«Непроливашка» Липатова

«Непроливашка» Липатова

Вот приедет Виль…

Штатным сотрудником томской областной ежедневной газеты «Красное знамя» я стал осенью 1965 г., а нештатным — еще в студенческое время. Учился на историко-филологическом факультете ТГУ, но будущее свое связывал прежде всего с журналистикой. А на пятом курсе, без отрыва от учебы, поработал еще и ответственным секретарем университетской многотиражки «За советскую науку». Так совпало, что одновременно с дипломом я получил членский билет Союза журналистов СССР и сигнальный экземпляр поэтического сборника четырех авторов «Эхо», где дебютировал мини-книжкой «Поиск», а три месяца спустя уже нес срочную солдатскую службу в ракетном дивизионе под Астраханью. Газетное дело пришлось на время отложить. Может, это и к лучшему. Как любил повторять мой дедушка Иван Степанович, «на один гвоздь всего не повесишь».

И вот я снова в старинном университетском Томске. После продутой стылыми ветрами прикаспийской степи все радует глаз, возвращает в бурное студенческое прошлое.

Сменив дембельскую гимнастерку на гражданский свитер, пошел определяться на работу. Из многотиражки, по моим ощущениям, я давно вырос. Значит, надо идти в «Красное знамя». Коллектив там большой, творческий, с полувековыми традициями. Со многими сотрудниками я давно знаком. Будет у кого уму-разуму поучиться.

Прежде в «Красном знамени» меня опекали завотделом науки и школ Елена Григорьевна Николаева и завотделом информации, лучший репортер земли томской Борис Ростиславович Бережков. Но их отделы оказались полностью укомплектованы. Оставалось лишь место в отделе писем, главная задача которого — дополнять и обслуживать все остальные. Честно говоря, я рассчитывал на большее, но вида не подал, пошел устраиваться «согласно обстоятельствам».

Отделом писем руководила Лидия Ильинична Титова, человек кипучей энергии, пламенного красноречия и крепкой журналистской хватки. Встретила она меня по-матерински ласково. Не жалея времени, посвятила в тонкости предстоящей работы и, поручив для начала изучить, а затем распределить по отделам свежую почту, отправилась расследовать какую-то запутанную семейную историю. Ее творческий конек — статьи на темы морали, нравственности, общественного порядка, а также судебная и милицейская проблематика.

Оставшись наедине со своими разочарованиями и надеждами, я занялся письмами читателей. Но работа не клеилась. В голову лезли посторонние мысли.

Тут-то и появился вездесущий Борис Ростиславович Бережков.

Привет, старичок! С возвращением тебя на большую землю! Что, сокол, не весел, буйну голову повесил? Или не рад назначению? Напрасно. Вилька Липатов тоже у Электрички начинал. С этого вот стола, между прочим. — Он указал на стол, за которым сидел я. — С той же самой чернильницы и ручки, что в его недрах хранятся. Не веришь? Посмотри!

Я послушно заглянул в нижний ящик стола и, действительно, обнаружил там старый письменный прибор с фиолетовыми потеками на подставке из серого поделочного камня, а рядом вышедшую из употребления ученическую ручку. Чернильница напоминала крошечный аквариум с серебристыми рыбками, вкрапленными в толщу его прозрачных стенок. Внутрь вставлена обыкновенная школьная «непроливашка». Сейчас такие не делают. А в моем детстве их выпускали в массовом порядке. Представьте себе емкость из толстого зеленого стекла с воронкой сверху. Налить через нее чернила легко, а попробуйте вылить… Потому и называли их «непроливашками».

Кто такой Виль Липатов, я, конечно же, знал по его публикациям в центральных изданиях. О том, что в пятидесятых годах он работал сначала в «Красном знамени», а затем в асиновской районной газете «Причулымская правда», тоже знал. Все остальное явилось для меня полной неожиданностью. Выходит, и Липатов не минул отдела писем. А Электричка, надо полагать, это не кто иной, как моя сегодняшняя начальница Лидия Ильинична Титова.

Мне стало весело. А ведь и Бережкова смело можно называть Электричкой. Он так же шумен, неутомим, разве что лет на десять помоложе Титовой да ростом приземистей.…

Чего улыбаешься? — подозрительно глянул он на меня.

Прозвище Лидии Ильиничны понравилось, — признался я. — Электричка! Метко и едко. Это экспромт или один из ваших прежних юморизмов?

Из прежних. Но не моих. Это Виль ее так увековечил. Очень уж она в нем фельетониста разжигала. И разожгла. А как узнала, что на электричку смахивает — ох! ах! фу, неблагодарный! И губы бантиком. — Бережков изобразил, как именно. — Смотри, чтобы она и тебя в дебри морализьма не завела.

Обо мне потом поговорим, — предложил я, — а сейчас лучше о Липатове… Он-то как в отделе писем оказался?

Генетически, — хохотнул Борис Ростиславович, однако, прочитав на моем лице непонимание, принялся объяснять: — Поначалу верх взяли гены матери. Она у него всю жизнь в школе проработала: сперва в Чите, потом у нас, в Колпашевском районе. Учительница русского языка и литературы. Виль по ее стопам пошел. После школы прямиком в Колпашевский учительский институт двинул (нынче он педучилищем зовется). Окончив его, стал Виль Владимирович ребятишек начальных классов просвещать, юных Ломоносовых из них взращивать. Но жизнь на месте не стоит. Впереди Томский пединститут замаячил. Историческое отделение. Его Виль потому выбрал, что захотел досконально изучить законы развития человеческого общества — ни больше ни меньше. Два года изучал, а к концу третьего в нем гены отца проснулись. Родитель-то у него знаешь кем был?

Газетчиком, — догадался я.

И не простым, — подтвердил Бережков, — а газетчиком экстра-класса. Одним из самых известных журналистов Забайкалья. Во как! Текущие материалы он своим именем подписывал, а ключевые статьи, очерки и публицистику — псевдонимом Старик Софрон. Ближайшим его другом был известный по тем временам писатель Георгий Шелест, автор «Партизанских новелл» и рассказов о Гражданской войне в Сибири. Он-то и предложил Старику Софрону назвать сына Вилем. По инициалам Владимира Ильича Ленина. В ту пору было принято давать детишкам имена-символы. Революционные, индустриальные, героические… В «Красное знамя» он пришел в твоем примерно нынешнем возрасте. Стихов, правда, не писал. Да ведь и ты всю жизнь на них сидеть не собираешься. Так, нет?

Причем тут я? У нас же разговор о Липатове.

Ах да, — согласно хохотнул Бережков. — То-то ты ухи навострил. Ну, слухай дальше… С именем Виля мы разобрались. Теперь о его родителях. Как ты уже, наверное, понял, они разошлись. Со старыми партийцами это тоже случается. Отец остался в Чите. Но Виль с ним продолжает переписываться. Как-то показал мне отцовские письма. Удивительное дело, почерки у них один к одному. А раз почерки похожи, значит, и характеры. О способностях я и не говорю… Когда у Виля отцовские гены зашевелились, послал он в «Красное знамя» несколько коротких зарисовочных рассказов. Титова его тут же на беседу пригласила и, выведав родословную, стала давать конкретные задания. Виль справлялся с ними легко — хоть сейчас в литсотрудники его бери… Титова и взяла, но с условием, что оставшиеся экзамены в пединституте он сдаст по-ленински — экстерном. И, представь себе, Виль сдал! Одипломился как положено и попер на газетном поле не хуже Старика Софрона. Но скоро в отделе писем ему тесно стало. И ушел он от Титовой в промышленный отдел к Немировскому. Простору захотелось. А Титова обиделась: она ли его не растила? она ли его не учила? она ли в нем души не чаяла?.. Отсюда мой тебе первый совет, дружище: не давай Электричке себя облагодетельствовать. Двигай своим ходом. Проще расставаться будет.

До этого еще дожить надо, — отмахнулся я и поспешил перевести разговор на заинтересовавшую меня тему: — А прозаик в Липатове откуда взялся?

Оттуда же, откуда в тебе стихотворец, — снова хохотнул Бережков. — Из школьной «непроливашки». А еще из неправильной повернутости правого полушария… Первые рассказы Липатов даже не в «Красном знамени» тиснул, а по соседству — в «Молодом ленинце». Мало кто из томских ценителей на них в ту пору внимание обратил. Очень уж местно, приземленно, бытописательно. Но Виль себе цену знал. Ах так? Собрал все написанное и послал в журнал «Юность». Журнал этот был тогда и впрямь юным — без году неделя. Охотно печатал начинающих авторов. А главное — редактировал его Валентин Катаев, один из любимых писателей Виля. «Если и Катаев забракует, — горячился он, — уйду в монастырь!» Но никуда уходить не пришлось. В пятом номере «Юности» за 1956 год под обалденной по «новизне» рубрикой «В сибирских лесах» появились сразу два Вилькиных рассказа: «Самолетный кочегар» и «Двое в тельняшках». Те самые, что в Томске незамеченными прошли. Потом в альманахе «Томь» еще два — «День жизни» и «Попутчики». А в «Красном знамени» и «Молодом ленинце» — «Блокнот», «Романтики» и «Сосенки». Представляешь? По сути дела, книжка рассказов, но пока что россыпью. Она тянула на лычки ефрейтора, а то и сержанта в большой советской литературе. Вот и решили мы это событие по старой доброй традиции отметить… Но это уже другая, я бы сказал, дисциплинарная история…

И, надо думать, не первая, — понимающе предположил я.

А вот это уже наше личное дело, — вдруг осердился Бережков. — Жизнь из чего состоит? Из будней и праздников. Будней, естественно, больше, праздников намного меньше. Для Виля это самый подходящий вариант. Он — пахарь. Я бы даже сказал, пахарь стахановского типа. Праздники для него сущее наказание.

Это почему же?

Опохмеляться не умеет. Если начнет праздничать, на полную катушку заводится. Со своими — ладно, мы-то знаем, как помочь ему обороты сбавить. А в командировках подсказчиков нет. Народ там простой, гостеприимный, на таких людей, как Виль, падкий. Интересно ему с умным человеком пообщаться, про жизнь с души на душу потолковать. О Виле и говорить нечего. Он в глубинку для того рвется, чтобы иметь точку отсчета. А люди-то вокруг разные. Газетчиков не все любят, особенно за критику. Ну и начинают из мухи слона делать…

Теперь ясно, как Липатов в «Причулымской правде» оказался, — сообразил я. — Его туда на перековку отправили.

И правильно сделали! — подхватил Бережков. — Счастье не конь, не везет по прямой дороге… Другой бы на месте Виля обиды взялся копить, самолюбие показывать, а он — нет. Тихо-мирно в работу впрягся. И снова, заметь, в отделе писем. Во какой это универсальный отдел! Гордись, старичок…

Чем гордиться-то?

Тебе пока и впрямь нечем. Обживись сначала, себя покажи… А Виль к тому времени уже заматерел. Вот и устроил себе в «Причулымской правде» «дом творчества». Сел да и накатал повесть «Шестеро». Короткая такая, остросюжетная, по отзывам московских критиков, «мускулистая». Про то, как молодые нашенские трактористы повели себя в экстремальных условиях. Тут тебе и сибирская героика, и яркий психологизм, и морально-этические проблемы. Журнал «Молодая гвардия» сходу ее напечатал. А Читинское издательство так и вовсе отдельной книжкой выпустило. Одним словом, дорос человек до лейтенантских звездочек в литературе. Отсюда мой тебе второй совет: хочешь чего-нибудь добиться, наберись терпения. Не получается — не паникуй. Свой голос ищи, своих героев, свою тему. Вот как Виль!

И где он теперь?

В Читу, на родину предков махнул. Сперва газетой Забайкальского военного округа рулил — «На боевом посту» называется. Сейчас — собкор газеты «Советская Россия» по Забайкалью. Словом, вверх по служебной лестнице пошел. Но и писательство не бросил. Таков уж закон природы: всяк на свою ногу хромает… И вот тебе мой третий совет: через недельку-другую попросись у Титовой в командировку. Хоть к речникам, хоть к лесорубам… Быт, культура, отдых, чаяния трудящихся… Заодно сравнишь написанное Вилем с тем, как оно в жизни ведется. Для тебя, по-моему, это лучший самоучитель.

И куда лучше попроситься? — загорелся я. — В Колпашевский район или в Причулымье?

А хоть куда… Нарымский край, он ведь такой — отсюда и досюда. — Бережков раскинул руки, словно желая раздвинуть стены отдела писем. — Как выразилась одна московская критикесса, «страна Липатия». Виль по ней свои литературные дорожки надежно протоптал. Их по названиям населенных мест определить можно. Взять, скажем, Тогур, его школьные пенаты. О нем у него много написано. Он что-то укрупнил и домыслил, а что-то из других мест перенес. Пришлось название подретушировать. И появился литературный Тагар. Точно так же Колпашево превратилось в Пашево, Кривошеино — в Косошеино, Чичка-Юл — в Чила-Юл, а Томск — в Ромск. Может, и не совсем складно, зато узнаваемо. И к автору никаких претензий. — Тут Бережков глянул на ручные часы и охнул: — Заговорились мы с тобой, старичок, а мне репортаж сдавать надо.

Спасибо, Борис Ростиславович, за культпросвет!

Вот приедет Виль, — хохотнул Бережков напоследок, — я вас и познакомлю. А «спасибо» до той поры прибереги.

У героев Липатова

Вскоре я завел разговор с Титовой о командировке.

И куда же вы хотите отправиться? — первым делом осведомилась она.

А куда пошлете, — не раздумывая ответил я и вдогонку добавил: — В люди, как писал Алексей Максимович Горький. И желательно в самую гущу.

Должна вам заметить, — вместе со стулом развернулась в мою сторону Лидия Ильинична, — я никого никуда не посылаю. Это не мой лексикон. Я даю выездное задание… На «горячий Север» к нефтяникам не обещаю. Там нынче и без вас толкотно. А в Тегульдетский район — милости прошу… Давненько никто из наших сотрудников там не был. Да и писем оттуда меньше, чем из других мест, приходит. Значит, надо работу с нештатным активом оживлять, а по району дать несколько авторских материалов. Ну и свой в придачу. Такая «гуща жизни» вас устроит?

Заманчиво, — не стал разочаровывать ее я. — Давно мечтал побывать на Чулыме…

Чуть было не сказал «на липатовском Чулыме», но вовремя осекся.

Чулым даже по сибирским меркам — богатырская река. Она рождается в горах Кузнецкого Алатау на севере современной Хакассии и кружным путем, изрядно поблуждав по холмам и равнинам Красноярского края, устремляется к Оби-матушке. Здесь ее путь пролегает через четыре района Томской области. Асиновский и Первомайский с Зырянским — это Нижнее Причулымье, а Тегульдетский — Среднее. Бывал ли здесь Липатов — даже знатоку его творчества Бережкову доподлинно не известно. Скорее всего, не бывал. В те годы, когда он работал в «Красном знамени», Среднее Причулымье подверглось нашествию сибирского шелкопряда, лесодобычу здесь пришлось частично свернуть. А Липатов писал в основном о лесорубах, сплавщиках, речниках, рыбаках и транспортниках…

Однако со студенческих лет жил в моем сознании еще один, я бы сказал, исторический Чулым — Чулым, по которому на рубеже XVIXVII вв. на Томь каждый год приходили за данью воинственные киргизы из Алтысарского улуса. Обобрав до нитки томских татар-эуштинцев, они возвращались в свою каменную крепость, расположенную в верховьях Чулыма, попутно опустошая мирных кизилов, басагаров, ачинцев, аргунов, шустов, камларов, хакасов. Это и заставило князя эуштинцев Тояна Эрмашетова просить московского государя Бориса Годунова взять его племя «под высокую царскую руку и велети в отчине его в Томи поставити город». Что и свершилось в 1604 г. Нынче о том времени напоминают разве что названия городских речек — Большая и Малая Киргизки — да населенные пункты, ставшие частью Томска, — тоже Киргизки. Здесь алтысарцы разбивали свои станы, приходя за данью.

И вот я в Берегаево. Поселок крепкий, красивый. С одной стороны Чулым, с другой — озеро Бергай. Иду по широкой улице, здороваюсь с прохожими. А навстречу мне Василий Андреевич Новокшонов, журналист, краевед, общественный деятель, человек в Тегульдетском районе широко известный. К тому же нештатный сотрудник «Красного знамени». Знакомы мы с ним шапочно, но такие вот нежданные встречи мгновенно сближают.

Среди писем, которые я захватил из редакции, особое место занимала поэтическая тетрадь Новокшонова. Подборку его стихов «желательно» (по словам Титовой) подготовить для публикации в нашей газете.

На ловца и зверь бежит, — невольно убыстрил шаги я и стал цитировать строки из запомнившегося мне стихотворения Новокшонова:

У костра я спал, в стогу.
В воду лез от зноя.
На чулымском берегу
Не бывал давно я.
Петли, плесы, поворот.
Яр крутой и ломкий.
Рыбы всплеск и птиц полет
На родной сторонке…

 

На вид Новокшонову лет сорок. Невысок, плотен. На голове суконная шляпа. Через плечо фотоаппарат. Лицо широкое, мягко очерченное. Нет-нет да и проглянут в нем черты коренных жителей Причулымья.

Вам куда? — спросил я, переложив из руки в руку дорожный портфель.

Сюда, — указал взглядом на гостиницу Новокшонов. — А вам?

«Так он же не берегаевский, — запоздало вспомнилось мне, — он из Тегульдета. Значит, здесь тоже в командировке. И, судя по всему, не первый день».

Тогда чего мы стоим, как бедные родственники? — развеселился я. — «Вперед — под кров гостеприимный, сводящий странников в пути…»

Мест нет, — сочувственно сообщила администратор, но, увидев за моей спиной Новокшонова, вопросительно замерла.

Оформи товарища, — тихо попросил он. — Рядом со мной.

Хорошо, Василий Андреевич. Вот ключ.

Из этого мимолетного диалога я понял, что Новокшонов здесь влиятельный постоялец, но решил ни о чем его не расспрашивать. Захочет — сам расскажет.

Он и рассказал. Недавно Высшую партийную школу в Новосибирске окончил. Отпуск решил догулять в Берегаево. Здесь никто не помешает ему заняться творческими и краеведческими делами. А с администратором гостиницы они, можно сказать, родня: в детстве жили «через забор» — в деревеньке Луговое Тегульдетского района.

Не откладывая дел в долгий ящик, разобрали мы с Василием Андреевичем плюсы и минусы его поэтической тетради, внесли согласованные правки. Заодно обсудили письмо в редакцию от работников Тайгинского лесопункта Берегаевского леспромхоза. Они просили отметить в «Красном знамени» новаторскую, по их выражению, работу Гришиной Валентины Семеновны, заведующей котлопунктом. Захламленный прежде, запущенный до невозможности вагон узкоколейки она превратила в образцовую передвижную столовую. Теперь это самое радостное место на лесоучастке, настоящий очаг культуры. Здесь всегда чисто, вкусно, музыкально; слова грубого не услышишь…

Обычно такие письма после литературной обработки сразу идут в номер — похвала не нуждается в проверке. Однако на этот раз Титова поручила мне изучить обстановку на месте и подготовить толковый материал о быте и культуре на лесозаготовках. С тем я и прибыл в Берегаево.

Новокшонов, добрая душа, вызвался мне помочь. Я стал было отговаривать Василия Андреевича: мол, не тратьте на меня свое отпускное время. Тут-то и выложил он свой решающий довод:

Снимки — лицо газетного материала. Так? Так! А у меня ФЭД последней модификации. Вот и выходит, что без фотокора вам нынче не обойтись…

Утром, чуть свет, совершив бодрящий марш-бросок до станции берегаевской узкоколейки, я и мой добровольный фотокорреспондент заняли места в жарко натопленном вагончике поезда, идущего в лесосеку. Каждый новый пассажир заводил свойский разговор с Новокшоновым, а я рассматривал их обветренные лица, вслушивался в немногословные диалоги.

Одной из последних в наш вагончик поднялась моложавая женщина в пуховом платке. Следом дюжие парни в новеньких телогрейках легко внесли флягу с молоком, плетеную корзину с продуктами и эмалированное ведро с подпирающим крышку тестом. Для женщины и ее груза тут же нашлось место. Устроившись поудобнее, она размотала платок, расстегнула на пальто верхние пуговицы. На мгновение задумалась и, словно беседуя сама с собой, вдруг умиротворенно сказала:

Новый денек в гости пожаловал. Чем плохо?

И все вокруг согласно заулыбались:

Да ничем и не плохо…

Вагон качнулся и, набирая ход, затрусил прочь из поселка — в укутанные утренним туманом, прореженные вырубками бескрайние таежные пространства.

Мы с Новокшоновым сразу поняли: это и есть Валентина Семеновна Гришина, повар-новатор Тайгинского лесопункта.

На мастерском участке вагоны как-то враз опустели. Пассажиры стали деловито расходиться по своим местам. Транспортировать молоко и продукты до котлопункта вызвались мы с Новокшоновым.

Далеко идти не пришлось. Вот и он. Вытерев ноги о хвойную подстилку, по-хозяйски положенную у порога, мы вошли в вагончик. Одну его половину занимала светлая, с веселыми узорными занавесками кухонька, другую — столовая, украшенная геранями, кактусами и другими комнатными растениями. А навстречу нам со стены гостеприимно улыбался лучезарный Юрий Гагарин.

Узнав, кто мы такие, Гришина виновато ойкнула, но тут же поставила жесткое условие: пока она не растопит печь и не управится с тестом, посторонними разговорами ее не отвлекать.

Время терпит, — кивнул я. — А мы пока по участку пройдемся. — И первым вышел из «котлопункта».

Так вот и начался этот привычный для многих и такой необычный для меня день. Беседуя с Гришиной, затем с завсегдатаями ее столовой, еще позже с начальством Тайгинского лесопункта, я чувствовал себя так, словно уже встречался с этими людьми. Где? Ну конечно же, в рассказах и повестях Липатова, залпом прочитанных накануне командировки в Причулымье. И внешне мои собеседники выглядели так же, как персонажи его произведений. И вели себя похоже. Их легко было представить на месте литературных героев Липатова. Ведь главное в его произведениях — не сибирская экзотика, не сам по себе производственный процесс, не умение рисовать сегодняшнюю жизнь завтрашними красками, а способность создавать живые и достоверные характеры, убедительно показывать становление личности и коллектива в непростых жизненных обстоятельствах.

Известный московский критик Александр Макаров, много и благожелательно писавший о Липатове и других авторах живущих «во глубине России», в одной из своих статей отметил, что «талантливый сибиряк» обладает «киномышлением».

Что правда, то правда. По складу своего дарования Липатов скорее сценарист, чем повествователь. Он рисует короткими сценами, точными художественными деталями, запоминающимися диалогами. Сюжеты его произведений динамичны, зримы, композиционно завершены, но порой грешат налетом театральности. К тому же они не касаются истории и жизни малых народностей Причулымья и Приобья. Почему? Ведь он историк.

А ведь и я за день, проведенный здесь, не встретил среди работников лесопункта ни одного чулымца. Спрашивается, почему? Не найдя ответа, обратился к Новокшонову.

Не их это дело — валить лес, — с неожиданной горечью объяснил он. — Их дело — беречь и почитать его. Это в крови у каждого сибирца. Надо срубить дом или промысловую избушку — рубили. Надо обласок выдолбить или посуду сделать — делали. Как без этого? И дрова запасали, и ловушки на зверя, рыбу и птицу мастерили, но ни одной щепки при этом старались зря не потратить. Кедр и вовсе не трогали. Только когур для умерших разрешалось из него делать, гробовину, значит, да орехи брать. А перед тем как обронить дерево, просили у него прощение. Такое вот отношение к лесу было. А теперь? «Лес рубят, щепки летят». Или того хуже: «Лес по дереву не плачет». Дескать, так его много наросло, что и жалеть не о чем, другой вырастет. А лес не просто плачет. Если вокруг сильно смолой запахло, значит, он криком кричит. Вот как сейчас…

Я вздохнул полной грудью и поневоле закашлялся.

Это с одной стороны, — продолжал Новокшонов. — С другой — разговор шире вести надо. Заготовка древесины ведется в государственных масштабах. Где найти столько людей, чтобы каждую щепку берегли? Да нигде не найдете, как ни старайтесь. А искать надо. Это называется кадровая политика. Ею не только прямые кадровики занимаются, но и пресса, и партийные работники, и художественная литература. Взять хоть нашего Виля Липатова… С Липатовым мы лично встречались не раз. В Томске и на кустовых совещаниях лесозаготовителей. Интересный, скажу я вам, человек. Себя не выпячивал, но и за словом в карман не лез.

Чем еще он вам запомнился?

Новокшонов задумался, потом оживленно заговорил:

Взять такой случай. Липатов мне сам его рассказал. Заночевал он как-то в деревне Балагачевой. Это Пышкино-Троицкий, а ныне Первомайский район. Видит, хозяйка дрова на растопку колет. Старая уже, малосильная. Решил помочь. Взял топор, со всего размаха в полено. А он не втыкается. По-другому полено поставил: та же история. Топор-то маленький, неловкий. Им только щепу обкалывать. Упыхался вконец, взмок… А причина была в том, что у чулымских татар дрова на растопку женщины готовят. Потому и топор у них маленький, по их руке. Это русскому мужику сразу колун подавай, чтобы в три удара полено на четыре части раскроить. У женщин все по-другому. Они не силой, а старанием берут. На первом месте у них терпение и хозяйская бережливость… Вот и задумалось Липатову такую повесть написать, чтобы в центре ее женщина-вальщик стояла. Не лесовод, а лесоруб, но с женскими подходами. Представляете? Он даже имя ей подобрал — Фиона. Сразу запоминается. Не попадалась вам повесть с такой героиней?

Я молча развел руками.

Жаль, — вздохнул Новокшонов, — Ну ничего. Быть может, еще напишет…

Обское Велиководье

Вскоре после моего возвращения из лесодобывающего Причулымья Титова наградила меня командировкой на «горячий Север» — сначала к вышкомонтажникам Александровской нефтеразведочной экспедиции, затем к строителям нефтеграда Стрежевой, начало которому положили бойцы томских студенческих стройотрядов. И лишь после этого довелось побывать мне у авиаторов и геофизиков в городе Колпашево на Средней Оби. Здесь окончил учительский институт мой предшественник по отделу писем «Красного знамени» Виль Липатов. Так и продолжилось мое заочное знакомство с его жизнью и творчеством.

К тому времени, поработав собкором «Советской России» в Чите и Брянске, Липатов перебрался в Москву и стал спецкором сразу нескольких центральных газет: с одной стороны — «Правды» и «Известий», с другой — «Литературной газеты» и «Литературной России». Два начала боролись в нем, «но не насмерть», как пошучивал Борис Ростиславович Бережков. А еще он пошучивал: «Ох и далеко яблоко от яблони откатилось! Как бы чужие дяди по ошибке его не съели…»

Подлетая к Колпашеву на трудяге-самолете Як-12, я невольно залюбовался открывающейся панорамой. На высоком крутом яру величаво смотрелся просторный, уходящий к пойме городок. Обские старожилы называют такие яры на удивление метко и образно: прилавками или гляденями.

Колпашевский глядень подчеркивал полусельский-полугородской облик этого исторического поселения. В нем было много света, зелени и тополиного пуха. Стоит ли удивляться, что четыре века назад сургутский казак Первуша Колпашник срубил именно здесь дозорную деревеньку? Рядом стали селиться служилые, гулящие, пашенные и ремесленные люди. Одного не учли: Обь не просто река, а река-море, особенно в пору весеннего поломоя, когда она выходит из берегов и, смывая все на своем пути, затопляет окрестные долы и кулиги. В эту пору ее иначе, чем Обское Велиководье, не назовешь. День за днем, год за годом подмывает и обрушивает оно крутое правобережье, меняя русло. Трудно сосчитать, сколько поселений за минувшие века оно разорило и снесло. Теснит и Колпашево. Но город стоит наперекор стихиям, трудится и растет.

Нигде раньше не встречал я улиц, мощенных круглыми деревянными чурочками, а в Колпашево — пожалуйста. Увидел и залюбовался. Очищенные от коры, просушенные и просмоленные, заглублены они в землю на двадцать-тридцать сантиметров.

Вот она какая — торцовая мостовая из дерева! Ни пыли на ней, ни шума от машин. Словно по узорному паркету идешь.

Непривычно смотрелись и окраинные улицы, отсыпанные толстым слоем опилок. Они пружинили под ногами, хорошо впитывали грязь, наполняли воздух острыми лесными запахами.

А того более запомнился мне лесопромышленный поселок Тогур, где прошло детство Липатова. Расположен он в междуречье Оби и ее правого притока Кети. В переводе с кетского языка Тогур — это «соленая река». Со временем здесь возникло село казацкого рода с богатыми ежегодными ярмарками и церковью во имя Воскресения Господня. Построена она в стиле сибирского барокко двести без малого лет назад. Кирпич, известь, железо для ее постройки доставлялись сюда по зимнему Нарымскому тракту из купеческого Томска. На передних санях рождественского обоза ставился расписной деревянный киот на шесте и дорожная икона. Иными словами — ямщицкая часовенка-столбовка. Чем не крестный ход, сопутствующий святому делу?

От Колпашева до Тогура всего-то семь километров. Наверное, поэтому в моей памяти они живут как единое целое: город и его рабочее предместье. Липатов рос в том и другом. Наверняка и на занятия в учительский институт добирался из Тогура чаще пешком. На велосипеде, конечно, было бы удобней и быстрей, но вряд ли у него был тогда велосипед. Шла война…

Эта командировка расширила мои представления о Липатове. Она помогла представить то, что окружало его в детстве и юности, формировало характер, а затем и писательский стиль. Далеко не все из того, что я узнал и увидел в Колпашеве и Тогуре, отразилось в его произведениях. Оно и понятно: не хотел копировать очевидное, стремился создать свой живой, реальный и вместе с тем особенный книжный мир. Отсюда и появился в его прозе тот налет театральности, которая нет-нет да и дает о себе знать…

«Пора браться за словари…»

И вновь потекли редакционные будни. Пролетел год, другой. За это время, по словам Бережкова, я «оперился», почувствовал вкус «газетной поденки», перешел из отдела писем в отдел науки и школ и даже написал свой первый, весьма посредственный, рассказ.

А Липатов в это время прогремел циклом повестей и рассказов «Деревенский детектив». Они печатались в журнале «Знамя», «Роман-газете», издательстве «Молодая гвардия», переводились на румынский, словацкий, чешский и другие языки. На киностудии имени М. Горького, по сообщениям прессы, режиссер И. Лукинский начал снимать художественный фильм с тем же названием. Имя Липатова стало популярным.

И вдруг в августе 1968 г. получаю от него письмо:

 

Дорогой Сергей! Мы с Вами не знакомы, но Томск и газета «Красное знамя» — мои родные люди, так что я решил отбросить формальности и написать Вам.

Недавно я встречался с И. Фоняковым, с которым разговорились о родных местах, о томичах, и о том, что в Университете вышло уникальное издание «Русские старожильческие говоры», так нужное мне для работы.

Мои друзья-томичи, — сказал я Илюше, — обманули! Обещали, но так и не прислали книгу.

Я знаю, кто может достать! — ответил Илья и назвал Ваше имя, присовокупив к тому, что вы с ним друзья.

Вот и обращаюсь к Вам с нижайшей просьбой: если возможно, приобретите для меня за любую цену. Ей-бо, стану Вашим вечным должником!

Мой большой привет А. Новоселову, И. Мизгиреву, Н. Василенко, Б. Бережкову, М. Мальцеву, С. Кропачеву и всем, кто мне дорог, а в «Красном знамени» мне дороги все.

Борьке Бережкову скажите, что я его люблю, но он — чушка. Уехал — и хоть бы хны!

Искренне Ваш

Виль Липатов

 

В те годы поэт Илья Фоняков был собственным корреспондентом «Литературной газеты» по Сибири. Он часто бывал в Томске, курировал начинающих авторов. Вот и мне он написал предисловие к той самой мини-книжке «Поиск», о которой я упоминал в самом начале.

Ко всему прочему, Илья Олегович был заядлым книжником. Приезжая в Томск, он любил бывать в издательстве ТГУ и меня увлекал за собой. После одного из таких посещений и появился в «Литературной газете» его восторженный отклик. Начинался он так:

 

У меня в руках книга. Интереснейшая. Если найти соответствующий «угол зрения», ее можно читать с увлечением, как хороший роман. Это «Словарь русских старожильческих говоров средней части бассейна р. Оби», том первый. Полистать такую книгу, окунуться в это море слов — не слов-символов, лишенных цвета и аромата, а слов-образов, — ох как здорово и здорово!

«Ну вот, — потеплело у меня на душе, — и до Липатова докатился отзвук той восторженности…»

Мысленно поблагодарив Фонякова за дружескую рекомендацию, я отправился передавать привет от Липатова коллегам, в первую очередь — Бережкову. Оказалось, это он, будучи в Москве, обещал выслать Липатову словарь, да «дела заели».

Тут Бережков свойски хохотнул и жизнерадостно добавил:

Я же обещал тебя с Вилем познакомить, вот и радуйся. Пути Господни неисповедимы…

Выполнить просьбу Липатова оказалось не так-то просто. Вышло уже три тома искомого им «Словаря русских старожильческих говоров». Первый давно стал библиографической редкостью. Второй и третий с дарственной надписью редактора Веры Владимировны Палагиной, доктора филологических наук, профессора, одного из моих университетских наставников, и свою книжку стихов «Весна сбывается» я отправил Липатову. Тогда же отослал только что вышедший третий том «Словаря» Виктору Петровичу Астафьеву и Илье Олеговичу Фонякову.

С Астафьевым я и моя жена, прозаик Тамара Каленова, познакомились в 1966 г. на Кемеровском совещании молодых писателей Урала, Западной Сибири и Алтая. В то время Виктор Петрович жил в Перми и был уже довольно известным автором. Ему выпало вести прозаический семинар, а мои стихи обсуждались на одном из поэтических. Вероятно, это нас и сблизило. Он не был моим руководителем, я не был его семинаристом. Меня тянуло к прозе, его к поэзии. Он подарил нам с Тамарой сборник рассказов с красноречивым названием «Поросли окопы травой» и великолепно оформленную повесть «Последний поклон», мы ему в ответ — свои тоненькие ученические книжки. К ним «для весомости» я и присовокупил первый том ставшего популярным «Словаря русских старожильческих говоров».

И тут же получил благодарный отклик:

 

Дорогой Сережа! Спасибо тебе за книги. «Словарь» мне просто позарез необходим. Я ведь живу далеко «от родной реки», а память, как бы она ни была устроена, истощается и устает от эксплуатации, вот и помогают такие книги в работе…

Ну всего доброго. Пусть тебе хорошо работается. Это главное.

В. Астафьев

 

Тогда я и подумать не мог, что «Словарь» в будущем свяжет меня и с Липатовым. Пути Господни, действительно, неисповедимы…

Липатов отдарился сборником хорошо знакомых мне рассказов «Самолетный кочегар», в который также входила и повесть «Зуб мудрости». К нему приложил такое вот письмецо:

 

Дорогой Сергей! Ну спасибо, дружище! Знали бы Вы, как я наслаждаюсь, читая. Лежу, хохочу, взбрыкиваюсь.

Еще раз сердечное спасибо. Может быть, со временем обнаружится и первый том, тады я — на коне. Но и за это — весь Ваш.

Палагиной немедленно вышлю книгу.

Опять привет всем друзьям.

Вашу книгу непременно прочту, а сейчас тороплюсь отблагодарить за книги.

Ваш Виль Липатов

 

Следом пришло письмо от Астафьева:

 

Дорогая Тамара!

Дорогой Сережа!

Я и не знаю, как и чем мне благодарить вас за присланные книги! Вы даже и не представляете себе, как они мне нужны! А не представляете оттого, что живете в той языковой стихии, в каковой и работаете. Чтобы ощутить разницу в этой, громко названной «стихии», надо долго слушать перелив интонации, строй говора, да и сами слова, как это произошло со мной. Пока я был молод и ткань моей памяти была гибкая, перенасыщена «материалом», да и с языком в своей работе я обращался вольно, несло меня «стихией», все было более или менее… Но вот заскорбла «ткань», поистратились «запасы», да и сама моя прекрасная память пооскудела, износилась, ибо эксплуатировал я ее беспощадно (никогда ничего не записывал, носил ее, и без того перегруженную, полную мусора, матерщиной и всякой всячины), словом, пришла необходимость браться за словари, и тут мне как воздух нужны сделались словари сибирских говоров, а у меня их кот наплакал: один красноярский, да те, что вы в тот раз прислали (в особенности ценна книжка — «Словарь фразеологизмов»). Если бы вы видели, как досконально, до дна я изучал их и как много пользуюсь вашими книгами, то и поняли бы, отчего я так тронут и благодарен за эти книги.

Сам я «материально» пока ничем вас отблагодарить не могу, чтоб «по весу» равно было. Вот посылаю книгу превосходного нашего писателя Василия Ивановича Белова, ибо до вас она едва ли дойдет, и буду рад, если мой «подарок» вам придется по душе…

Ну, еще раз спасибо, люди добрые. С новосельем вас! Пусть вам хорошо пишется и дышится! Поклон от меня домашним. Я вас обнимаю.

Ваш Виктор Петрович

 

В начале 1969 г. меня назначили редактором томской областной газеты «Молодой ленинец». Предстояло лететь на утверждение в ЦК ВЛКСМ. Первый том «Словаря русских старожильческих говоров», как и предполагал Липатов, к тому времени счастливо «обнаружился». Появилась возможность лично вручить его Вилю Владимировичу. И надо же такому случиться: в Москву я вылетел в тот самый день, когда вместе с поэтами Марком Лисянским и Михаилом Таничем Липатов вылетел в Томск. Как я узнал потом от Бережкова и других «краснознаменцев», свое пребывание здесь он не афишировал. С кем захо-
тел — встретился, тех, кому не симпатизировал, стороной обошел. Спрашивал обо мне, хотел руку пожать, да не судьба.

В Тогуре тоже побывал. Руководители Колпашевского райотдела милиции попросили его встретиться с милицейским коллективом района. Народ там собрался любознательный. Засыпали Липатова вопросами. Всех интересовало, откуда родом герой «Деревенского детектива» Федор Иванович Анискин. Одни утверждали, что из Колпашевского района, другие возражали — из Парабельского, третьи настаивали — из Каргасокского. Липатов ответил:

В детстве я знал одного милиционера по фамилии Анискин. Смутно помню, что он был толстый, страдал одышкой, двигался медленно и отличался необыкновенной добротой. От этого Анискина исходило ощущение всеобщей нужности. Со всех сторон слышалось: Анискин приедет, Анискин найдет, Анискин поможет. Однажды я украл у дяди ружье, добыл три патрона и, как истый сибирячонок, отправился на охоту. Но охоты не получилось: Анискин как чувствовал, что с ружьем я могу натворить бед. Этот полузабытый, детский мой, всем очень нужный Анискин и стал прототипом участкового уполномоченного в «Деревенском детективе». Это собирательный образ, но, как и большинство действующих лиц моих книг, он имеет реальные истоки.

Всезнающий Борис Ростиславович Бережков, тучностью и неукротимой энергией живо напоминающий книжного Анискина, не преминул дополнить:

А ведь на образ деревенского детектива Виль еще в пору своего «краснознаменства» вышел. Дело так было. Дала ему Электричка задание об участковом уполномоченном из Старой Ювалы Кожевниковского района очерк написать. Заслуженный человек. Майор милиции. Как сейчас помню фамилию — Шинкевич, Александр Григорьевич. Более тридцати лет он на одном месте оттрубил. Всех сельчан наперечет знал. Авторитетом пользовался оглушительным. Ну, Виль ноги в руки — и айда в Старую Ювалу, благо она у Томска, считай, под боком. Неделю с Шинкевичем на службу ходил. Смотрел. Слушал. Записывал. Те записи ему теперь ой как пригодились…

Вслед за кинофильмом «Деревенский детектив» были сняты два телевизионных фильма по рассказам Липатова — «Анискин и Фантомас», «Снова Анискин», фильм-спектакль «Развод по-нарымски», поставлены радиоспектакли «Стерлядь — рыба древняя», «Анискин и чудеса». Они и открыли произведениям Липатова путь в кинематограф. По рассказу «Мистер Твистер» снят одноименный короткометражный фильм (1969), по повести «Сказание о директоре Прончатове» — трехсерийный телефильм «Инженер Прончатов» (1972), «Ленфильм» выпустил ленту «Иван и Коломбина» (1975), а «Мосфильм» — «Три солнца» (1976).

Встречи

Впервые с Вилем Липатовым я встретился в декабре 1975 г. на IV съезде Союза писателей РСФСР. Проходил он в Москве в зале заседаний Большого Кремлевского дворца. На съезд я попал в качестве гостя и согласно пригласительному билету отправился на балкон. Но во время перерывов делегаты и гости перемешивались и, оживленно беседуя, перетекали с места на место или в гордом одиночестве бродили по фойе, оглушенные кремлевским великолепием и государственной важностью события, участниками которого им довелось стать.

Поначалу и я все ходил да разглядывал. Перездоровался с теми, кто одновременно со мной прошел обкатку на региональных и всесоюзных совещаниях молодых авторов и благодаря этому дорос до участия в писательском съезде. Но таких было сравнительно немного. Зато на каждом шагу попадались писатели с известными литературными именами и громкими званиями. Как пошутил Виктор Петрович Астафьев, только что удостоенный Государственной премии РСФСР: «по одному фигуранту на квадратный метр кремлевской площади».

В число этих фигурантов наконец-то попал и Виль Липатов. Известностью он был и прежде не обделен, но лишь теперь, в сорок восемь лет, за роман «И это все о нем» получил свою первую всесоюзную премию имени Ленинского комсомола.

На съезд он пришел с женой, киносценаристом Ириной Ильиничной Мазурук. Вместе они написали сценарии к трем кинофильмам по произведениям Липатова.

Заметив меня, Виль Владимирович сделал приветственный жест рукой. Затем, сказав что-то своей привлекательной спутнице, направился в мою сторону. Я поспешил навстречу.

Ну, здравствуй, дружище, — крепко стиснул он мою ладонь. — Наконец-то увиделись… А я думаю: ты это или не ты? Книжные снимки хороши, когда автор рядом… Кстати, поздравляю. Ты нынче именинник. Видел твою новую книгу на выставке в Комитете по делам издательств… Ту, что вышла в серии «Молодая проза Сибири». Две повести. Солидно. Надеюсь, ты мой домашний адрес не забыл и догадаешься прислать дарственный экземпляр?

Догадаюсь, — подтвердил я и в свою очередь поздравил его с премией Ленинского комсомола.

Ну, рассказывай, что в Томске делается, — поторопил он меня. — Кто из ваших на съезд прибыл? Как Боб Бережков поживает? Как жизнь молодая?

Я начал рассказывать, но тут к нам подошел Владимир Алексеевич Чивилихин. Представляя ему меня, Липатов подчеркнул, что мы — коллеги не только по писательскому, но и по журналистскому цеху: в одной газете работали…

На одном стуле сидели, в одну «непроливашку» перья макали, — подстроился к нему я.

Сам не знаю, что на меня нашло.

Но Липатов не обиделся.

Ну-ка, ну-ка? — по-бережковски хохотнул он. — О какой «непроливашке» речь? Я что-то призабыл. Напомни.

Я и рад стараться. Как можно забавней обрисовал письменный прибор, хранившийся в моем редакционном столе.

Не раз после этого встречались мы с Вилем Владимировичем в правлении Союза писателей, в Центральном Доме литераторов, в Доме творчества «Переделкино».

В 1977 г. внимание всесоюзного читателя привлекли новые произведения Липатова: роман «Игорь Саввович», повести «Житие Ванюшки Мурзина» и «Повесть без названия, сюжета и конца». А на экраны вышел телевизионный художественный фильм в шести сериях по роману «И это все о нем» с И.  Костолевским, Е.  Леоновым, Л.  Марковым, Э.  Виторганом и Л.  Удовиченко в главных ролях. Он вызвал неоднозначные мнения.

Помню, на одной из читательских встреч Виктора Петровича Астафьева спросили, есть ли у нас в стране «массовая культура» и как он относится к творчеству Виля Липатова. Вопрос был задан явно с подвохом. Астафьев ответил:

Массовая культура в сегодняшнем понимании — это западная, потребительская культура, отрицательно влияющая на отечественную. Отголоски ее, конечно же, есть и у нас. Прежде всего, это упрощенность и бездумная развлекательность. Становится нормальным петь без голоса, писать без таланта, рисовать как курица лапой, снимать фильмы без мало-мальского профессионализма, лишь бы это завлекало, возбуждало, уводило в область инстинктов и иллюзий. Но, слава богу, мы живем в стране Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, великих композиторов и художников, ученых и просветителей. А эта часть культуры куда как более массовая. Наш читатель и зритель сам отыскивает в гуще произведений литературы и искусства то, что его волнует, укрепляет духовно и нравственно. Мне кажется, именно такой популярностью пользуются ныне лучшие произведения Виля Липатова. Это неровный, но очень крепкий и ответственный писатель со своим миром и темами, со своим словом и сибирским сердцем.

А что вы относите к его лучшим произведениям?

Прежде всего образ Анискина, повести «Серая мышь», «Еще до войны»… В них есть реальная жизнь во всей ее многомерности. Но, чтобы почувствовать это, нужна заинтересованность и непредубежденность…

Однажды случай свел нас с Липатовым в Центральном Доме журналистов. Туда мы пришли с Геннадием Комраковым. В мои «краснознаменские» годы он был собственным корреспондентом газеты «Известия» по Томской области. Каждая его публикация вызывала десятки, а то и сотни читательских откликов. Из Томской области его перебросили в Киргизию, затем в Ярославль и, наконец, в Москву. Но связи с Томском Комраков не терял, неоднократно публиковался на страницах «Красного знамени». Став одним из «золотых перьев» «Известий», он получил известность и как писатель. Достаточно вспомнить его повести «За картошкой» и «До осени полгода», опубликованные А. Твардовским в журнале «Новый мир».

Как ни странно, Липатов и Комраков до той встречи в ЦДЖ лично знакомы не были. Узнав, что Комраков писатель и журналист в одном флаконе, Липатов преисполнился к нему интересом. А когда выяснилось, что «флакон» этот томского производства, тут же пригласил нас в буфет отметить это замечательное событие.

И начался вечер воспоминаний. Замелькали имена наших общих знакомых и, конечно же, журналистов «Красного знамени». Всплыли в памяти связанные с ними случаи из газетной практики, публикации, реакция на них тех или иных руководителей… Слушая своих старших товарищей, я вдруг остро ощутил, что каждое поколение сотрудников газеты «Красное знамя» — это не просто свой мир, свой круг, это еще и своя эпоха. При Липатове ведущее место занимало лесное хозяйство, вот он и писал прежде всего о нем. Мы с Комраковым ступили на «газетную тропу», когда началось бурное освоение нефтяного Севера, строительство нефтеградов — Стрежевого и Кедрового, Нефтехима, животноводческих комплексов, птицефабрик, тепличных хозяйств, Академгородка, учреждений культуры и многого другого. Потребовались сотрудники, умеющие действовать нестандартно, энергично, с заглядом на будущее. А где их взять? Пришлось учиться на ходу, что-то теряя, что-то обретая.

Липатов приумолк, погрустнел, потом признался:

Знали бы вы, братцы, как в Томск тянет… Однако боюсь, что он теперь другой. Шибко осовременился. Да и я переменился… Вроде бы газетчик и писатель — два сапога пара, но это с какой стороны посмотреть. Газетчик, условно говоря, это изделие обувной фабрики «Скороход», а писатель — из артели народных промыслов. Вот и получается: один сапог из кирзы, другой из хрома. Один глядит влево, другой вправо. Как быть?

Приспустить на сапоги штанины, — ослепив нас широкой улыбкой, шутливо посоветовал буйноволосый Комраков. — Из-под них сапоги будут казаться ботинками. А еще лучше — роман о газетчиках написать, чтобы не было раздвоенности. Ведь профессия эта особая. Она свой образ жизни имеет, свою философию, свой поиск истины.

А я и пишу, — оживился Липатов, — но урывками. Все что-то мешает… В газете как было? Сегодня написал — завтра или послезавтра опубликовали. С литературой не так. На нее годы уходят: доделки, переделки, новые редакции, умные разговоры о культуре писательства… Терпеть их не могу! Баловство это, трата времени. Каждому из нас свой срок отпущен. Я свой без медиков знаю. Года два, три… Такое ощущение, будто головой в потолок уперся. Астафьев, как всегда, шутит: это, мол, маята сочинительства. Поживи еще, осмотрись, мыслишек свежих поднакопи — глядишь, потолок и подымется… Он ведь у нас известный балагур. Скажет — как спляшет. Мог бы и промолчать…

Признание Липатова застало меня врасплох. Больным он не выглядел. Скуластое выразительное лицо с волевым подбородком; пытливый прищур глаз из-под круто изогнутых бровей; усы треугольником; окладистые, до плеч, волосы; круглая челка на лбу. Похож то ли на старосветского помещика из романов восемнадцатого столетия, то ли на художника-передвижника. Со времени нашей последней встречи в его плотной приземистой фигуре появилась не сразу бросающаяся в глаза болезненная сутуловатость. Неужели он и вправду свой «потолок» чувствует? В это не хотелось верить.

А может, вы не так друг друга поняли? — предположил я. — Виктор Петрович, действительно, пошутить любит, но без обиды. И к вам хорошо настроен. Он сам это говорил.

Когда?

Я пересказал ответ Астафьева на читательской конференции.

Липатов как-то обмяк, повеселел, поднял тост за Астафьева:

Виктор он такой… Непредсказуемый. Нас ведь с ним вывел в люди Александр Николаевич Макаров, критик милостью божьей… Это я о серии его статей «Во глубине России»… Но я помладше Астафьева на три года. Фронта не нюхал, а это целая жизнь! Вот он и пошучивает на правах старшего. Недавно «поселковым деревенщиком» меня назвал, «дитем природы из Тогура». Приходится терпеть. А ничего и не поделаешь. Пусть ему дольше живется и шутится…

Под конец нашей затянувшейся допоздна встречи я спросил у Липатова: написал ли он повесть о женщине — вальщице леса со старинным именем Фиона?

Хотел, — признался он, — да вовремя понял, что это ложный ход. Женщина может все, но должна ли?..

 

Предчувствия его не обманули. Липатову суждено было прожить всего пятьдесят два года (1927—1979). Уже в больнице, неизлечимо больной, Виль Владимирович дописывал свой последний роман с необычным названием «Лев на лужайке». Действие его завязывается в редакции областной партийной газеты «Знамя» старинного сибирского города Ромска, а заканчивается в стенах столичной газеты «Заря». Молодой, удачливый и талантливый журналист Никита Ваганов, кривя, где надо, совестью, предавая близких и друзей, делает головокружительную карьеру — становится главным редактором «Зари». Он убеждает себя, что такая власть нужна ему ради «власти над делом». Однако, достигнув желанной цели, он вдруг начинает понимать, что все эти годы служил не людям, а начальству, не правде, а ее миражу. Это и погубило его талант. А еще непомерное честолюбие.

Имена персонажей, по-липатовски лишь слегка закамуфлированные, подсказывают, кого из сотрудников газеты «Красное знамя» он имел в виду. На мой взгляд, не надо бы делать такие прозрачные намеки… Однако тот же Борис Ростиславович Бережков не согласился со мной.

Все мы люди, все мы человеки, — пояснил он. — Кому-то нравится портреты на Доску почета клепать. А Виль всю жизнь искал живые краски. Ретушь терпеть не мог, хотя порой и сам на нее сбивался. В том же Столетове из его премиального романа «И это все о нем», к примеру. Зато в истории Никиты Ваганова не только критика есть, но и самокритика. Какие-то неважнецкие черты и моменты из собственной жизни он ему, как к мишени в тире, прилепил, чтобы потом по ним пальнуть. Не у всякого на это духа хватит, а у него хватило. — Тут Бережков умолк, а потом горестно добавил: — Болезнь свою работой глушил. В Томск памятью рвался. Подтрунивал над нами, как бывало. Значит, жить хотел…

Память

А теперь вернусь к «Словарю русских старожильческих говоров средней части бассейна р. Оби», с которого началось мое личное знакомство с Вилем Владимировичем Липатовым и продолжилось — с Виктором Петровичем Астафьевым. В 1997 г. за этот уникальный семитомный труд коллектив языковедов Томского государственного университета был удостоен Государственной премии РФ в области науки и техники (В. В. Палагина посмертно). Горячо ратовали за такое решение писатели Виктор Астафьев, Валентин Распутин и другие. Уверен, что в этом ряду был бы и Виль Липатов, проживи он дольше. Об этом свидетельствует такой вот отрывок из статьи Астафьева «Очарованные словом», опубликованной журналом «Студенческий меридиан» (№ 5-6 за 1997 г.):

 

Помню, давно уже Виль Липатов, почти безвылазно живший в переделкинском Доме творчества, зазвал меня в свою комнату и, любовно оглаживая скромно изданную книгу, заявил: «А вот этого-то у тебя нет, хоть ты и в сибиряках числишься». — «А вот и есть!» — ответствовал я. Тогда Липатов начал выбрасывать из тумбочки и из стола словари томичей: «А это? А это?» — и, узнав, что томичи присылают мне в Вологду словари, и красноярцы присылают, и комплименты, которыми меня осыпают критики и читатели за знание родного языка, надо бы адресовать на кафедры русского языка Томского университета и в Красноярский пединститут, Виль Липатов мрачно сказал, мол, ты хоть по Москве не трепись, что эти сокровища у тебя есть, я ж всем показываю, хвастаюсь ими, — и, что было для него не характерно, грустно добавил (а было это незадолго до его преждевременной смерти): «Больше-то мне нечем, вот и хвастаюсь словарями да тем, что я — сибиряк».

 

Это признание и впрямь не характерно для Липатова. Ему было чем гордиться. Но при этом он понимал: всем, чего он успел добиться в литературе, он обязан прежде всего живому великорусскому языку, необыкновенно богатому смысловыми оттенками, народными говорами, фольклорной стилистикой, вновь созданными словами и выражениями. Он читал и перечитывал «Словарь» как художественную литературу, радуясь все новым и новым открытиям, печалясь, что не сможет использовать их в произведениях уходящего будущего…

Творчеству Липатова посвящены десятки литературоведческих работ, научные диссертации. В них разбираются тема труда, проблема героя, конфликты, характеры, жанровые формы, эстетический идеал, диалектная лексика, место Липатова в советской прозе… Но самая оригинальная работа, на мой взгляд, — книга американской славистки из Принстонского университета Кэтлин Партэ «Русская деревенская проза: светлое прошлое» (другое ее название — «Два сыщика в поисках деревенской прозы»).

Кэтлин Партэ достаточно точно и объективно проанализировала произведения лучших советских «деревенщиков» 50—80-х гг. прошлого столетия на примере «Деревенского детектива» Виля Липатова и «Печального детектива» Виктора Астафьева. Радует, что эта монография увидела свет не только в Принстоне и Санкт-Петербурге, но и в Томске, на родине писателя. У нас ее выпустило издательство ТГУ в переводе с английского сотрудников университета И. М. Чеканниковой и Е. С. Кирилловой.

В феврале 1983 г. в Томске состоялась премьера двухсерийного телевизионного художественного фильма «Еще до войны», созданного на киностудии имени А. Довженко. Ряд эпизодов этой ленты снимался в окрестностях села Ярское Томского района. Четыре года спустя на той же киностудии экранизирован роман Липатова «Игорь Саввович» (в трех сериях). И вновь массовые сцены к нему снимались под Томском. Затем Свердловская киностудия создала фильм «Серая мышь» по мотивам его одноименной повести. Продолжали издаваться его книги. В театрах Москвы, Ленинграда, Тюмени, Свердловска и других городов ставились спектакли. В издательстве «Молодая гвардия» вышло собрание сочинений Виля Липатова в четырех томах. В том же издательстве впервые был опубликован его роман «Лев на лужайке». У многих читателей и зрителей это вызывало обманчивое чувство, что писатель жив и продолжает активно работать. Думаю, Липатов был бы счастлив, узнай он об этом…

«Я, как и большинство коллег, не собирался быть писателем, но стал им не случайно, — признавался он. — Видимо, это единственный способ моего существования на этой круглой и теплой земле».

«Круглой и теплой» томской земле есть что помнить и кем гордиться. Не затерялось в ее памяти и светлое имя Виля Липатова. Вскоре после его смерти областное отделение Союза журналистов СССР учредило ежегодную Липатовскую премию в области журналистики. Для опытных сотрудников газет, радио и телевидения она стала знаком признания их заслуг, для молодых — путевкой в жизнь, творческим ориентиром и напутствием. Премия присуждалась десять лет. Если бы не «лихие девяностые», присуждалась бы и дальше.

Трепетно сохраняют память о Липатове жители города Асино. Бывшая улица Промышленная теперь носит его имя, а на районной библиотеке имени В. В.  Липатова (здесь размещалась раньше редакция газеты «Причулымская правда») в его честь установлена мемориальная доска.

Есть улица имени Липатова и в рабочем поселке Тогур Колпашевского района. Кроме того, здесь создана парковая аллея в его честь. Самое заметное здесь — деревянная скульптура человека, отдыхающего на одной из скамеек. Присмотревшись, вы понимаете, что это не кто иной, как участковый милиционер Федор Анискин — знаменитый «деревенский детектив». Задумавшись, он решает одну из своих служебных головоломок.

А Томское отделение Союза писателей России не первый уже год проводит в Асине, Тогуре и Колпашеве Липатовские чтения. Один из пятнадцати томов библиотеки «Томская классика», изданной нашей писательской организацией, знакомит современного читателя с избранными повестями и рассказами Виля Липатова.

В Доме искусств, где мы размещаемся, создан Литературный музей. Очень жалею, что не сохранил для него тот чернильный прибор с «непроливашкой» Липатова, который счастливо достался мне полвека назад и который я по свойственной молодости беспечности не сберег.