Журнальный мир

У Власа Дорошевича есть рассказ “Писательница”. “Пожилая, низенькая, толстая” госпожа Маурина приходит к редактору и признаётся, что она и есть автор напечатанных им рассказов, а вовсе не красавица брюнетка, которую он видел раньше. Первое время она сама приносила рассказы, но они не были даже прочитаны. Так у неё родилась мысль нанять красивую девушку, которая бы выдавала себя за Маурину, и рассказы сразу же были опубликованы. Но в тот момент, когда писательница и её компаньонша были на пороге славы, красавица ушла работать в кафешантан, так что Мауриной ничего не оставалось, как раскрыться. Редактор, конечно же, возмущён, что писательница считала, будто он печатал эти талантливые произведения только из-за смазливой мордашки. И, взяв новый рассказ, обещает прочитать его, как всегда, буквально через несколько дней. Но находятся дела поважнее, а потом, потом рассказ теряется где-то в ворохе других рукописей… Через время рассказы Мауриной появляются в другом издании. Встретившись с коллегой из этого журнала, редактор узнаёт, что госпожа Маурина теперь — чудная, прелестная блондинка.

Долгие годы Ивана Зорина не публиковали толстые журналы, а его книги выходили самиздатом. “Слишком мрачные, слишком сложные, — говорили редакторы. — Слишком много усилий нужно, чтобы их прочитать, и вряд ли у таких текстов найдутся читатели”. Он был самому себе строгим судьёй и знал себе цену, поэтому никогда не сомневался, что его книги более чем достойны того, чтобы быть изданными. И продолжал писать в стол, страшно страдая от своей невостребованности.

Тогда мы решились на эксперимент. Один из его рассказов, “Покупатель”, я отправила под своим именем в литературный журнал “Север”. Он был опубликован, а я стала лауреатом премии этого журнала “Северная звезда”. Иван был счастлив. Второй его рассказ, вышедший под моим именем — “Без имён” — был переведён на английский язык известной переводчицей Лизой Хейден и вошёл в американский сборник Women Writing. Ивана никогда раньше не переводили, и мы купили бутылку вина, чтобы это отметить. Несколько его блестящих эссе, какие я никогда не смогла бы написать сама, вышли под моим именем в крупнейших российских газетах. При этом сам Иван Зорин продолжал получать отказы в публикациях.

Сейчас я жалею, что мы не продолжили публиковать его под моим именем. Может, и премии были бы, и переводы, и заслуженная известность. Так могли бы выйти все его книги, а теперь остались неизданные романы и сборники. Которые, возможно, никогда не будут изданы, ведь всё решает маркетинг, а мёртвые писатели плохо продаются. А он и при жизни не был избалован. И хоть какого-то, небольшого, признания ему пришлось ждать очень долго.

Ивана Зорина никогда не привлекала бытовая сторона жизни, а всегда интересовала бытийная. Он презирал сиюминутную, злободневную литературу и был писателем вне времени. Его тексты не модны, но зато и не устаревают.

Бывший физик-теоретик и одновременно книжный червь, он сочетал несочетаемое: аналитический ум и гиперчувствительность натуры, научную систему представлений о мире и невероятную образованность в сфере философии, истории и культурологии. В своём творчестве он не ориентировался на усреднённую аудиторию, а держал высокую планку, искренне полагая, что хорошая книга — та, что умнее читателя. И этим противоречил рыночному представлению о том, что книга должна взывать к самым простым эмоциям и не перегружать среднестатистический мозг.

Он мучительно пытался постичь смысл жизни и собственное предназначение. И все его книги так или иначе об этом. Современная культура, напротив, всячески отвлекает от “чёрных” мыслей и сознательно избегает духовных поисков, не в религиозном, а в метафизическом понимании. Философские рассуждения, пронизывающий, мрачный взгляд на мир и огромное количество литературных реминисценций и отсылок к историческим событиям отпугивают тех, кто считает, будто книга должна отвлекать и развлекать. Книги Зорина ставят “проклятые” вопросы и заставляют задуматься о смысле бытия. А кому это сегодня нужно?

В литературной среде он всегда был чужим. Не принадлежал к направлениям и группировкам, сторонился модных тенденций и не искал полезных знакомств. Был раздражающе самоуверен и категоричен в суждениях, смеялся над чванством редакторов и критиков, не признавал никакой иерархичности и субординации. Оставаясь на обочине литературного процесса, с его мелкой грызнёй и погоней за премиальными подачками, он кичился тем, что всегда и во всём был собой и имел такую роскошь, как собственное мнение.

Он был сложный человек, эгоистичный, капризный, требовавший полного самоотречения от любого, кто находился рядом. Он был зациклен на самом себе, и это цена, которую он платил за гипертрофированную чувствительность и глубину мышления. Без которых не было бы его книг.

Он очень боялся смерти. Среди многих фобий, которыми он страдал, танатофобия была самой невыносимой. Смерть часто снилась ему, и он просыпался среди ночи от собственного крика. Был ипохондриком, тревожно беспокоящимся о своём здоровье. Постоянно говорил о конечности бытия — с родными, друзьями и первыми встречными. Наверное, из-за страха смерти он стремился писать не для быстрой славы, а для вечности. “Писатели всё-таки большие пройдохи, — говорил герой его книги “Зачем жить, если завтра умирать”. — Их уже давно нет на свете, а люди продолжают смеяться над их шутками и плакать над их вымыслами. Это продлевает им жизнь”.

С Иваном было трудно, но скучно — никогда. Для любого, кто оказывался рядом, встреча с ним переворачивала представления о жизни и меняла судьбу. Он продолжал оставаться собеседником даже для тех, кто не общался с ним годами, не вынеся его тяжёлый характер, но продолжая спорить с ним в воображении и слушать его с помощью его книг. Я и сама всю свою жизнь буду носить его в себе, как ребёнка под сердцем. И в этом смысле смерти для него нет.