врагов. Куда лучше наши храмы. Пирамида вдавливает в землю, загоняет в подземное царство. Все прямолинейно, остроугольно, тяжело, а у нас — по-женски извилисто и красиво… и, как пламя свечечки, струится в небо».

Прочие туристы от таких мыслей были далеки. Они жили обычной нормальной жизнью отпускников или челночников и грузились исключительно материальным.

Поездка в Гизу стала сущим кошмаром. Вместе с группой Попсуев выехал в час ночи в автобусе без кондиционера. Потом весь день болтался под палящим солнцем, не врубаясь, чего видит и слышит, семь часов возвращался в этом же автобусе из одного пекла в другое. Пирамиду и музей запомнил плохо. Так — камни, артефакты, иероглифы. Он трижды проклял экскурсию вместе с гидом и повелительницей помидоров. Хорошо, что назавтра летел домой.

Суд

Лысый, загорелый до черноты здоровяк в жилете и колоколообразной юбке на каркасе привел Попсуева в темное помещение неопределенных размеров и без видимого потолка. После уличного пекла прохлада показалась райским блаженством. Страж туго обмотал Сергея узкими льняными полосками, повязал ему на глаза черную повязку, положил на гранитную скамью и сказал:

Жди и молчи. Когда повязку снимут, станешь отвечать сорока двум богам, называя каждого по имени. Пропустишь бога — умрешь. Солжешь богу — умрешь. Утаишь от бога — умрешь. Умрешь — ключевое слово. Задай мне вопрос.

Если не ответишь — умрешь?

Хохмишь, чужеземец? Что осталось тебе… Уважаю. Дарю амулет Уаджат, глаз Гора. Да поможет он тебе! Спрашивай.

Что отвечать твоим богам? — спросил Попсуев. При всей своей завидной способности не теряться в незнакомой обстановке и не паниковать по пустякам, он ощущал ужас не только всеми фибрами души, но и каждой клеточкой тела. Все в нем замерло и ощетинилось в предчувствии конца. Самое жуткое в этом было то, что он не понимал, что происходит и кто враг. Сергей не узнавал себя: «Покорный, беспомощный, жалкий! Ведь ничего не стоило самому связать этого кабана. Постой, или на мне уже была веревка?..»

Это ты должен был узнать до того, как попал сюда. Не читал «Книгу мертвых»? Не вина, а беда твоя. Далек ты от наших богов, но и своим не близок. Слушай. Да зачтется мне, как акт милосердия… В Зале Двух Истин тебе дадут последнюю возможность избавиться от дурных дел. Будешь созерцать лик Бога, владыки Двух Истин, и лики сорока двух богов. Сначала обратишься к Владыке со словами… назову лишь некоторые, на все уже нет времени, да и незачем: «Вот я пришел к тебе. Я принес тебе правду, я отогнал ложь для тебя. Я не причинял никому страданий. Никого не заставлял плакать… Я никому не причинял боли… Я не развратничал… Я чист, я чист, я чист, я чист!» Потом каждому из богов, называя его, скажешь: «О Широко Шагающий, вышедший из Гелиополя, я не грешил… О Ломающий Кости, вышедший из Гераклеополя, я не говорил лжи… О змей Уамемти, дошедший из места казни, я не прелюбодействовал… О Творящий Несчастье, вышедший из Урит, я не гневался… О Горяченогий, вышедший из сумерек, я не лицемерил… О Владыка Лиц, вышедший из Наджефта, я не был вспыльчивым… О Рогатый, вышедший из Асьюта, я не болтал… О Соединитель Ка, вышедший из города, я не делал различия между собой и другими…» Всего сорок два бога, запомнил? Потом скажешь всем богам: «Слава вам, боги! Я знаю вас. Я знаю ваши имена. Вы не скажете о моих грехах этому Богу, в свите которого вы состоите… Вот я пришел к вам. Я без греха, без порока, без зла, без слабостей. Нет того, против кого я бы сотворил что-нибудь…»

Насладившись собственными словами, конвоир продолжил:

Не торопись с ответами, несчастный! Тебя не будут тянуть за язык. Тем более что он окаменеет у тебя от страха. Боги готовы выслушивать тебя хоть целый год. Им там все равно делать нечего. Как скажешь все, храни в дальнейшем молчание. Осирис решит твою судьбу. И не думай, что удастся провести богов. Такого еще не было в истории суда! Потому что у тебя перед этим вырежут сердце и положат его на чашу Весов Истины. Это детектор лжи — полиграф по-вашему.
На другую чашу положат страусиное перо богини Маат. Не думай, что это будет перо курицы Файоуми. Ничего нет земного в суде Осириса! Стрелка все время должна показывать равновесие обеих чаш. Моли хотя бы своего бога, чтобы она не отклонялась от вертикали ни на один градус. Весы тут же изобличат твою ложь или сомнение. Будешь безгрешен — тебя отвезут в ладье и через проход в скалах на западном берегу Нила под Абидосом доставят в загробный мир Дуат, именуемый также Херет-Нечер. Там на полях блаженства бога Солнца Ра, на полях мира Хотеп тебя ждут те, кто попал туда и кто еще хочет видеть тебя. Зря не переживай, ты все равно не попадешь туда. Перевесит сердце, наполненное грехами и жестокостью, а оно перевесит, тебя в одной из двенадцати пещер Дуата сожрет зверь Амаит — клянусь, ты такого еще не встречал. Ведь это и будет сама богиня справедливости Маат, только в образе льва, крокодила и бегемота. Чем больше свинства ты совершил на земле и чем больше соблазнил женщин, оставив их несчастными, тем с большим аппетитом будет тебя жрать Амаит. Душу же твою истяжут и сожгут вместе с твоей тенью в пламени одного из озер. Боль будет, мука будет, но ты заслужил это…

Но как же! — заорал Попсуев. — Это абсурд! Какой суд, если у меня до суда вырежут сердце?! И где присяжные?!

Страшный крик разбудил Сергея. Вопль рвался из груди его, а вслед ему сочился чужой голос:

Самое тяжелое — пустое сердце…

Мокрый от пота Попсуев сидел на кровати, взглядом пронзая пространство гостиничного номера. Визави сидел господин совершенно дикого вида с безумно горящими глазами. «Зеркало!» — ударило в голову Сергею, отозвавшись в сердце, и он в изнеможении повалился на спину.

Стали слышны журчащие голоса в коридоре и сработавшая сирена автомобиля под окном.

 

Балерина Ксения Всеславна

В самолете Попсуев оказался рядом с симпатичной моложавой женщиной. Тут же познакомился с ней, стандартно подарив короткую розу. Звали ее Ксенией Всеславной, она была бывшей балериной. Сергей даже вспомнил, что видел ее фотографию в оперном театре.

Я не знаю, кто построил эти пирамиды: боги, люди, инопланетяне, титаны, рабы, фараоны… — не умолкал Сергей. От радости, что вырвался из ада, Попсуев не мог остановиться. А еще от отчаяния, что не может говорить этого своей единственной и недоступной вовеки женщине.

Балерина не вслушивалась в слова попутчика, но все равно ужасно устала от звука его голоса. После бессонной ночи, которую она промучилась со сломанным кондиционером, ей хотелось спать. «Господи, да заткнется он когда-нибудь?» — в отчаянии спрашивала она себя. Но что-то мешало ей оборвать зануду.

Не это главное, — продолжал тот. — Что такое пирамида? Вы обратили внимание, она похожа на воронку, обращенную раструбом к земле. Знаете, почему? Чтобы люди слышали богов. Человек глух, как пробка; только в пирамиде он и может услышать голос вечности.

А зачем? — зевнула артистка. — Это ж не Хворостовский. Да и куда ее девать, их вечность?

Вечность предупреждает…

Ой, надоело! Все предупреждают, куда ни глянь, везде «Минздрав предупреждает»! И так мелко!

Вечность предупреждает от суеты. Вот сфинкс — это вечность. Через него жрецы сотни лет посещали параллельный мир. Казалось, все будет незыблемым. Увы. Знал бы сфинкс, что придет время, когда варвары станут точить сабли о его лицо!

Подремлем, а? — вырвалось наконец у балерины.

«Странный такой… Вроде и мужик как мужик, но одни пирамиды и сфинксы на уме».

«Тебе бы только работать ногами», — подумал Попсуев, уловив ее настроение. Однако подремать не получилось. Позади две пассажирки шумно обсуждали личную жизнь.

А мне понравились арабы. Смугленькие, верткие. Чего не выйти за такого…

Возвращайся и цепляй… потолще который.

Ага, засандалит в пустыню, буду на скотном базу спать.

Ну, мать, в их халифатах бабы в миндале и сахаре живут. Парфюм век бы вдыхала — не выдыхала. А фаллосы, ты видела их фаллосы?!

Не вгоняй в краску.

У них даже название длиннее, чем у нас, в два раза.

Ну да?

Да, не знаешь ты жизни…

Балерина, закрыв глаза, улыбалась.

Вы где работаете? — спросила танцорка, когда самолет сел. — На заводе? — страшно удивилась она, не задав больше ни одного вопроса.

Попсуев не захотел признаться, что он безработный. И пустой, так как все деньги сожрала поездка. Как богиня Маат.

В автобусе они тоже оказались рядом.

Вы любили танцевать? — спросил Ксению Всеславну Сергей.

Конечно, — оживилась балерина, — очень! Хотя порой и ненавидела. Впрочем, это все в прошлом. — Она кокетливо поиграла глазами. — Мне повезло с театром, партнерами, репертуаром.

А со зрителями?

И со зрителями. Со зрителями — больше всего. Наш зритель больше всего любит балет!

«Ваш зритель…» — не произнес Попсуев. Сколько ей, сорок?

Встретимся вечером? — спросил он и тут же получил согласие.

Ксения долго не могла понять, придуривается попутчик или не узнал ее. Как можно не признать, если их дачные участки были напротив друг друга, через улочку! Даже как-то поздоровались. И в то же время она могла поклясться, что видела его еще где-то. Причем недавно, чуть ли не в театре. Наверное, на экскурсии, успокоила она себя, но червячок остался.

Вы что, не узнали меня? — произнесла наконец она, когда автобус остановился возле агентства «Аэрофлота».

Я? Вас? Я с вами не был знаком.

Однако же, сударь, я ваша соседка по даче. Наискосок от вашего участка. Сотый домик. До встречи, Штирлиц! Вечером признаете?

Вас, группенфюрер, не признать! — воскликнул Сергей.

«Где же деньги взять на кабак? — размышлял он, поднимаясь к себе. В квартире был нежилой дух. — Похоже, не приходила. Надо мириться».

Деньги удалось перехватить на недельку у приятеля Кольки Орехова. Попсуев поспешил на встречу с Ксенией к ресторану «Центральный». Сергей вручил балерине короткую розу и провел в отдельный кабинет, забронированный по телефону.

Наша хтоническая жизнь, Ксения Всеславна, — начал интимный разговор Попсуев, уютно расположившись в кресле, — в корне отличается от другой, небесной. Просто небо и земля.

Какая жизнь? — спросила балерина, не зная, улыбаться или сердиться, и теряясь в мыслях, о чем это он. А так мужик в норме. Молодой, конечно, но, чувствуется, ранний. Точно, в театре видела!

Хтоническая, — повторил Сергей, — принадлежащая к подземному миру, Аиду, Тартару, Дуату.

Это там, у них. А у нас как?

У нас — пекло, тартарары. Там общая кухня для всех.

Бывали? — поддержала Ксения иронию кавалера.

Бывал, но не в нашем. В египетском, — серьезно ответил тот и рассказал свой сон, когда его притащили в темницу, связали и собирались вырезать сердце.

Ужас какой! — воскликнула балерина. — На самом деле было?

А вы как думали?

А я боюсь всякой мистики. Не верю ей, но боюсь.

Оттого, видно, и боитесь, что не верите, — предположил Попсуев.

Сегодня чему и кому можно верить?

Да хоть мне, — сказал Сергей, разливая коньяк. — Предлагаю не чиниться, по имени и на «ты».

Балерина испытующе посмотрела на молодого человека. Еще пять лет назад она одернула бы нахала, но мудрость, пришедшая с годами, уже не позволила сделать это.

Тогда выпьем на брудершафт, — произнесла она, подняв бокал.

А я знаю, Ксения, что ты подумала, — выпив и поцеловав балерину в губы, сказал Попсуев. — Нахал, ты подумала.

Ну как вас не похвалить, Сергей?

Не нас, а меня. Сладка твоя мне похвала. Сладка, как мед, как пахлава. Пусть губы коньяком горчат, меня они не огорчат… Что закажем?

От небрежно брошенного экспромта Попсуева Ксения оттаяла, размягчилась, словно и не было у нее семи лет одиночества.

А мне все равно! — сказала она. — Тебе на вечер карт-бланш. Верю!

И вверяю, — добавил Сергей, пригласив сударыню на танец. От близости ее гибкого, послушного тела закружилась голова, пришла рифма к «карт-бланш» — Дюманш, любовница Сухово-Кобылина, а от толчков крови почувствовал, как просыпается в нем дремавший другой.

Из записок Попсуева

В Египте человека называли скотом бога Солнца, а в священной корове Хаттор греки и римляне признали Афродиту и Венеру. Отголоски этой веры донеслись и до России, где жриц богини любви называют телками. Точно так же на наших кладбищах цыганские мавзолеи — не что иное, как осколки величественных египетских пирамид. И вообще, об их стройной геометрии мироустройства, как земного, так и загробного, у нас напоминают сегодня спорадические потуги по восстановлению государственности да хаотические мысли о душе и смерти. На России угасала не одна древняя культура. Как птица Феникс, они потом делали попытки возродиться, и возрождались, более-менее удачно, но снова успокаивались на ее безграничных просторах, на которых не раз и не два можно возродить Землю и спокойно похоронить все человечество…

Маркетолог «Египсиба»

Вскоре после возвращения Сергея из Египта появилось интервью Шебутного с Попсуевым.

Что вас сильнее всего потрясло в Египте? — задал вопрос журналист.

Пирамида Хе, — скупо ответил турист, почему-то оборвав слово.

Интервью заняло вместе с фотографией полстраницы во вкладыше воскресного выпуска «Вечерки». На фото был песок, небо, два человека, один с черным лицом, второй с белым, два дромадера, пирамида вдали. Подпись была: «Сергей Попсуев и экскурсовод Абу-Симбел». Вторую половину страницы занимала статья того же Шебутного о выдающихся мистиках современности. Из контекста следовала явная чепуха, что и Попсуев из их числа.

Неделю мистик жил на подсосе. Когда денег не осталось даже на пиво, ощутил в себе чудовищную злость. Все утро он бродил по городу и напряженно думал, что делать. Ничего путевого не пришло в голову. Оказавшись неподалеку от Нежмаша, вдруг понял, что ходил не по городу, а болтался внутри себя. А там пусто, ловить нечего. Сергей поймал себя на том, что ищет взглядом на асфальте монетки. Но какие монетки, не было даже бутылок: куда ни глянь, одно лишь битое стекло — символ девяностых. Диккенс, «Разбитые надежды»… У кого же перехватить деньжат? К Ореху податься?..

Колька Орехов, бывший боксер, «крышевал» частников в Заводском районе. Когда Сергей во второй раз пришел к нему, тот пригласил его в подручные:

Нам спортсмены нужны, для барахолки. Клиентуры немерено, и все с баблом. У тебя башка на плечах, а не груша, так что жалеть не будешь.

Подумаю, — пообещал Сергей, весьма пораженный, как неузнаваемо изменился за полтора года его знакомый. В первый раз в полутемной комнате он не обратил на это внимания, точно невидимый художник зачернил колер лица и загрубил его черты.

Думай не думай, а идти все равно было некуда, делать нечего. Не на завод же возвращаться! Денег Орех дал, но Сергея по инерции занесло еще и к Алику Свиридову. Тот усадил гостя за пиво с копченой мойвой.

Чем занят? — поинтересовался Свиридов.

Да пока ничем, — сказал Сергей. — Из Египта вернулся.

И как Египет?

Пекло жуткое.

Пекло, это точно, — согласился Свиридов. Потом, помолчав, спросил: — А нет желания смотаться в Египет еще?

До ноября — нет. Пусть жара спадет.

В ноябре так в ноябре. Хочешь в моей фирме работать, замом по маркетингу? «Египсиб», «Египет-Сибирь».

Почти Транссиб! — засмеялся Сергей.

Окладец дам для поддержки штанов и поглощения пива, плюс пять процентов от сделки.

Сергею предложение понравилось, и хотя пять процентов особо не впечатлили, согласился. Надо было организовать обмен сибирских медведей на нильских крокодилов. Юридические вопросы, банки, бухгалтерию Свиридов брал на себя, так же как и поставку бурых медведей из глубин Сибири.

Охотники, егеря, таможенники, СЭС схвачены. Тебе в Египте надо выйти на поставщика крокодилов, крышу ему организуют от нашего посольства. Предложишь компаньону мишек. С собой возьми фильм про нашу олимпиаду с мишкой. Ну и сопровождать будешь груз смотрителем-кормителем.

Сергей слушал «хозяина», а сам думал о том, что неплохо смотаться еще разок в колыбель цивилизации, не спеша и не по такой жаре полазить по пирамидам, проехаться вдоль Нила и, если получится, наварить еще и бабки. У него в голове несколько дней неотвязно вертелась мысль о сибирской пирамиде «Пирсиб». О чудесах, связанных с пирамидами, Сергей вычитал в книгах, появившихся на развалах.

«Денежек наварю и займусь чем-нибудь…» Чем — Попсуев не знал. Точно не спортом, не заводом, не театром и не бизнесом. Бизнес был ему противен своей природой. Для Сергея всегда мерилом любого дела была польза для людей. Бизнес же основывался исключительно на принципе сообщающихся сосудов. Свою мошну там можно было набить, только опорожнив чужую. И никакое лицемерие вокруг этого не могло сгладить хищническую суть предпринимательства: обогащение на обеднении, возвышение на унижении, процветание на гибели.

Эзотерические мысли

В пятницу Попсуев хорошо потрудился на участке. Все прибрал, разложил по местам, вынес на мусорку хлам, починил калитку, перекопал в зиму грядки, подвязал надломленную ветку яблони. Татьяна, с которой он вновь сошелся, работала во вторую смену и должна была приехать завтра утром. Сергей вытащил на крыльцо кресло, укутался в плед и долго глядел в небо, любуясь угасанием света и переливом красок, пока совсем не стемнело. Ночью в мыслях появляется глубина, соразмерная с небом. Попсуев ощущал себя вполне комфортно: с Танькой мир, сынок уже ходит, держась за его палец крохотной ручонкой. У Сергея в эти минуты сладко сжималось сердце.

Глядел-глядел Попсуев в небо и вдруг стал искать Сириус. Недавно прочитанная книга о пирамидах не давала покоя. Он зашел в домик, нашел книжку и раскрыл ее на карте звездного неба. Потом нашел карту пирамид. «Если наложить, один к одному выходит. На Колодезной надо найти свою звезду, и тогда моя пирамида обретет свой изначальный смысл. Чего ехать в чужие земли, — думал Сергей, — под чужие небеса и звезды, дышать чужим воздухом, пить чужую воду? Энергия неба везде одна и та же, так как небо общее для всех».

Выразить словами то, что было за этой последней мыслью, Сергей не мог, но чувствовал, как глубоко, как бездонно это нечто. Дух захватывало от восторга при одной лишь попытке проникнуть в эту глубину.

Со Свиридовым ничего не выгорело. В середине октября Попсуев не без приятности провел целую неделю в Египте. Ахмет, на которого Сергея вывел чиновник, сокурсник Свиридова, оказался хорошим экскурсоводом. Впечатлили воистину сказочные будни. На рассвете, когда тихо и прохладно, по Нилу скользят быстроходные барки-дахабии, лают павианы над рекой, молча молятся грифы, ловя разведенными крыльями солнечное тепло. Дромадер лежит на коленях, его вьючат два человека. Высушенные солнцем бедуины чистят зубы золой кизяка (откуда помидорная дама узнала об этом?). А дневная пыль, секущий песок и порывистый ветер зобаа не помеха, когда едешь в машине. И какие краски! Золотое шитье в тени обращается в черный орнамент. Зеленые, как трава лебеда, иероглифы проросли из чернозема веков. Глядя на них, Сергей думал: как было все тут несколько тысяч лет назад, так и осталось. А мы за десять лет сменили порошок «Мятный» на «поморин», «поморин» — на «блендомед». У бедуинов жизнь растекается по координате икс, вдоль земли, а нас несет вдоль игрека, в зенит. Бежим от земли, но в нее возвращаемся…

Несмотря на кажущийся хаос, почему-то слово «порядок» больше других подходило этой стране. Видимо, наложил отпечаток Древний Египет. Сергей не раз вспоминал жуткий сон, в котором была геометрия правдоподобия. «Порядок может быть только в геометрическом государстве».

Можно? — услышал Сергей женский голос, скрип калитки и шаги. — Вижу огонек. Дай, думаю, зайду. С возвращением.

Садись, Ксюша. Рад тебя видеть. — Сергей обнял соседку, чмокнул в щечку, усадил в кресло и укрыл пледом. — Чайник включу. Может, ликер?

Спасибо, чай. Твои спят? — спросила Ксения Всеславна.

Завтра приедут. На смене.

Хорошо, правда? Тихо. Но иногда слышен городской шум.

Он навяз в твоих ушах за неделю. А я тут уже день и не слышу.

Я сегодня Египет вспоминала, жару, головную боль, наше знакомство… Египет создан для встречи мужчины и женщины.

Да не только Египет. Знаешь, на что я обратил внимание там? Боги-мужчины на барельефах всегда в движении, шаг вперед. А женщины — стоят. Даже в ладье мужчина шагает. Думаешь, случайно? Мужчина делает шаг, завоевывая метр пространства, а женщина обустраивает его.

Мужчина так же и женщину завоевывает: шагнет на метр — и она его.

На метре не поместится. Надо сразу два шага сделать.

Второй — жениться? — Ксения испытующе посмотрела на Сергея.

Попсуев рассмеялся.

Как крокодилы? — спросила гостья. — Полюбил?

Что ты! Глазки жуткие, пасть отвратная, панцирь. Менять наших мишек на эти торпеды — ни за что! И Свиридову сказал: «Только через мой труп. Уж лучше завезти в Сибирь анаконду и пираний».

А он?

Он мне: «Да ты уж сразу южноамериканских муравьев запусти! Они ползут полосой и по пути все сжирают. От деревень остаются скелеты людей и животных. Не хочешь сотрудничать, верни израсходованные денежки и задаток, который оставил Ахмету. И тогда делай что хочешь».

А ты? — спросила Ксения, но Сергей ушел от ответа.

Ты знаешь, Ксюша, я вычислил, что на нашей Колодезной есть вход в Дуат, я говорил тебе о нем. Пирамида нужна.

О господи, зачем?!

Да мало ли зачем… — пожал плечами Попсуев. — Ты только не думай, что я свихнулся или придуриваюсь. Все это слишком серьезно.

Посидели еще с полчаса, поговорили о последних событиях в стране и мире, о балете «Анюта». Сергей проводил соседку до ее калитки и вернулся домой. Общение с Ксенией наполняло его всякий раз радостью, которой не было больше ни с кем. Он был благодарен ей за то, что она тогда после ресторана разрешила проводить ее до дома, но к себе не впустила. Отчего дом ее не разрушился, а превратился во дворец, в котором находится королева.

Из записок Попсуева

Как сладко, не мучаясь угрызениями совести, дремать, забыв обо всем, что было, есть и будет; покоиться в мире внутри самого себя, в гармонии с миром, что вокруг. Этого нельзя достичь, но если вдруг достигаешь, даже на краткий миг, обретаешь истинное наслаждение, какое знает, наверное, лишь свет в капле воды, свисающей с листочка…

Возвращение

Когда Попсуев потерял всякую надежду устроиться на работу с приличным заработком, а Татьяне на заводе и вовсе перестали выдавать деньги, Свиридов стал все настойчивее и грубее требовать возврата долга, сначала по телефону, а потом прислал двух братков. Парни оказались знакомыми и предостерегли Сергея, чтобы не тянул с возвратом. Попсуев собрался уже идти к Ореху, как раздался телефонный звонок. Звонил Дронов. Без реверансов и предисловий непотопляемый начальник отдела кадров Нежмаша пригласил Сергея руководителем группы в НИЛ. Попсуев поблагодарил, сказав:

Подумаю, — и хотел уже положить трубку, как в ней другой голос произнес:

Дай-ка мне… Здравствуйте, Сергей Васильевич! Это Диксон, Яков Борисович. Узнали? Не стану утомлять вас долгим разговором. Бебеев больше не работает у меня. А вам я хочу предложить руководство новой группой, весьма перспективной. Вы же понимаете, что недоразумение меж нами возникло не по моей вине. Кстати, место моего зама пока вакантно…

Хорошо, — неожиданно согласился Попсуев. — Одно условие: доктор прописал съездить на воды почки промыть.

Как, Савелий Федотыч? — послышалось в трубке. — Путевку организуешь в Железноводск?

Да не вопрос!

Договорились, Сергей Васильевич! Жду вас.

«И поделиться радостью не с кем! Танька на смене, Дениска у бабки Аси!» Сергей в возбуждении походил по кухне, попил чай с сушками. Мысли мешались. Взгляд его скользнул по книжному шкафу. Вынув «Мертвые души» и «Человека-невидимку», он лег на диван и стал перелистывать их, вспоминая текст, вглядываясь в иллюстрации. Воображение переносило из викторианской Англии в николаевскую Россию, а ум соглашался: это была эпоха… Листал, листал, думая о том, как хорошо и уютно было героям внутри своих книг, и закемарил…

* * *

«Где это я?» — соображал Попсуев, оглядываясь по сторонам.

Он оказался на незнакомой тесной улочке; прямо на него шла женщина в шляпке, по бокам дети. Было сыро, промозгло, с белого неба валилась тяжелая пена — редкие крупные хлопья снега, как холодные поцелуи. Попсуев встал под навес. Женщина с детьми прошли мимо, не задев его. Порыв ветра сорвал с женщины шляпку, полисмен подхватил ее, протянул даме, и тут на них едва не наскочила пролетка. Полисмен стал кричать на извозчика, велел идти за ним в участок.

Повернувшись в другую сторону, Попсуев увидел большой магазин, швейцара в ливрее, вывеску «Omnium». Да, это отсюда он вышел только что, раздосадованный, простуженный, с комком в груди и в горле. Зачем вышел в эту сутолоку, где каждое мгновение могут сбить с ног люди в каких-то театральных костюмах и нереальные конские экипажи? Будто современный театр дает человеческую комедию прямо на улице. Чем раздосадован он? «А, не смог ничего подобрать из одежды, вернее, не успел… Ну и крохобор ты, старина Герберт! Чего не приодел Невидимку? Выпихнул беднягу на улицу в чем мать родила. Теперь расхлебывай твое скупердяйство!» Он вдруг понял, что видит себя со стороны (хотя и невидим), одновременно являясь героем Уэллса и самим собой, Сергеем Попсуевым.

Не рассчитав расстояние до фонаря, Сергей сбил себе плечо, саданул по фонарю кулаком и сбил еще и кулак, от бессилия что-либо изменить. «Да где же это я? — никак не мог он взять в толк. — Скорей ищи пристанище, Попсуев, пока не отбросил копыта на этой промозглой стрит, как последний бродяга!»

Остановившись возле пролетки, покинутой извозчиком и поглаживая лошадь по шее, он стал раздумывать, не вскочить ли на пролетку «за шесть гривен» и не промчаться ли на ней в пригород (там легче будет найти приют)… или уж не привлекать внимания (ведь все равно остановят взбесившуюся без кучера лошадь) и топать своим ходом? Вот только куда — в центр города или вернуться к трущобам?

Вдруг почувствовал, как на плечо легла влажная горячая тряпка. Он в испуге оглянулся — лошадь облизывала его пораненное плечо, глядя ему в глаза своими красивыми карими глазами. «Она видит меня», — подумал Попсуев.

Подошел извозчик и ни с того ни с сего стегнул лошадь кнутом.

Чего зубы скалишь, принцесса? — бросил он кобыле по-английски, точно та не поняла бы и другого языка, и забрался в пролетку. Попсуеву передалась боль лошади, он вырвал у извозчика кнут и крест-накрест перетянул его. Тот в ужасе заорал.

Лошадка понесла пролетку по улице, а кнут продолжал еще какое-то время извиваться и щелкать в воздухе. Прохожие шарахнулись в сторону от взбесившегося, хрипло дышавшего кнута. Кнут полетел в сторону и разбил стекло лавочки.

Черт! — воскликнул кнут по-русски. — Неужели порезался?

Улочка мгновенно опустела. Лишь один полисмен застыл, не решаясь подойти к свернувшемуся змеей кнуту. А когда мимо него пролетели ругань и чихание, оставляя на мостовой капли крови, и вовсе зажмурил глаза от суеверного страха.

Попсуев же устремился прочь с этой проклятой улицы, где он, похоже, был явно лишний. «Надо было вскочить дурню на пролетку, чего раздумывал? Накинул бы на себя какую-нибудь тряпку, там лежали мешковина, брезент, укутался с головой — и кому я нужен? Да и зачем укутываться, все равно невидим. Разве что согрелся бы. Домчал бы до пригорода, а там дач пустых — любую выбирай, хоть до лета живи. И с пропитанием не было бы проблем. Какие-никакие крупы и консервы все оставляют, соль, сахар, макароны, чай, кофе, картошку в яме… не пропаду».

Пожалуй, так и стоит сделать, решил Попсуев, лавируя между прохожими и передразнивая неповоротливых граждан; за этим делом он понемногу и согрелся. Нужно взять какую-нибудь телегу и махнуть за город. Только дождаться вечера. В потемках — оно верней. Найдет лавчонку со жратвой и лежанкой, отдохнет от всей этой кутерьмы.

Попсуев попытался восстановить события последних нескольких часов — и не смог: в голове была каша, да и быстрая ходьба пробуждала не воспоминания, а предлагала варианты грядущего. Налетев на толстого мужчину, он машинально извинился и пошел дальше, оставив гражданина посреди тротуара с выпученными глазами: его раньше никогда не толкал воздух, извиняясь при этом по-иностранному.

«Колоды, тюфяки! — медлительность, неспешность граждан раздражали Попсуева. — А куда я спешу, куда бегу, от кого и зачем?» Мелькнула мысль: не бросить ли все к чертовой матери и вернуться к прежнему облику, когда все видят тебя? Но как вернешься, когда все пути отрезаны: дом-то сгорел вместе с аппаратом.

За поворотом легла неожиданно тихая чистая улочка, в начале которой располагался покоем трехэтажный отель, не пять звездочек, но оно даже лучше. Швейцар в ливрее, хоть и смахивал на пирата из «Острова сокровищ», был, однако, весь преисполнен важности и даже величия. Особенно впечатляла шляпа.

Повезло: подкатил экипаж с кругленьким гражданином и двумя саквояжами цвета хаки. Приезжего встретили, Попсуев пристроился за ними и проскользнул следом в гостиницу. Хорошо, перестала сочиться кровь, порез оказался неглубоким. Попсуев уселся в кресло: после улицы тут было тепло, и уже одно это располагало к ленивому любопытству.

Пока приезжий беседовал с портье, Попсуев с удовольствием огляделся, обратив внимание на подробности, которые интересуют обычно женщин. У приезжего был здоровый цвет лица, очевидно от свежего воздуха и свежей пищи, а у портье — белые зубы. Приезжий почему-то раздражал своим обликом Попсуева. Он кого-то сильно напоминал ему. «Ну и тип», — думал Сергей. Тип пару раз обеспокоенно оглянулся назад, в точности фиксируя место пребывания Попсуева. Сергей не удержался и подмигнул ему.

Но вот приезжего повели наверх, прошел следом и невидимый и непрошеный гость. Приезжий на лестнице обернулся и посмотрел сквозь Попсуева. В его маленьких глазах было недоумение.

Вот сюда, — показали ему номер.

Ожидания не обманули Попсуева. Номер из двух комнат на втором этаже был достаточно просторным, пока не натопленным, в спальне стояла широкая кровать, тумба с зеркалом и платяной шкаф, а в гостиной буфет, столик и диванчик, располагавший ко сну. Этот отрадный факт, наличие в номере дополнительного спального места, настроил Попсуева на мажорный лад. Он даже полюбовался видом из окна, хотя, откровенно, любоваться особо было нечем: дома, крыши, трубы.

Расположившись так, чтобы хозяин номера случайно не задел его, Попсуев стал наблюдать за ним.

Однако и пренеприятный же тип! Странно даже, что незнакомый человек вызывает такую антипатию. В нем чувствовалась закваска проныры средней руки. Но проныра пронырой, а что же так отталкивает в нем? Да глазки, в которых снуют, замирая на минуту-другую, разные мыслишки, выкрашенные одним липким цветом: «Мое»!

Что такое? — пробормотал приезжий. — И тут голуби? — Он открыл окно и выглянул: — Никого. Странно. Эс ист зелтзам.

«Ба! Да это Ненашев! Вот так встреча!» — от всколыхнувшихся воспоминаний Сергей едва не окликнул Илью Борисовича, но хорошо, что удержался. Попсуев замер, чтобы не беспокоить понапрасну чуткую особу. Надо потерпеть немного, все равно его куда-нибудь унесет.

Целый час Ненашев распаковывал саквояжи, раскладывал по полочкам белье, коробочки, шкатулки, перекладывал в сервант бутылки и кульки. Это время показалось Попсуеву вечностью, хоть и довольно занятно было наблюдать за старым знакомым. Сергей старался только не смотреть на него в упор, чтобы не будоражить лишний раз его чувства.

Труднее всего было удержаться от чихания. Один раз он не вытерпел и, зажав нос ладонью, чихнул, но мужчина почему-то не обратил на это никакого внимания. Наконец Ненашев все разложил, привел себя в порядок и покинул номер. Перед тем, как закрыть дверь, с подозрением осмотрел обе комнаты.

Попсуев достал из серванта бутылку ликера и сделал из горлышка три больших глотка. В это время приоткрылась дверь (видимо, приезжий прислушивался за дверью к звукам в номере) и послышалось восклицание:

О майн гот!

Глазам хозяина номера предстала его бутылка португальского ликера, без всякой опоры висящая в воздухе под углом тридцать градусов вниз горлышком, а также несколько невесомых сгустков с ликером, издающих булькающий звук, на глазах теряющих очертания и цвет и медленно оседающих вниз. В ужасе мужчина вытер платком пот со лба и закрыл дверь. Потом дверь вновь открылась, и Ненашев зашел в номер.

Бутылка стояла в серванте!

Илья Борисович на цыпочках подошел к серванту, достал бутылку, внимательно осмотрел ее, припоминая, сколько в ней оставалось ликеру, покачивая головой, пальцем потер стекло, рассеянно оглядел помещение и в задумчивости удалился, теперь уже окончательно.

«Надо быть осторожнее, — ругал себя Попсуев, — зачем мне неприятности, давно ли был на улице! Здесь можно будет перекантоваться до вечера, а потом даже с шумом покинуть номер, пусть Ненашев потом рассказывает всем, что жил в доме с привидениями. Труппа позабавится. А хорошо бы Изольде привет передать! Жаль, нельзя, еще Кондратий хватит Илью Борисовича. И без того, наверное, при слове Сирано в туалет бежит».

Сергей подошел к зеркалу и удивился, не увидев в нем себя. «Себя-то я вроде как должен видеть, — подумал он, — ведь я ж не привидение». От усталости хотелось спать, и вдруг он понял, что вполне счастлив. Именно счастлив, ему спокойно и радостно. Чего еще надо? Он не рискнул расположиться на диванчике, забрался в свой закуток и забылся там.

Очнулся, хоть и не до конца, он от слов: «А чего вы тут, Павел Иванович, скрючились? Полезайте-ка на перинку, повыше-повыше, косточки-то деревянненькие, небось, оттайте с дороги, ножки-то протяните, что вы все калачиком-то? Взбирайтесь-взбирайтесь…»

Полусонный, как ребенок, Попсуев долго карабкался на какие-то тюфяки. Откуда-то слышались женские голоса, какое-то время они, как куриное клохтанье и куриные же перья, плавали около него: «Павел Иванович… Павеливанович… павелива-анови-ич… а-е-и-а-о-и… а-а-а», — но вскоре растаяли, и он уснул.

Очнулся на перинах, под потолком низенькой комнатки, весь мокрый от пота. «Натопили как… Взопрел весь. Кто же это меня раздел всего? — удивился он. — А, сам… от жары». Внизу в косых солнечных лучах из квадратного окошка вспыхивали пылинки и плавали перья. Заглянула бабенка, крепкого сложения, востроглазая.

«Она не должна меня видеть», — решил Попсуев и поднялся во весь рост, но стукнулся головой о потолок, не удержался и скатился с кровати на пол, гукнувшись коленками об пол. Бабенка вскрикнула и выскочила в сени. «Надо же, — подумал Попсуев, — ее, должно быть, взволновала моя стать. Ну как от бабы скроешь стать, коль ей пришлось пред нею встать?»

* * *

Сергей очнулся и никак не мог сообразить, где он. Наконец понял, что уже утро.

Проснулся? — зашла Татьяна. — Ну и спать ты горазд! Будила, не разбудила. Опять во сне кричал.

Знаешь, кого я во сне видел? Ненашева. Все такой же проходимец.

Проходимцы не меняются. Свою не видел? Девчата встретили как-то, говорят, осунулась, бедняжка… Вставай, девятый час уже. Я за Дениской. — Шаги Татьяны были слышны, пока не хлопнула подъездная дверь. И потом, казалось Попсуеву, он слышит ее шаги и даже видит, как она идет по двору, переходит дорогу, подходит к остановке троллейбуса…

И вдруг Сергей буквально подлетел над кроватью.

Да что же это я! Ведь меня в НИЛ берут! — проорал он в открытое окно давно скрывшейся с глаз Татьяне.

Черная нитка

Железноводск понравился Сергею, но покидал он курорт с ощущением занозы в душе. Не потому, что провел три недели один как перст (он даже был рад этому: пил воду, вышагивал по терренкуру вокруг Железной горы, старательно принимал грязи, клизмы и ванны), а из-за двух неприятных эпизодов. Дней за пять до отъезда задумавшись он шел тихой улочкой, пиная камушек с таким чувством, будто это был его почечный камень. Обратил внимание на тощую кошку, которая, как собака, грызла мосол. Попсуев долго смотрел на нее, думая о том, что это он сам, только в кошачьей ипостаси. Прошел мимо дома, где Лермонтов провел свою последнюю ночь перед дуэлью, повторяя слова Печорина перед его дуэлью с Грушницким (Сергей помнил их со школы): «И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец!.. И то и другое будет ложно».

«А что есть истина? Интересно, тогда были бездомные кошки?.. А была ли дуэль?.. Мишель так и не разобрался в самом себе, а я? Что делал бы я, оказавшись на месте Лермонтова?» — подумал с тоской Попсуев и в момент, когда в памяти стала всплывать строка поэта «И в небесах я вижу Бога», услышал:

Извините, не подскажете, как пройти к «Дубравушке»?

Вон туда, вниз.

Женщина поблагодарила, и они вроде бы направились каждый своим путем.

Послушайте, — вдруг снова обратилась к нему она. — Вас можно на минутку? Извините…

Да. — Сергей подошел к ней.

Вы русский? — неожиданно спросила она.

Да.

Точно?

Точно.

На итальянца похожи… В церковь ходите?

Иногда.

В последний раз давно были, — утвердительно сказала незнакомка. — В нашу не ходили.

Как сказать… — слукавил Сергей, удивляясь, что разговор не раздражает его. Случись он две минуты назад и будь на месте этой женщины любая другая… «Нашу церковь… а что ж тогда про “Дубравушку” спрашивала?»

А я гречанка. На вас порча. Порча и сглаз.

Что?

Сильная порча и сглаз. Вы же сами замечали, что у вас не все получается. Вроде все хорошо идет, а потом — бах!

Замечал.

Я вижу, — предупредила возможный вопрос гречанка. — Мама ворожила. Ушла и этот дар передала мне, вместе со своей расческой. Вы думаете о Толе. Он для вас означает многое.

Да, Анатолий — мой друг. Приятель, — уточнил Сергей. «Свиридов, что ли? Ну да, Алик — Анатолий».

Ну вот, — удовлетворенно произнесла женщина. — Приятель. Друзей нет у вас. А в вашей семье или среди знакомых есть женатый вторым браком?

Есть.

«Кто бы это? Опять Свиридов!» — подумал Сергей.

Вот там и сглаз. Вам сильно завидовали.

Попсуева взяло за живое: «Кто же это мне так завидовал, что наслал порчу? Та невзрачная? Но почему?» этот вопрос возник не в нем самом, а словно извне ввинтился в мозг. «Опять другой

Гречанка была в добротной кожаной куртке, изящных сапожках. Прикид неплохой у менады…

Попробую свести грязь с вас. — менада достала из сумочки черное компактное Евангелие, выдернула из связки черных ниток одну. — На нитке завяжите три узелка.

Попсуев завязал. Она взяла нитку, помяла ее в пальцах, скатала в комочек, шепча что-то, вернула.

Зажмите в кулак. Сейчас я помолюсь… и как скажу, посмотрите: если узелки развязались, сняла с вас порчу и сглаз. Вечером в семь часов сожгите нитку, а завтра сходите в нашу церковь и поставьте восемь свечей Казанской Божьей матери… Вы, конечно, святую воду в церкви не брали…

Не брал.

Вот… Значит, и воду взять. Три дня пить и умываться ею.

Сергею было уютно в воркующем обволакивающем голосе ворожеи.

А теперь повторяйте за мной… — она стала нашептывать слова то ли молитвы, то ли заклинания, спросила его имя, проговорила его три раза, произнесла и другое имя — Мария: — Это мое имя.

Попсуев, мало чего понимая, повторял за нею.

Посмотрите на нитку, — кончив, сказала она.

Сергей разжал кулак, разгладил нить. Узелков не было!

Запомнили? — Мария повторила еще все, что должен был сделать Попсуев в церкви и дома.

Сергей хотел поблагодарить, но Мария упредила его:

Благодарить не надо. А чтобы все сбылось, надо двадцать долларов дать.

У меня десять.

У вас еще есть, — сказала Мария. — Нужны две купюры.

Сергей вынул из кармана наличность:

Наши.

Ничего, — сказала гречанка и без всякого смущения изъяла самую крупную банкноту. — Только никому не говорите, а то могут помешать.

Мария попрощалась, блеснув цыганскими глазами.

Попсуев перебирал в памяти все слова гречанки, сомневаясь в искренности ее слов.

«Неужто лоханулся? Поделом! — думал он. — Все у нее было заготовлено: и Евангелие, и нитки в нем, и эта нитка без узелков в кулаке. Фокусница! Разве очищают за баксы? Хм… а куда же делся камушек?»

К вечеру Попсуева разобрала икота, которую он не мог унять ничем. «Вот и развязка скоро», — подумал он. К семи часам икота стала невыносимой. От нее содрогалось все тело, и ничто не могло ее ни снять, ни утишить. Нитка вспыхнула, и по ней пополз, как по бикфордову шнуру, огонек. Положив нитку на раковину, Сергей смотрел, как она догорает и от нее ползет запах, как от свечи. Остаток нити Попсуев смыл в раковину. «Нет, это не та нить, на которой узелки, — подумал он, — та была черней и ровнее. Хотя она мяла ее в пальцах…» Зная подноготную многих фокусов, Попсуев мухлежа «гречанки» не заметил.

Икота мучила Сергея до полуночи, пока он, вымотавшись вконец, не принудил себя уснуть. Утром икота не вернулась, и Попсуев забыл о случившемся и о том, что ему следовало сходить в церковь. Вспомнил через пару дней, когда на экскурсии в Кисловодске зашел в почти восстановленный Никольский собор. Экскурсанты ставили свечи, взирали на иконы и купол, перешептывались, и это не было похоже на молитву Господу. Сергей купил две тоненькие свечи, спросил у служки, куда их поставить «за упокой». Тот указал на квадратный столик у распятия перед крестом. Свечи не ставились, оплавлялись, изгибались, оседали, чернели, гасли.

«Да что же это? Что же?!» — чувствуя спазм в горле и подкатившие рыдания, Попсуев, оставив свечи незажженными, выскочил из храма. Весь вечер он ходил убитый, каясь в том, что так редко вспоминал о почившей двенадцать лет назад матушке. И сожалея, что не помолился о ней в храме. Об отце Сергей не вспомнил, как и тот не вспоминал о нем уже десять лет.

А еще через пару дней в толкотне тесного аэропорта в Минводах Попсуев забыл свои курортные огорчения и помнил лишь лермонтовские места, в которых ответа на вопросы, мучившие поэта и его героя, тоже не нашел. Но и они, эти воспоминания, уже не грузили его, так как в мыслях он уже был в работе, которая ждала его три недели. Надо было уменьшать брак в десятом цехе и отрабатывать аванс.

Из записок Попсуева

Однако, Свиридов — гад. Прислал трех «менеджеров» разбираться со мной. Ладно бы по-вежливому. Нет, ножички достали, полезли в шкаф. Я спросил:

Знаете, что Сирано с сотней таких, как вы, сделал?

Они:

Кто такой?

Сейчас покажу! — сказал я.

Показал. Алюминиевый багет пришлось сорвать, он неплохо в руку лег. Двоих в больничку отправил, а третьему сказал:

Если Алик захочет поправить свое здоровье, жду его. Но долг не верну, уговора не было такого.

Сеанс магии с переодеванием

В ночь с четверга на пятницу Попсуеву приснилась незнакомая женщина. Она пахла летним дождем, отчего было беспричинно радостно, как в детстве. Всю пятницу Сергей провел в страшной рассеянности. Ничего не ладилось, все валилось из рук.

Утром в субботу Попсуев проснулся на рассвете тяжелый и разбитый. Выпил кофе, написал записку: «Я на рынке» — и вышел из дома. Возле подъезда от ночного дождя образовалась лужа. Вдохнул сырой, с гнильцой и легким запахом псины, воздух сентября. Постоял, прислушиваясь к звукам. Было пасмурно, с деревьев падали капли, шлепая или звонко булькая. Перешел дорогу и побрел по парковой аллее. Асфальт был устлан трупами и полуживыми крысами, которые еще шевелились и издавали сиплый чавкающий звук. Оторопь взяла его, пока он не понял, что идет не по крысам и их трупам, а по разбухшим от дождя большим серым листьям.

Усталость пудовыми гирями висела на ногах. Попсуев не мог отделаться от мысли, что все, чем он занят был в этот год, лишено всякого смысла, даже борьба с браком в десятом цехе. Победа над ним уже в принципе не несла ничего нового. Грядущее представлялось скучным и серым. Непонятно, чего добиваться в жизни и зачем. Денег? Женщин? Славы? А может, добродетели? Без бессмертия?..

Сколько помнил себя Сергей, ему всегда казалось, что в нем есть дар, который может вершить чудеса. Его часто охватывал восторг от мысли, что он может сделать то, что не может больше никто. Ради корысти? Нет. Удивить кого-то? Тоже нет. Занестись над другими? Вряд ли… Скорей всего, он занимался этим бездумно, его вел восторг жизни. А еще (он в этом не хотел признаться самому себе) его вела по жизни вера в сокровенный мир, где все не так, все лучше и чище, светлее и радостнее. Тот мир, стало казаться ему, расположен в нем самом, туда легко попасть, как в парк с прудом и оркестром, и там все по любви и по совести…

Попсуев свернул в переулок. Мимо проскакала девочка, одетая по-летнему, по-летнему же крутя скакалку. Это была та самая девочка, Сергей не сомневался: маленькая, белобрысая, носик востренький, глазенки пуговками… Он посмотрел ей вслед и налетел на столб. На столбе висело объявление о том, что известный маг, некий Адам Баранов, академик международных академий, разгоняет тучи, проливает дождь, сдвигает время, меняет ширину радуги, высоту солнца, радиус Земли.

«Странно, — подумал Попсуев, сдирая тем не менее листок, — такой ас, а объявления расклеил по столбам…» И надо же было такому случиться: днем он услышал выступление мага по городскому радио. Хорошо поставленным голосом тот из Венеции озвучил информацию со столба. Как-то не вязалась Венеция с гондолами и телеграфный столб в Вяземском переулке, но странным образом они были соединены. А когда голос стал рваться и слабеть из-за эфирных колебаний, искусник сказал:

Это пустяк. Сейчас поправлю. Несколько мгновений вашего терпения. — И действительно, несколько секунд что-то хрипело и щелкало. Послышалось: — Ho un problema nella mia camera… La doccia non funziona («У меня в номере проблема… Душ не работает»), — а потом голос зазвучал снова внятно и напористо.

В конце интервью Баранов назвал время и места, где он будет давать представления, а также сообщил о наборе учеников в первую международную школу магов. Планировались два выступления чародея на ТВ, пресс-конференция, сеансы излечения слабоумия и СПИДа, а также консультации депутатов областной думы. Маг рассчитывал пробыть в Нежинске две недели, а потом периодически посещать город. На вопрос, как он поправил эфирную связь, Баранов ответил:

Об этом я буду рассказывать на своих выступлениях. Кто пожелает учиться в школе, сами прекрасно справятся с этим. Через полгода, максимум через год.

После этого Попсуеву будто специально подсовывали информацию о маге: на радио, по ТВ, в газете, автобусе, на столбах и заборах, на книжных развалах. Внимание стало работать выборочно, но как пылесос. Попалась фотка Баранова: чернявый мужчина с проседью, выпуклыми глазами, бородка клинышком, чистый высокий лоб. Внешность яркая, неординарная, но, как ни странно, не запоминающаяся: отвел взгляд от фото, и уже не вспомнить, какая. Сергей никак не мог освободиться от мыслей о маге, правда, больше скептических. Даже приснилась какая-то чушь.

Попсуев изучил сорванное со столба объявление. Первое выступление должно было состояться через два дня. За это время Сергей услышал о маге раз десять и стал досадовать на себя, что всю жизнь мечтал научиться чему-то необычному, представился случай, а он раздумывает.

Попсуев направился во Дворец культуры, загадал цифру «7» (он прочитал где-то, что это знак ангела, символ удачи) и сел в седьмом ряду на седьмое место. Огляделся. Публика была самая обычная, как на любом концерте, хотя такого не должно было быть: сеанс-то совсем не рядовой. К удивлению своему, Сергей чувствовал волнение. Судя по снимку и голосу, должен был предстать перед глазами не совсем обычный человек.

Так и случилось.

Адам Баранов явился в черном костюме с блестками, отчего Попсуеву вдруг стало тоскливо. Сергей не задавался вопросом, зачем эта искристость, но мишура смущала. С артистом вышли два ассистента. Они таскали с места на место столик, стулья, суетились, то ли подчеркивая основательность мастера, то ли пытаясь перенести на провинциальные подмостки знаменитое «Варьете».

Маг начал как положено — с гипноза. С публикой по-другому нельзя: сначала надо мозги одурманить, а потом уже и прояснять. И начал не с показа, а с баек. Рассказал о трех встречах с Вольфом Мессингом, как тот проводил свои сеансы с Гитлером и Сталиным. В кабинет Сталина, уверил Баранов, Мессинг попал, одурачив охранников, и вождь-де сам наблюдал за этим. Не верилось, хотя и охватывал сладкий восторг: а вдруг правда?!

После вступления, наметившего недоступную высоту темы, Баранов спросил:

Ну что? От слов к делу? — и хлопнул в ладоши.

Зрители отозвались бурными аплодисментами.

Иллюзионист продемонстрировал незамысловатые фокусы, а потом загасил парафиновую свечку в десяти шагах от себя, зажег ее, надо понимать, глазами, снова загасил. Дуй он изо всех сил, вряд ли задул бы на таком расстоянии. А если все ж таки и задул, как тогда зажег? Погасить можно разными способами, хотя бы силикатным клеем, предварительно капнув им в лунку. Но зажечь… Может, микробатарейки?.. Вполне вероятно. И так пять или шесть раз кряду.

Свечку унесли.

На сцене появился здоровенный амбал, с ним пять молодцев в камуфляже. Амбала маг легко повалил на пол, опять же взглядом или чем-то невидимым, а молодцев не подпустил к себе, оставаясь невозмутимым, как рыба. Те с ревом бросались на невидимое препятствие между ними и магом, но так и не смогли прорвать его. Впрочем, рев можно было устроить и за пару бутылок, из-за которых совсем недавно сносили милицейские кордоны, ларьки, а потом снесли и всю страну.

Снискав доверие зрителей, Баранов стал угадывать числа, слова, имена, даты, угадал все, а завершил на радостной ноте:

Весьма рад, что в зале нет ни одного одержимого. С порчей, сглазом — есть, и много, вон там, там, там… чуть ли не каждый второй. Приходите, господа, на мои сеансы. Один-два сеанса, и я освобожу вас от любого недуга.

Когда его попросили назвать все-таки, кто конкретно из присутствующих нуждается в лечении, хотя бы в первом ряду, чародей стал указывать:

Вот, вот… Вы, вы… Да почти все, — правда, тактично не стал показывать, на ком поселились лярвы, а на ком пристроился сглаз или порча. — Методика лечения одна, хотя у всех и разный уровень энергетики. Так что думайте и решайтесь, прежде чем идти ко мне. Может, кому-то с этим добром жить легче? — пошутил он.

Публике, наглотавшейся Булгакова, а в последние годы и его последователей, пишущих о всякой чертовщине, хотелось за сеансом магии тут же получить и его разоблачение. Разоблачения не последовало, разве что артист разоблачился и явился во втором отделении без блесток, в светлом костюме и стал рассказывать о йогах, продвинутых и просветленных людях, о пути, восхождении и прочем. Это было занятно, разве что уже сугубо теоретически и не так веско, хотя и усиливало эффект сказочного, но вполне доступного освоения магической техники.

Баранов показал, как правильно дышать и очищать весь организм. Надо было по очереди вдыхать через одну ноздрю, а выдыхать через другую. При этом ноздрю нельзя было зажимать пальцем, а только чистым платочком. Попсуеву, как и большинству зрителей, это показалось лишним. А потом все повторяли за наставником, перебиравшим четки, незамысловатое «О-ом-м… О-ом-м… О-ом-м…». Попсуев вспомнил закон Ома, представил, как по организму течет ток, но никакого электричества в теле не почувствовал. А ведь в теле не один ом, а вся тысяча будет.

Граждане расходились с сеанса с блестящими глазами и многозначительностью во взоре. Будто каждый узнал что-то такое, чего не знал больше никто.

На запись в школу магов Попсуев пришел заблаговременно и неприятно удивился, что оказался в хвосте. В коридоре, судя по разговорам, собрались преимущественно эскулапы. Неужели среди них есть маги? Ничего волшебного Сергей ни в ком не заметил. Серая масса, как на рынке. Однако говорили шумно, сыпали именами, латынью, терминами — не только медицинскими, что были на слуху, но и теми, которых Сергей отродясь не слыхивал — рамками, чакрами, кундалини, эгрегорами.

Как всякий грамотный человек, Попсуев имел представление о некоторых болезнях и методах их лечения, и этого ему хватало, чтобы не спешить по любому поводу к докторам. Еще он знал, что врач лечит больного препаратами или скальпелем. Здесь же получалось все гораздо сложнее: за счет искусственных построений возводились сказочные дворцы, что невольно вызывало почтение — ведь мы если не презираем, то уважаем все, в чем не разбираемся. Однако получалось, что эскулапы не верили в то, что каждый день делали, раз пришли сюда. И хотя вид у них был самый затрапезный, зачастую болезненный, глаза горели, как у сумасшедших. «Они сами хотят излечиться, — догадался Попсуев. — Ведь, чтобы лечить, надо быть здоровым».

Рядом властвовал жилистый мужичок, которому, казалось, все нипочем. Он сверкал глазами, упруго шагал по коридорчику, свысока поглядывая на всех, и смахивал на рехнувшегося бонапартика, правда, российского разлива. Ему не хватало в руке лишь подзорной трубы, а на башке — треуголки.

Каково?! — вскрикивал он, ни от кого не требуя ответа.

С синеватым отливом девица рассматривала фотографию лысого здоровяка на мягкой книжной обложке. Глаза ее то туманились, как у рыбы, то вспыхивали восторгом от одного заглавия: «Секреты здоровья и красоты. Книга девятая».

Помимо лекарей были и интеллигенты иных профессий. Все напоминало зоопарк. Суетливый молодой человек, похожий на вертишейку, учитель или экскурсовод; солидные, как гусыни, дамы — домохозяйки или чиновницы; высокомерные, смахивающие на верблюдов лично-
сти — адвокаты или психотерапевты. Все ждали своей очереди. И, похоже, каждый не сомневался в успехе. Странно, что у этих по сути своей просителей было столько гонора. Многие из них тем не менее выходили из кабинета в явно расстроенных чувствах, но к ним деликатно не приставали. Везунчиков и так было видно, они были окутаны облаком тайны, из-за чего к ним тоже не хотелось бросаться с расспросами.

Бонапартик скрылся в кабинете, и общее внимание привлек мужчина дородный, в годах. Он вальяжно повествовал о последних течениях философской и религиозной мысли. Мэтр не бил на внешний эффект, каждое слово его и жест были выверенны, продуманны, убедительны. Удивляло обилие имен, биографий, учений, которые, разумеется, отличались чем-то друг от друга, но в общей куче — ничем. Почти обо всем этом Попсуев слышал впервые. Профессор повествовал в полной уверенности, что и прочие досконально знают предмет. Достав из портфеля альбомчик с фотографиями, он стал показывать свои фотки на фоне святынь и кипарисов. «А это — Учитель. И это…» — показывал он сначала на мужчину в белом, а потом на мужчину в желтом.

«Учителя же не фотографируются, — подумал Попсуев. — странно… Да и как может быть сразу несколько учителей? В любой начальной школе учитель один. И не переспросишь».

Знаток сыпал без пауз. Но вот и его очередь. Задрав подбородок, зашел. Через десять минут вышел, презрительно поглядывая на пол и на двери.

Мне тут делать нечего! — бросил он, проходя мимо Попсуева.

Неужели зарубили профессора, а может, ему и впрямь тут делать нечего?

Через десять минут дошла очередь и до Попсуева. С легким волнением зашел. Возле открытой форточки толстый лысый мужчина курил красный «Bond», держа сигаретку в щепотке. За столом сидел тоже лысый парень атлетического телосложения, похожий на амбала, которого повалил взглядом на сцене маг, он записывал результаты «кастинга» в общую тетрадь. Парень с видимым усилием водил невесомой ручкой, затерявшейся в его толстенных пальцах. Казалось, он впервые взял ее в руки.

Выпустив клубы дыма и поплевав на сигарету, мужчина выкинул ее в форточку и представился. К своему разочарованию, Попсуев услышал, что самого мага нет, прием ведет ассистент Баранова доцент психиатрии Жучкин, кандидат медицинских наук, член академии с длиннющим и ничего не говорящим названием. Внешний вид ассистента и его манеры как-то не вязались с образом мага, но не все же красавцы, решил Попсуев. Хотя он почему-то был уверен, что люди, посвятившие себя магии, — необыкновенные люди. Не ангелы, конечно, но внутренне и внешне близко к ним. У ассистента были мятые брюки, несвежая рубашка, на шее — невыбритый клок.

Жучкин заметил взгляд Попсуева и пояснил:

Ваш город не оригинален: нет горячей воды, — как будто он, словно студент, стирал свою единственную рубашку в раковине.

Второй месяц, — подтвердил Попсуев, подумав: «Разве не одни лишь оригиналы собрались сейчас в этом месте?»

Вот видите. У вас тут повышенная живучесть населения. Это хорошо. Более здоровый контингент получится. С правилами знакомы? Где-нибудь обучались? Заканчивали курсы?

Нет, впервые.

Медик?

Нет.

А… педагог.

Нет, технарь. Работаю на заводе.

Ассистент не смог скрыть своего удивления. Он с любопытством пригляделся к Попсуеву, будто нашел в нем ответ на мучивший его вопрос.

Что, и курсы не заканчивали? Школу нетрадиционного лечения?..

Нет.

Сами пробовали лечить? Колдуны, знахари в роду есть?

Нет. Чистый лист. Tabula rasa, чистая доска. — Попсуев понял, что зря пришел, но что-то удержало его от того, чтобы попрощаться. — Это препятствие?

О, табула-вокабула… Нет-нет, это не препятствие. Главное — интуиция, карма… Встаньте ко мне спиной, как на медосмотре, — сказал ассистент-доцент, жадно затянувшись новой сигаретой. — Глядите в угол, закройте глаза. Я сейчас буду показывать на пальцах цифру, до десяти, а вы должны угадать. Сосредоточьтесь… Сосредоточились? Вижу, что сосредоточились.

Попсуев напрягся. Попробовал «увидеть». Ничего не виделось.

Ноль, — сказал он.

Жучкин шумно задышал за спиной.

Сейчас я нарисую на листке геометрическую фигуру. Не оборачивайтесь. Закройте глаза… — слышно было, как ассистент шуршал листком, провел, не отрываясь, линию. Снова затянулся сигаретой: — Ну?..

Попсуев попытался представить. Представилось что-то безразмерное. Серое, унылое. В принципе, все безразмерно: линия, круг…

Круг.

Жучкин крякнул.

Так, последний тест. Попытайтесь воспроизвести то, о чем думаю.

Попсуев замер. Десять секунд, двадцать… ничего! У него зачесалась шея. Он терпел еще несколько мгновений и судорожно почесался.

Молодец! — шумно выдохнул за спиной ассистент и кинулся к почти погасшей сигарете. — Все три теста на «отлично». Редкая удача. Один из ста. Даже среди продвинутых. Пока вас двое таких. Все правильно: ноль, круг, почесали шею. Поздравляю! Запишемся.

У меня рублей нет… — произнес Попсуев, и ассистент-доцент сник, как сдутый мяч. — Сто долларов устроят?

Конечно же устроят, голубчик! — вновь округлился Жучкин, делая пометку в тетради. Попсуевская заначка исчезла в сейфе. — Первое занятие завтра с семи до десяти вечера.

Окрыленный, Попсуев вернулся домой. По дороге он ломал голову над тем, куда мог деться бонапартик. Из кабинета не выходил, как испарился. Прошел сквозь стены? А может, вообще?..

Первый шаг на пути к могуществу

Лекции проходили в конференц-зале Института повышения квалификации Минздрава. Учащихся, не считая блатных, было две сотни, в основном врачи, а также продвинутые представители других профессий. В зал пропускал Жучкин; амбал сверял фамилии с записью в тетради, ставил крыжики.

У Попсуева остался осадок после вопроса Татьяны — во что обойдется семейному бюджету продвижение главы дома к тайному могуществу. Она впервые проявила интерес к тому, за что Сергей никогда перед ней и вообще ни перед кем не отчитывался. Он с досадой ответил, что обучение проводится бесплатно, некий фонд оплатил курсы и аренду помещения.

Какой фонд? — спросила Татьяна, а в глазах ее были искорки: «Врешь!»

Было пять минут восьмого, когда из-за кулис появился маг в строгом костюме с бабочкой. Он сдержанно поприветствовал слушателей, прошелся взглядом по рядам и довольно изрек:

Одержимых нет.

А затем отчасти повторил свое выступление на представлении, только без фокусов и отгадывания имен. Амбалов не валял, но свечу в пяти метрах от себя зажег, задул, снова зажег и снова задул.

В перерыве учащиеся, светло глядя друг на друга, чаще других произносили слово «продвижение», но, похоже, толком еще не вникли, куда предстоит двигаться.

Попсуев перестал чувствовать иронию к самому себе, но к окружающим она осталась. «Они привыкли двигаться в очередях и по службе, — думал Сергей, — и полагают, что и дальше будет то же. А путь будет другим, на него попадут только двое… Нехорошо противопоставлять себя, но так приятно!»

На заключительном часе Баранов показал первые упражнения, которые надо было разучивать дома, как гаммы. Усвоить их можно было только путем многократного повторения и необыкновенной концентрации воли, которой у большинства учеников нет априори. Тем не менее педагог заверил, что воля появится после многих месяцев (или даже лет) упорного труда по самосовершенствованию и продвижению.

Под занавес маг объявил свое сокровенное имя, Омма Нипад Мехум, тайну которого обещал открыть осенью на втором курсе обучения. «Оттуда и тот О-ом-м, — подумал Попсуев. — Это ж мы к нему взывали, как к богу».

Домой Попсуев приехал около одиннадцати, так как после занятий Жучкин выдавал слушателям пропуска под роспись все в той же общей тетради. Сергей ощущал избыточное возбуждение, как в дни ответственных соревнований. Татьяна смотрела телевизор. За чаем Сергей рассказал ей, стараясь не быть излишне эмоциональным, о первом занятии.

Чему-нибудь конкретному обучал? — спросила Татьяна.

Обучал. Завтра покажу.

Дождавшись, когда жена уснет, Попсуев вылез из-под одеяла, взял бумагу, клей, фломастеры и прошел на кухню, затворив за собой дверь. Нарисовав на листе два концентрических круга по блюдцу и пуговице, Сергей зачернил площадь между ними, приклеил «бублик» к картонке и повесил на стенку. Сел на табуретку и стал пристально, до рези в глазах, всматриваться в него. Минут через пять вокруг бублика появился слабый колеблющийся ореол, исчезавший при движении глазного яблока.

«Главное — концентрация внимания», — услышал Попсуев голос мага. Глаза резало, но Сергей собрал всю свою волю, пытаясь усилить яркость и площадь светлого пятна вокруг черного бублика. «А ведь это пятно можно фокусировать, — думал он, стараясь изгнать из себя и эту мысль, — перенести на любой предмет и поджечь, как свечу! — Корона исчезла. — Не надо отвлекаться на пустяки». Попсуев снова сосредоточился, но на этот раз бублик засветился только минут через десять. На сегодня хватит. Взял конспект лекций («Ежедневно упражняться по пять — семь часов»). Нарисовал еще один бублик и повесил его рядом с первым. Теперь можно усложнить задание. Скажем, правым глазом поджигать левый бублик, а левым — правый, перемещать огни, собирать их.

«Лазер! Это же глазной лазер, — возбудился Сергей; оба бублика погасли одновременно. — Опять отвлекся!» — чертыхнулся Попсуев и включил чайник. Глаза слезились и чесались, и он сделал себе чайный компресс.

В пять утра Сергей лежал на кровати и думал о том, что теперь у него появился смысл жизни и все отошло на второй план. Попробовал уснуть, но от усталости и перевозбуждения не смог. Встал и до семи утра занимался упражнениями.

Пора было идти на работу. Проснулась Татьяна.

Ты чего это такой?

Какой?

Взлохмаченный. Не спал?

Плохо.

А это что за кольца?

Вечером покажу фокус, — пообещал Сергей.

Дальнейшие шаги. Тупик

Следующее упражнение по усилению магнетизма взора состояло в том, чтобы научиться видеть второй план предмета. За ним были и другие пласты, составлявшие в совокупности суть вещи. Чтобы постичь это, надо было снять слои один за другим, как слюду.

Первой раздвоилась труба на крыше дома. У нее появилась сероватая тень-призрак, которая исчезала, как только Попсуев переставал фокусировать на ней свой взгляд. Затем стал двоиться телеграфный столб, кошка на подоконнике. Сергей не мог избавиться от иронии: «Неужто и Россия раздвоится, если сфокусировать на ней взгляд?» С очередным упражнением Попсуеву пришлось попотеть. Он никак не мог поднять глазами в воздух клочок бумаги. Бился над этим Сергей больше недели. В конце концов бумажка поднялась, и Сергей переместил ее взглядом на холодильник. Но стоило ему моргнуть, и листок тут же вернулся на стол.

Куда трудней было идти по улице с закрытыми глазами. На работу Попсуев шел тихой улочкой с перекрытым дорожным движением. Он намечал сто метров тротуара и старался пройти их, «разглядывая» путь внутренним взором. Поначалу спотыкался, даже растянулся на ровном месте, но потом стал угадывать дома, деревья, людей, может потому, что уже хорошо изучил эту улицу.

Однажды Сергея окликнул женский голос, и он, еще не обернувшись, «увидел», как со двора вышла женщина в темно-зеленом костюме и коричневых туфлях с дочкой в желтом плащике и красных ботиночках. Именно в этих нарядах они и предстали перед ним! У Попсуева был такой ошалевший вид, что женщина невольно улыбнулась и переспросила:

Который час?

Весь день Сергей провел в эйфории. Все ему нравилось, все удавалось, все получалось… и все были милые, даже Сидорчук, сжегший генератор.

Вечером Попсуев понял, что можно фокусировать не только взгляд, но и время. Рассуждал Сергей так: «Иногда перед глазами мелькнет картинка, а через минуту станет реальностью. Это происходит оттого, что время, как конус света, захватывает не только текущие мгновения, но и ушедшие и грядущие. Если не сосредотачиваться на настоящем, периферией зрения можно увидеть то, что произошло или произойдет с тобой. Для этого надо расфокусировать восприятие времени, размыть настоящее».

После этого Сергея словно прорвало, он стал «видеть» дорогу на достаточно большом протяжении, проходил целый квартал уверенно, отмечая внутренним взором новые предметы. После каждого «видения» он открывал глаза и убеждался, что не ошибся и на этот раз.

На занятии маг дал задание: сосредоточиться и попытаться мысленно попасть туда, куда сильнее всего хочется в этот момент.

Только не в буфет, — пошутил Баранов, — он уже закрыт.

Смешок помог снять лишнюю нервозность слушателей. Попсуев расслабился, почти задремав, представил, как он взлетает… и взлетел. Бесшумно скользнул под потолок, вылетел над проспектом, над мостом (еще подумал: «Зачем над мостом? Напрямик быстрее»), свернул, скользнул над рекой, нашел сверху свой дом и непонятно как попал домой, почему-то на кухню. Никого не было, но слышался шумок. Скользнул мимо зеркала, обратив внимание, что в зеркале он не отразился. Заглянул в спальню и отшатнулся: ему показалось, что в спальне были двое, на кровати!

Попсуев пришел в себя. Увидел сидящих слушателей с закрытыми глазами. Маг сидел на стуле и скучающе глядел в зал. Сергей попытался сосредоточиться, но не смог. «Не может быть! — вертелось у него в голове. — Но как же не может, если сам видел!»

Он едва дождался конца занятия, ничего не воспринимая и даже не слыша. Выскочил, поймал такси и через четверть часа вбежал домой. Там никого не было.

Попсуев обследовал квартиру, но ничего в глаза не бросилось. На столе лежала записка: «Меня вызвали во вторую смену». Выпил рюмку водки, хотя это и не приветствовалось уставом школы магов, и от пережитого стресса тут же уснул. Проснулся ночью. Рядом спала Таня. В ее позе, в дыхании не было ничего нового, чужого. Дня два Сергей провел, забыв о своем видении, потом оно вдруг вспыхнуло в нем, он пытался разумно объяснить его и не смог. Конечно, это могли быть всего лишь мысли, но смущало одно — видел.

С каждым днем Попсуевым овладевала все большая потребность в уединении и тренировках. Даже на работе в оставшуюся после обеда четверть часа Сергей садился в кресло и, закрыв глаза, представлял, как он «летает» домой. Если он «видел» там Татьяну, вечером говорил ей, что знает, чем она занималась днем, и иногда угадывал.

Попсуев тренировался с упорством, с каким он когда-то вышагивал и выпрыгивал сотни километров с клинком в руке и рвал им несчетное число раз ватное чучело. Много сил Сергей отдал занятиям по угадыванию предметов рукой. Сначала брал два разнородных предмета (скажем, ластик и ключ или сливу и прищепку) и часами водил над ними рукой, пытаясь ощутить разницу в цвете, плотности, размере, геометрии. Затем, завязав глаза, стал мучить себя определением количества предметов, высыпая их из коробки на стол. Три дня Сергей пытался взглядом вынуть из коробка спичку и поджечь ее, но та не вынималась. И вот вроде стало получаться. Чтобы не отвлекаться, он не вышел завтракать. Наконец вытащил спичку и уже поднес ее к коробку, чтобы чиркнуть, как зашла Таня. Ее мало волновали успехи Сергея на поприще магии, но заводские проблемы интересовали.

Брак снизил?

Пока нет, — ответил Сергей.

Что так? Много сил отдаешь магии?

Да! — и в сердцах бросил: — А что ты понимаешь в магии?

Татьяне стало не по себе от горящих глаз мужа и его отрешенности от мира. Это состояние было хуже физического истощения, так как непонятно было, чем его поправить.

Ты бы хоть рассказал, что делаешь, в каких видениях реешь, в каких краях обретаешься? — спросила она с невольной подковыркой. — Не забыл, вечером идем к бабушке?

Не забыл! — отмахнулся Попсуев.

Татьяна пожала плечами и вышла. С некоторых пор Попсуева стали напрягать ее просьбы сходить в магазин или сделать что-нибудь по дому. Он хоть и с досадой, но исполнял их, однако сегодняшнее напоминание о вечернем вояже к Анастасии Сергеевне вывело его из равновесия. «Опять поздравления, болтовня, жратва!» Сергей попытался повторить свой успех со спичкой, но тщетно. Весь день не проходил приступ раздражительности и ничего не клеилось. Еще один выходной коту под хвост! Жена, правда, занималась по дому и просьбами ему не докучала.

В гостях Попсуев страдал от того, как бездарно пропадают драгоценные минуты и часы, которые он мог посвятить самосовершенствованию.

Я не пью, — перевернул он рюмку. — Совсем.

Никто и не настаивал, отчего Сергей почувствовал еще большую досаду на всех. Он со злобной нетерпимостью реагировал на все, о чем только ни заходила речь. Анастасия Сергеевна с недоумением поглядывала на внучку, но та делала вид, что не замечает ее беспокойства. Попсуев видел все это, отчего злился еще сильнее. Поняв, что идет вразнос, он извинился и ушел.

Жена пришла поздно, заплаканная, а Сергей, слегка удовлетворенный тем, что ему все же удалось еще раз достать спичку, раскаивался, но не знал, как извиниться перед Таней за злобное состояние, которое непонятно откуда взялось в нем. И постель вновь помирила их.

В результате долгих утомительных упражнений Попсуев научился, хоть ненадолго, внушать себе добрые мысли, приводить себя в состояние ступора и расслабления, регулировать пульс и давление, очищать мысли и внутренние органы разноцветными потоками космической энергии. Всякий раз после удачно проведенного упражнения Сергей с чувством глубокого удовлетворения смотрел в зеркало и улыбался самому себе, правда, как чужому человеку.

В конце обучения Попсуев встретил на рынке бонапартика и радостно воскликнул:

Куда вы делись? Как сквозь пол провалились! Правда, что ль, сквозь стены ходите?

Бонапартик с двумя сумками овощей обалдело смотрел на Попсуева и не мог взять в толк, кто этот сумасшедший гражданин.

Извините, обознался, — пробормотал Попсуев, видя, что бывший абитуриент магической школы не хочет признать в нем ученика чародея. «Жалкий завистник, добытчик, серость!»

Вычитав у Кастанеды, как его герой ползал по землянке в поиске места силы, Попсуев досконально изучил свою квартиру. Просканировал ее с помощью рамки и маятника — обручального кольца на нитке, а также своим внутренним видением. Последнее Попсуеву удалось, как ему показалось, лучше всего. Он четко установил энергетические прямоугольники, положительные и отрицательные полюса и стал расставлять мебель и кровати так, чтобы воздействие на организм было самым благоприятным и оздоровительным.

Татьяне в конце концов это надоело. Ладно подушка на восток, хотя ей больше нравилось на запад, — ее достали не подушки, а муж. Когда Сергей занимался теоретическим совершенствованием, от него вреда было меньше, чем обычно, но когда он стал практически невменяемым, взвилась:

Ты тут разбирайся с чакрами, а я пока поживу у бабушки! — заявила она и ушла.

Зачет по курсу состоял в том, что ассистент-доцент спрашивал у слушателей, что такое «чакры», «кундалини», как поэтапно перейти в состояние левитации. Попсуева Жучкин и вовсе не стал ни о чем спрашивать.

А, это вы. Ну и как вам наш курс? Вижу, все прекрасно усвоили. Не буду ничего спрашивать. Зачет. Пособие приобрели? Прекрасно. Готовьтесь, осенью, думаю, сдадите экзамен на «отлично». Пригласите следующего.

Не открыв рта, Попсуев получил зачет. «Наверное, на экзамене будут гонять», — подумал он.

Лето прошло в неустанных тренировках. В трамвае и в метро Попсуев с любопытством, иным, чем полгода назад, изучал лица пассажиров. С удивлением, даже с удовлетворением он отмечал, что ни на одном из них нет не то что печати, а даже слабенького отпечатка интеллекта, как на картинах Босха или Любарова. Ни в одном лице не было тайны и того, что поэты называют «светом». На всех физиях, даже молодых и упругих, как пыль, лежала озабоченность и усталость.

Попсуев решил довести себя до идеального состояния. Что он будет делать в этом состоянии, Сергей не задумывался, но был уверен, что настанет его день. «К нему я должен подойти во всеоружии, — убеждал он самого себя. — Я должен стать незаменимым на своем месте, пусть это место и маленькое, но оно будет расти вместе со мной, и я понадоблюсь очень многим».

Однажды Попсуев увидел, как трое парней избивают щуплого сверстника. Сергей равнодушно прошел мимо, а потом задумался: почему остался безучастным? Ведь заметил, не испугался, не спешил куда-то. Когда Попсуев осознал, что его не трогает больше чужая боль, он решил, что с ним случилась беда. Незаметно его будто подменили. Все то, что прежде волновало, не находило отклика и стало настолько чужим, что даже усилием воли нельзя было заставить себя сделать то, что раньше он делал инстинктивно. «Аристократ — это аристократ по инстинкту, — подумал Сергей. — Насильно себя аристократом не сделаешь, как и рыцарем. Вот что имела в виду Несмеяна. Почему во мне не осталось ничего здорового, ведь я только на это и был заточен?»

Ну а теперь найдите какое-нибудь заболевание во мне, — попросил на экзамене осенью Баранов.

Попсуев со смятением понял, что не знает, как быть. То, чем он месяцами занимался, не понадобилось. От него не требовалось пройти с закрытыми глазами или зажечь взглядом свечу, а надо было элементарно поставить учителю диагноз. Всего-то поработать рентгеном. Своего состояния Попсуев не выдал, и это помогло ему мобилизоваться. Но и после этого маг не просматривался. Был абсолютно непрозрачен, черен и пуст.

У вас нет заболевания, — после нескольких минут сосредоточенного созерцания пустоты произнес Попсуев.

Так, — удовлетворенно откинулся на спинку стула учитель. — И как вы это увидели?

Я представил атлас человека, и там все чисто, ни одного нарушения, ни в одном органе. А потом представил вас, наложил два образа, они совпали. И суперпозиция прозрачна.

Отлично, — оценил маг.

Попсуев был разочарован. Он думал, что с получением диплома поднимется на очень высокую ступень совершенства. Во всяком случае, не ниже первенства Европы по фехтованию, которое так безжалостно украла у него судьба. Хотя прошло всего ничего, пробовал утешить себя Сергей, но разочарование было чересчур сильным. Сильнее всего его шокировало не то, что он не смог увидеть мага, а что сам маг не разглядел в нем его неспособности видеть! «Неужели кругом одно шарлатанство?! А с другой стороны, нужен ли я ему с моими способностями?» Попсуеву было тошно глядеть на свет божий. Ему вдруг стало нестерпимо стыдно за то, что он доставил столько горьких минут своим знакомым и, главное, Тане.

Но прошел день, Жучкин выдал слушателям дипломы и билеты на концерт для врачей и врачевателей в цирке с подписью и личной печатью Адама Баранова, после чего Попсуеву показалось, что он и на самом деле увидел, что у мага нет заболеваний, и поверил, что он прекрасный диагност.

Болезнь Зеро

Напряжение года не прошло бесследно. Попсуев чувствовал, что с ним творится неладное. То он не мог решить простенькую задачку, то забывал про неотложные дела, а то и вовсе путал время и место. Но на концерт для врачей Сергей пришел вовремя, нашел свое место. Его слегка удивило, что он не слышит своих шагов. Посмотрел себе под ноги. Там был не толстый ковер, а длинная волнистая трава, как на дне прозрачного ручья в фильме «Солярис». Он нагнулся и пощупал траву, оказавшуюся все же ковровым покрытием. На пальцы к нему залезла мокрица. Попсуев с отвращением стряхнул ее.

Концерт начался с традиционных глупостей шпрехшталмейстера и двух клоунов. Они смешили, но было не смешно. Потом шли обычные цирковые номера, правда без слонов и собачек. В конце первого отделения Сергея пронзила тоска, и он решил уйти домой. Арена опустела, но из зала никто не вышел. Возник ведущий, зыркнул по трибунам.

Дамы и господа! Паспорта захватили? Пройдите в фойе. Необходимо зарегистрироваться.

Попсуев вышел в фойе. Гардероб был закрыт. Он подошел к выходу, подергал двери: тоже закрыты. Сергей спросил у кого-то в синем костюме, где гардеробщицы.

Будут к концу концерта, — сказал костюм.

Раздался звонок, тут же второй. Все потянулись в зал. Попсуев едва успел зарегистрироваться. Раздался третий звонок, и он поспешил на свое место. Ему показалось, что зрители вроде те же самые, но другие. Неуловимость перемены слегка встревожила его. Он обратил внимание на ряд опустевших мест. Странно, из цирка никто не уходил, двери-то закрыты…

Появился шпрехшталмейстер, потоптался на месте, пощелкал в микрофон и забубнил. Наконец стало понятно, что речь идет о новой мировой язве, от которой, по оценкам ВОЗ, в ближайшее время мог погибнуть миллиард человек.

С минуты на минуту мы должны получить данные!

Простите, — обратился Попсуев к соседу справа. — Это он о чем?

Сосед пожал плечами и сделал крайне глупое лицо. Сергей посмотрел на соседку слева. Та читала программку, выковыривая из булочки орешки.

Симптомы и течение болезни неизвестны, — донеслось до Попсуева.

Он пытался вникнуть в то, что говорит ведущий, но не смог. Соседка слева наморщила лоб, от напряжения у нее набухла жилка на лбу. Она вдруг пощупала себе лоб и обратилась к Сергею:

А у меня ничего из этого нет! Что он говорит? Вот сами можете пощупать. — в глазах ее был страх. — Лоб, правда, горит… Да вы попробуйте рукой, попробуйте! Ледяной. Вроде и жар во мне, а я вся как лед.

Шпрехшталмейстер продолжал:

Еще одним из признаков заболевания является одновременное присутствие в организме жара и льда. Человек пылает, а его озноб бьет. Однако этот признак типичен и для многих других заболеваний. У нашей же болезни, назовем ее болезнь Зеро, есть множество других признаков. Они, правда, противоречивы: никто не знает, например, как передается болезнь, и вообще, что это за болезнь.

Попсуев глянул на женщину слева, но ее уже там не было. Он вдруг почувствовал жар во всем теле. Горели ноги, руки, грудь, жгло сердце и в желудке, пылала голова. Все члены и внутренние органы горели врозь, а вместе пылал весь организм, как на костре. Сергей приложил руку ко лбу, он был как лед!

В этот момент все вокруг разом глянули на него и тоже судорожно приложили руки ко лбу, и у всех в глазах появилась тревога и растерянность. «Болезнь передается через страх», — подумал Попсуев. Радость, почти восторг, сменялась удивлением. Оно плясало блеском глаз, срывалось судорожно-оживленной фразой… и вот заметался по лицам, как пожар, ужас!

Такой точно ужас Сергей чувствовал и в себе. Ужас пришел к нему не столько от боли, жара и озноба, сколько оттого, что он не успел сделать что-то очень важное. Попсуев разом увидел глаза всех — в них была растерянность. Люди не были готовы к беде. Все думали, что беда летит мимо, а она попала в них. Посыпались вопросы, у многих стал заплетаться язык и дрожать голос.

Что?.. Что?.. — то и дело переспрашивал ведущий. — Я вас не слышу!

Людей становилось все меньше. Кресла зияли страшными провалами.

Мы уже сообщили главврачу, — сказал шпрехшталмейстер. — Всех вас, как контактирующих, для проведения экстренной превентивной терапии помещают в специзолятор на шесть дней. Никого не лихорадит?.. Провизорный освободили? — спросил он у кого-то на входе, тот подбежал, и они долго и отрывисто обсуждали возникшие проблемы. Слышалось: «Да-да, пастеурелла пестис… Угу, трисоль, преднизолон… Лихорадочный смех? У кого?.. Пять признаков? А стоит?.. Хорошо».

Теперь послушайте, — шпрехшталмейстер снова обратился к залу, — пять признаков приближающейся смерти.

Зачем мне знать эти признаки?! — раздался чей-то вопль.

Приведите истеричку в чувство, — бросил ведущий в сторону.

Послышался звук хлопушки, прихлопнувшей муху. Голос смолк.

Первый признак: больной воспринимает форму как звук. Второй: звук воспринимает как запах. Третий: запах — как вкус. Четвертый: вкус как осязание. Пятый: осязание никак не воспринимается. Больной не ощущает прикосновения и полагает, что он умер.

Попсуев почувствовал не на уровне чувств, а на уровне чуть ли не потустороннего знания, как к нему прикоснулся кто-то слева. Он вздрогнул — рядом сидела соседка! «Значит, час назад я уже ее не видел?! А сейчас я что, уже умер… и снова вижу ее?» Соседка держала свою руку на его руке, но Сергей прикосновения не чувствовал. Полная атрофия. «Какое же тут спасение? — подумал он. — О чем он говорит, какие шесть дней, если за час через меня прошли пять признаков смерти?»

Ужасная тоска сдавила ему грудь, и тут он увидел разом весь зал. Зал был наполнен людьми. И все были теми же, но и другими. Из глаз их ушла тревога и растерянность, боль и ужас. На лицах радостное возбуждение, и Попсуев тоже невольно почувствовал его в своей груди.

Повторяю еще для всех, — бубнил шпрехшталмейстер. — Пятый признак состоит в том, что осязание полностью атрофируется. Больной не ощущает прикосновения и полагает, что он уже умер.

«Неужели я умер? — почти с любопытством подумал Попсуев. — Почему же мне тогда так радостно?»

И тут он очнулся на улице, неподалеку от цирка, который чернел пятном на синем небе. «Надо переживать не за весь мир, а за ближних, — почему-то подумал он. — Как там Танюша? Если мы будем переживать хотя бы за одного ближнего, спасем весь мир».

Мир ладно, а что спасло его самого, Сергей так и не догадался. Когда он понял, что в его уме явь мешается с вымыслом и что ему являются непонятные сущности, а реальные люди куда-то исчезают, он с жалобами на свое неадекватное восприятие действительности, галлюцинации и псевдогаллюцинации обратился в поликлинику. Оттуда Сергея, заподозрив шизофрению, направили в стационар, где после обследования и консультации психиатра предложили госпитализацию. Он согласился. После курса лечения и достаточно быстрого, удивившего врачей выздоровления больного выписали, назначив медикаментозную терапию и амбулаторные сеансы физиотерапии.

Через полгода Попсуев уже не помнил о своем былом нездоровье. Психиатр нашел в нем лишь обычные отступления от нормы, которые давно уже превратились у горожан в норму. Окружающие тоже не находили в Сергее ничего странного, разве что он не любил вспоминать о полутора годах, которые сам вычеркнул из своей жизни, и только резкость, с которой Попсуев прерывал любой вопрос на эту тему, свидетельствовала о том, что болезнь оставила в нем глубокий след. Единственное, о чем он говорил охотно и со знанием дела, это о целебных и некоторых других свойствах пирамид, которые можно использовать в хозяйстве.

 

«Попсуев на даче». Репортаж Шебутного

Попсуев на даче, — сказали мне.

До Колодезной я доехал на электричке. Станцию называют также «сороковым километром», а местные — еще и Бездной.

Почему Бездной зовут? — поинтересовался я у трех бабусь, что сидели на поваленном тополе. — Речку вброд можно перейти.

Не в реке дело, — ответила одна из них. — Там дальше котлован есть, хотели руду добывать. Стали рыть, а им словно кто изнутри помогает. Сроют породу на пять метров, а провал в десять метров делается; сроют еще на десять, а он в полста становится; сроют на полста, а там уже и в полверсты дыра. Хотели с поверху добычу вести, а тут надо шахты рыть. Вот и прикрыли лавочку. А место назвали «без дна», Бездной.

Я поблагодарил и направился в общество. Попсуев усадил меня за стол и за час с небольшим приготовил свое фирменное блюдо чахохбили, которое вряд ли кто делает лучше даже на Кавказе. Поговорили о Бездне. Обычно ироничный, мой собеседник неожиданно серьезно заявил, что «неразработанный карьер и впрямь вход в бездну, на тот свет».

У Сергея в садоводческом обществе появилось несколько приятелей. Одним из близких стал его сосед Перейра, настоящее имя которого забыли десять лет назад, когда он вернулся из загранпоездки в дельту Амазонки. Тогда после бразильского сериала «Рабыня Изаура» с очаровательной Луселией Сантуш в заглавной роли все дачи тут же превратились в фазенды, хотя дачники фазендейрами так и не стали, потому, быть может, что еще не доросли до мерзостей сеньора Леонсио. Перейру называли иногда Наумом, хотя он был Иннокентием. Наум прилипло к нему из-за привычки все время говорить «мне вот тут на ум пришло». Прилипло и прилипло, так же как и Перейра.

Сошлись они позапрошлой осенью. После копки картофеля Перейра приуныл: вся картошка уродилась курживая и в проволочнике. Урожай был приличный, шестьдесят три мешка, из них на продажу пятьдесят, но как, скажите, столько продать? Как нарочно, год выдался замечательно урожайный на картофель. Наум засаживал картошкой не только половину своего участка, а отвоевал еще несколько соток у природы возле реки (землица там черная, как смола, а уж пушистая!) да от работы брал соток пять-шесть.

Четыре мешка заказал Попсуев. Когда зашел разговор о цене, Сергей спросил:

Как на рынке, ведрами?

Ага, ведерками. Как на рынке, — согласился Перейра, пообещав привезти картошку прямо к дому Попсуева.

Действительно, привез. Выгрузил возле овощехранилища четыре мешка.

Сколько ведер? — поинтересовался Попсуев.

Тридцать ведерок, — шмыгнул носом Перейра, доставая емкость, похожую на детское ведерко. — Я еще подкинул по половинке ведерочка в мешок.

Это что ж, в мешке восемь ведер?

Не ведер, а, как правильно ты сказал и как мы договаривались с тобой, а уговор дороже денег, ведерок.

Перейра стал отмерять картошку. Действительно, в мешке было восемь ведерок и еще чуток. Перейра не позволял ведерку переполняться и, если какая картошка выпирала сильно над срезом ведра, возвращал ее в мешок.

Так можно и десять ведер намерить! — не выдержал Попсуев. — Ты еще картошины, как яйца, решеткой переложи.

Ведерок, — поправил его Перейра, любовно манипулируя очередной картофелиной. В конце концов он и ее со вздохом вернул в мешок. — Не понял: а зачем яйца решеткой перекладывать?

Ты, Наум, случаем, не гомеопат?

Не знаешь, что ли? Сварщик я.

А чего это она вся точеная, в червоточинах? Электродом, что ли, ширял?

А, это… Это так, отметины земли. Вроде родинок или оспинок.

Не заразно? Не рак?

Что ты! — замахал на него руками Перейра. — Экологически чистейший продукт. — Перейра не сводил с Попсуева экологически честнейших глаз.

Ведерок оказалось тридцать три.

Видишь! — торжествующе произнес Перейра. — У меня как в аптеке! Клиент всегда прав.

Это точно. Вот тебе за двадцать ведер, в мешок больше пяти не входит. Оно, конечно, проволочник как белковая добавка идет, но, уж извини, забесплатно. Подарок. Ты, случаем, ведерком своим в детстве куличики из песка не лепил?

Перейра ожидал, конечно, похожей развязки, не в такой, правда, откровенной форме и невыгодной для себя пропорции, но, прикинув, согласился и на нее, так как двадцать ведер за какие-никакие деньги — это все ж таки лучше, чем тридцать три ведерка, просто выкинутых весной на помойку. Да еще таскать!

Ну и жулик же ты, Наум! — заметил при обмывании сделки Попсуев. — Такую говняную картошку хотел всучить по цене голландской. Сосед, называется!

А она голландская! — возразил Перейра. — Говняная — это да, но районированная, нашего района. И никаких трансгенов и мутаций. В ней здоровье сибирской нации, клянусь мамой, с пальцами проглотишь.

Зимой они пару раз побывали друг у друга в гостях, и каждый решил для себя летом дружбу скрепить окончательно и бесповоротно. До гроба. В переносном, конечно, смысле. Из-за болезни Попсуева дружба была отложена почти на год.

После рассказа о соседе Сергей показал мне свой цветник. В восстановленной теплице он выращивает роскошные гладиолусы, луковки которых привез из Америки: «Джексонвилл голд» (Jacksonville Gold), «Берджесс леди» (Burgess Lady), «Джо Энн» (Jo Ann) и другие.

Поставляете ко дворцу эмира? — пошутил я.

Поставляю, — серьезно ответил он.

Как настроение? — поинтересовался я, прощаясь с радушным хозяином. — Не мучает ли слава?

Отлично! — признался Сергей. — Славы никогда не бывает много! Так же как и цветов!

От автора

Пожалуй, пора раскрыть небольшой секрет, который никто и не думал раскрывать пять лет. Под псевдонимом Кирилла Шебутного о Попсуеве писал… сам Сергей Попсуев. В пору своих изысканий на заводе Сергей принес несколько заметок на производственную тему в «Вечерний Нежинск». Материал случайно попал на глаза главному редактору газеты и заинтересовал его. Через два года Попсуев стал внештатным корреспондентом «Вечерки». Там у него появилась своя колонка. Где-то в 1993 году начался расцвет «желтой прессы», когда многие газетные полосы выкрасились в этот цвет активной жизненной позиции, смахивающий на детскую неожиданность. Сергей тоже опубликовал разоблачительные материалы о ряде лиц из ближайшего окружения мэра и губернатора. Поскольку газетные статейки никак не сказались на оздоровлении общества, Сергей перестал писать на эту тему.

Припозднившийся сосед

Перейра на электричку в 20:20 опоздал, следующая была только в 21:45, так что к своему обществу он добрался лишь к одиннадцати часам. День был будний, погода не баловала, в вагоне народу немного, и те пенсионеры да алкаши с бомжами. Где-то на полпути несколько граждан взяли друг друга за грудки и вышли в тамбур. С площадки донеслись шум, крики. Публика дремала. Не трогают — и славненько! Но все равно было тревожно. Перейра чувствовал себя неуютно.

На входе в общество мимо него из кустов ломанулось что-то темное, похоже — псина. Днем по городскому радио передали, что в соседнем обществе две собаки напали на дачниц, одну загрызли до смерти, а другой отгрызли руку. Перейра струхнул и на всякий случай безответно пнул тьму ногами. Пустота больно отдалась в спине. Пожалел, что не захватил с собой фонарик и не подобрал по пути палку или булыжник. На повороте к своей улочке прямо над ухом раздалось как гром небесный:

Припозднился, сосед! Здорово!

Перейра глянул в сторону голоса и ничего не увидел: голос был, но без облика.

Здорово… — пробормотал он и пощупал темноту рукой. В темноте ничего не осязалось.

Я тут, — раздался голос свыше. — В гамаке. Из старого бредня. Классно придумал?

Перейра задрал голову — между двумя березами темнело что-то.

Это ты, что ль, Валентин?

А то кто же! — заржал тот. — Ворона! Кар! Кар!

Да тихо ты! Разбудишь всех.

Разбудишь их! — заорал Валентин и вдруг грянул: — Вечерний звон! Вече-ерний звон!

Перейра уже подходил к дому, когда поющему Валентину стали подпевать две или три собаки. Когда он взялся за калитку, ему показалось, что колыхнулась занавеска на окне. «Кто-то в доме!» — ударило в голову. Он замер, минут пять не отрывал напряженного взгляда от занавески, пока не заломило в затылке, а занавеска не расплылась темным пятном. «Что же я не взял фонарик? — Делать было нечего, и он открыл калитку. — Забор надо делать с кольями, с колючей проволокой, калиткой на замке, рвом…»

Калитку он не закрыл, чтоб не скрипнуть, на цыпочках прошел к сараю и взял там кувалду, а потом подумал и прихватил еще серп. Обошел на цыпочках дом, пригибаясь под окнами, подолгу замирая от малейшего звука, идущего, как казалось, изнутри. Нет, вроде ничего не слышно. Затаив дыхание, он снял навесной замок, приоткрыл дверь, каждое мгновение ожидая нападения изнутри. Просунул руку с серпом внутрь, нашарил выключатель и включил свет. Свет разлился по дому. Перейра рванул дверь на себя и заскочил в дом.

Ни звука, только гулко кровь стучала в голове. И вдруг сзади раздался шорох, от которого он похолодел. Медленно, втягивая голову в плечи, взглянул в сторону шороха: бабочка билась о стекло!

Держа наготове серп и кувалду, заглянул в шкаф и под кровати. То же самое проделал на втором этаже, потом в чуланчиках под скатами крыши. В чуланчиках растратил последние нервы. Темно, если прятаться, так в них. От напряжения чуть не выпрыгнули глаза. Никого не было, а когда из зеркала на него уставилось чудо с чумными глазами, серпом и молотом, как на ВДНХ, Перейра криво улыбнулся ему.

Карлик и тени

Дело в том, что неделю назад в домике побывали незваные гости и напакостили как могли. Побывали не только в его доме, а и во многих по соседству. Взять ничего не взяли, лишь вывернули все из шкафов и перевернули вверх дном. Искали, понятно, выпивку с закуской, лекарства и деньги.

У Попсуева (там сейчас светилось от телевизора окно), не найдя ничего, включили электроплитку, плеснули на притолоку керосин, подожгли и ушли тем же путем, что и зашли — через разбитое окно. Хорошо, не полыхнуло. Керосин выгорел, оставив черные лишаи, а до пожара не дошло.

Такие же черные выжженные лишаи остались у многих дачников и на душе. Была жара, сушь, и вспыхни пожар — не миновать беды всему обществу. Как водится в таких случаях, на втором этаже еще и навалили. Аккурат, сволочи, на середину покрывала.

* * *

Попсуев насмотрелся телевизора и, одурев от пустых передач, вышел подышать на крылечко. Шел двенадцатый час ночи. Тихо, никого, красота… Где-то заорал мужчина. Судя по направлению, силе голоса и тембру, а также отдельным словам, орал бывший его бригадир Валентин Смирнов. Ему лениво подгавкивали прирученные им два вольных пса. На остальных участках собаки молчали. У Валентина была разбитая в прошлом двумя женами жизнь, а в настоящем — две собаки, обе суки. Сук своих он называл девушками, а всех девушек — суками.

Во дворе под яблоней лежало что-то похожее на медведя. Кто это? Возле дома Перейры промелькнула тень. Иннокентий сегодня с утра уехал в город. Попсуев привстал над крылечком. Так и есть, кто-то шастает по огороду. Нагибается, замирает… прополз под окном… «Ну, паразит! — Сергей сжал кулаки. — Сейчас ты мне ответишь за все!» Тень исчезла.

Попсуев, замирая, всматривался и прислушивался к черноте пространства. Там что-то маячило. От напряжения свело шею и замерцало в глазах, он подумал было, что показалось, но тень вновь появилась, дернулась, исчезла.

Сергей прошел в сарай, отодвинул доску в стене и стал всматриваться в соседский двор. Вроде как прополз еще один — навстречу первому! Или показалось? Да сколько их там?!

В домике загорелся свет. Минут пять было тихо. Неожиданно дверь раскрылась и на крыльцо вышел карлик. Что за цирк? Приглядевшись, Попсуев понял, что это мужик на карачках. Лица не видно, но Сергею показалось, что тот смотрит ему прямо в глаза. Буквально впился в него взглядом!

Ну иди, иди ко мне!.. — Попсуев нащупал кирпич. Фигура опять заползла в дверь, как в нору. Чего это он?.. Дверь закрылась. Послышался звук закрываемой щеколды. Свет погас.

«Что за карла? — соображал Попсуев. — Подождать, когда все полезут в дом? А сколько их? Позвать кого-нибудь? Кого, все спят… Валентина разве?»

Попсуев прислушался. Тихо. Валентин, похоже, угомонился. Его и не разбудишь сейчас. К Викентию податься? Без бутылки идти — не поймет. У сторожа кобель злющий на цепи, а сейчас наверняка отвязан. С псом у Викентия бессловесная связь: не успеет подумать, тот прет исполнять. «О! Так у меня же есть бутылка!» — вдруг вспомнил Сергей, вытащил ее из сумки и поспешил к сторожу.

 

Викентий

Викентий с вечера нервничал. Его достали жалобы дачников на произвол малолеток и бессилие властей. «Малолетками» называли парней с девками, которым делать было больше нечего, кроме как пить, ширяться да предаваться сильным желаниям (по-немецки — trachten), а под «властью» имелись в виду, понятно, полномочия сторожа Викентия.

Викентий именно так и понимал свои права, так как председатель общества отвечал только за развал экономики общества, бухгалтер — за ее подсчет, а он — за практическую сторону вопроса и самую болезненную: растаскивание и уничтожение имущества граждан.

Охрана покоя граждан в последние год-два стала приносить одно лишь беспокойство, причем и зимой и летом. Если подвести баланс зарплаты и ущерба для здоровья, получаются одни убытки. У Берендея с улицы Трех лилий на днях сперли алюминиевую теплицу. Открутить не смогли, срезали ножовкой. Это у такого-то бугая — как только не боятся красть?!

Я так и знал, — пожаловался тот Викентию. — Хотел ведь в гараж спрятать.

Что ж не спрятал, раз знал? — спросил Викентий.

Да…

Это еще ничего, — стал утешать его Викентий, — погоди, тебе и крышу снимут. У тебя ж она тоже алюминиевая? Лестницы у них, наверное, большой не было. Не догадались у меня взять.

Наверное, — вздохнул Берендей.

Вот… а лестницу найдут — и крышу снимут. Сейчас всё снимают, что ты! Вон с бетонного блока почти все буквы совхоза «Имени ХХ съезда КПСС» сняли. Осталось «Имени Х». Не дотянулись, наверное. А может, спугнул кто.

Шел Попсуев долго, так как спешил. Даже запыхался. Вот и домик сторожа. На выезде из общества, справа от Центральной улицы. У калитки лежит огромный пес, дышит — слышно за три дома. Из тех псов, что лают один раз. Лежит, голова на лапах, уверенный не только в себе, но и в Попсуеве — иди, мил человек, куда шел. Лампочка на столбе бросала размытый желтый конус света.

К хозяину. — Попсуев показал псу бутылку.

Пес встал, потянулся, подошел к калитке, встал на задние лапы, передними на забор, обнюхал бутылку. Наклонив голову, он взял ее аккуратно в пасть. Сергей разжал пальцы, пес зашел на крыльцо, опять встал на задние лапы и надавил на дверь; дверь открылась. Пес скрылся внутри.

Попсуев ждал. Викентий мудро устроил, чтобы дверь открывалась вовнутрь. Пришлось как-то попотеть, выбираясь из заваленной снегом хаты. Через пять минут на крыльцо вышел Викентий. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить, что он «хмур». Спустился с крыльца в сопровождении пса, подошел к позднему гостю, пригляделся.

Помпей, пропусти, — кивнул и пошел в дом.

Попсуев осторожно прошел мимо пса. Викентий пил воду. Вытер ладонью губы, взял бутылку, стал изучать этикетку.

Что привело?

К соседу залезли, к Перейре. — Сергея вдруг взял сладкий озноб от предвкушения расправы с паразитами.

Это хорошо, — одобрил Викентий, доставая с полочки два стакана. — К Иннокентию, значит, забрались? У него есть что взять. Я подозреваю тут двоих.

А как же?..

Обождут до утра. Чего впотьмах шарашиться? На зорьке и пойдем, как… как на рыбалку, — зябко хохотнул Викентий. — Ну, запечатлеем!

Сморщившись, он выпил, пошарил рукой в столе, достал вареники в глубокой тарелке с синей каемкой, холодные, в застывшем масле.

Закусывай, — подтолкнул тарелку к Попсуеву. Сам взял толстыми пальцами вареник и засунул его в рот. Долго разжевывал пятью зубами. — С творогом, не покупные. Моя делала. Щас помидорок пару сорву. — Викентий вышел. — А ты заходи в дом, чего прохлаждаешься?

Шумно дыша, зашел Помпей, скосил глаза на вареники. Сел напротив Попсуева и положил ему на колени тяжелую с крепкими когтями лапу. «Стережет, гад», — подумал Сергей.

Хочешь? — Попсуев протянул вареник. Помпей аккуратно взял вареник крупными зубами и сглотнул, не делая глотательного движения, вареник сам провалился ему в глотку.

Ты аккуратней с ним, а то руку ампутирует, не поморщится, — сказал, заходя, Викентий.

Я ему вареник дал.

Вареники он любит.

Может, потянем, чего ж так сразу? — спросил Попсуев. — До зорьки-то еще долго.

Ничего, еще найдется. Скучать не будем. — Викентий махнул рукой в направлении холодильника. — Чего тянуть кота за хвост? — он влил в себя стакан, как Помпей, не глотая. Задержав дыхание, понюхал локоть. Взял в щепотку вареник и отправил его в рот. — Во-от, заметно полегчало, — сказал он, светло глядя на Попсуева, и от полноты чувств предложил вареник Помпею. Пес не отказался. Сторож взял в руки пустую бутылку, посмотрел на этикетку, понюхал.

Паленая. Теперь валяй подробности.

Какие? — Сергей уже и забыл, зачем пришел к сторожу.

Кто там к кому залез и зачем? По какой такой надобности?

Надобность одна, — расслабленным голосом произнес Попсуев. Ему тоже полегчало. Он рассказал подробности.

Когда от второй оставалось еще по разу, Викентий выглянул во двор, полоски на горизонте еще не было.

Ладно, пьем, и показывай, где это, — сказал сторож. — До света будем брать с поличным, по-партизански. Айда нижней улицей, Валентина прихватим. Для свидетельства. Полкан, на охоту!

Он же Помпей?

Когда охота — Полкан! Я его и называю по имени одного полкана, был у меня знакомый полковник, Помпей Хабибулович. Сгорел от спирта. Заживо. Фюйть — и нету, дымок один.

* * *

Этот, что ли, дом? — спросил Викентий.

Этот. Вон крыльцо.

Крыльцо — погодь. Сперва к Валентину зайдем, чего это мы с тобой мимо его промахали? У него две дворняги, псовую охоту организуем! Как дворяне! «Особенности национальной охоты» видел? Ништяк! Ну вы, блин, даете! Помнишь? А-ха-ха!..

Он обычно в гамаке спит, — сказал Попсуев. — Из старого бредня гамак соорудил.

Между березами в сетке никого не было.

Снялся куда-то, — задумчиво произнес Викентий.

С собаками?

Да не, его псы попрятались, Помпея остерегаются. Где-нибудь тут.

Руки вверх! — вдруг раздалось сзади. — Хэндэ хох, скинхеды!

Из кустов выскочили две собаки. Полкан-Помпей вздыбил шерсть и зарычал, но, признав своих девушек, притворно отвернулся. Те заластились к нему. Из кустов вышел Валентин с бутылкой в руке.

Чего с ранья принесло? — откашлялся он. — Не спится?

У тебя там что, осталось? — потянулся взглядом Викентий в сторону бутылки.

Есть манехо. На глоток. — Он протянул бутылку, в которой было как раз на глоток, граммов сто семьдесят.

Викентий в раздумье поглядел на бутылку, на Попсуева, предложил тому бутылку, но рукой как-то в сторону, на отлет. Сергей отказался.

Напрасно. — Викентий влил в себя, не делая даже одного глотка. — А-а… Напрасно, напрасно… — сорвал две смородинки, поморщился.

Бутылку мне. — Валентин забрал ее. — Тару собираю. На черный день. Тридцать две до двух тысяч осталось.

Да-а? А где держишь ее, тару-то?

Тебе скажи! В бункере. Вервольф. Две накоплю — и сдам! О, погуляем!

Кислая у тебя смородина. Чего бабы носятся с ней?

Витамины.

Много они понимают. А мы ведь к тебе, Валентин. Айда орлов брать. У его соседа сидят.

Залезли? — обрадовался Валентин. — Погодь, рубаху натяну.

* * *

Перейра спал беспокойно. Часа в четыре утра донеслись звуки со двора, замаячили три фигуры, причем две вертикальные, а третья, самая крупная, горизонтальная, вдоль земли. «Берут на грудь», — решил Перейра.

Фигуры постояли, о чем-то беседуя и глядя на его домик. «Идите, идите сюда!» — Перейра поиграл топором. Он с вечера натянул перед дверью леску. Леска, понятно, не спасет, но и трусливого отпугнет. Суньтесь, суньтесь!.. Это он придумал в прошлый раз и сам под леску всякий час подлезал.

Трое постояли и ушли. Перейра видел, как они миновали соседский участок — обнаглели вконец, ходят как у себя дома! Один вообще замер возле куста, паразит! Отливает никак? Потом вышли на дорогу и пропали в темноте, из которой бухнул пару раз пес. Минут десять было тихо. Перейра принял остаток и уснул.

Пробуждение его было ужасным. Во сне он попал в паутину, которую плел сам, запутался в ней до состояния куколки и вдруг будто темечком увидел, как на него спускается сверху кто-то мохнатый, а он не может пошевелить пальцем. Грохот разбудил его в тот момент, когда мохнатый сидел у него на шее и он чувствовал это! прицеливался клювом к артерии.

Перейра подлетел над кроватью, больно ударившись головой о крюк в стене. В момент выхода из сна мохнатый обдал его горячим дыханием, и Перейра понял, что это мохнатая собака-людоед. Стучали и колотили в два окна и дверь. Лаяли собаки, причем во множестве. Сердце Перейры колотилось громче кулаков.

Машинально открыл щеколду, понимая, что поступает неправильно, но по-другому из-за ответственности момента и мужского достоинства поступить не мог. Перед ним застыло несколько мужиков в агрессивно-настороженных позах. Лица хмуры, жестки, но и расплывчаты. Их окружала свора собак. Точно те, что погрызли людей. Никак суд Линча? Перейре показалось, что он весь почернел. Где же серп с молотом? Ведь я свой, свой!

Валентин с ревом пошел на злодея. Викентий ласково сказал Помпею:

Полкаша, бери.

Громадный пес оперся лапами о плечи Перейры, возвышаясь над ним на целую собачью голову. «Это же тот, горизонтальный», — подумал Перейра.

Да, твою мать! — в отчаянии тонко крикнул он, отступив на шаг назад.

Пес упруго упал на передние лапы и собрался повторить стойку, но Сергей вылетел вперед и гаркнул:

Наум! Иннокентий! Перейра! Его нельзя!

Пес от крика Попсуева замотал башкой. Зато все прочие собаки зашлись в злобном лае. Через минуту, вырванное из сна, срывалось с цепей все собачье общество. Через пять минут сбежались соседи как минимум с десяти участков.

Сеансы святого Валентина

Первым, кого увидел Попсуев утром, был Валентин Смирнов. Судя по всему, он находился в приподнятом настроении, стоял посреди своего участка и улыбался.

Привет, поэт! Чего лыбишься?

Сочиняю рекламу. Заготовки в зиму делаю, «валентиновки» — ко Дню святого Валентина.

Не знал, что в честь тебя день назвали!

На огонек зайди под нашу кровлю, возьми рекламу — двигатель торговли! — проорал Валентин.

В середине девяностых годов реклама сделала Смирнова, оставившего завод, известным на всю округу как «нашего святого Валентина». Одной из первых запомнившихся населению «валентиновок» стал слоган для фармацевтической фирмы по лечению мочеполовых расстройств: «Малая эрекция? Сделаем коррекцию!» Лозунг подхватили в женских коллективах и в начальной школе. Смирнову нравилось это словечко. «С вами доктор Елена Малышева, — любил обращаться он к встречным девицам. — Поговорим об эрекции». Что удивительно, даже высоконравственные особы хоть и не обсуждали эту тему, но в ответ улыбались каким-то своим тайным мыслям.

Собственный словарь Валентин пополнял не только из радио- и телерекламы, но и из специальных книг, подаренных ему в начале поприща Попсуевым, и на семинарах, куда его приглашали в качестве популярного рекламщика. Смирнов свободно оперировал многими непростыми для разумения граждан терминами эзотерики, как, скажем, эгрегор («душа вещи») и кундалини («энергия, сосредоточенная в основании позвоночника»). «Кундалини» стало вторым после «эрекции» любимым его словечком.

Барышни! — часто могли услышать на остановке электрички три бабки, вечно сидевшие на поваленном тополе. — Хотите поднять кундалини?

Это ты, милок, лучше вон к ним обратись, — кивали те на мужиков, также вечно отдыхавших в придорожных кустах. — А мы свою не знаем, где опустить. Ты б нам лучше сказал, от комаров какое средство дешевле.

Ванилин, барышни, ванилин! Да и где они, комары, нету их. Август пошел. Осталось-то два месяца — и зима!

Валентин подходил к мужикам:

Здоров, мужики! Кундалини не желаете поднять?

Два пузыря — чего хошь поднимем. Хошь кундалини, хошь мандалини. Где?

Да не мне, себе.

А у нас и так настрой — выше некуда. Правда, Вась? А ты чего хотел-то? Выпить? Милости просим. Есть что для воссоединения? У нас общество на паях.

 

Я к тебе чего пришел, — сказал Попсуев. — Дрель нужна.

В сарайке возьми. Японская, с Владика привез. Эх, сколько друзей там оставил! Всех цветов, даже черного. С каждой мастью пил ее шнапс и, чтоб национальное самосознание не попрать, салом закусывал. Из-за дипломатии чего только не перепробовал! Собак, обезьян, какую-то хрень с клешнями… Что-то смородина в этом году осыпалась.

Не, можно, конечно, и крысами питаться, но их даже коты не едят.

Кот — самый разбалованный, самый никчемный на земле паразит. Пожрет — и яйца лижет. Мышей — и тех не ловит. Терпеть не могу котов. Я бы их, сволочей, всех вдоль моста повесил.

Прямо Полиграф Полиграфыч.

Не знаю такого. Думаешь, это я на них поклеп навожу? Были у меня коты. Один и посейчас шляется. Григорий по паспорту. Здоровый, сволочь, а палец о палец не стукнет. Весь в стихии диссидентского образа жизни. Работать хрен, только жрет да песни поет, а все недоволен. Раз прихожу с рыбалки, а кошек полон дом! Снял их где-то, привел, сам развалился в кресле, а те перед ним танец живота крутят. Я таким злым никогда не был. Так орал, что сам оглох. Кошки дверь вынесли, а мой, зараза, и не спешит, идет вразвалочку, все ему фиолетово, и хвостом играет, как мент палочкой. Я это воспринял как полное пренебрежение к нашей человечьей расе. И так он удачно на ногу пришелся, что потом летел через участок, как птица. С тех пор я ему отказал в доме. Но он наглый, залезет и где-нибудь да нага…

Вдруг Валентин замер.

Погодь-ка. Вон он, гад! — перешел он на шепот.

Вдоль стены, вытянувшись в струнку, крался здоровенный кот. Валентин, схватив тяжелый, заранее припасенный сапог, пошел крадучись за «гадом», бросил что было сил, но не попал, так как кот за мгновение до этого кинулся в кусты. Сапог проломил штакетник и вылетел на дорогу.

Убью, увижу еще! — заорал Валентин, насмерть перепугав как всегда незаметно возникшую Бегемотиху. Та в полуприсядь прошла метров десять, пока не пришла в себя и ответными воплями не стряхнула со смородины последнюю ягоду.

Никодим и Арья

Когда Никодиму Семёновичу, соседу Попсуева по лестничной площадке, было семь лет, тяжело заболела мать. Она болела и до этого, но тут вдруг в два дня ей стало совсем плохо. Мальчик знал, что болезнь — это когда болит что-нибудь, зуб или живот, но когда у мамы лицо вдруг стало чужим, когда он спрашивал: «Мама, тебе больно?» — а она не отвечала, Никоша растерялся. Ему вдруг показалось, что он никому не нужен, и он чуть не заплакал. Он держал маму за вялую руку и не знал, что делать. Чем помочь ей, он не знал. Старался скорее сделать то, о чем просил отец, и делал это с серьезным лицом и поджатыми губами. Отец хлопотал возле матери, предлагая той для смягчения болей то кисель, то компот из жердел, но мама, исхудавшая и почерневшая, как ветка той же жерделы перед Покровом, покрытая испариной, бессмысленно глядела на него и только стонала.

Единственный врач жил на другом конце станицы. Отец дал деньги и, вытащив из сараюшки разбитый велосипед, послал сына за лекарством. Вихляя всем телом, мальчик закрутил педали. Доктор буркнул, что денег не хватает и уже ничто не поможет, но все равно дал бутылочку, написав на бумажке, как принимать лекарство. Никоша помчался домой, из последних сил вращая тугие пощелкивающие педали. На песке велосипед занесло, и мальчик упал. Флакон с лекарством разбился. На донышке осталось лишь несколько капель. Никоша показал их отцу. Тот вскочил на велосипед и покатил к врачу. Лекарство опоздало. Мама умерла. Она лежала и улыбалась, будто наконец-то ей выдалась минута покоя, и ребенок подумал: «Вот взяла и ушла».

Мальчик вырос, служил в армии, после которой остался в Нежинске и до пенсии протрудился на Нежмаше. Его и по сию пору иногда мучают кошмары. Снится сон: он сломя голову летит за лекарством и боится опоздать. Бешено крутит педали, а они стопорят, и ему приходится продавливать их всем своим весом, прокручиваются, и он грудью бьется о руль; и снова на повороте, где на дороге песок, заносит заднее колесо, и он падает, падает, падает… А потом ему, упавшему, протягивает руку мать, а он чувствует, как скользит куда-то в пропасть, что позади него, но не смеет подать матери руку.

Больше всего Никодим Семёнович страдал оттого, что его никто не любил. Так ему казалось. Мама мало говорила ему о своей любви, ей было просто некогда, но он до семи лет ощущал ее любовь беспрестанно, как летнее тепло, даже когда солнца нет. Вместе с ней ушло и это мягкое тепло. До сих пор память о том тепле сохранилась в нем и согревает его в его затянувшемся одиночестве.

Жил Никодим Семёнович бирюком, хотя на работе со всеми, в том числе и с женщинами, был в ровных приятельских отношениях. Однажды (ему тогда не было еще и пятидесяти) он шел с работы с тридцатилетней Ольгой, разведенной и оттого жизнерадостной. Он на нее имел виды, о которых та, скорее всего, не догадывалась, но, узнай, не возражала бы. В парке к ним подбежал кокер-спаниель, попрыгал возле Ольги и Никодима Семёновича, потом возле мамаши с ребенком. Малыш с радостным изумлением глядел на собачку, пока его мама не сказала хозяйке песика:

Да придержите же свою собаку!

Жизнерадостный кокер, — сказала Ольга.

Слышала, малыш спросил про него: «Она любит меня, да?»

Понятно. Ребенку не хватает любви.

С возрастом мы предпочитаем любить, а не быть любимыми.

А разве это не одно и то же?

Да как сказать?..

Этот пустяковый, на первый взгляд, разговор помешал развитию более близких отношений. Никодим Семёнович хотел, чтобы избранница его сердца была не просто любима им, а и сама любила его.

В шестьдесят лет Никодима Семёновича проводили на пенсию, пожелали ему здоровья, долгих лет жизни, надарили ненужных подарков, а друг из Института генетики доктор Гвоздилин вручил плетеную корзинку, издававшую визг. В корзинке оказался трехмесячный поросенок.

Это карликовая свинья, мини-пиг, чистоплотнее кошки. Вот пособие, тут все: кормление, дрессура, купание, развитие. Свинк-сыщик, круче комиссара Мегрэ. Опиум, марихуану за версту распознает. Гриб-артишок в центре земли чует. В Израиле мины ищет…

Да я не ищу марихуану и мины… — растерялся Никодим Семёнович.

Вот и отлично, будет чем на пенсии заняться!

Никодим Семёнович души не чаял в своей питомице. Выгуливал, мыл в корыте, кормил с рук. Свинка была не очень крупная, с довольно смышленым рыльцем. Жила она на кухне, в специально отведенном для нее месте, любила смотреть телевизор, предпочитая первый государственный канал, а в последнее время — «Культуру». Никодим Семёнович называл свинью Арьей Петровной, а остальные — просто Арьей.

В квартире, понятно, был непорядок. Знакомые давно уже прозвали это жилище свинарником, но терпеливо ждали, когда Никодим Семёнович пригласит всех на шашлычок или на мясо в горшочках. Каково же было всеобщее разочарование, когда узнали, что тот на старости лет стал вегетарианцем. В сердцах прозвали Никодима Семёновича свинтусом, а свинке подарили шелковый бантик в розовый горошек — в память о разбитых надеждах.

 

У мира один девиз: «Жизнь, отданная еде», — убеждал по телефону Никодим Семёнович журналиста Кирилла Шебутного. — Но мы не должны уподобляться этому. Нам нужен иной мир. Не тот, — он ткнул пальцем в слегка облупившийся в трещинах потолок, словно журналист мог видеть его, — а другой, — и он широко повел ладонью перед собой, этим полукругом фактически исчерпав площадь прихожей однокомнатной хрущевки.

Журналист почему-то брал интервью по телефону, и Никодим Семёнович, мало интересовавшийся городскими сплетнями, через час узнал от Попсуева, что этот Шебутной — известная в городе личность.

Журналюга, — сказал Сергей. — Знаю его. Обо мне писал несколько раз. Выспросит по телефону, это у него манера такая брать интервью, что ему надо, все ему расскажешь как на духу, а он напишет чего отродясь не было. И знать не знаешь, кому идти морду бить. А он, может, с тобой в одном подъезде живет.

Да что же он опубликует такого, — спросил Никодим, — за что надо морду бить?

Да что угодно. Вот напишет, что сожительствуешь с Арьей.

Брось! — оторопел Никодим.

Запросто. Сейчас и не такое пишут. Не читал, что ли?

Не, в нашем подъезде он не живет. Тут такие не живут.

Ага, много ты знаешь… К хряку Арью не водил?

Что ты! Она сама невинность.

Невинность спокойно переносит?

Как всякая высокоморальная особа.

Девятнадцатый век, — вздохнул Сергей. — У моего знакомого тоже свинья есть, он в пригороде живет, в своем доме. Как-то ее к хряку свозил в люльке мотоцикла. А потом замучился: только к мотоциклу направится, свинья в люльку лезет. И не выгонишь, огрызается.

Моя не такая.

Тургеневская девушка, — согласился Попсуев.

Шебутной в «Вечерке» поместил заметку «Никодим и Арья — вместе пять лет», с фоткой, на которой была запечатлена «свинячья парочка». Когда Шебутной фотографировал его, Никодим Семёнович вспомнить не мог.

В пятницу Попсуев пригласил Никодима Семёновича на дачу. Из-за коротеньких ножек Арью пришлось подсадить на площадку, чему она шибко не противилась. На полпути зашли контролеры, и их с большим трудом удалось убедить, что свинье намордник не нужен, так как она не лает и не кусается.

Помню, в восьмом классе, — сказал Попсуев, когда контролеры отстали, — я до смерти напугал киоскершу. Вредная была: к киоску подойдешь, вечно гонит, как воришку. Взял я копытце свиное, вложил в него рубль и протягиваю в окошко — дайте, мол, конвертик. Она-то конверт подала, а потом потянулась к деньгам, глянула да как заорет! Меня самого оторопь взяла. Дунул от киоска, не помню как. Потом его за версту обходил, пока киоскерша не сменилась.

Ты нам, Сергей, больше таких историй не рассказывай. Видишь, Арья пригорюнилась? Растревожил ты ее. Не надо больше так, у нее тонкая конституция. А то про копытце чересчур трагично.

Да это ее контролеры смутили своей черствостью. Из другого века они.

Взяли и съели

Какая у тебя дача! — восхищался Никодим. — Я ведь за всю жизнь не был ни на одной даче! Как-то все город, город… А по путевке поедешь, там все равно не так. Суета… Какой воздух, простор, тишина!

Свинка же и вовсе блаженствовала. Розовая и жизнелюбивая, как детище Рубенса, Арья Петровна то гуляла по участку кругами и подрывала землю, где ей заблагорассудится, то громко чавкала, вырыв какой-нибудь корешок, сидя на заду и поблескивая глазками. После обеда она любила поспать под скамеечкой на веранде. Блаженный покой Арьи был нарушен лишь единожды: в субботу мимо участка проехали два молодых человека на велосипедах, увидели свинку, спешились и поманили: «Кис-кис-кис! Хрюша, покажи личико!» Доверчивая Арья подошла к ним. Один из парней тихо приоткрыл калитку и попытался схватить свинку, но недооценил силу животного. Арья с пронзительным визгом вырвалась, цапнув его зубами за руку.

Ах ты, сволочь! — вскрикнул парень, и в это время из домика на шум вышел Попсуев.

Чего надо? — спросил он, подойдя к калитке.

Шоколаду! — ответил парень, пряча руку за спину.

Вышел Никодим. Парни сели на велосипеды и, матерясь, уехали.

Об этом инциденте тут же забыли, так как наступил чудный летний вечер. Сергей с Никодимом уселись на скамеечке и, потягивая пивко, неторопливо передвигали шахматные фигуры. Игра носила непринципиальный характер, оттого разрешалось возвращать ходы и даже начинать партию по новой. Часто противники советовали друг другу сделать тот или иной ход, а то и передохнуть пять минут и набраться сил. По ходу игры они выяснили, почему Арья обходит подворье по часовой стрелке, а не против. Никодим Семёнович объяснил это особым устройством свиного вестибулярного аппарата, который не позволяет не только опрокинуть свинью на спину, но и заплутать ей на местности. А Попсуев приплел, что свиней в географических путешествиях вместо компаса использовали Геродот и Страбон.

Вот уеду в город без нее, она найдет дорогу, придет к дому, — сказал Никодим Семёныч.

Да не уедешь ты без нее, жалко станет.

Это другое дело. А так можно было бы провести эксперимент.

Лучше не надо. Сожрут еще. Не люди, так собаки. А вообще-то животные более приспособлены к жизни, чем мы думаем о них. Во время Первой мировой одного английского солдата родной кот нашел… знаешь где? Покинул Англию, пересек Ла-Манш, добрался до Соммы — и к хозяину прямиком в окоп. Надо про кота Валентину рассказать.

В это время к Попсуеву пришла соседка слева Нина Семёновна.

Здравствуй, Нина, — сказал Попсуев. — Сядь где-нибудь, мы сейчас партейку доиграем, пару минут.

Глянула Нина Семёновна туда-сюда: скамейка занята, сбоку есть место, но под ней свинья лежит; села на табуретку.

Послышался скрип калитки. Пришел Михаил Николаевич, сосед справа. Принес что-то, завернутое в клочок газеты. Стал разворачивать. Думали, махорку достанет курить.

У меня тут сюрприз показать есть. Всем показываю. — он достал небольшой металлический предмет на стерженьке.

И что это? — взялась Нина за предмет. — Медальон?

Зуб!

Нина отдернула руку и сплюнула. Удовлетворившись произведенным эффектом, Михаил Николаевич пояснил:

Мешал. Вертится, вертится — ни поесть, ни закусить. Я его и так пробовал взять, и эдак, и пассатижами — никак!

Шахматисты и Нина содрогнулись, ощупали щеки.

Хотите… быль расскажу? — задумчиво произнес Миша, заворачивая зуб в газетку. — Зуб-то вот тут был, — раззявил он рот, показал одну из дырок во рту. — Два раза рвал. Не шел.

Ну и что? — не вытерпела Нина.

Да вот, такая вышла быль. Не шел… — помолчал и продолжил: — Потом вспомнил… в календаре прочел, как зубной врач протянул нитку от зуба пациента к дверной ручке и кричит: «Следующий!» И я ниткой его привязал к двери, головой дернул, он и вылетел. Ничуть не больно. Так, сукровица чуть-чуть. Жене говорю: хочешь, кулон подарю? Взяла в руки, разглядывала его, разглядывала. Странный, говорит, предмет, кто такой? Зуб, говорю, вот кто. Тьфу, сказала. Не приняла подарка. Вон, до сих пор орет…

Действительно, на их дворе было неспокойно. Бабка кричала соседке через дорогу об очередном проступке деда. Правда, слышалось чаще не слово «зуб», а «паразит».

А ведь он вполне еще ничего. Нитку продел и носи. О, блестит.

Вставить не пробовал?

Пробовал. Не ставится. Чего ты хочешь, не мой, вот и не ставится. Два дня в кармане таскал, пока не решил: раз не мой, так уж тогда подарок или экспонат. Подарок вон не приняла, — махнул рукой в сторону своего дома.

Экспонат пойдет, — сказала Нина, два раза посещавшая музей, краеведческий в Нежинске и Исторический в Москве. — Там за стеклом очень даже прилично будет выглядеть.

Ладно, пойду дальше показывать, — откланялся Михаил Николаевич.

Шахматисты приступили к эндшпилю, а Нина Семёновна снова уселась на табуретку. Поглядела на игроков, потом на свинью — холеная, с бантиком, лежит, ноги выставила свои свиные из-под скамейки, — встала и с обидой бросила:

Я потом зайду.

Заходи, заходи… — пробормотал Попсуев.

 

Миша приходил, сдурел, зуб выдрал, ходит и всем показывает, как медаль. А сосед и вовсе сбрендил, — пожаловалась Нина супругу. — У него теперь свинья живет, так на скамейку и не сядешь: оне отдыхают!

Да это приятель его Никодим со свиньей приехал к нему в гости.

Одна холера. Вот к нам кто корову привезет, я ее что, под образа помещу?

В воскресенье Сергей и Никодим проснулись поздно. Вышли, потягиваясь, на крыльцо. Денек обещал быть прекрасным.

А где Арья? Арьюшка! — позвал Никодим Семёнович.

Искали полчаса. Свинки нигде не было.

Под домом глядел? В баньке? — спросил Попсуев.

Глядел… нету.

Крайне удрученный, Никодим сел на скамейку и забормотал:

Пропала Арьюшка, пропала детка…

Попсуев не хотел верить в непоправимое:

Надо по радио объявить. После двух в конторе бухгалтерша будет.

Бухгалтерша прочитала по бумажке:

Товарищи садоводы! Кто видел свинку с голубым бантиком в розовый горошек, просьба сообщить в правление общества или по адресу: Цветочная, сто пять, за вознаграждение.

Уже ближе к вечеру к Попсуеву заглянул Валентин.

Чего стряслось? — спросил он. — Ты чего, свиноферму развел? Это хорошо, в зиму сало будет, к моим «валентиновкам»!

Сергей приложил палец к губам, увел Смирнова за угол и рассказал ему о случившемся.

Не шуми. Для Никодима это трагедия. И я себя чувствую крайне паскудно. Пригласил отдохнуть — и такое… Не дай бог, что случилось с Арьей…

Пойду поищу. Все равно делать нечего. Викентия с его псом сблатую.

Постой, и мы с тобой, чего сидеть и ждать!

Викентий надел на Помпея поводок и повел искателей по закоулкам общества. Уже стемнело, когда он привел их на южную оконечность острова.

Чую, тут, чую, тут! — несколько раз произнес сторож. — Я тут наблюдал за одной парочкой…

Чутье не обмануло старого охотника. На поваленном клене у анкера сидели два парня. У столба стояли два велосипеда. Горел костерок.

А вон они. Стой-ка, я один. Подержите пса. Полкан, сидеть!

Парни молча смотрели на мужиков. Викентий подошел к ним. Под фонарем было светло, и видно было, что парни особо не напуганы. На шее одного из них был повязан бантик в горошек. Он встал и сделал шаг навстречу сторожу.

Чего надо? — спросил он.

Шалим, ребята? — Викентий подошел к нему вплотную. — За шалости надо отвечать. Перед законом. А закон тут — мы.

Парень ткнул рукой сторожу в лицо, но тот легко отклонился и перехватил ее. Парень стал шипеть, материться, извиваться, как пойманный зверек, вырывать руку, лягаться.

Да тише ты, озверел, что ли? — Викентий вывернул парню руку. — О, кастет. Что ж, дурь надо выбивать. Адекватным образом… так, сынок? Не сцы, разок всего. Зато память на всю жизнь. Орден тебе сейчас навесим. «От отечества, с любовью». Валь, берись, а вы того придержите…

Валентин взял парня за другую руку. Повернули его к столбу и, взмахнув им, ударили плашмя лицом и грудью о столб. Парень даже не вскрикнул. Потом отбросили его в сторону, как пустой мешок. Второй парень опустился на землю и, сжавшись, как зародыш человека, выставил вверх руку. Викентий схватил его за эту руку, Валентин за другую — и урок повторили. Первый парень, отплевываясь, сел, прислонившись к столбу. Викентий наклонился над ним, брезгливо, одним пальцем поднял его залитое кровью лицо вверх и произнес:

Усек?

Парень что-то буркнул в ответ.

Не слышу… Повторить?

Парень промычал:

Не-ет…

То-то. Урок окончился, звонок на перемену. Пошли отсюда. Кстати, Сергей, это они чуть не спалили твой дом.

Попсуев оглянулся. Один парень так и сидел возле столба, другой лежал.

Ребята, не перестарались?

У их родителей спроси, — ответил Викентий.

Вот и я о том же, — не понял Попсуев. — Подадут в суд.

Верховный? Или Высший? — усмехнулся Викентий. — Или в Гамбург? На кого — на себя?

Пирамида Хе

Попсуев очистил стол, разложив на нем лист ватмана, приколол его кнопками к столешнице и стал чертить пирамиду Хеопса в масштабе 1:300, со стороной основания и боковым ребром 0,768 метра и высотой 0,487 метра.

На расстоянии 0,162 метра от основания пирамиды, на одной трети общей высоты, Сергей начертил потолок с квадратным лазом посередине. «Тут будет холодильник. Потолок укрепим подпорками». На четырех листах поместились три проекции и аксонометрия. «Если увеличить в десять раз, в одну тридцатую от натуральной величины, вполне впишется в участок на место баньки, гаража, сараюшки и теплицы. Их придется снести, но ничего, машины все равно нет, будку потом на углу участка поставлю, а теплица и не нужна, пирамида заменит, все затраты окупит… Баньку жалко. Так в пирамиде днем и попариться можно будет! Там, как пишут, температура внутри поднимается выше пятидесяти градусов. Удивительно, что в такой жаре молоко не скисает и рыба не портится. Близко к домику, конечно, и выше его, но ничего. Лес — не проблема. Чуприна подсобит. Главное, восьмиметровый брус найти, на стропила. Пленкой затяну. Самое сложное — без гвоздей обойтись, чтобы не искажать поле. Пластмассовые саморезы, уголки нужны. Берендей достанет. Если что не так пойдет, Михаил Николаевич поможет».

За два дня Попсуев снес сарай, гараж, разобрал теплицу, сровнял грядки. Под стеной дома аккуратно сложил отдельно бревна, доски, рейки, планки. Гвозди, уголки, швеллеры, трубы свалил в кучу. Участок приобрел неосвоенный вид.

Перестройку удумал, — кивала на его двор соседка Нина Семёновна. — Чего затеял? Дом справный был, все на своем месте. Эх, Марья, Марья, нашла, кому продать дом! Тьфу! И Таньки чего-то не видать…

Может, виноградник решил разбить? — спросил не слишком крепкий умом ее супруг.

Когда Попсуев принялся за баньку, к нему заглянул председатель общества Яхонтов.

Как поживаете, добрейший Сергей Васильевич? — из калитки задал председатель вопрос, не заходя во двор.

Попсуев ничего не ответил ему. Председатель потоптался, оглядывая разруху, вздохнул и ушел несолоно хлебавши.

Похоже, того, приехал Попсуев, что у Денисыча дом купил, — констатировал Яхонтов на правлении. — Полная пирамида в мозгах. А на участке одни развалины. Чечня какая-то. Урус-Мартан! Как бы не спалил чего, а то сушь — полыхнет, не остановишь.

Правление минутой молчания сопроводило эту информацию. Каждый успел обдумать насущные проблемы. Затопления избежали, а уж пожар совсем некстати. Федотыч брус старый продает, Сясько — вроде как новую моторку.

Когда чертежи были готовы, Сергей повесил их на стену, полюбовался ими и подписал аксонометрию: «Пирамида Хе». Теперь достать материал и построить.

Накупив справочников, пособий по строительству загородных домов и коттеджей, Попсуев погрузился в стропильные ноги, откосы, шпренгели, затяжки, коньки, ригели и прочие премудрости. Когда он дошел до понимания того, что постройка обычного чердака — искусство, к нему зашел Перейра.

Мыслишь, сосед? — спросил Иннокентий и стал оглядываться, чего бы утянуть для хозяйства. Ему было грех зайти к кому бы то ни было и уйти без полезного приобретения или без глотка-другого задарма. Выпивки не было. — Следовательно, существуешь… — подобрал он подвернувшееся слово.

Безучастно скользнув взглядом по раскрытым книгам и листам ватмана, Перейра заметил на шкафчике круглый напильник и было потянулся за ним:

Напильника круглого, случаем, нет?

Попсуев отрезал:

Нет, сегодня нельзя ничего давать, так как ничего не будет возвращено. День такой! — глаза Попсуева светились, как у голодного.

Перейра ошеломленно смотрел на приятеля, так как и не думал возвращать ему напильник. «А чего это у него за чертежики на стенах?»

Никак… теплицу удумал строить, сосед? Интересная форма — пирамида. Я такой не встречал. Про них пишут, будто они урожаи дают черт-те какие.

Пишут, пишут, — успокоил соседа Сергей. — Ты чего пришел?

Хочешь, помогу? Достать чего, молотком постучать. Я по этой части мастак. Два дома поставил.

Сколько возьмешь?

Сколько, сколько… Сколько надо, столько и возьму.

Э, нет, сосед. Твои ведерочки мы знаем. Давай на берегу договариваться. За день сколько просишь?

Сколько, сколько… — Перейра напряженно думал, как бы не прогадать. — В рублях не будем, вещь ненадежная. Давай так: два пузыря в день.

Хорошо. Но оплата после сдачи объекта. Кстати, насчет молотком постучать… Надо обойтись без металлического крепежа и гвоздей.

Кижи удумал строить? Достанем нейлон. За отдельный пузырь.

Нет уж, Иннокентий. Два пузыря в день, никаких премиальных! Откуда про Кижи знаешь? Бывал?

Бывал. Вот где чудеса. Церковь совсем без гвоздей. Гвоздочками чешуйки на куполах прихвачены, махонькими. Мастер там был, Нестор-плотник, все одним топором сработал. А потом, говорят, топор бросил в озеро и сказал: «Писец!»

Вот и ты как сделаешь, так и бросай свой топор в Бзыбь.

Ага, нашел дурака! Я не брошу!

Молния с небес

Наконец пирамида была готова. Она празднично сияла на восходящем солнце, отражая его лучи, казалось, в самые темные уголки Вселенной. Попсуев не мог нарадоваться на строение. «Пасхальное яичко! Неделю-другую проверим ее свойства, а потом как-нибудь зайду в нее и…» Сергей поймал себя на том, что думает об этом без почтения, с иронией, но куда деть ее, если она была?

В обществе о пирамиде знали уже все. Не раз, проходя мимо участка Попсуева, кто с пониманием разглядывал чудную конструкцию, а кто и вертел пальцем у виска. Но когда все прослышали, что пирамида затачивает ножи и бритвы, что в ней не портится молоко и мясо и проходит головная и поясничная боль, потянулась вереница желающих испытать это сооружение и оздоровиться.

Настал «День Хе», который Попсуев вычислил, наложив на точные географические координаты пирамиды Хе ее геометрические характеристики, сопоставив лунный и солнечный календари, а также уточнив ряд параметров пространства-времени из переведенных древнеегипетских книг. В 20:15 пора было входить. На калитку Сергей повесил табличку: «Сегодня день профилактики».

Утро выдалось солнечным и тихим, наполненным праздничным настроением. Но после обеда погода испортилась. Небо придавило землю, будто мраморной плитой. Выси заурчали, как гигантское брюхо, упали крупные капли дождя, оставляя расползающиеся темные пятна, зазмеились ручейки. На несколько минут дождь вроде стих, а потом разразился с новой силой. Казалось, вокруг дома выросла сплошная завеса дождя. За полчаса участок покрылся мутной пузырящейся водой. Исчезла улица, дома вдоль нее. Ливень скрыл все. Не было видно и пирамиды. Она лишь угадывалась по треугольному контуру и шуму, с которым бились струи о ее поверхность. «Как же так?! — сокрушенно подумал Сергей в 19:53. — Теперь надо по новой рассчитывать все…»

Неожиданно дождь иссяк и вместо серой массы облаков небо контрастно засинело, зачернели грозовые тучи.

«20:08, успею». Попсуев влез в резиновые сапоги, но тут раздался первый раскат грома. За ним другой, третий… Что тут началось! Молнии хлестали землю, как озверевший погонщик взбесившееся стадо. Синий зигзаг ударил в пирамиду, а из зенита раздался страшный треск. Сооружение вспыхнуло как спичка и в одну минуту сгорело. На часах было 20:15.

И тут же кончилась гроза.

«Громоотвод не сделал!» — повторял Попсуев, ошеломленно глядя на огненный танец, и когда на месте врат Дуата остался один лишь черный след, к калитке подошла старушка и попросила милостыню Христа ради. Сергей взял у нее из рук пустую сумку, выгреб в нее продукты из холодильника и вернул.

Храни тебя Господь, сынок!

Под утро возобновился дождь. Лило три дня, будто Всевышний согнал к Колодезной тучи со всего света. Река разлилась и побурела. Скрылся под водой вместе с травой и кустами приречный луг. К электричке продирались на резиновых лодках, плотиках, автомобильных шинах, а то и вплавь. Началось сущее наводнение. Плыли деревья, заборы, человеческий хлам. Показалась крыша, на ней возле трубы сидел огненно-рыжий петух. Похоже, плыл он уже давно, крыша то и дело цеплялась за дно или деревья, надолго застревала на одном месте, пока ее не разворачивало и не уносило дальше. Странно, что на беднягу еще не обратили внимания хищные птицы. Незавидная у него судьба. Попсуев взял у Валентина лодчонку и поплыл спасать пернатого.

Ты куда?! — кричали «спасателю», смеялись, тыкали в него пальцем. Но он благополучно добрался до пристанища петуха, и тот сам съехал к нему в руки.

Ну что, Петя, славный наш моряк, наплавался? — погладил Попсуев петуха, как кошку.

А то, а то, а то! — ответил тот и неожиданно распрямил крылья, забил ими и, изогнувшись, как гимнастка, заорал на всю ширь реки. А потом от полноты чувств клюнул Попсуева в руку, но не больно.

Вот, Никодим, тебе подарок. За себя боюсь, я изверг, сожру мореплавателя, у тебя ему спокойней будет. Курочек подсадишь, потомство у Крузенштерна пойдет.

Снова встретились

Сергей встретил Несмеяну в трамвае. Они зашли в разные двери, в середине вагона столкнулись, сели рядом и с минуту молчали. В эту минуту стало ясно, что в каждом из них есть то, чего не выразить словами и взглядами, разве что прикосновением. Такая минута не создана для общения, но подготавливает его. А когда две бездны соприкоснутся, они дадут вечность.

Как живешь? — спросили одновременно друг друга и не подумали улыбнуться.

Выйдем, — сказал Попсуев, увидев гостиницу «Южная». Он поднялся и направился к выходу. — Зайдем в бар.

В баре никого не было. «Это знак, — подумал Сергей. — Нам никто больше не нужен». Он взял коньяк, кофе, пирожные.

Они сидели на высоких стульях за стойкой, глядели друг другу в глаза, ждали чего-то друг от друга, и каждый не решался первым произнести слово или взять другого за руку, хотя оба хотели этого. Попсуев заметил на ее коленке маленькое белое пятнышко. Это была крохотная дырочка в незаметной штопке. У него сжалось сердце. Ему стало жалко Несмеяну. Видно, в ее центре туго с зарплатой. Он вспомнил дырку в своем носке в первый приход к ней…

Хорошо, — сказала Несмеяна, выпив коньяк. — Кофе и коньяк — хорошо… Это что, пролог? К чему?

К эпилогу. Давай особо не мудрить.

Ты хочешь по-простому? Сразу в номер?

Ой, не надо! — оборвал ее Попсуев. — Разве что изменилось?

А разве нет?

Разве нет, — спокойно ответил Попсуев. Он решил воспользоваться ее же оружием — спокойной уверенностью в истинности своих слов. Вот только хотел говорить при этом ласково, нежно, искренне, а получалась словесная рубка. И никакой уверенности в своей правоте!

Мне закрыть глаза на все, что произошло?

А что произошло?

Произошло — для тебя, может, и ничего, а для меня — все.

Не думал, что тебя это трогает. Ведь ты сама выгнала меня из дома.

Я?.. Выгнала тебя?.. Прощай. — Несмеяна слезла с высокого стула. — Полагаю, заплатить есть чем?

Попсуев молча глядел ей вслед, боясь остановить ее голосом или силой.

Неожиданно она вернулась.

Чего ты хочешь от меня, изверг?

Я — ничего. Я хочу покоя.

У тебя нет его? Бедняжка.

Не жалей меня.

Ты же семейный человек, Попсуев. Неужто не обрел счастья в семейной жизни? Дачу купил у Семушева? Сыночку родил? Чего тебе надо еще для спокойствия? Меня? Со мной его не будет.

И не надо. Зато со мной будешь ты!

Тише, чего раскричался? — Несмеяна взобралась на стул. — Кто это придумал такие насесты? — она в раздражении смотрела на Сергея.

Не я.

Только сейчас Попсуев понял, как ему плохо было без Несмеяны. Ее отсутствие он ежедневно ощущал потерей самого себя. Он не знал, чем заниматься, о чем думать. Не стало в жизни ни неба, ни горизонта. Исчезла из мыслей глубина, а осталась одна лишь необозримая унылая ширь, пустыня египетская. Нет больше полутонов, которые и дают только прелесть проживаемым дням, напоминающим утренние или вечерние сумерки, когда испытываешь нежность к другому человеку. О чем бы ни думал Попсуев, Несмеяна была неотвратима, как зима. В России много чего может и не быть, вот только зима будет всегда. «Но зимой должна управлять Снежная королева!»

Чем занимаешься? — спросил он.

По выходным хожу на рынок. Обхожу все ряды, рассматриваю продукты, прицениваюсь…

Зачем?

А низачем. Так просто. Время наполняю содержанием. Походишь пару часов, купишь чего-нибудь и домой плетешься. Чем не досуг? Полезное с приятным. Хватает на неделю, до следующего воскресенья.

«На рынке забываешь обо всем и не думаешь ни о ком, — не сказала она. — Там все продается и все покупается, и кажется, что и в жизни так. Там столько всего, на что тратишь деньги, а значит, и жизнь, и это рождает иллюзию полноценности жизни».

А я по выходным просто хожу по улицам…

И как? Что видишь нового?

Пустоту. Слышал, ты… в больнице была? — осторожно спросил Сергей.

Была, — просто ответила Несмеяна и засмеялась.

Ты чего?

Думала, спросишь: «Что делала там?» Умерла. А потом вдруг ожила. — Несмеяна задумалась, но тут же спохватилась: — Но это уже не я. Другая я. Когда ты сказал: «Давай особо не мудрить», — я почувствовала тошноту. Вот тут.

Прости.

Да-да, словно попала в яму с нечистотами. Как ты мог?

Прости, это был не я. Это во мне тоже другой. Только не новый, прежний.

Другого Сергей ощущал в себе как головную боль, но в то же время совершенно бесплотно, как и угрызения совести, которые всегда следовали за его приходом. Вернее, после того как он уходил из него непонятно куда. Скорее всего, прятался под камень в глубине сердца. «Да нет, какой камень? Другому не надо прятаться, его и так не увидать в темноте».

Я знаю это, — произнесла Несмеяна. — А я видела Небесную Русь.

Что? Когда?

Когда умерла. Я раньше боялась слова «смерть», а теперь нет. Оно обычное, как «утро», «день», «вечер», «ночь». Там похоже на Углич. Площадь, посередине возвышенное место, вровень со стенами, башнями, колокольнями… Колокола ударят, и звон не плывет, а разом наполняет всю пустоту, какая есть на свете. И будто стою я возле стен собора. Из белого камня, крупного, неровного, соразмерного общему замыслу. Гляжу на стену и думаю: это Небесная Русь, каждый человек — камень в кладке, без него будет брешь, и стена падет.

А мы там были?

Мы? — Несмеяна на мгновение изменилась в лице. — Там нет места грешникам. Но места для них есть.

Попсуев не мог оторвать глаз от Несмеяны, сияющей внутренним светом, исходившим от ее лица, глаз, улыбки, легких движений рук. «К ней страшно прикасаться. Она не создана для прикосновений. Прикоснешься к ней — и убьешь».

Как он прекрасен, — сказала Несмеяна, — тот мир. Там нет гниения и суеты. Машин нет и толпы, нет мух и асфальта нет! Дороги без переходов и перекрестков, там горизонта нет! И вверх, вверх, вверх, — Несмеяна подняла руку, и Попсуев невольно залюбовался грацией жеста, — одна над другой зеленые террасы, залитые музыкой. Одни мелодии знакомы, а другие нет.

«Полет бабочки, — думал Попсуев, — ее рассуждения — это полет бабочки…»

Это тебе приснилось?

Нет, это я видела там. Как там чисто и светло. — Несмеяна отсутствующим взором глядела перед собой. Сергей догадался, что она видит то, чего не видит он; он провел ладонью перед ее глазами, Несмеяна очнулась.

Тебе тоже снятся сны? — снова спросил он.

Это не сны.

А что?

Это явь. Там как на даче зимой в ясный день, только тепло.

Попсуев хотел верить ее словам, но что-то мешало сделать это. «Это другой».

Несмеяна помолчала и продолжила:

Я провела детство на море, обожала морской простор, зелень юга, загорелых ребят, мускулистых, без царя в голове, а сегодня для меня нет ничего милее речушки и плакучей ивы.

В этот момент Несмеяна напомнила Сергею льдинку, пронизанную лучом солнца. Такая была на оконном стекле на даче.

Хочешь, покажу кое-что? Пустяк, наблюдение. Как-то на даче подумал о тебе… и написал.

Покажи.

Попсуев вынул из кармана блокнот.

«Красота», — прочитала Несмеяна. — Многообещающе. Сядем вон туда.

Из записок Попсуева. «Красота»

Только песне нужна красота,

Красоте же и песен не надо.

Афанасий Фет

Двое мужчин на улочке и муха на стекле встретились и дальше двинулись вместе, то останавливаясь, то обгоняя друг друга. Потом муха улетела, а мужчины скрылись за рамой.

Снова в окне пусто. Лишь непослушные ветки отцветающей сирени причесывает северный ветер, они топорщатся, как старые девы, пытаясь сохранить пристойный вид.

Трепещущие от выскальзывающей из них жизни бабочки капустницы спешат разбиться парами по кустам смородины — разморенные крылышки снизу, ликующие сверху — и после нескольких мгновений четырехкрылого единения вновь распасться на два бескрылых одиночества, подхватиться порывом ветра и усыпать белым цветом утоптанные дорожки и сетки изгородей.

А потом на стекло снова села муха, и рядом с ней оказались мои соседи. Слева от меня живет бывший летчик, справа — бывшая балерина. Знакомясь, они говорят: «летчик», «балерина».

Им веришь, так как ему на вид лет пятьдесят и он вполне еще может летать хотя бы на местных авиалиниях, а ей лет сорок и она в состоянии танцевать в массовке в глубине сцены. Но он не летает, она не танцует. Три года мы соседствуем, и я знаю это точно.

Они оба на пенсии, хотя и работают: он в «Аэрофлоте», она в театре. Оба одиноки, как их профессии, которым они посвятили жизнь. Летать всю жизнь может только человек, не имеющий на земле корней, а танцевать — лишь тот, кто корнями держится за небо.

Они чуть старше, чем выглядят. Не внешне, а внутренне. Там им не перед кем особо молодиться. Он приземист и быстр, как боксер; в небесах он и самолет были величинами одного порядка. Она же тонка и неуловимо порывиста… и ни на миг не отделима от той природной грации, которую во Франции называют женственностью.

Она чуть-чуть выше его, но это не портит общего приятного впечатления, когда смотришь сразу на обоих. Его никогда не увидишь небритым, в драных штанах, а она всегда опрятна, как ромашка. Казалось бы, чем не пара? Они будто созданы друг для друга, но вместе их видят редко…

Три года назад я не знал, что объединяет их. Я просто любовался ими, как нечасто бывает в импульсивной жизни, когда само слово «любование» предполагает некую протяженность во времени и эластичность чувств. Тем более на даче, где не замечаешь даже природу.

Сегодня знаю: их объединяет одиночество. Не то, что лишает крыльев, а то, что срывает с места. Когда они порознь — оба словно в восходящем потоке, а когда вместе — парят как птицы, и он показывает, как надо летать и не падать, а она — как надо ступать по небу.

Не знаю, были ли они обременены семьями. В глазах их не видно ни тени раскаяния или обиды, и на них нет копоти домашнего очага, следов клятв, цепей и других атрибутов семейного счастья. Ясно было, что каждый из них все время жил без своей половины, особо о том не жалея, разве что рассеянно думая о планах, пребывая временами между небом и землей.

У летчика дом из бруса, несколько угрюмый, с баней и гаражом, и только лук и картошка, а у балерины домик кукольный, радостный и уютный, две теплицы и черные, пушистые, как перина, грядки со всевозможной зеленью, какую только можно вырастить в наших краях. У него две яблони, а у нее — сливы и вишни. Эти дома строили не они, но постройки удивительным образом пришлись каждому по вкусу и по душе.

Однако есть у них и нечто общее, что сказалось на геометрии крохотных площадок перед крылечками обоих домов. У него лужайка, три на три метра, с короткой густой травой, которую он подравнивает самодельной косилкой из раскуроченного пылесоса «Радуга». У нее — квадратная клумба, тоже три на три, с простыми цветами, флоксами и садовой ромашкой. А посреди лужайки и грядки у него и у нее раскинулись два роскошных куста красной смородины, грозди которой до того красивы, что их не хочется обрывать. Их никто и не обрывает, и они висят до поры, когда за них возьмутся птицы.

Он любит замереть в старом кресле рано утром, когда солнце уже теплое, а воздух еще прохладный, и любоваться игрой росы и мельтешением живности; а она вечером, когда солнце прохладнее воздуха и падает за дальнюю кромку леса и цветы и куст превращаются в черные или лиловые силуэты на золотисто-голубом фоне неба, будто нарисованные на заднике сцены, любит качаться в легком кресле-качалке. Удивительно, именно в эти часы погода чаще всего балует их обоих, благоволя к этой простительной слабости.

По пятницам, за час до того, как она сядет любоваться закатом, летчик приносит косилку и подравнивает зеленые клочки и полоски за домом и вокруг теплиц. Потом он садится на скамеечку, взятую словно из реквизита к «Жизели», она в кресло-качалку и они говорят о погоде, видах на урожай и так, ни о чем.

А в субботу рано утром она приносит ему в глубокой тарелке мытую редиску или огурчики с пупырышками, колкими, как первый загар, и они, молча посидев, как зачарованные, перед алмазно-изумрудной лужайкой, начинают пробовать овощи, обсуждая их сочность и вкус. И хотя только семь часов утра, овощи милее чая и кофе. Тарелку летчик возвращает в следующую пятницу.

Все. Больше ничего не происходит вот уже целый год между ними, и если сперва все соседи гадали, когда же будет не свадьба, так банька (некоторые даже наблюдали), то потом потеряли к этим странным посиделкам всякий интерес. Право, скучно, когда просто сидят.

Год назад я прикидывал, с кем из них лучше махнуться участками, чтобы они, соединившись, объединили и дачные хозяйства, но сегодня о том я больше не беспокоюсь.

Балерину звать Ксения, а летчика — Пётр. Пётр и Ксения, Ксения и Пётр — получалось очень хорошее сочетание, гармоничное и устойчивое. Не было случайных звуков в этих словах. Не было лишь самого случая, чтобы соединить их должным образом.

Случалось иногда, что они на двоих брали подводу навоза или машину земли. Как-то брали уголь, березовые чурбаки. Я им сразу же разрешил ссыпать их возле моего участка, и каждый растаскивал в свою сторону: она — на аккуратной колясочке для кукол, он — в широкой тележке, не иначе с каменоломни.

Пётр несколько раз брался помочь ей, но она останавливала его порыв мягко, но решительно:

Зачем, Пётр Семёнович? Мне нужна физическая нагрузка. Перетаскаю… — и перетаскивала иногда до поздней ночи.

Он поглядывал в ее сторону, но не смел более предлагать свою помощь. Все хорошо помнили, как пять лет назад, когда они оба почти одновременно приобрели свои участки (Пётр только-только въехал), к ней ввалился Геннадий из дома наискосок.

Чего забор-то поехал, соседка? Сикось-накось! Мужик-то где?! — проорал он. — Нету, что ли? Это поправимо! Айн, цвай, драй, фир, ин ди шуле геен вир!

Через пять минут Геннадий принес из дому топор, клещи, гвозди, рейки. Заходя во двор, деловито отодвинул хозяйку в сторону, подровнял линию изгороди по горизонту и высоте, заменил несколько планок, а через час заявился сияющий, с портвейном, запахом лосьона и песней «Вологда».

Ксения подошла к забору, отодрала прибитые им планки, выбросила их на дорогу, отворила калитку и молча указала на нее рукой. Пальчики ее брезгливо подергивались: вон, мол, поди вон! А на лице и даже во всей фигуре было такое выражение, которого мужику лучше бы и не видеть никогда. Актриса, словом. Вышел Гена поджав хвост и больше помощи не предлагал.

На моей облепихе есть причудливое сплетение веток, напоминающее «Демона» Врубеля, только не сидящего, обняв колени руками, а вставшего на краю пропасти и готового вот-вот сорваться в бездну. Ветер только усиливал впечатление. Вот как раз под этим демоном рядом с мухой появились Пётр и Ксения. Как этюд, рожденный тою же невидимой кистью, что вывела и демона. Летчик и балерина стояли напротив друг друга, почти обнявшись, и разговаривали. Она изящным росчерком длинных пальчиков рисовала в воздухе что-то похожее на обещание, а он загонял квадратную ладонь то в штопор, то в мертвую петлю, а тело, казалось, повторяло эти пируэты.

Меня будто вынесло что из дома. Я вышел и направился по дорожке к калитке. Голоса стихли, послышалось:

Договорились?

Договорились.

Они даже не удосужились поздороваться со мной. Что-то случилось, решил я. И не ошибся.

Вчера, то есть в пятницу, они удивлялись, что впервые вечер приобрел малиновый отсвет. Ни разу еще она не наблюдала такой удивительной прозрачности воздуха, насыщенного легким малиновым ароматом, звоном и цветом. Будто малина созрела в небесных садах и дождь и солнечный свет омыли ее, просеялись на землю радужной пылью и осели на всем сияющими капельками радости.

Из-за поворота появилась женщина в шляпке с четырьмя детьми-погодками. Старшему мальчику было лет десять. Они будто вышли из шестидесятых годов, когда из дома не просто выходили на прогулку, а совершали ритуальный выход в парк или кукольный театр. Во всяком случае, в приличных семьях. Отсутствие небрежной детали в одежде и прическе детей заставляло думать, что их мать либо запуталась во времени, либо находится в плену ложных иллюзий относительно нынешних канонов пристойности и добропорядочности; дальше этого подобные соображения не шли, так как все в детках было гармонично. Как бывает гармонично то, что уже навсегда ушло из жизни.

Они словно оттуда… — заметил летчик, забыв, о чем он только что говорил.

Вы правы, Пётр Семёнович, сейчас так за собой и за детьми не следят.

Да, Ксения Всеславна, мы многое потеряли, перейдя к демократической форме одежды.

И к единственному ребенку в семье.

Воцарилось молчание, в котором вопросы с обеих сторон, словно набухшие капли, вот-вот готовы были сорваться с уст.

А у вас есть дети? — спросили одновременно и облегченно вздохнули.

Сын, — сказала она. — В Англии, учится.

Дочь, — ответил он. — Замужем, в Киеве.

О своих половинах ни слова. Точно их и не было на свете. Никогда? Что ж, будем считать, что никогда.

И как он там?

Нравится. И не нравится. Чванливые, ровней чужаков не считают.

А в Киеве — как и у нас, если не обращать внимания на всяких горлопанов.

Оба смолкают и любуются всем, что им подарил Господь…

Так какая красота спасет мир?

Да, красота. — Несмеяна закрыла блокнот. — Пойдем, прохладно стало. Это ты не обо мне подумал. О себе и об этой Ксении. Я ее, кстати, знаю. А Пётр? Пётр — ты? Да… ты. На пенсии — не рановато? Что ты хотел сказать этой вещью?

Сергей услышал в ее голосе потаенную грусть.

Тебе не понравилось? — тихо спросил он. От напряженного ожидания ее похвалы у него даже пересохло во рту.

Не в этом дело. Ведь пишут не затем, чтобы понравилось, хотя в основном для этого. Пишут, чтобы сказать нечто сокровенное.

У Сергея сердце екнуло, оттого что Несмеяна произнесла слово «сокровенное»: «Она почувствовала мое раскаяние, но не увидела его».

А что, не ясно, о чем я хотел сказать? — с усилием выговорил Сергей.

Ясно. Очень даже хорошо понятно. Красота спасет мир.

Вот!

Но не такая же красота! Ты утверждаешь, что нормальные отношения людей сегодня кажутся уже ненормальными и они, эти нормальные отношения, и есть красота, которая спасет мир. Какой мир? Пошлый и похотливый? Не спасет. Знаешь, почему? Потому что твоя «красота» — часть этого пошлого мира. — Несмеяна провела рукой с блокнотом перед собой. — У тебя о красоте слишком много слов, но они мир не спасут. Даже если весь мир дружно проскандирует их, они не спасут его.

Ты права, Несь… Но и я прав.

В парке на лужайке хороводились собаки, пять кобелей и сука.

Как у людей, — махнул рукой Попсуев на собачью свадьбу.

Несмеяна ничего не ответила. Когда взошли на мост через реку, Несмеяна остановилась и долго смотрела вниз. Там возле серой уточки кружили три селезня, один из них, самый крупный, то и дело прогонял соперников от своей избранницы. Несмеяна вдруг рассмеялась:

Не только у собак, у птиц то же самое… — а потом вдруг заплакала и воскликнула: — Как ты мог? Как ты мог, Сергей?!

Прости меня, — сказал Попсуев. — Я скотина.

Через долгую минуту молчания Несмеяна произнесла:

Я простила тебя. Прости и ты меня. Ты не скотина.

Не прогонишь? — спросил Сергей, когда они подошли к дому Несмеяны.

Я тебя никогда не прогоняла, — ответила она.

А как же записка: «Одобряю выбор, проваливай навсегда»?

Какая записка? Не помню. До больницы? Я тебя не прогоняла. Ты сам ушел. А наш уговор помню. Восемь дней осталось.

Несмеяна открыла дверь, Попсуев с щемящим чувством зашел в прихожую.

Восемь так восемь, — вздохнул он. — Если восьмерку положить набок, получится бесконечность. А что тут чемодан?

Не успела убрать. Задвинь его за шторку.

И снова в окна светила круглая луна и не давала уснуть обоим. Им так много хотелось сказать друг другу, но что-то мешало сделать это! Оба боялись того, что могло навсегда разлучить их. Под утро Попсуев забылся, а когда очнулся, обнаружил на столе записку на томике Стефана Цвейга.

«Серёженька! Вернись к Татьяне, не разрушай семью. Она тебя любит. Меня не ищи. Я давно собиралась уехать, да все тянула, думала, встречу тебя, тогда и поеду. Бог дал, встретила. Единственное средство побороть любовь — бежать от нее… так, кажется. Неся.

P. S. Ключ отдай тете Лине. И подари ей Цвейга».

Из записок Попсуева

Тебе, Сергей, пиво. — Берендей достал из огромной сумки ящик пива. — А вам, господа Валентин и Викентий, Михаил и Иннокентий, ящичек горилки и две палки колбасы. Колбаса-то с жирком! С перцем! Твердая! Последний день Помпеи! Это я не тебе, Полкан. Лежи, лежи. Не начинали еще. Не обойдем.

Полкан-Помпей, не мигая, следил за происходящим на столе, стараясь не упустить главного момента — нарезки колбасы. Обычно ему перепадали самые сладкие хвостики, шкурки и, разумеется, отдельные кусочки, не вписывавшиеся в габарит контрольных образцов нарезки. Полкан, как вполне искушенный в подобных церемониалах пес, старался получить свое до праздничного салюта, когда делятся на четвертушки, восьмушки и еще мельче последние кусочки хлеба, колбасы и огурца и когда ему предлагают выйти освежиться на воздух, точно пили не они все, а он один…

 

Не верится, что мудрые мысли делают человека мудрым. Слушать надо собственное сердце. Не хочется думать о чем-то, где присутствуют умные слова. Хочется полежать у реки на зеленой траве или желтом песке, хочется забыть о том, что живешь в мире, населенном не муравьями и травинками, а людьми и их мыслями. Хочется уйти от решения проблем, которые люди ставят перед собой с единственной целью: все время чувствовать себя человеком, то есть животным, изгнанным из Рая…

Эпилог-триптих

«Февраль. Достать чернил и плакать!» Створка первая

Его жена, свежая, спокойная и красивая, спускается с крыльца ему навстречу…

Он уже хочет прижать ее к груди, как вдруг…

Амброз Бирс

Когда настал февраль, а зима была еще в самом разгаре и казалось, что земля остыла окончательно и тепло не наступит больше никогда, Попсуеву стало совсем нехорошо. «Я не могу больше без нее, — решил однажды Сергей. — Я не могу больше без Несмеяны. Надо найти ее». Отбросив в сторону сомнения, взял купленные еще до Нового года французские духи и направился к ней. Сергей был уверен, что она дома, что вернулась. Она встретит его, откроет дверь и скажет: «Пропащий вернулся!» И он ответит: «Я не пропащий, но я вернулся!»

Погода была отвратительная. Несильный, но упругий, сырой, пронизывающий до костей северо-восточный ветер к вечеру усилился, переходя в метель. Усилился и мороз, резко и сухо. Из-за поворота выполз трамвай, квадратный, неуклюжий, холодный. Чуть ли не тот, в котором они встретились в последний раз. Внутри вагона, казалось, перекатывается оледенелый ком желтоватого света, стоял жуткий колотун. Пассажиров не было. Кондукторша толклась в будке водителя, согреваясь калорифером и болтовней, а вагоновожатым был не иначе как сам Харон.

«Дуют ветры в феврале, едут люди в ‘‘шевроле’’, а я еду на трамвае из гостей навеселе, — проползали в голове строчки, как серые дома за стеклом. — Что же это я полушубок не надел? А, надо было пуговицу пришить. Время пожалел. Можно ли оценить время, которое у тебя есть? А то, что потерял? А то, которого у тебя уже никогда не будет?»

И тут Сергей заметил, что едет в противоположную сторону. «Как же так?» — подумал он. Попсуев вышел из вагона, но решил пересесть не на обратный трамвай, а пройти переулком к автобусу. Прячась от обжигающего встречного ветра, поднял шарф до глаз и надвинул шапку на брови. Глаза слезились, козырек мешал обзору, хотя он и не нужен был, обзор, на этом тихом тротуаре. «А вокруг ни машин, ни шагов, только ветер и снег», — вспомнил старую песню.

Девочка вдруг выросла перед его глазами и зажмурила глаза, и было у нее бледное-бледное личико, как двенадцать лет назад, когда она поднялась с асфальта. «А ведь она появляется всегда в переломный момент моей жизни, — вдруг пришло Попсуеву в голову. — И всегда предупреждает о чем-то. О чем? Да о том, о чем я ее не предупредил — об опасности для жизни. Не попытался даже спасти ее, хотя мне это ничего не стоило. И, кроме меня, некому было спасти ее. Достаточно было согнать с перил. О чем же сейчас она предупреждает меня? Или в очередной раз указывает на мою…»

В-вжи-кх!

Навстречу ему, едва не сбив с ног, пронеслась машина. Темная, огромная, с выключенными фарами. Пола пальто и рукав чиркнули по ледяной плоскости. Не успел Сергей еще осознать, что был на волосок от гибели, а уже развернулся вслед машине, махал кулаком и орал нечленораздельно и яростно. Черная машина уходила вдаль. Красные огни делали ее еще более зловещей. Чего их занесло на тротуар? Сбить хотели? Пьяные?.. Придурки!

Попсуев сплюнул и пошел дальше, тут же ощутив ужас. Обернулся — машина была в десяти метрах от него! Сергей прыгнул вверх, пролетел над машиной, оттолкнувшись от нее левой и тут же правой ногой, удачно приземлился — на четвереньки, как кошка. Машина с шипением проскользнула под ним. Сергей увидел себя как бы со стороны — целая серия кадров — и пожалел, что не осталось свидетелей столь славному трюку. Вот только по всем законам физики он должен был перекувыркнуться и растянуться на асфальте.

Автомобиль, затормозив, круто развернулся и уже с включенными фарами вновь устремился на него. Он уже опять был в десяти метрах, когда рядом с Сергеем вновь оказалась та девочка и в ужасе прижалась к нему. Ему бросился в глаза номер машины. Это был BMW Свиридова!

Попсуев забыл обо всем на свете. Перед ним был смертельный враг, а в нем — одна лишь ярость, вулкан ярости. Через секунду его жизнь и его смерть столкнутся лоб в лоб — н-не-ет! Дальнейшее, как в рапидной съемке, пропечаталось отдельными кадрами в памяти, но было как бы и не его. Он уперся ногами в землю, как, наверное, упирались в нее былинные богатыри перед схваткой с врагом, неистово устремил себя в сотую, тысячную долю последней своей секунды, так что все стало протяженным, как кошмар, руками подцепил наползающий на него никелированный бампер и опрокинул машину набок. Он дрожал от возбуждения и переизбытка непонятно откуда взявшихся в нем сил. Небывалый прилив энергии прошел по нему двумя упругими потоками, снизу и сверху. Будто земля и небо даровали их ему. Не опрокинь он автомобиль, его самого разнесло бы на части.

Машина, хрипя и продирая бок, как издыхающий дракон, сыпала искрами, стеклами, била дверцей, как хвостом. Остановилась, лишь вращались колеса. Через несколько секунд выпал один человек, второй. Попсуев направился к ним. Первый, прихрамывая, заковылял прочь. Второго парализовал страх, и он, защищаясь рукой, судорожно кривил рот, стараясь выдавить из себя какие-то слова. Сергей, все еще дрожа от возбуждения, подошел к нему с намерением бить, бить, бить… — но удержался, хотя чувствовал, что способен был в этот момент и убить, будто кто-то другой специально подзуживал его. Он толкнул пятерней парня, тот повалился на землю. Но самого Свиридова не было.

Попсуев ощутил тяжесть пальто, шапки, пустоту в себе… Дунь ветер, и его подхватило бы, как полиэтиленовый пакет. Словно в подтверждение, порыв ветра едва не свалил его на землю, но он удержался и заставил себя уйти с этого места. В теле, будто чужом, была лишь слабость и дрожь. Собственно, и тела-то не было, какие-то затихающие вибрации ужаса, ярости и вдохновения. Словно умер только что и попал в другую реальность, где сила становится слабостью, а слабость силой, где все знакомое стало чужим, а незнаемое своим.

Спустя какое-то время, когда Сергей очутился на освещенном проспекте и к нему вернулась способность воспринимать себя, мир, случившееся, он даже улыбнулся от чувства гордости за себя и презрения к подонкам. И тут Попсуева забрала такая тоска, будто зима ворвалась к нему с диким воем в душу. Хорошо, что за поворотом показался Несмеянин дом. Сергей нажал на кнопку звонка. Тот прожужжал, как летняя муха, далеко и тревожно. «Как можно жить с таким тревожным звонком», — подумал Попсуев. Открылась дверь. Глаза. И в глазах — он. Он, и никто другой!

Зайду?

Заходи.

Остановилось мгновение.

Чай будешь?

Меня только что чуть не сбила машина.

Где?

Да тут неподалеку, в Третьяковском переулке.

Неподалеку? Это ж в Октябрьском районе.

И только тут до Попсуева дошло, что он не помнит, как добирался пешком из того переулка до Несмеяниного дома.

Гасли один за другим фонари. Исчезали снежинки в сиреневом свете, угасали матово-серебристые струйки поземки. Таял сиреневый цвет, цвет жизни.

Мужчина лежал, утопая в боли и любви. Боль шла вглубь, горячая, ледяная, разрастаясь там и заполняя всего его изнутри, вытесняя любовь, которая сочилась наружу, почти невидимая в ночи, пульсирующая, как угасающий, дрожащий сиреневый свет последнего непогасшего фонаря. И в этом свете были все, кто когда-то любил его, даже те, кого он никогда не любил. Они медленно шли мимо него, смотрели на него с любовью и растворялись в сумраке ночи.

Всех вас я люблю, — признался Попсуев. — Простите мне все!

Подъехала машина. Над ним склонились люди.

Жив еще. Может, успеем. Носилки неси…

Силы небесные. Створка вторая

Ты гля… — Викентий едва не выронил вареник изо рта. Выскочил на крыльцо, за ним следом напуганный пес. — Полкаш, видал? Чего это, а?

Пес задом протиснулся в конуру под крыльцом и шумно задышал.

Сцышь, брат? И я сцу. А ты не сцы! С нами силы небесные!

Викентий с трудом проглотил вареник и, задрав голову, ошеломленно глядел в небо, где только что, осияв синюю местность, аки молния, и страшно тарахтя, пролетело что-то. «Почудилось… — решил Викентий. — И ему, что ли?» Полкан явно струхнул. Откуда молния зимой, да еще 31 декабря?

Энлэо? — спросил сторож. — Как думаешь? Или метеорит?

Полкан дышал.

А что, вернутся и нас с собой заберут. А? Сгодимся там… где-нибудь. Все лучше, чем тут, а, как думаешь?

Пес не спешил с ответом.

Пошел я, продрог. — Сторож почувствовал холод и вернулся в дом, оставив дверь приоткрытой. Через несколько минут вышел на крыльцо:

Ну, ты чего? Хату выстудишь. Иди, вареник дам.

Пес не купился на вареник. «Напугали, паразиты!» И тут вновь осияло землю, и над обществом с тарахтением пролетело то же, только теперь туда, откуда прилетело. Но не скрылось, а стало опускаться на луг возле реки. «Удобное место для посадки, — одобрил Викентий, — далековато, правда, до точек человеческой цивилизации, если, конечно, хотят выйти на контакт. Надо, значит, самому идти. Больше тут некому. Вряд ли кто остался на ночь. Прям сериал!» Днем сторож слышал, как со стороны Трех лилий раздавались шум и голоса. Берендей, наверное, приехал. Из-за снежных завалов не пошел к нему. «На снегоходе, мог бы и сам ко мне заглянуть», — запоздало обиделся Викентий.

Улетели, — сказал сторож Полкану. — Вылезай.

Пес и вовсе скрылся в будке.

Да, брат, наложил в штаны. Не думал. Не думал, что такая мужественная собака, а падешь жертвой суеверия. Не видал зеленых гуманоидов? Люди как люди, только зеленые. Доллар видел? Такие же. Вылазь! Пошли на саммит. Будешь Примаковым. А я — контактером.

Пес не вылезал. Викентий вынес застывшие вареники. Протянул Полкану. Тот высунул голову, обнюхал их, но есть не стал. Дышать перестал. Вылез, отряхнулся и, потянувшись, виновато взглянул на хозяина.

Ничего, — успокоил тот его и вновь протянул вареники. Пес аккуратно слизнул их с хозяйской ладони. — А теперь, Полкаша, слушай сюда. Начинается служба. Айда на границу. Мы ведь с тобой погранцы!

До границы общества было рукой подать, она начиналась за забором. Викентий взял фонарь, саперную лопатку, подумав, сунул в карман водку.

Ну, с богом! Не дрейфишь? А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты!

Полкан, похоже, справился с волнением и первым выбежал со двора. Небо прояснело. «К морозу, — решил Викентий. — Ишь, снегу навалило. Хороший будет год, урожайный. Ежели эти, конечно, не подпортят…»

Аты-баты, молодцы, мы с тобою погранцы! — новая песнь улетела к реке.

На берегу виднелась какая-то дура с лопастями наверху, но не вертолет, три фигуры возле нее.

Видишь? Ату их! — махнул он рукой псу, но тот встал как вкопанный. — Думаешь, радиация? Не ходи тогда, не надо. Жаль, манометра нет. Ты кобель штатный, а я за штатом. Жди. Долги пора отдавать. Ты вот не клялся: «Я, юный пионер, перед лицом своих товарищей…» — а мне пришлось. Не поминай лихом.

Викентий пошел, проваливаясь в снегу, к реке. Он порядком устал и взмок, когда мимо него пропыхтел пес.

Полкаша! Жди меня! — приказал сторож.

Полкаша хода не сбавил. Послышалось:

Полкан, не узнал?

Помпей! — остудил рычащего пса Викентий, признав Берендея, Валентина и Мишу, а также драндулет Колодезного Теслы. — Свои!

Миша, извлекай! — скомандовал Берендей.

Михаил Николаевич вынул из драндулета пару бутылок, стаканчики. Разобрали по рукам. Забулькало.

За научно-технический прогресс! — провозгласил Берендей. — За Теслу!

И за Новый год! — поддержал Валентин. — Новое тысячелетие! Миллениум! Где ж Перейра? Не пришло ему на ум, что настал миллени-ум!

А что было-то, энлэо? — спросил Викентий. — Или это вы?

Мы, а то кто же? — ответил Валентин. — «Майкл-сри», третья модель.

А где бак с бензином? Как летал-то? — спросил сторож. — Что светило?

На батарее летает, — сказал Колодезный Тесла. — Я ее в своей пирамидке подзаряжаю. Серёга чертежи дал. Да ты видел, за домом стоит, как курятник. А светилась фара.

Вот и все. Створка третья

Прошло пятнадцать лет. Нежинск изменился неузнаваемо, а «Машиностроитель» остался каким был. Бегемотиху еще можно увидеть на грядках, но Светлану Иосифовну и Анастасию Сергеевну — уже нет. Покинули бренный мир Викентий, Михаил Николаевич и Перейра. Валентин на почве рекламы и алкоголизма попал в психиатрическую больницу. Свиридов погиб при невыясненных обстоятельствах. Ксения свой дом продала. Никодим устроился сторожем в церковь. Чуприне поставили памятник в сквере: молодой и худой будущий директор кувалдой загоняет кол в землю. Татьяна уже шесть лет возглавляет БТК третьего цеха Нежмаша, а Попсуев стал начальником НИЛ, защитил докторскую диссертацию, публикуется в «Вечерке» и издал два сборника стихов под псевдонимом Кирилл Шебутной. Их сын Денис — мастер спорта по рапире, а две дочки любят рисовать лошадок и кроликов. Берендей построил стадион, укомплектовал городскую хоккейную команду. Несмеяна живет в Риге, организовала там музей детского рисунка. Является прихожанкой православного Кафедрального собора Рождества Христова. В Риге обретаются и братья Ненашевиньши. Кошмарик уехал в Израиль. Консер Асмолов умер. После того как в Современном театре воцарился выдвиженец нового губернатора, Крутицкой роли достаются по остаточному принципу. Пьесу Ростана сняли с репертуара, но Изольда дома играет сцены из «Сирано». Проникновенно звучат слова: «О! Если б прошлое хотя на миг воскресло!» — после чего актриса выпивает рюмку водки и, глядя в зеркало, восклицает:

Бывших прим нет и быть не может! Прима — прима навсегда!