Журнальный мир

УКРАИНСКИЙ РАСЧЁТ

Я так люблю Украину, что всё происходящее в ней воспринимаю близко к сердцу. Увидел её вначале из окна вагона в июне 66-го, а потом, во все остальные годы в поездках по ней. Полюбить её очень помог Николай Васильевич Гоголь и то, что в начале 60-х я служил в армии в ракетном дивизионе, который, так получилось, был сплошь из украинских хлопцев. Мы понятия не имели о каких-то национальных разногласиях. Разве шутка: где хохол пройдёт, там двум евреям делать нечего, для кого-то обидна? Или, если меня обзовут москалём, что мне от того? Это ж не лягушатник, не макаронник. Даже приятно: всё был вятским, а тут уже вроде как в москвичи попадал. Представить было невозможно, что из-за таких пустяков можно рассориться.

Но пришли в нашу жизнь майданы. И решения Переяславской Рады («Волим под царя московского») украинцы, малороссы, стали забывать. А мне не верилось и не верится, что мои сослуживцы стали моими врагами. Да не будет!

Украинизация Украины началась и проходила при Сталине. Государством стала считаться, когда получила право голосования в ООН. Хрущёв – первый секретарь ЦК компартии Украины, затем и первый в СССР. Уничтожал армию и православные храмы. Крым подчинил Украине. Перед Сталиным лебезил, а Сталина ненавидел. Видимо, за то, что тот называл его «толстый голубь Никита» и однажды заставил плясать за сушку к чаю. (Хрущёв сам об этом рассказывал на приёме деятелей литературы и искусства). И за то ещё, как однажды на просьбе Хрущёва увеличить норму расстрелов, вождь написал: «Уймись, дурак».

Потом «толстый голубь» жестоко отомстил. Всю кровь, все беззакония, все свои неудачи свалил на Сталина. Но вот интересно: много лет надрываются демократы, обливая грязью Сталина и обеливая Никиту, и ничего не выходит. Почему? Сталин собирал страну и укреплял. Да, лично неприятен, да, жесток, но Советский Союз диктовал правила поведения на планете, а Никита страну разрушал и разбазаривал. И в памяти народной, как был Никита-кукурузник, так и остался.

Хотя мне лично сердиться на Н.С. Хрущёва не за что. Более того, ему благодарен, из его рук получил отпуск на родину осенью 1962-го. Тогда я был командиром стартового расчета, который откомандировали в Чапаевку, где на аэродроме готовилась выставка авиационной и ракетной военной техники. Всё красилось и мазалось. Моему расчету было доверено провести показательный перевод ракеты из транспортного положения в боевое. На это отводилось две минуты.

Тренируясь почти круглосуточно, мы сбавили время до минуты сорока пяти секунд. Ох, и орлы были мои парни: первый номер Мыкола Гончар, второй Ваня Падалко, третий Венька Малых, а водитель, о, водитель – Лёха Чертовских из Белгородской области. А нас поддерживал запасной расчёт, из которого помню Титюру и Балюру. Где вы, парни? Где ты наш боевой комбат Шелестюк?..

На смотр техники Хрущёв привёз огромное количество иностранцев. Комбат ворчал, мы слышали, что это свинство – показывать врагам секреты. Он подошёл к нам, видно было, волновался. Мы меньше, потому что нам надо было работать, а не смотреть со стороны.

Показ техники начался с самолётов. Они взлетали (тогда я впервые видел вертикальный взлёт. Иностранцы хлопались от страха в обморок: русские не будут тратиться на взлётные полосы), самолеты уносились вдаль, мгновенно возвращались после разворота и именно над нами переходили звуковой барьер. Гости глохли. Мы ликовали. Было на что поглядеть.

Подошли и к нам. Надо сказать, что в последнее перед показом утро Шелестюк, пряча глаза, велел (не могу сказать – приказал) подготовить ТЗМ, транспортно-заряжающую машину, в просторечии тэзээмку, то есть заранее отстегнуть стяжки, вынуть чуть не до конца дуги, на которые натягивался укрывающий ракету брезент, открутить чуть ли не до конца винты скрепов, это сокращало, конечно, время на операцию, но, конечно, было обманом. Шелестюк посмотрел на расстёгнутый ворот Лёхи, но в это утро смолчал. Наш Лёха был такой разгильдяй, что командир части пообещал ему демобилизовать его только 31 декабря в одиннадцать часов вечера. Но как водитель Лёха был лучшим в части.

Мы выстроились у пусковой установки. Напряглись. Рявкнула сирена – команда на перевод ракеты в боевое положение. Лёха рванул тэзээмку, по-моему, с четвёртой скорости, влетел на стартовую площадку и замер перед пусковой установкой с точностью до миллиметра. Потом сержанты говорили, что нам начали хлопать именно с этого Лёхиного рывка. Я ничего не слышал. Тогда я понял, что такое – одно дыхание и одна воля. Всё свершалось в доли секунд. Я был глух для всего, только слышал летящее ко мне: «Первый готов! Второй готов! Третий готов!» Команды мои были помимо меня, я был частью того, что вместе с ракетой вздымалось; поворачивалось, ложилось на направляющие установки, неслось к газоотражателю, выходило на курс. Последнее, что я обязан был сделать – схватить телефон батарейной связи и доложить командиру батареи о готовности. Этого не потребовалось, помешал Хрущёв и маршал Гречко. Они подошли первыми. Мы стояли у готовой к пуску ракеты. Когда Лёха угнал пустую тэзээмку, я не видел. Хрущёв сказал:

– Кто первый, второй год – тому отпуск. Кто третий – досрочный дембель. – Так и сказал по-солдатски – дембель. Наш мужик! Ох, мы с ним покажем всем кузькину мать! Недаром мы знали частушку: «Подрастает год от года сила молодецкая. По всему земному шару будет власть советская».

Тут к ним подошёл еще один маршал и что-то сообщил. Хрущёв вспыхнул и гневно закричал:

– Что такое? Какая подтасовка? Повторить!

Мы поняли, иностранные наблюдатели не верят, что так быстро можно перевести ракету из походного в боевое положение. Еще бы: подъехать, расчехлить, заправить окислителем, развернуть ракету, сравнять с направляющими рельсиками пусковой установки, загнать по ним ракету на установку, выйти на угол слежения… и всё это за минуту пятьдесят?

Итак, приказали повторить всё сначала. О, здесь за нами следили сто глаз, особенно зырили иностранцы в высоких фуражках. Может, привыкли: что в их армиях обманывают? Всё у нас проверили: все винты, все ремни.

Хорошо помню тот азарт, то чёткое, почти озорное напряжение, с которым мы радостно и рьяно переводили ракету и первый, и второй раз. А ведь во второй предстояла операция посложнее первой: уже всё было без обмана. Затянуто до предела. Пошла сигнальная ракета, я услышал крик Шелестюка: «К бою!» и дал отмашку Лёхе. Леха рванул и через секунду, опять же с точностью до миллиметра, поставил ТЗМ около установки. Выскочил из кабины помогать. Это уставом не запрещалось. Парни мои, парни! Пишу сейчас, и слёзы проступили, золотые мои парни, стартовый наш расчёт. Что, Мыкола и Иван, неужели мы с Лёхой для вас – кляты москали, кацапня собачья, а? Так вам ваши кащеи бессмертные, по-украински чахлики невмерующие, внушают, так? Нет, не верю, седые мои однополчане. Как верил в вас тогда, на аэродроме в Чапаевке.

Как сейчас слышу крик: «Третий готов!», как сейчас срываю трубку связи и кричу в неё: «Изделие к старту готово!»

Итак, нам были даны отпуска на родину, капитан Шелестюк стал майором. А куда же делся дембель Лёха Чертовских? Обманули его наши командиры, не послушались главу государства. А мы уже снаряжали Лёхе почетный дембельский рюкзак, обшитый тряпками с названиями городов Рио-де-Жанейро, Токио, Лондон, Париж, уже достали ему через макаронников (сверхсрочников) форму ПШ – полушерстяную, а приказа на него всё не было. И не только досрочного, срочного. «Октябрь уж наступил», уже все старики-третьегодники поехали, Лёха оставался. Сам бы он ни в жизнь никуда не пошёл права качать, пошли мы за него. К замполиту.

Мы напомнили о приказе Хрущёва досрочно демобилизовать водителя ТЗМ Чертовских. Замполит обещал помочь. Но помог своеобразно. Лёхе вышел приказ – вырыть огромную яму для общего туалета на сорок посадочных мест, по двадцать с каждой стороны. Помогать ему запрещалось. Лёха молча начал рыть. Когда он ел, когда спал, никто не видел. Он провёл в котлован свет и рыл ночью. Вот ночью, правда, немного подсобляли. Учил нас Лёха любить свободу. Уезжал, разревелся, как мальчишка, бестолково и неловко тыкался губами к нашим щекам.

И мы на будущий год разъехались. Кто на родину, кто поступать в институты. И долго потом снились нам армейские будни. И часто бывало – вскакивали ночью, когда в памяти слуха раздавался крик дневального: «Батарея! Подъём! Тревога!»

Тревога, братья, украинцы, тревога. Не тешьте бесов раздорами.

ГИРОСКОП

В летящих ракетах, торпедах, самолётах всегда есть такой прибор – гироскоп. Он не подвластен колебаниям и отклонениям запущенного аппарата, именно он держит уровень горизонта. Действие его легко объяснить с помощью игрушки юлы. Сильно раскрутить и запустить юлу, а потом пытаться сбить её с плоскости, на которой она вращается. Что с ней ни делай, она возвращается в прежнее положение. Конечно, она не вечный двигатель, силы вращения затихают, и она валится на бок.

Так вот, думаю, способность гироскопа держать движущиеся аппараты в заданном курсе вполне можно сравнить с инерцией человеческих чувств. Как мы победили в Отечественную войну? Ведь практически было убито и государственное устройство и религия, церкви разрушены, а мы победили. Почему? Была инерция чувства родины, порядочности, защиты святынь, инерция гордости за предков и нежелание перед ними опозориться. Дети репрессированных шли добровольцами защищать государство, убившее их родителей, дети раскулаченных становились героями. Не было у них обиды на Родину, они её считали не государством, а именно Родиной. Святое слово.

А вот теперь сила этой инерции затухает.

И как вернуть силу движения русскому гироскопу?

ГОВОРЯТ О КОМ-ТО: гений, и кажется, что назван человек – образец для поклонения и подражания. Но какой это гений? Точное значения слова гений – бесплотный дух злой или добрый. А иногда они и перемешаны в одном человеке. Как тут быть?

Да очень просто: ты-то не гений, что тебе до них? Не суетись.

НЕ НАДО ПЛОХОЕ вспоминать. Это и в молитвах есть. Почему не надо? Потому что оно может повториться и даже усилиться. Но это трудно – не вспоминать плохое: оно очень прилипчивое, назойливое. Лезет по-всякому, заходит по-любому. Под видом напоминания о грехах, раскаяния в содеянном. Это бы хорошо, благочестиво, но вспоминается в самые неподходящие минуты, чаще всего именно при чтении молитв.

И средство их прогнать – тоже молитва. Ушли – возвращаются. Прогнал, опять они тут. Ну сколько же можно? Лезут во все щели сознания. Исповедовался, всё равно не отстали. Значит, плохо исповедовался, мало каялся, невнимательно молился.

Давнымдавно меня ужаснуло, что бесы не отойдут от человека, пока он жив, «до последнего издыхания».

И причастием своим не оставь нас, Господи, тоже до последнего издыхания.

КУРИНАЯ ЛАПКА. Это о варке овсяного киселя. «Как появится на поверхности куриная лапка, выключай» – меня так бабушка учила. То есть означается, что кисель готов.

СТИХИ ЖЕЛАЮЩЕМУ уехать: «И куда ты такой малахольный? Будь на родине жизнью довольный».

Вообще, это какое-то поветрие, какая-то дикая вера в то, что где-то будет лучше, чем на родине. Это тоже из разряда искусственного ожидания Апокалипсиса. Нагнетается страх, но не Божий, а человеческий. Но чего бояться? Содома и Гоморры? Но мы, слава Богу, до такого омерзения общего разврата не дошли. Да даже и на западе. Смотрю на них в телевизоре, вроде Нидерланды. Идут по улице педерасты, скалятся, размазюканные, руками машут, люди на них смотрят с тротуаров, но с ними же не идут. Большинство-то нормальных. Смотрят на извращенцев совсем не одобрительно. Кто даже и плюёт в их сторону, кто старается не смотреть, отворачивается. Этих-то за что поливать горящей серой?

И как, глупые искатели неопределённого счастья, вы не вразумляетесь умнейшей фразой: хорошо там, где нас нет.

Причём, выставляются такие доводы: там ценят работников, там высокие зарплаты, то есть опять-таки всё о материальном. О, бесы могут торжествовать, они сильно за эти годы понизили чувство любви к родине.

Где родина, там и рай. Сколько я прочёл о великих душевных страданиях русских эмигрантов первой волны. Как приезжали к границе и смотрели на восток. И ещё: есть такая болезнь – ностальгия. Это тоска по родине. Ничего у человека не болит, а человек чахнет. Это описано Леонидом Леоновым в повести «Евгения Ивановна».

Не с такой, может быть, силой, но я тоже ею, этой болезнью, заражён. Испытывал её приступы в армии. Но там всё-таки служил в родном окружении, то есть были вятские друзья, говор, шутки, в разговорах летали названия знакомых мест, наши словечки. Но даже и так. Стоишь ночью на посту, вычисляешь по Большой Медведице направление к Вятке и улетаешь памятью зрения в родные просторы. И до сих пор заболеваю просто, когда долго, дольше трёх месяцев, не еду домой. Это у меня такой срок разлуки, который могу выдержать. Мне даже Москва – заграница.

ЛЕТЯЩАЯ ТОЧКА

Это жизнь: прошлое в ней постоянно проходит, будущее постоянно наступает, настоящего нет. А вот борцы за счастье народное с этим не согласны, они все пашут на настоящее. И постоянно возмущены всем: действиями правительства, масонами, курсом валют, выборами туда и сюда, там и сям. Послушаешь их, посмотришь: так они оголтело рвут глотки, что кажется: это доведённые до отчаяния голодные и холодные люди. Нет, глядишь, все одеты, не в лаптях, видно, что не в землянках ночевали, завтракали, и ужинать собираются.

И – недовольны. Выражают чаяния и надежды. Вроде как бы народные.

Гляжу и пытаюсь представить их хотя бы через пятьдесят лет. Конечно, все уже покойники. А ведь могли и сами знать, что умрут.

Учёные называют сроки гибели планеты как раз через пятьдесят лет. И я, никакой не пророк, говорю: ничего она не погибнет, никуда не денется без Божия соизволения. А раз так, чего суетиться, спрашиваю одного. Он вообще-то толково объясняет, что надо снижать энергозатраты, беречь ресурсы, разоружаться, резко прекратить конфликты. Но никто же не будет ни беречь, ни снижать, ни прекращать, ни разоружаться.

А что делать?

Душу спасать. Зарабатывать переселение в места, где нет печали, страданий, а только жизнь бесконечная. Если всё здесь сгорит, исчезнет, то тем более, чего страшиться, горевать? Ты можешь конец света остановить? Это в твоей власти? Во власти какого-то правительства? Да любое правительство перед Богом – карточный домик. И ничего в их власти, кроме обещаний царства на земле. Которое обязательно провалится.

А вот Царство Небесное никуда не денется, Оно вечно и бесконечно. Вот этому и радуйся. И старайся в Него попасть.

Это я в прошлом уже, вчера, записал. Переночевал, гляжу в новости Яндекса. Вчера говорили, что всё погибнет, легко запомнить, через пятьдесят лет, сегодня уже тридцать. А ещё новость – Иисус Христос был, но умер и не воскресал. Обидно же безбожникам: Конфуций мёртв, Будда мёртв, Магомет мёртв, а Христос жив? И вот копают: легенда, заговор? Находят влиятельных атеистов, Бертрана Рассела, например.

И неужели безбожники думают, что кого-то из верующих убедят? Хотя бы в нашем московском приходе? Или в вятских пределах? Даже не смешно.

ПРИВЕТ, КИКИМОРЫ!

Дорогие земляки, позвольте именно так к вам обратиться. А как иначе? Вы же сами, получается, согласились на такое прозвище вятских людей. Что называется, ради брэнда.

Милые вятичи и вятчаночки, вы сбрэндили. Единственное, что вас оправдывает, так это то, что вас не спросили. Какая кикимора? Вообще, вдумайтесь: Киров – город кикиморы? И так-то жить, осознавая себя живущим в Кирове (а он же человек, то есть жить в какой его части? Ладно, в голове, а если гораздо ниже?), так ещё и эта напасть. Нет уж, извини-подвинься. Годы и годы говорим мы о возвращении имени Вятка Вятке, о самой лучше земле нашей любимой России. Никакой это не Хлынов, не селение ушкуйников, это Вятка – святая наша, единственная родина. И вот теперь её вновь оскорбляют ради издевательского, якобы сказочного, проекта.

Скажут, ну это же шутка. Нет, товарищи, авторы таких проектов очень не дураки. Если они и смеются, то только над нами. Сделано тонко: разве кто-то будет против, если русская сказка придёт в современную жизнь России? Тут и я, да и все мы не будем против, это очень хорошо. Но, спросим, почему же среди персонажей русских сказок выбраны именно представители нечистой силы? Тут, даже точно, детей наших и их неразумных родителей тянут к праздникам представителей ада? Уже и сейчас в школах бывают маскарады ряженых ведьм, вурдалаков, всяких масок из преисподней. Это и есть тот самый праздник Хэллоуин, день бесовщины. Очень ценная, заметим, культура достаётся России от цивилизованного Запада.

Почему, спросим мы, не взяты из народного творчества величайшие воспитывающие добро и любовь, образы Василисы Прекрасной, Марьюшки, Финист-Ясна сокола, Иванушки, Крошечки-Хаврошечки? А былинные мотивы? Именно вятский человек воочию увидел на родных просторах богатырей Илью Муромца, Добрыню Никитича, Алёшу Поповича, вот чем нам можно и нужно гордиться.

Что, эта кикимора будет воспитывать любовь к Отечеству, к родителям, к труду? Приучать к честности?

Скажут, а другие? А что другие? Вот и им от нас будет пример, чтоб с ума не сходили. Хочется известности? Она у вятских есть, и очень даже громкая. Вон наши соседи объявили, что Великий Устюг – родина Деда Мороза. Но это же глупость. Дед Мороз пришёл к детям, как святитель Николай. Родом, напомним, грек, из Малой Азии, какой тут Великий Устюг. Это город таких, потрясающих по своей силе и воле и полезности Отечеству землепроходцев, что грешно забывать их. А тут дед Мороз. Хотя всё-таки не дед Кикимор.

Как говорили древние: сказанного достаточно.

КИПЕНИЕ И ГОРЕНИЕ

Из дальней дали детства и отрочества долетают всплески памяти, и особенно те, за которые стыдно. И оказывается, как всё рядом.

Зажигал перед утренней молитвой свечку, подержал над пламенем ладонь, и, не случайно же, вспомнилось, как меня похвалил Иван Григорьевич, учитель физики. Мы его любили, а девочки боялись, он заявлял, что женщина знать физику не в состоянии и им никогда выше четвёрки не ставил. И то в крайнем случае.

Учился я плохо, занимая всё время чтением книг, но физику любил. Тогда учебники были хорошими, доступными, понятными, и я всегда забегал вперёд, читая не только заданный параграф, но и заглядывая в следующий.

– Температура кипения воды, сколько? Правильно: сто градусов. Но вот она закипела, а пламя спиртовки продолжает гореть. Зачем?

И тут я выскочил, хотел отличиться:

– Пламя необходимо для поддержания кипения.

А это я прочёл заранее. И меня Иван Григорьевич похвалил. И я сел, весь такой умный и гордый. Как стыдно. Учитель думал, что я своим умом дошёл, а я похвалился заёмным.

Сейчас пламя моих свечей не воду греет, только поддерживает молитвенное горение.

Вообще, за многое стыдно. Пил, курил, воровал, обманывал, завидовал, подозревал, оправдывался, тщеславился, жадничал, льстил, обещал и не выполнял обещания, многое чего свершал для погибели души.

Вечернее правило читаю, исповедование грехов – в любом каюсь, любой прошёл, в любом грешен. На исповеди одно и то же повторяю: людей учу, а сам сплошной греховодник. Плохо детей воцерковляю и внуков, с женой ссорюсь. И нисколько не утешает, что у всех всё так же.

Сижу сейчас один, иконы предо мной, лампада горит, запах ладана, как-то успокоился.

ТАРАНТУЛ И ТАРАНТЕЛЛА

Один знакомый гордился коллекцией пауков, звал посмотреть. Паук – животное древнее, мы пауков не боялись, их не преследовали, это вам не противные тараканы. С которыми пауки воюют. Как и с мухами.

Да, коллекция пауков у знакомого была изрядная. Много их навсегда было залито прозрачной эпоксидной смолой. Сидели как мухи в янтаре. Честно говоря, не очень-то я впечатлился зрелищем: такие страшилища.

Но ради чего рассказываю, ради восхищения этим человеком. Вот уж кто русский человек: всё ему по плечу.

– А как они к тебе попали?

– Как? Как попадают, так и попали. Ловил.

– Сам? И этих? – я показал на гордость его коллекции, на несколько стеклянных колбочек, в которых, как живые, внутри эпоксидки, сидели тарантулы. – Они же страшно ядовитые.

– Да, яд у них страшней, чем у змей ядовитых. Со змеями проще: главное на хвост не наступать, а то извернётся и цапнет. Надо именно рукой за хвост схватить, к себе дёрнуть, крутануть и об землю шваркнуть.

– Но для тарантулов у тебя какие-то приспособления были?

– Вот приспособления, – он показал руки. – Руками ловил. Да, руками. Вот этими. Я тогда много по Ближнему Востоку служил. И увидел: в магазине ими торгуют. Да дорого продают. Броши ценные. И загорелся. Я тогда одну дурочку любил. Думаю – подарю ей такую брошку – не устоит. Тарантула, главное, увидеть. А их в пустыне на каждом метре нашпиговано. Он днём сидит, к ночи выползает. Главное – схватить быстро. Вот и всё.

Но это «вот и всё» меня поразило.

– Тяпнет же!

– Может. А ты – хоп! И в банку. И закрыл. А потом дело техники: в аптечном магазине колбы разные купил. И смолы побольше. И залил.

– Ну и как – дурочка не устояла?

– Ещё как устояла. Дурочка же, говорю. – Он непонятно усмехнулся.

Эти тарантулы по городу названы южно-итальянскому Таранто. Доктора древности лечили укус тарантула тем, что заставляли до изнеможения плясать быстрые танцы.

Вот откуда лихая тарантелла. А я-то думал.

О, тарантелла, о, балет «Анюта» Гаврилина. О, великая Екатерина Максимова.

Да-а. Может, так и надо поступать – укусит жизнь, а мы тарантеллу спляшем.

БУМАЖНАЯ УХА

90-е годы. Сибирь, перестройка, бардак, север, браконьеры, глава поселения. Из местных. Лицо коричневое, в морщинах. Руки-клещи. Ему сказали, что я писатель из Москвы. Он сразу оттеснил меня от группы товарищей и заявил: «Сильно однако коротко говорить надо». Так говорят люди национальностей севера.

– О чём? – спросил я.

– Мохнатая рука нужна центре. Гибнет зверь и рыба без выстрела.

То есть я сразу понял, что это человек, всей душой болеющий за сохранность природы. И тут я не мог отговориться общими фразами. Он страдал от того, что к нему на рыбалку и охоту постоянно приезжали какие-то начальники, которых областное начальство приказывало встречать, сопровождать и ублаготворять сибирской экзотикой: баней, ужином у костра, таёжной ухой, шашлыком из кабаньего или медвежьего, или оленьего мяса. Плюс к тому полагалось каждому дарить берестяные туеса с ягодами, мёдом, грибами, солёной и копчёной рыбой. Это размягчало сердца приезжавших и потом они в заботах о подвластных территориях России этой области отдавали предпочтение. Глава поселения страдал, что гостям было всё равно какое время года.

– Меха в Красной книге, как стрелять? Нерест идёт, слушай, – говорил он, – как можно нерестилища пугать?

Очень я понимал его переживания. По его справедливому мнению, хамы они, по отношению к природе, были редчайшие. Но у меня у самого рука не мохнатая и руки такой мохнатой во властях нынешних, в большом начальстве, тоже нет. Да и кого они слушают, эти новые распорядители Божьего дара – российской природы? Единственное, чем он был доволен, что нашёл во мне сочувствие. Что называется, душу облегчил.

И прошло лет чуть ли не двадцать. Опять я залетел в матушку Сибирь.В те же места. И спросил об этом главе поселения. В ответ мне рассказали случай

– Ну он так начудил, такой ухой накормил, такую штуку выкинул. Какую? Он же главой поселения был, и его не отпускали с этого места. А он рвался. В лесники хотел. А тогда, да и сейчас, сверху заваливали бумагами, всякие приказы, отчётность, анкеты всякие, налоги, напоминания, не продохнёшь. Да хоть бы что дельное, видимость одна. Ну вот, он вывез их на берег, куда всегда гостей возил. Там у него было всё отлажено: баня, кострище, котёл для ухи. А с собой привёз сумку, битком набитую этими бумагами.

Развёл костёр под котлом, вода закипела. Он при всех эти казённые бумаги в кипяток вывалил, посолил. Они на него глядят, как на ненормального. А он: «Угощайтесь, дорогие товарищи. Ваши бумаги дороже рыбы». И всё. И уехал на своём жигулёнке. И в тайгу ушёл.

Такая вот бумажная уха.

МУСЬКА

Муська – это кошка. Она жила у соседей целых восемнадцать лет. И все восемнадцать лет притаскивала котят. И всегда этих котят соседи топили. Но Муську не выбрасывали: хорошо ловила мышей.

Муська после потери котят несколько дней жалобно мяукала, заглядывала людям в глаза, потом стихала, а вскоре хозяйка или хозяин обнаруживали, что она вновь ждёт котят, и ругали её.

Чтобы хоть как-то сохранить детей, Муська однажды окотилась в сарае, дырявом и заброшенном. Котята уже открыли глазки и взирали на окружающий их мусор, а ночью таращились на звёзды. Была поздняя осень. Пошёл первый снег. Муська испугалась, чтоб котята не замерзли, и по одному перетаскала их в дом. Там спрятала под плиту в кухне. Но они же, глупые, выползли. И их утопили уже прозревшими. С горя Муська даже ушла из дому и где-то долго пропадала. Но всё же вернулась.

Хозяева надумали продавать дом. Муську решили оставить в доме: стара, куда её на новое место. Муська чувствовала их решение и всячески старалась сохранить и дом, и хозяев. Наверное, она думала, что они уезжают из-за мышей. И она особенно сильно стала на них охотиться. Приносила мышей и подкладывала хозяевам на постель, чтоб видели. Её за это били.

Утром Муську увидели мёртвой. Она лежала рядом с огромной, тоже мёртвой крысой. Обе были в крови. Крысу выкинули воронам, а Муську похоронили. Завернули в старое, ещё крепкое платье хозяйки и закопали.

Хозяйка перебирала вещи, сортировала, что взять с собой, что выкинуть, и напала на старые фотографии. Именно в этом платье, с котёнком на коленях она была сфотографирована в далёкие годы. Именно этот котенок и стал потом кошкой Муськой.

ЖИВАЯ ЗЕМЛЯ

В детстве мама повезла меня к своей маме, моей бабушке. Было мне полтора-два года, я только начинал ходить и говорить. Попросили лошадь в лесхозе, там работал отец, запрягли её в лёгкий тарантас и двинулись. Начало лета. Я спокойно сидел в тарантасе. И вдруг увидел на обочине груду красной глины. И, как рассказывала мама:

– Ты весь задёргался, стал рваться к этой глине. Тебя ссадили на землю, ты на своих ножонках побежал, падаешь, встаёшь, и стал ручонками хватать её и тащить в рот. Я испугалась вначале, но потом вспомнила, что и сама, когда была в положении, тоже хотела поесть глины. Да и другие женщины так, когда ребёнка ждут. Даже печуру отламывали от печки, так сухую глину называли – печура, крошили и прямо ели. Значит, чего-то не хватало в организме. Именно для ребёнка. Для костей, или ещё чего.

– Да, – поддержал я, – земля еси и в землю отыдеши. И Адам первородный из земли, из красной глины, так и переводится его имя, и все мы прах земной. Из земли пришли, в неё и вернёмся.

Вспомнил сегодня этот рассказ мамы, когда на ежедневное Чтение Священного писания выпала Книга Бытия, глава четвёртая:

«И сказал Господь: что ты сделал? голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли; и ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей; когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле».

Здесь о земле говорится, как об одушевлённом существе. Она «отверзает уста свои», она «не станет более давать силы своей», она живая, она мыслящая, чувствующая добро и зло. Она содержит в себе все элементы для строительства человека.

Клятва на крови была, конечно, одной из самых крепких. Но клятва землёй ничуть не меньше. Хотя сказано человеку «не клясться ни землёй, ни небом», роль земли в продолжении жизни человека была определяющей. Отношение к земле было на уровне святости. Из детства помню, когда кого-то в чём-то обвиняли, а он оправдывался, то ему говорили: «Ешь землю». И если ел, верили в его невиновность.

А земля родины, которую зашивали в ладанку уходящим на фронт, это свято. А земелька с могил родных, которую брали с собой, когда находили ещё одну родственную могилу и везли на неё эту землю, как поклон, как привет, как благословение родины.

Очень помню, когда уезжал из нашего села мой друг Вовка Агафонцев, его отца куда-то перевели, и уже погрузили вещи на машину, и я вдруг, даже неожиданно для себя, в каком-то порыве, побежал к своему дому, наскрёб с завалинки пригоршню жёлтого песка, завернул его в газетку и принёс Вовке. И он, помню, был очень рад и положил пакетик в нагрудный карман. Велики ли мы были, лет по одиннадцать – двенадцать, а понимание величия родной земли уже навсегда поселилось в нас.

И, как ни революционен был поэт, а написал же о русском воине, покидавшем Россию: «Трижды город перекрестивши, трижды землю поцеловавши». И сам я видел, как евреи (это 1998 год), выходя из аэропорта Бен-Гурион, кидались на колени и целовали землю.

И разве кто-то усомнится в чистоте этого порыва. Разве и мы не увозим землю Святой Земли в своих сумках, разве не верим в её животворную силу?

А наше троекратное, во славу Святой Троицы, бросание трёх горстей земли в могилу на крышку гроба, разве не выражение надежды на защиту землёю души уходящего с земли?

И разве земля не слышит нас? Слышит, конечно. И любит нас. Она же год за годом, созидает для нас все условия для нашей жизни. И в добавление к выращенным злакам, фруктам, овощам, лечебным травам, являет из себя цветы, эти остатки рая на земле.

Этот земной рай вернётся, если мы тоже будем любить землю и беречь её.

У ЗАВОДСКОЙ ПРОХОДНОЙ плакатик: «На работе ты не гость, унеси хотя бы гвоздь». Шутка 60-х о так называемых «несунах»: «Вынес достаточно русский народ. Вынесет всё».

Японский император русскому: «У меня где какая вещь лежит, лежи она сто лет, никто не возьмёт». Русский император ему: «Нет, у меня нос промеж глаз украдут. А ежели какая вещь валяется, то что ей зря валяться, надо её взять и к делу пристроить».

Я такого русского Петю знал. Его даже Плюшкиным звали, но он совсем не Плюшкин, жадным не был. А позволить, чтобы какой кирпич или досочка без дела валялись, не мог. И правильно. Подбирал упавшее на дороге, не стеснялся в контейнеры с мусором заглядывать. Если кто какую вещь выбросил, это не значит, что пропащая, ещё может послужить. Тащил подобранное на дачу. И вот – интересно, какая-то гайка, железка, деревяшка, старый какой корпус от чего-то лежат-лежат у него в куче, и вдруг наступает день, когда именно они нужны. А где что у него самого лежит, тут он помнил каждую вещь.

ЖИЗНЬ ЛЮБЯЩЕЙ Веры искалечена, Бэла сражена, у княжны Мэри и Максима Максимыча разбиты сердца, Грушницкий убит, таманская ундина бросила мать и брата, бежит с татарином в неизвестность – вот плоды деятельности Печорина. Но вот что такое демоническая сила художественного образа – ему (Печорину) подражают, его любят.

Он же никому не хотел зла. Он просто такой. Едет в Персию. «Авось, умру где-нибудь по дороге».

МЕСТНЫХ, ДИАЛЕКТНЫХ слов, синонимов общеупотребительных, много в любой русской области, но мне, при моей вятскости, кажется, да не кажется, а так оно и есть, что в вятском говоре богатство слов-синонимов превышает любые другие говоры.

Устал человек, захомутали его, припахали, заездили, горбатился весь день, работа каторжная. Измучился, упетался, ухайдакался, устирался, ухлопался, запарился. Но и не только, он ещё весь грязнущий, то есть он учучкался, устряпался, уханькался, ухрюкался, ухомаздался, извозился, вывозился, ушлёпался. И задрипанный он и замызганный.

У нас и на ходу сочиняют слова. При мне было: рассказывает мужик о ком-то жадном: «Ему первое дело пузо затрамбовать. Не успеешь оглянуться, он уж сидит, нахомячивает».

А мой отец! Знакомая женщина на улице стала с ним советоваться, какие породы плодовых кустарников посадить. Он: «Да ты больно-то не замичуривайся, хватит тебе смородины да крыжовника. Малина сама вырастет, а иргу всё равно дрозды обшишкарят, с ней не связывайся. Так, для цвета, в окошко весной полюбоваться, ткни кустик».

И в самом деле, ирга цветёт дивно. И как яблоня, и дольше, чем яблоня.

В ВЕЛИКУЮ ОТЕЧЕСТВЕННУЮ ВОЙНУ моё поколение входило в возрасте младенцев. Война началась, а мы рождались. Война шла, а мы росли. И Победу помним. И горе, и крики вдов и матерей, и сирот.

И наши игры, которые были, конечно, все военными. Раздавался клич: «Айда в военку играть!»

И собирались моментально. В этих играх были и «наши» и «немцы». Бросали монетку, кому кем быть. Делились по-честному. Разбивались на пары, отходили в сторону, договаривались, кто кем будет, подходили к «маткам», к «водям».

Матки, матки, чьи помадки?

Называли на выбор два предмета: буран или вьюга, трава или сено, лыко или мочало, куль или мешок и тому подобное. «Води» по очереди выбирали. Так создавались команды. Конечно, друзьям хотелось быть в одной команде и они, чтобы не попасть в разные, вместе не сговаривались, старались шепнуть своему командиру свой «позывной», кем он назовётся, сосной или берёзой.

После делёжки силы уравновешивались, то есть в команду, куда собирался народ поплоше, выталкивали, в виде довеска, одного-двух из резерва, который крутился тут же. Никто из резерва не оставался без дела, он шпионил в пользу «своей» команды.

Играли всегда в живописнейших местах: лесные опушки, речные обрывы, луга. Чаще в логу, берега которого были в лопухах и кустарниках. Внизу ручей. Берега над ним то глинистые, то каменистые, то песчаные. То ельник, то вереск, то пихта.

Итак – свисток! В начале каждой «войны» ещё помнилось, кто «наши», кто «немцы», но игра была так горяча, обе команды так рвались к победе, так одинаково кричали «ура» и «полундра», что всегда побеждали «наши». Тем более я не припомню, чтобы хоть раз какая-то команда признала себя побеждённой. И никто и никогда не соблюдал никаких правил, которые вроде бы оговаривались до начала игры, никто не падал после крика: «Падай – ты убит! Падай!» И какие правила, когда захваченные в плен плевали в лицо тем, кто допытывался, где спрятано знамя, когда не хватало только настоящей гранаты, чтобы подорвать себя и врагов, когда уже и резервисты, никого не спрашивая, добровольно ввязывались в бой. Тут уж никакое жюри не смогло бы установить победителя.

В конце игры собирались на поляне, кричали, спорили. Спорили, опять чуть не до драки, чья победа. Но какая победа, кого над кем? Победа была общая. И вскоре обиды: царапины, синяки, кто-то и палкой получил, – не вспоминались. Возвращались сплочённой ватагой. Кровь, потешенная молодецкой игрой, входила в берега. Шли и дружно жалели, что настоящая война нас не подождала, закончилась, а то бы мы повоевали! А то жизнь проходит, и никакого просвета. Уже и знамя над рейхстагом, и вообще мир во всём мире.

И не знали, несмышлёныши, что войн и крови на нас хватит с избытком. Ибо страшна Россия врагам Христа. И всё надеются её убить.

Ну-ну, надейтесь. Хвалилась теляти волка съесть.

КЛЮЧ К РАЗУМЕНИЮ. Почему русская литература – ведущая в мире? Три начала: православие, народность, государственность.

Дело в языке. Русский язык – язык Богообщения. Ломоносов о русском языке. Триединство написания, звучания, смысла. Сопротивление (увы, слабеющее) варваризмам, жаргонам, иностранщине, канцелярщине.

Вятский говор. «Как говорим, так и пишем».

Формирование словесности. Устный, мифологический период, ведущая в нём тема – героическая. Обрядовые песни, единение человека и природы. Чудесное и сверхъестественное как естественное для русских. Былины. Сопоставление их с эпосом античности, с другими эпосами. Разделы былин. Новгородские, киевские. Антропоморфизм. Война и мир в былинах. Языческое славянство, сопоставление с язычеством античным.

Период исторический. Замена мифа эпопеей, летописью. Начало житийности в начале письменности. Кто автор устной? Сказок, заговоров, загадок, легенд, былин, поговорок, примет. Духовные стихи, «Голубиная книга». Авторство народное.

В письменной появляется автор, то есть взгляд на жизнь отдельного человека, не всегда совпадающий с общим. Интересы слоёв общества, сословий.

Словесность учёная и художественная (ею вначале считалась переводная. Азбуковники, Цветники Духовные, Маргариты, Школы Благочестия). Главное – Священное Писание.

Своя литература вначале насквозь духовна. Монах Нестор, митрополит Илларион, преподобный Владимир Мономах, Даниил Заточник… Духовные стихи о Егории Храбром, об Алексии-Божием человеке…

Послания. Митрополита Вассиана, Серапиона, Максима Грека, Симона…

Жанр путешествий (не Васька да Гама) паломничеств, начиная с игумена Даниила.

Слова. О полку Игореве, о погибели земли Русской. Исторические повести. Задонщина, О Мамаевом побоище…

Домострой. Стоглав. Четьи-Минеи митр. Макария и святителя Димитрия Ростовского.

Жития, начиная с жития свв. Бориса и Глеба.

Повести. О Горе-злосчастии, Шемякин суд, о Савве Грудцыне, об Азовском сидении…

Примерно так. Иначе откуда было бы взяться Ломоносову, Державину, Сумарокову, Крылову, Пушкину и далее.

Ходим по золоту. Эволюции в русской письменности нет. В ней путь вперёд – это путь во времена соединения текста и его значения. Как в живописи – путь к вершине рублёвской «Троицы».

ГНИЛОЙ УГОЛ. Так называли у нас западную сторону. Всегда оттуда приходила плохая погода: дожди летом-осенью, зимой вьюги.

ПУСТЫНЬКА МЛАДЕНЦА Иоанна Предтечи. Она теперь в ведении или францисканцев или бенедиктинцев, не запомнил. Неважно. Земля православная, недалеко от госпиталя Хадасса. А он на земле русского владения в Палестине. Конечно, уже не отдадут. Наша миссия о том и не мечтает.

Пустынька соблюдается, в неё допускают. Но строго в определённое время. Я жил в Горней и всё мечтал побывать в пустыньке. И раз вырвался. Мне рассказали, как идти. С утра, ещё до завтрака, чтобы успеть к поездке. Пошёл, скорее даже побежал. И закрыто. И что? И спасовать? Перекрестясь, полез через заросший виноградом железный забор. Собак не слышно. По тропе вниз. Цветение, благоухание, весна. Вот она, пещерка. Пред нею источник заросший водяными цветами. Меж них шевелятся толстые разноцветные рыбы.

И тут вот жил младенчик, потом ребёнок, потом отрок, потерявший и отца и маму. Косуля приносила молоко, ангелы занимались с ним. Спал вот в этой пещерке. Пища дикий мёд, акриды. Конечно, знал о своём предназначении. Видел вот эти горы, ущелье, поток внизу.

В первый раз я принял этот источник за источник Иоанна Предтечи. И ухнул в него. А он очень глубокий, дна не достал, хотя нырнул крепко. Но всплыл, выкарабкался. А время нес­лось. И я побежал обратно напрямую, не по дороге, в направлении госпиталя Хадасса, Горняя наша обитель с ним рядом. Продирался через кусты и очень, помню, боялся змей и себе говорил: какой же ты православный, когда знаешь, что ничего с тобой при вере Господа не будет, ничего тебе не повредит, даже если «на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия».

Когда через несколько дней приехал с группой, то монахиня указала на источник Иоанна. Он выше, рядом с пещерой. Холодный необыкновенно. Холодящий до костей. Но так благотворно. Уже на рыб в «своём источнике» смотрел как на знакомых и ужасался их величине и своему к ним нырянию. Ну не змеи же, не акулы.

И ПОСЛОВИЦЫ НАШИ готовили нас ко всему неожиданному: От тюрьмы да от котомы не зарекайся, сегодня пан – завтра пропал, деньги что навоз – сегодня пусто, завтра воз, сегодня жив – завтра жил…

ИДУЩИЕ ЗА ХРИСТОМ всегда будут гонимы. Это о нас. Если явно не гонимы, то постоянно оболганы. Надо к этому привыкнуть и жить спокойно и не обижаться ни на кого. И выполнять свою миссию. А миссия у России – сохранять присутствие Христа на Земле.

– ВОЛКА ЛИ, СОБАКУ ЛИ, когда кинется, схватить левой рукой за нижнюю челюсть, губы прижать, правой ткнуть меж рёбер. Одна баба со страху рукой в зубы сунула, он и сел. И повела, и привела, куда денется.

– Врёшь.

– Проверь при случае… А вот тоже – крысы. По сорок сантиметров без хвоста.

– Врёшь.

– Да это ещё мало. Вывалю поросятам корм, много намешаю. Неделя-две, поросята только худеют. Что такое? Понял – крысы корм съедают. Стал охотиться. Принесу еду, вылью в корыто, дверью хлопну, вроде как ушёл. Затаюсь. Они выскакивают. Поросята сразу от корыта отходят. Если нет, крысы их за ноги кусают. А спят вместе. Крысы лежат меж поросят, греются. Тыкал ножом. Когда и попадал. А самку только смог из ружья убить. Две ночи караулил.

Не веришь? Тогда другое: пойдём со мной за рыбой. Я как – иду по берегу с острогой, фонариком посвечиваю. Щурята, окунь. Вдруг бобёр как даст хвостом по воде. Предупреждает. А по берегу лось бежит, топает. Берег трясётся. Там кабаны захрюкали. А ночь кругом. Ещё какой-то адреналин придумали. Пойдём, кайф словишь.

– Пойдём? А мне вот охота с медведем врукопашную сойтись. Мне надо свою трусость исправить. Какую? Медведь за мной гнался, я от него. И на ёлку, на два метра выше вершины, залез.

МНОГО И РЕКЛАМЫ писал:

«Каждый товар имеет лицо: шляпа – круг, а баранка кольцо. Чтоб шляпа была над румяным лицом, чай повенчайте с этим кольцом».

«В московской «Химчистке» хлопот никаких: сдал – получил и одет как жених».

«Наша Тая расцветает. Ей завидуют подружки. Тая тайны не скрывает: Тая к чаю покупает мосхлебторговские сушки».

«Чтоб жизнь дожить до седых волос, нужно помнить очень немного: по рельсам ходит электровоз, для пешеходов дорога».

Это примерно 69-й год, первое рекламное издание в Москве – приложение к «Вечёрке». Так что я, на свою голову, был в числе основоположников рекламы в СССР. Но не борьбу же с перхотью воспевал. А, например: «Знать должен каждый человек: полезен серебристый хек!» Или: «Вы знали про такую рыбу, такую витаминов глыбу? Хотите свой украсить век? Купите серебристый хек!» Или: «Без тени я сомнения – пред нами нототения». А эта вообще блеск: «Советую врагу: мясное ешь рагу. Жене, соседу, другу шепну: купи бельдюгу!»

– НАЧНУ С НАЧАЛА: было мне пятнадцать лет. Название колхозу «Заборье» Солотчинский район. Подростков нас собрали, послали на дальнее поле сажать картошку. Посадили. Немного осталось. Разделили. У всех же голод в семьях. Прикрыли берёзовыми ветвями. Дальше догадываешься?

Это была первая ходка. А ведь что им стоило просто нас выпороть, а? Работал расконвоированным после зоны на сцепке вагонов. Видишь, шрам? Шмякнуло навсегда. Крепко нажгло. Меня начальник Меркурьев оставлял, я хороший работник был. Да я и оставался. Тогда город Салават Юлаев строился. Я и жениться хотел. И девушка хорошая. Познакомились на реке Белой. Холодная река, чистая. Ох, я плавал! Она на берегу. Вижу – глядит. Я на ту сторону, да без передышки обратно! Выхожу, иду к ней боком. Она говорит: «Да вы не стесняйтесь, что у вас рука поранена». Видишь как? Танцевать любила. И я любил кружиться. В клубе танцевали, и я в вихре вальса отлетевшей ногой зацепил другой девушке чулок, и порвал. Но она ничего, вот в чём дело! Я извиняюсь, моя девушка извиняется: мы вам чулки купим. Она: ну что вы, что вы, ничего особенного! Но тут два бригадмильца с повязками. А они меня пасли. Пасли, стерегли. Ненавидели, что девушка меня выбрала, зэка! Потащили в ментовку. Там разговор короткий, я же уже с судимостью.

Да-а. Дали три года как бы за разбой. А эта девчонка осталась чистой. Не далась никому. Потом узнал.

А я что за эти три года стал? Баланду давали из сечки, цветом синяя. Началась цинга. Хоть бы кто дольку чеснока послал. Я же её даже фамилии не знал, не то, что адреса. Да и не попросил бы. Кровь из дёсен течёт. Врач знакомый говорит: грызи мослы, кости. Кровь идёт, всё равно грызи, спасай зубы. Водили на работу в лес, зелень жевал. Бежать хотел. Но там так: бежавших убивали, трупы привозили и нам показывали – вот, смотрите. Тайга, тундра, куда бежать? Ненцы их ловили и выдавали. Им за каждого пойманного давали винтовку. И что там от меня осталось? Тень человека. Как себя рядом с ней представить? Такая красивая и рядом смертник.

Девушку эту и после смерти помнить буду.

ЦЫГАН: – НАМ можно воровать, мы у Креста Господа гвозди воровали, чтобы Его не прибивали.

– Что ж вы все не украли?

– ПАПА РАНО умер, а мама была очень молодая и красивая. Но ни на кого не заглянулась. У неё был, про неё говорили «зелёный палец», то есть всё в огороде росло и всё самое лучшее. И всем семена раздавала. Как же я с кого-то буду деньги брать? В память о маме даром раздаю: и луковицы георгина, и отводки смородины. И всё остальное. И с ней всю жизнь советуюсь. Что непонятное, я сразу мысленно: мама, а тут как? И сразу в голову приходит решение.

СТАРУХА С накрашенными губами: «Ох, я была настоящей петита дьяболо! – Даже ногу отставила и подёргала коленом. Даже пропела: – Да! Я всегда была петита дьяболо, петита дьяболо! А дьяволы не любят унывать! О!о!о!» – Оказывается, танцевала в оперетте.

И вот – жизнь прошла, и самое яркое воспоминание, как была «маленьким дьяволом». Петита – маленький. «Ну, женщины! – вспомним Шекспира, – Вам имя вероломство! – или, в другом переводе: – Ничтожество вам имя».

СКАЛЫ, СЕРЫЕ пески, безжизненность. Старуха арабка ведёт за узду ослика. К нему привязан ещё один ослик. Оба нагружены. Память воображения сразу уносит в ветхозаветные пространства. Также шла арабка, также ослики несли поклажу. И у той арабки также были и дети, и забота о семье. Молилась. Думала, что сегодня сготовить на ужин? А то, что её и осликов обгоняет мерседес или арабский скакун, её не занимало. Не велика разница.

«СКОБЛЁНОЕ РЫЛО» – вот как обзывали в петровские времена тех мужчин, кто послушался приказа брить бороду. Готовы были за неё на плаху пойти. А и в самом деле, что было тому императору, воспитанному развратными учителями Европы, что ему было до русских бород? Бреешься сам, ну и брейся, а что тебе до других? Борода – это великий Божий дар: летом от неё прохладно, зимой тепло. Сам Спаситель на всех иконах с бородой. Волосы бороды – это живые части тела, и их убивать? Ещё эти скоблёные рыла много содействовали разврату, смертному греху мужеложества, гомосексуализма. Надо же после бритья каким-то дезодорантом опрыскаться, это же запах для привлечения внимания. А в гладкой коже на лице, конечно, что-то женское, да просто бабье.

Но сумел русский царь, ученик голландский, нагнуть голову священству и повелеть ему вопрошать пасомых: «А ну-ка ответьте, отрастут волосы, если их остричь?» – «Отрастут», – уныло соглашались те, зная, что далее последует вопрос: «А если голову отстричь, отрастёт?»

И вот – живём среди скоблёных рыл. Только в церкви и вздохнёшь.

ИХ ОБОИХ земля России не пустила в себя, похоронены далеко-далеко. Да и долго не хоронили. И что они свершили в поэзии, в скульптуре? Занудно один рифмовал на темы осовремененной античности, другой вызывающе издевался над формой. Конечно, речь о Бродском и Неизвестном.

– «ДА БУДЕТ СВЕТ, – сказал монтёр, а сам обрезал провода». И такое было клише. Как и детское хоровое в детском саду: «Как тебе не стыдно, у тебя всё видно».

И взрослое (подруге): «У тебя из-под пятницы суббота». То есть комбинация длиннее подола платья. Ещё комбинации носили, чтоб не просвечивало. А сейчас специально, чтоб просвечивало.

Дуры–бабы: чем больше в женщине тайны, тем она притягательнее. А когда она вся-вся в обтяжку, что тут остается?

ОСНОВАТЕЛЬ РУССКОГО монашества Антоний знал, что такое католики. Он постригался на Афоне, а Афон и до него и при нём осаждали латиняне. Как живьём сжигали монахов Ватопеда. Так что святой Антоний знал, на что они способны и как надо им противиться.

К слову сказать, вспомнил об Афоне и надо ещё вспомнить о святогорце Максиме Греке. Именно он был направлен священноначалием Святой Горы в Русь для исправления Богослужебных книг. И они, в самом деле, нуждались в исправлениях. Но сколько натерпелся преподобный Максим! Ревнители благочестия тогдашние подвели его под суд и темницу. Еле живым выпустили.

Я как раз из тех мест, куда уходили старообрядцы при Никоне. У нас были их целые деревни. И трудяги были, и не курили, не пьяницы. Но очень замкнутые. Даже превозносительные. Кержаки, такая была деревня, полностью старообрядческая. Колхоз «Первое мая». Пришлось и им сеять кукурузу.

ЧЕБОКСАРЫ. ЛЕТО. К Волге! Ушёл подальше по берегу в безлюдность. Разделся, забрёл в воду по пояс. Вдруг солнце засияло. Перекрестился: «Во Имя Отца!» И тут резко просыпался на меня дождь. Крупные холодные капли. Летят вертикально. Как десант. На воде прыжки фонтанчиков. Погрузился с головой. Опять крещусь: «И Сына!» – Опять погрузился. А дождь освежающий, прямо как окропление на водосвятии. Какая же огромная кисть у Господа! Снова крещусь: «И Святаго Духа!» – и в третий раз погрузился. Повернулся к берегу. И как ступил на берег – дождь в тут же секунду перестал. Как и не было.

Ну, вот что это такое? Конечно, великая милость Божия. И как я об этом не рассказал бы? Тем более и свидетель был – мой брат двоюродный, по отцу, Виталий. И в Москве об этом чуде погружения в матушку Волгу рассказал. И думал: я хвалюсь или нет? Нет, не похвальба это, не грех. Это же было. Вот уж чудо, так чудо.

В НЕЗНАКОМОМ ГОРОДЕ поселиться в отдельный номер. Чтобы окна не на улицу. Выключить телефоны, выдернуть все штепсели из розеток. И лечь и лежать. В окне только облака, и только птицы их перечеркивают. Лежать до ужина и не ходить на него. И уснуть. И спать, спать, спать.

Ночью долгий сон.

Рано проснуться и идти по безлюдному парку. Остановиться и проверить в кармане куртки паспорт и билет на самолёт. Встать на мосту через реку и стараться понять, почему рад тому, что не помнишь ночной сон.

И снова вынуть билет. И старательно рвать его на мелкие клочочки. Пускать их по ветру. Они полетят вначале как снег, а потом поплывут по течению, как быстро тающие снежинки.

И пойти на завтрак.

РЕБРО АДАМА. Ох, очень не зря есть пословица «Ребро Адама – кость упряма». Им же, женщинам, дочерям праматери Евы, всё неладно, всё не по ним. Если не сама она решила что-то в семье, так как это кто-то смеет решить? Муж? А он кто? И что он может? Сотрудник на работе умнее его, а сосед по дому умеет больше, чем он. А зачем замуж за него выходила? – «Дура была».

Почему в мире всё переворачивается с ног на голову? Бабы становятся мужиками. Когда война – понятно: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Но сейчас? Забыто правило: «Мужчина смотрит на Бога, женщина на мужчину».

МЫ ТОЛЕРАНТНЫ, мы политкорректны, а нас паскудят. Мы патриотичны, а на нас гадят. И было и будет так, ибо ненависть к России в генах неверующих во Христа.

И нечего ими возмущаться. Найти в себе силы даже пожалеть их, если нет сил полюбить. А на первых порах хотя бы не обращать на них внимания.

У АНГЛИЧАН НЕТ слов «правда», «истина». Их заменяет слово «выгода». Так мне сказали. Верю. Уже знаю, что у них нет и соборности, всё саммит да симпозиум. И чего от них ждать?

СОСЕД «ПЕРЕШЁЛ за экватор», то есть перелишил в выпивке. А обещал напилить дров. Запел: «Дождик поливает, брат сестру качает. Ты расти, сестрёнка, подрастай скорее, да будь поумнее». – Неожиданно: – А мы с тобой, брат из пяхоты, а летом лучше, чем зимой, да-а. Ну, что тебе сказать про Сахалин? На острове нормальная погода». – Вспоминает дрова: – Командир, напилим! В свободное от свободного времени время.

НЕЛЮБОВЬ К РОССИИ чаще не народная, а, так сказать, частная, семейная. Фактически в поколениях почти всех семей были и репрессированные, и несправедливо осуждённые, и обманутые, и изгнанные с работы, то есть всегда в любой семье хватало поводов для обиды на государство и власти. Так думаю, стоя около усечённого дедушкиного дома, в котором родился отец. Но что же во мне нет никакой, даже малёхочкой обиды на Россию? Она вся в моём сердце. И не она несправедлива к сыновьям, а власти, которые не любили ни Россию, ни народ её. Ничего, ответят. И наворовавшиеся и ворующие, и рвущиеся поворовать.

ВООБЩЕ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, что не так уж и плохо жить в стране, которую все ненавидят. Ну, не все, но все бы рады были дорваться до наших кладовых.

Интересно, что ненависть к нам прибавляет нам сил.

РУССКИЕ ШТОРЫ. Рассказ тёщи Прасковьи Александровны (1918 – 2016): «Аэродром у нас был недалеко от Берлина. После Победы мы выпросили увольнение, чтобы посмотреть на рейхстаг. Пошли: Кузьмич мой, Коля из штаба, он знал немецкий, и Ленка, шифровальщица. А в Берлине не всё разбомбили, были и улицы, вполне сохранившиеся. И уже люди внутри жили. Идём. Вдруг меня Ленка как схватит за руку: «Паня, мои шторы!» Домик аккуратный, немецкий. «Ты уверена?» – «Там, на уголках мои метки. Мама вышивала. И вверху подшито розовым». – «Ну давай зайдём» – «Да вроде неудобно» – «А чего неудобно? Мы же не грабить. Ты точно уверена?» – «Да».

Постучали, зашли. Немка в средних годах. Смотрит враждебно. Поздоровались. Коля ей говорит: «Вот эта мадам, – показал на Ленку, – говорит, что шторы на окнах из её дома». Она отвечает: «Нет, это мои! Муж прислал». – Коля нам перевёл, говорит: –«Ясно, что муж. – И ей: – У мадам есть примета: метки на уголке». Мой Кузьмич оттянул штору – точно! И метки, и розовым шёлком края обшиты.

Ленка плакать. Коля немке сказал: «Мадам, верните». Она фыркнула, повернулась: «Берите сами!» Но тут Коля резко, он это умел, я поняла: «Шнеллер!» То есть, давай сама и быстро!

Она сняла шторы, я их свернула, на улице Ленке говорю: «Ты что плачешь, радоваться надо». А потом только осенило: ведь маму у Ленки немцы убили. Может, муж этой немки и убил.

Пошли к рейхстагу. А там! Народное гулянье! Мы и попели там. Рейхстаг весь исписан. И я расписалась. Где пониже, всё занято, но меня Кузьмич и Коля подняли на руках, и я расписалась: «Паня Краснопёрова из Тамани».

«ТОЛСТОЙ – ХУДОЖНИК известен ничтожному меньшинству даже в России, – писал Ленин. Важно Ленину только то, цитата: – Умер Толстой, и отошла в прошлое дореволюционная Россия, слабость и бессилие которой выразились в философии, обрисованы в произведениях гениального художника. Но в его наследстве есть то, что не отошло в прошлое, что принадлежит будущему… это критика государства, церкви, частной поземельной собственности – не для того, чтобы массы ограничивались самоусовершенствованием и воздыханием о божецкой жизни, а для того, чтобы они поднялись для нанесения нового удара царской монархии».

ДУТЫЕ ВЕЛИЧИНЫ спасает биография. Пострадавший от царя ли, от большевиков ли поэт потомкам более ценен, чем проживший жизнь без тюрем и ссылок.

Мандельштам в книге «Четвёртая проза» высокомерен и явно не любит России. Цитаты: «В Доме Герцена… некий Митька Благой – лицейская сволочь, разрешённая большевиками для пользы науки, – сторожит в специальном музее верёвку удавленника Серёжи Есенина».

Ещё: «Я выпил в душе (?) за здоровье молодой Армении… и за её могучий язык, на котором мы недостойны говорить».

«И я благодарил своё рождение за то, что я лишь случайный гость Замоскворечья и в нём не проведу лучших лет. Нигде и никогда я не чувствовал с такой силой арбузную(?) пустоту России».

А вот это уже совсем кокетство: «У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архивов. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу. Я один в России работаю с голосу, а кругом густопсовая сволочь пишет. Какой я к чёрту писатель! Пошли вон, дураки!»

В самом деле, какой он, к чёрту, писатель? Сам признался.

И обо всём этом Анна Ахматова писала: «Во всём ХХ-м веке не было такой прозы». И хорошо, что не было, а то бы и век пропал.

ДАЖЕ КЕДРИН повёлся на борьбу с царизмом. Зарифмовал полностью выдуманную историю о том, что якобы строителям Покровского собора на Красной площади (храм Василия Блаженного) по приказу царя выкололи глаза. Якобы он испугался, что они где-то ещё что-то подобное выстроят. Полная дичь! Они же в России строят.

У Кедрина: «Соколиные очи кололи им шилом железным…». Как не возненавидеть такого царя?

КТО СПОРИТ, что Пётр Первый хотел сделать Россию сильной, конечно, нужны были перемены. И, конечно, при своей чуткости к положению России в мире русские понимали необходимость перемен. Но крепко, до полного пренебрежения народными чувствами, гнал самодержец реформы. Ещё же до него и папаша Алексей Михайлович отличился. И очень они обидели русских.

И это потом сказалось.

ПОРТ ПИРЕЙ. Греция. Средиземноморье. Маленькие буксирчики между огромных судов очень похожи на маленьких хрюшек. И в самом деле они, как поросёнки, утыкаются в бок транспортам и толкают их своими пятачками.

И все, очень с добрым юмором, названы «Гераклами». Незаменимы: помогают швартоваться, помогают судам выходить на фарватер. Огромная туша корабля подчиняется усилиям этих маленьких тружеников.

Сверху видно, что и команды-то у них всего два человека. Гераклы. Может, ещё кто-то там, внизу, сидит.

ПУСТЫНЯ ГОБИ, далеко за плюс сорок. Идём босиком по леднику. Да, лёд по ногами. И не жарко от него. На границе земли и льда много жизни. Любопытные суслики свистят и становятся столбиками. И мгновенно исчезают, когда чего-то боятся. Вверху орлы, турпаны.

Посёлок. Зелени нет. У юрты больной верблюжонок, с ним мальчик. Смотрит и начинает показывать, будто жуёт. Ясное дело, побывали туристы, давали жвачку. Семья, пять детей, подвешена колыбелька, в ней ребёнок. Девочка отгоняет от него мух. На улице монголка доит верблюдицу, привязала ей ногу.

До этого Хубсугул, теплоход, потом день на автобусе. Ночь в Бурухане в посёлке геологов. Озеро, купание, баня.

Замотались в простыни, сидим. Валя: «Будешь о Монголии писать?» – «Не смогу, не осмелюсь, пиши ты, ты сибиряк, сосед их. Ты же прикасался, писал про Кяхту». «Кяхта? Это же меж Бурятией и Китаем. Монголия другое. Нет, тоже не осмелюсь». – «А ты заметил, вроде в шутку, они говорили, что Чингиз-хан завещал им земли, на которые ступит копыто монгольского коня?» – «Шутка, как проверка, так?» – «Кто их знает – буддийский восток. Но кони-то их до Венгрии ступили».

ПАМЯТЬ МОЯ, память моя, работай! Верни небо, покрытое летящими ветрами, верни город, который весь, как этот, но в этом нет моего сердца. Оно в городе, который светел без луны и солнца, оно в птице, уносящей меня на крыльях ночи к нему.

КАБЫ ДО НАС люди не мёрли, то и мы бы на тот свет не пёрли.

Каково здесь житьё, таково на том свете и вытьё.

День к вечеру, к могиле ближе.

Не ты смерти ищешь, она тебя сторожит.

Проси Творца, чтоб не лишил доброго конца.

Тяжек Крест, да надо несть.

Просятся в рай, а лезут в ад.

– Слава Богу, до старости дожила, дай, Господи, до смерти дожить. (Мама).

Наш век проходит, а у Бога дней не убывает.

И мы пойдём землю греть.

Рождается – кричит, умирает – молчит.

Перед смертью не надышишься (не слукавишь).

На сороковой день пекут лесенки, чтоб душе легче было подняться в Царство Небесное.

Кто вложил в тебя душу, Тот её и вынесет.

Избу крой, песни пой, а шесть досок паси. (На гроб)

Тело в тесноту, душу на простор.

Кто чаще смерть поминает, тот реже согрешает.

Только тот и не умирает, кто не родился.

Не бойся смерти, бойся греха.

Не умел жить, так хоть умереть сумей.

Родится человек на смерть, а умирает на живот.

Бойся – не бойся, смерть у порога.

КАТЯ, УЖЕ СТУДЕНТКА: – Папа, слова гарно и вульгарно однокоренные? – «Это же разные языки». – А смешно: дуже гарно – дуже вульгарно.

ОБВИЧИТЬ ПО ДАЛЮ – дать обет обещание. У нас вичи (вицы) – длинные тонкие ветви, чаще берёзовые. Ими обвивали, скрепляли плетни, укрепляли свеже смётанный стог. То есть, в общем-то тоже давали обет на крепость.

СЧИТАНИЕ себя хуже других – оно очень русское. Постоянно встречается в творениях святых отцов. Но, надо обязательно сказать, что оно у них на духовном уровне, касается нравственной недостижимости образа Христа. И может вредить в обычной жизни, в деле крепости русского характера. Почему мы считаем, что всё у нас хуже всех? Да у нас всё лучше всех! Почему-то вдруг навязываются понимания прямо вредящие любви к родине. Почему вдруг Подмосковье это подмосковная Швейцария, почему вдруг японская сакура во главе всего весеннего цветения? Швейцарские часы – образец часов? Глупость! У моей тёщи были дамские, ещё военного времени часы-кирпичик «Звезда». Они шли с точностью до секунды 80 лет. Только ремешок меняла. И сейчас идут. Какая тут Швейцария, тут простой российский часовой завод. И так во всём.

Та же косметика. К жене приезжали её знакомые из Польши (она там преподавала русский язык), так они хватали нашу косметику чемоданами. А наши дуры зарились на упаковки, коробочки, то есть всего-навсего на форму. Так во всём. У всех всё лучше. А то, что по содержанию наши товары были доброкачественнее, естественнее, здоровее, как же это не считать за великую заслугу?

Да, форма – это Европа, а содержание – это Россия.

Мы не хуже, мы лучше. И это никакая не гордыня, а реальность. Но ничего никому не докажешь. И зачем доказывать? Вразуми, Господи, неразумных тварей твоих!

ПРЫГАЛКИ, КЛАССИКИ, прятки, все детские игры сопровождались стишками, приговорками. Прыгают дети и в те самые годы жестокого «культа личности», вовсю кричат: «Кто на чёрточку наступит, тот Ленина погубит». И хоть бы что. Или: «Ленин, Сталин, Полбубей ехали на лодке. Ленин, Сталин утонули, кто остался в лодке?» – «Полбубей!». И подставляли лоб. И хоть бы что. Взрослые в селе были не умнее взрослых в городе, но мудрее.

БАТЮШКА В ЦЕРКВИ: – Каковы врата в Царство Небесное? Где они? Как выглядят, не знаю, но где, сейчас скажу. Они в нашем сердце. Помните, в Писании: «И этот храм – вы». То есть человек является храмом Божиим. Но каким? Без мерзости запустения. И это часть Царства Небесного. Вот в него и надо войти.

– Как?

– Идти по дороге. По какой? Понять это легко, если вспомнить выражение афонских монахов о том, что Афон – это не место жительства, а путь. Какой? Путь молитвы. И, вспомните, как мы недавно служили молебен о погибших в дорожных происшествиях. Помните, я говорил, что вина за это чаще всего в самих водителях, в их характере и состоянии: один пьяный, другой торопился, обгонял, третий нарушил правила движения. То есть не дорога была виновата, а водитель. Так же и пешеход. Кто его гонит на красный? Нетерпение.

Вот и нашу жизнь легко уподобить дороге в Царствие Небесное. В ней много опасностей, но их можно и нужно избежать. Соблюдать правила движения, то есть Заповеди Божии.

ГДЕ ОНА СЕЙЧАС?

В открытую форточку квартиры влетела ласточка. А обратно не могла вылететь, металась. Хозяев не было. Приехали. Зажгли свет. Ласточка выползла из угла. Они вначале испугались её черного цвета. Но разглядели – ласточка. Совершенно обессилевшая. Стали выхаживать. Молоко не пьёт, крошки не клюёт. Стали смотреть в интернете о ласточках: питаются мошками, комарами, мухами. Стали ловить. Водичку закапывали в клювик пипеткой. О ласточке узнали знакомые и их дети. Приходили смотреть.

Сделали ей гнёздышко. Даже ночью вставали поглядеть, жива ли. Была жива, слабо царапалась крохотными коготками. Но ходить долго не умела, падала набок, она же до этого больше была в воздухе, чем на земле.

Вскоре от любви и заботы ласточка окрепла. А тут подошло время осени, птицы улетают. И она рвалась лететь. Взмывала под потолок, пачкала крылья об извёстку, кидалась к окну, ударялась о стекло. Выпустить боялись – вдруг упадёт, там её кошки съедят.

Но вот, кажется, она успокоилась. Решили – пусть зимует.

Утром мама семейства почувствовала, что с ласточкой что-то не то. Взяла её на руки. Ласточка выгибала головку вверх и вниз, и вбок. Тихонько пискнула и замерла. Женщина сказала старшей дочери, и они вдоволь наревелись. А младшему сыну, когда отец привёл его из детского садика, сказали, что ласточка улетела на юг с другими ласточками.

И он долго расспрашивал: «А что она сказала, когда улетала? Сказала: спасибо, да? И сказала, что прилетит, да?» И выходил на балкон и глядел в сторону юга. Он уже знал, где юг. Папа научил. Говорил: «Откуда появляется солнце, там восток, а вправо от него юг». И мальчик показывал в ту сторону друзьям. И дома не давал разбирать гнёздышко. «Она же сказала, что прилетит».

ЧТО МЫ, РУССКИЕ, любящие своё Отечество, в последнее время, лет уже тридцать, что делаем? Во время ­издевательства над Россией, нашествия на неё, что? Наших детей и внуков оболванивают, развращают, историю России поливают грязью, а мы что? Мы, конечно, возмущаемся, негодуем, сердимся, ноем, скулим, строим планы, вспоминаем, сопоставляем, ругаем власти, Америку, хохмачей эстрады, но как-то устраиваемся, зомбируемся, привыкаем. Но привычка не смирение, негодование не молитва. Как таких слабовольных людьми считать? Гнать их в отстойники современности, так полагают ненавидящие Россию. Гнать с экранов жизни в спам, в корзину, а оттуда и вовсе удалять.

А за что нас ненавидеть? Как за что? Почему это мы всё никак не вымрем, не освободим пространство для цивилизованных наций.

Близко к русским дверям беды и трагедии. Всё как в предреволюционные времена. И так же, почти безропотно, дожидались русские гибели страны. А ведь о гибели говорили лучшие тогдашние умы, ведь всё было сказано Достоевским, Данилевским, Леонтьевым, Феофаном Затворником, многими. Почему их не слушали? Слушали Писарева, Кропоткина, Чернышевского, Ульянова, Маркса, Толстого, разрушителей всяких. Которые разогревали чувство зависти к богатым, чувство недовольства своим положением, священством, властями, царём. В чём могло быть спасение?

– Молиться надо! – возглашал на всю Россию святой праведный отец наш Иоанн Кронштадский, – молиться!

Уж как его-то было не послушать? Ведь молитва всех, конечно, была бы услышана Господом, покаяние всех и каждого могло остановить любые нашествия иноплемённых и по национальности и, особенно, по духу.

Возлетали к Престолу Небесному святые души страдальцев, сеялись вновь семена крови, на которых стоит вера Православная.

Но вот сейчас, когда положение России такое же, и ещё гораздо страшнее, в самом деле, почему не молимся? Все! Почему на митинг против строительства церкви народ собирается, а в церкви нет его? Ответ прост: потому что провокаторы, купленные наймиты, возбуждают людей, интернет, телевизор, газеты призывают встать на защиту якобы народных интересов. Каких? Сквера жалко? Но ведь тут же был храм, было освящение престола, Ангел Хранитель встал над ним навечно, и мы предаём Божьего посланника, оставляя его и дальше глядеть на попрание святого места. Сдались, и хоть бы что.

Так что же? Не говорите потом, что не знали, не слышали, не видели.

НАРОД ИЕРУСАЛИМА был обработан иудеями, которые внушили народу требовать у Понтия Пилата отпустить не Иисуса Христа, ни в чём невиновного, а разбойника Варавву, свершившего убийство. И победил этот крик слабые голоса рассудка.

Верить ли тому, что этот Варавва любил сестру предателя Иуды? И что именно она учила брата воровать из общей казны деньги и, более того, подговорила к предательству. Может быть, прельщала даже мыслью, что Иуда может стать на место Христа. Ты же такой умный, может быть, говорила, а Он какой-то простой совсем, Он не сможет быть руководителем. А то, что Петр или там Иаков считают Его сыном Бога, так мало ли что они выдумают, что с ним взять: рыбаки. А ты образованный.

Так ли, не так ли, не знаю. Но верю, жадность Иуды усилило ещё и желание власти. Мало было только денег, хотелось ещё и командовать.

БРОШЕННЫЙ ЭЛЕВАТОР. Этот монастырёк – души моей отрада. Дорога к нему очень трудна, а после него дорог никаких вообще нет. В монастырёчке этом мало насельников, это такая женская обитель – общиночка. Матушка Валентина очень любит цветы. Они и вокруг храма и в храме, и в трапезной, и на всех подоконниках в каждой келье. Здесь в пять подъём, молитвы, в три часа дня молебен, акафист, в семь вечера снова стояние на молитве, в завершение дня Крестный ход вокруг храма. Храм возрождён не до конца, но в нём всё равно очень радостно и спокойно. Тем более купол уже увенчан крестом.

Приехал я сюда через шестьдесят лет после давнего, ещё до армии, приезда. Обитатели обители были в храме, и я вначале познакомился с живностью, которая на молитвы не ходит. И потом узнал их имена. Это кот Кнопик, который мышей не ловит, но его всё равно любят, и две кошки: Проська, она всё время чего-то просит, и Ремба, которая никого не боится, даже коз гоняет. Кнопика не трогает, но и он, он же в монастыре, к ней интереса не проявляет. Сторожевой пёс Алим к ним безразличен, то есть сам по себе.

Связи с миром отсюда практически нет. Здесь всё вне зоны. А мне надо было обязательно позвонить. Это раньше: уходил муж в извоз, на заработки, на полгода иногда, и жена спокойно ждала. Сейчас жене полдня не позвони, с ума сойдёт. А я не знал, что связи нет, и переживал от того, что жена переживает.

Стал искать место, на котором телефон оживёт, пошёл вверх меж пустых, давно брошенных домов. Вспомнил, что там был элеватор – агрегат обработки зерна. Он-то не мог пропасть. Он же огромный, поднимусь на него.

Пошёл. Бывшая улица была не просто заросшая, она задичала. Особенно радовался запустению татарник, всё окончательно захватывающий, нахально возвышался, цеплялся за одежду.

Продрался за околицу, распахнулось пространство полей, на которых росло что угодно, но не рожь, не пшеница, не овёс. Уже во многих местах выскакивали букетики кустарников, веселящих пейзаж.

Брошенный элеватор внезапно открылся, устрашая своей огромностью и красной ржавчиной железных частей. К нему-то я и стал пробираться, надеясь, что с высоты его свяжусь с Москвой.

Даже не пробирался, а продирался. Сквозь проволоку жёлтых стеблей, через заросли репейника. Скоро в ботинках ощутились колючие семена, и я даже вскрикивал при каждом шаге. Подошёл, стал подниматься. Деревянные ступени лестницы были ненадёжны, первые же ступеньки хрустнули под моей тяжестью, и я стал ступать ближе к краю, цепляясь за перила и подтягиваясь. Услышал вначале испуганные голоса птиц, а потом их увидел, огромную стаю голубей. Хлопали крылья, голуби вырывались из-под крыши и кружили над элеватором. Они были не только испуганы, но и возмущены. Столько лет элеватор был их домом, они были уверены, что люди его для них выстроили, и вот, пришёл человек и нарушает покой. «Миленькие голубочки, – говорил я, – извините, пожалуйста, надо мне позвонить. А не дозвонюсь, буду вас просить стать почтовыми и нести весточку в град Москву, что мы тут живы-здоровы, чего и вам желаем».

Нет, и отсюда связи не получилось. Всё-таки один раз голос жены прорвался, как и мой к ней, но и только. Но ведь мы слышали друг друга, что ещё? Живы, и ладно, можно дальше жить.

Я передохнул и огляделся. Как хорошо, что плохая связь загнала меня на верхотуру. И голуби показались морскими чайками, и я будто стоял на палубе корабля среди зелёного моря. И двигался под голубым небом с белыми облаками. Конечно, комары и оводы терзали. Но надо же чем-то платить за великую радость дышать целебным воздухом родины.

Но оглянулся и увидел убитое брошенное село. Да лучше бы и не видеть. Сразу в памяти прозвучали строки поэта: «Как будто бомбой ахнули нейтронной: дома стоят, народу ни души». Это о насильственном убийстве русских сёл и деревень. Я же бывал в этом, сейчас мёртвом селе, шестьдесят лет назад. Тут была школа, сельсовет, почта, медпункт, библиотека, клуб, ремонтно-техническая станция, правление колхоза, молочно-товарная ферма, вот этот элеватор. Ох, лучше не вспоминать, душу не рвать. Но ведь всё равно не забыть: беда в том, что воспоминания о той жизни терзаются зрелищем жизни настоящей. Да и жизни тут уже нет. И если бы не монастырь.

Ещё повернулся в сторону полей. Вот она, рождённая Богом и подаренная нам земля. Память зрения наполнялась этими просторами. Вдалеке отсюда я буду вспоминать их и ими спасаться.

Вот там полоса зелени поярче, конечно, там речка, надо будет сходить. Там высокая одинокая ель, а ель не сосна, у неё сучья растут с самого низа, легко по ним взобраться повыше, и оттуда ещё позвонить.

Но сейчас уже не успею: надо на молитву.

Покарабкался вниз. Выцарапался из джунглей сорняков, очень досаждали колючки в ботинках. Куда денешься, закалял терпение, смирялся. Но выйдя на чистое место, снял ботинки, стянул носки, крепко их выхлопал, поневоле становясь разносчиком новых зарослей, вновь обулся и зашагал к монастырю.

Вот и золотая новая главка над храмом.

Проська выбежала, встречает, мяукает, рядом красавица грозная Ремба, а вот и наш лодырь Кнопик. Козы пасутся у изгороди. Алим, их охраняющий, лежит на тропинке, хлопает по ней хвостом, уже ко мне привык, приветствует.

Матушка в храм идёт.

– Бегу, бегу, – кричу издали матушке. – Не опаздываю?

– Чаю, вначале чаю! – приказывает она. – Дозвонились?

– Да, голос слышал.

– Ну и слава Богу.

НЕ В ДЕНЬГАХ СЧАСТЬЕ – формула, отлитая в бронзе тысячелетий. И однако на данном этапе жизни России деньги победили. Но ведь именно от них все беды и страдания: завистливость, воровство, грабежи, подкупы, обманы, трусость, предательство. А от обилия вещей и комфорта жизни превозношение, сытость, от сытости скука, от скуки разврат.

Конечно, другого средства для обеспечения жизни пока нет в государстве кроме денег, обмена их на товары и продукты питания. Но всё-таки было бы гораздо лучше, если бы денег не хватало. Купили обувь, одежду на зиму, на холодильник не набирается. Ничего страшного, можно потерпеть. В чём-то можно себе отказать, в чём-то ужаться: самоограничение воспитывает характер.

У меня столько в памяти примеров, когда дети обеспеченных родителей всё имели в детстве: велосипеды, удовольствия, поездки и… и ничего не достигли. А ребята из бедных семей напротив. Тот доктор наук, этот заслуженный, эта ректор университета. Не говорю, что бедность – это хорошо, что только в бедности духовность, но то, что в богатстве больше падений, соблазнов, преступлений, это точно. Не бедность славлю, а умеренность.

С УТРА ПОРАНЬШЕ

Встанешь пораньше – подальше шагнёшь. Кто рано встаёт, тому Бог подаёт. И других таких пословиц о пользе раннего вставания много. А моя эта привычка вставать рано в самом прямом смысле спасала всю мою московскую жизнь.

Москва. Московская интеллигенция оживляется к вечеру и звонит друг другу до поздней ночи. А потом кто спит, кто дрыхнет, кто и звонить продолжает.

И я никак не мог войти в такой ритм жизни. Не от чего-либо, от того, что уже часам к десяти-одиннадцати вечера ничего не соображал. То есть соображал, но не настолько, чтоб вести умные обсуждения имеющих быть на это время событий. Так честно и говорил: «Простите, но я сейчас ничего не соображаю. (Некоторые могли думать, что я выпивши). Позвоните утром». – «А когда утром?» – «Часов в шесть-семь». Так вот, сообщаю: никто и никогда мне утром часов в шесть-семь не позвонил. И получается, что московская интеллигенция – этот сплошь ночные совы, а я – залетевший в столицу вятский жаворонок.

И в природе (ранняя роса к вёдру, ранняя весна – много воды, ранняя птичка носик чистит, то есть уже поела, а поздняя глазки продирает, утренники побили ранники, то есть весенние заморозки сгубили всходы ранних овощей, рано пташечка запела, как бы кошечка не съела…) и в жизни (раннего гостя не бойся, он до обеда, рано татарам на Русь идти; на работу рано, а в кабак самая пора; работать поздно, спать рано, а в кабак самое время; молодому жениться рано, а старому поздно; богатые раньше нашего встали, да всё и расхватали; не то беда, что рано родила, а та беда, что поздно обвенчалась; всем там быть, кому раньше, кому позже; такая рань – и петухи не пели…) всё в защиту рани-ранней.

Когда в детстве я или кто из братьев долго спали, мама шутила: «Проспали всё Царствие небесное», а отец выражался проще и доходчивей: «Девки-то уж все ворота обмочили».

Интересно, что тот, кто просыпался позднее, вставал и продирал глаза гораздо дольше, чем тот, кто вскакивал раньше. То есть, говоря опять же вслед за мамой, не растягивался. Хотя потянуться до хруста в суставах было очень полезно. Маленьких деточек-ползунков будили, поглаживая по спинке и животику: потянунюшки-поростунюшки. Незалежливых Бог любит.

Может, в слове радость напоминание о славянском божестве солнца, боге Ра. В данном случае и его можно вспомнить.

НЕ УХОДИ ОТ МИРА, он сам от тебя уйдёт. Вот такие слова произнеслись во мне вдруг, когда стоял на прощании с хорошим человеком. Может, надежды на уединение могут сбыться и в обычной жизни? Можно же идти в толпе и быть одиноким. Можно же и не бежать с другими за раздачей благ. Конечно, этому помогает радостное чувство возраста. Да, обещают хороший заработок, но надо же и заработать его, то есть угробить часть из оставшейся невеликой жизни. И зачем? Машину не покупать, на Мальдивы не ехать. То есть старый уже. И к сединам соблазны пристают, но уже легко с ними бороться, когда вооружён Крестом и молитвой. Душа и здоровье охраняются Причастием. Вот ещё бы так и у родных и близких.

Живёшь, живёшь и однажды чувствуешь, что мира, в обычном смысле окружающей жизни, нет. Звуки и виды его есть, люди из него приходят, и телефоны трещат, но это как-то помимо. И люди уходят, и звонки заканчиваются, а ты опять один. И переставляешь ноги, идёшь к окну. Солнце какое сегодня. Или: дождь, снег. Ветер качает ветки. Вчера были они голые, а сегодня уже в новеньких бледных листочках.

А недавно сутки был вне зоны связи. Вне зоны. Это звучит.

ПОЖИРАТЕЛИ ВРЕМЕНИ

Мне кажется, это такие маленькие незаметные существа, которые всюду. У них вообще один рот, они всё едят, а, главное, пожирают наше время и одновременно заражают нас бациллами обжорства, лени, жадности. Но самое для них лакомое – это время. Вот они втравили человека в переедание, он уж еле дышит, а всё ест и пьёт. Упал поспать. А должен был потратить время на нужную работу, а теперь это время убито обжорством. Но оно не пропало бесследно для пожирателей времени, это их добыча. Девица перед зеркалом часами. Эти часы опять же кормят пожирателей, а девица за эти часы просто постарела. Как ни намазывайся, умирать-то придётся. Вот вытянули людей на бесполезное орание на митинге. У кого дети не кормлены, у кого мать-старуха, а время на заботу о них уже не вернуть. Или идут, никто не гонит, на эстрадников смотреть. Что получат от этого? Удовольствия, скоро проходящего, чуть-чуть, да и удовольствие это от хохмочек, сплетённых из разврата и пошлости, а в основном всё та же трата времени, да усталость. А пожирателям радость.

Телезрители особенно кормят пожирателей. У них есть слуги: утешатели, убаюкиватели, увеселители. Пожиратели от награбленного времени пухнут, складируют время как сжиженный газ, в хранилища. Потом продавать будут.

ЖЕРТВЕННАЯ КОРОВА капитала – это демократия. Любишь не любишь, ругать не смей. Эта корова давно топчется в России и по России. Вытоптала медицину, топчет школу, пыталась топтать оборону. А уж как культуру-то топчет. Пасётся на русских землях, превращая их в пустыри, затаптывает целые поселения. Когда всё вытопчет, уйдёт, оставив на память о себе нашлёпанные вонючие лепёшки. Тогда и ругать её разрешат.

Чем же страшна? Она всё меряет на деньги, на недвижимость. Она создаёт такие миражи: ты будешь жить в достатке, если употребишь свои знания для карьерного роста и своего благополучия. И что конкуренция это не сживание конкурентов со свету, а прогресс. А если они слабее, значит, мешают прогрессу. И должны осознавать.

Уйдёт корова капитала, новое животное придёт. Новый троянский конь. Введётся в Россию в дымовой завесе критики демократии. Она была не та, не так понята, а сейчас будет всё тип-топ.

То есть всегда болтовня о какой-то якобы заботе о народе, о счастьи на земле. То есть постоянное забвение Бога. Разве Он не говорил, что земная жизнь это прохождение долины скорби? Что войти в Царство небесное можно только узкими вратами? Что нищий Лазарь всегда будет счастливее богатого благополучного богача?

И это дано понять всем. Но не все хотят это понять. Кто-то не может, а кто-то и не хочет. А не хотят, так что же и убеждать, время тратить.

РАДОСТИ, ПРЕПОДНОСИМЫЕ плотью, иногда могут и радовать душу, но в итоге всё равно тащат её в бездну. Только душевные радости: родные люди, работа, лес да небеса, да полевые цветы, да хорошие книги и, конечно, Божий храм – вот спасение.

Целый день стояла пасмурность, тряслись по грязной дороге, щётки на стёклах возили туда-сюда мутные потоки дождя, еле протащились по чернозёму, около пруда остановились. «Тут он играл в индейцев, – сказал молодой строитель о прежнем хозяине этого места, который умер не в России, но писал только о ней. – Строить будем заново, на речном песке».

Стали служить молебен на закладку дома на прежнем основании. Молодой батюшка развёл кадило и так сладко, так отрадно, так древне-вечно запахло ладаном, что ветер усмирился и солнышко вышло.

Что ещё? Господи, слава Тебе!

ИЗДЕВАЮТСЯ НАД НАМИ: Иван-дурак, Емеля-дурак, работать не хотят. Но, помилуйте, сколько можно работать, когда-то надо и отдохнуть. Сильно ли устанет папа Карло, строгая полено? Много ли перетрудится портняжка, разводя мух, а потом убивая их полотенцем? Емеля велит вёдрам самим идти от проруби в дом, велит печке везти его в город, почему? И вёдер этих с реки в дом натаскался, и пешком в город находился. Наработался выше крыши. Хоть немного барином побуду.

Нашу бы зиму, наш климат да в Африку, мы б посмотрели, как они будут под бананом лежать и брюхо чесать. Когда лежать, когда чесать, когда дров на всю зиму надо, сено на корм корове, овцам надо, одежду тёплую надо, надо утеплить хлев, печку подмазать, подполье упечатать… Да мы, русские, в непрерывных трудах, но ничего никогда никому не докажем. А что не докажем? А то, что мы, по-моему, лучше всех. Я так думаю.

Но, в конце концов, хай клевещут!

СВОИ ЖЕ РАСКУЛАЧИВАЛИ, с детства знались. Велят имущество на телеги грузить. Я не стал, отошёл к дровам, сел. Сами таскают, сортируют. Я отвернулся. Скорей бы, думаю, милиция. А её уже вызвали. Милиционеру потом говорю: «Надо было мне не собирать хозяйство, а пропивать, да в начальство идти». Не местный, молчит.

С семи лет вкалывал, на сапоги зарабатывал, печничал, потом механизмы пошли. Любой трактор осваивал. Девушку любил. Говорит: «Я бы за тебя пошла, но очень бензином пахнет, не могу. То есть пробрезговала. А красивая. Да и недолго красовалась: приехал из области щелкопёр, соблазнил. Потом приходила: возьми, глупая была. А как возьму, уже у ней сын от того, из области. Оно бы хорошо – парень, помощник, да понаблюдал: нет, не будет работник, весь в папашу. А её всю жизнь жалко. – Задумался. – Теперь уж жалей не жалей, теперь главная жалость: крыса вставную челюсть стащила, где-то в подполье спрятала и по ночам грызёт. Днём лазил – не могу найти. Ночь пришла – опять грызёт. Вот какие нынче стоматологи – крысам не по зубам. Мне-то крепко протезы забабахали, а одной девушке так себе. Все равно не зря: хоть на свадьбе поулыбалась.

ЗАЧЕМ УЧИТЬ ложные религиозные учения, если ты знаешь главное подлинное Православие. И, зная его, всегда упасёшься от обольщения сектанством, протестантизмом, папством.

Да и простая житейская семейная привычка тоже спасает. Маму мою тянула в баптисты её дочь (увы, сестра моя). Приводила даже их старосту или наставника. «Я не поняла, кто он. Но сильно уговаривал. Я говорю: не надо, не уговаривайте. Я родилась и умру православной».

Роль Рима возвысили варвары. Римские епископы возомнили, что именно они руководят всем христианским миром. Но апостол Петр не поручал им своей роли. Папа Стефан (8-й век) пишет: «Я – Петр апостол, по воле Божественного милосердия званный Христом, Сыном Бога Живаго, поставлен Его властью быть просветителем всего мира». Но всё-таки эти «просветители мира» не разделяли Церковь, пока с 11-го века Рим не стал говорить о папе, как наместнике Христа, о непогрешимости папы в делах веры. Папство становится и светской властью. Папа Бонифаций объявил папу главой всей Церкви. Мало того, в 1917-м году папа Бенедикт: «Римский первосвященник имеет высшую и полную юридическую власть над всей Церковью». Всё это, в общем-то, можно назвать самозахватом. Взяли и заявили, что обладают высшей властью. А кто разрешил? Да никто: им откровение во сне было. То есть приснилось?

В 16-м веке в Германии возник протестантизм – протест против индульгенций, то есть о прощении грехов за деньги. Захотел жене изменить – вначале заплати, купи индульгенцию. Постепенно протестанты распались на множество течений, сект, учений. Всех их даже и не узнаешь. И знать не надо.

Одно знать – спасение во Христе, в Святой Троице, в Божией Матери.

ПУСТОЕ, ЗРЯШНОЕ дело – возмущаться неустройством жизни, полная глупость – заниматься её улучшением, полный идиотизм – надеяться на хорошие власти. Уже всё ясно. Что ясно? Ясно то, что революции, да и любые перевороты, готовят подлецы, вовлекают в неё идейных и самоотверженных (то есть задуренных), плодами революции пользуются сволочи, а сама революция продолжается насилием. Что касается демократии, этой системе издевательства над народом, то она переходит в тиранию. Это, конечно, не законы, не правило, это из наблюдений над историей человечества. Вся трепотня о правах человека – это такая хренота, это для дураков. Их количество прибавляется надеждой на улучшение жизни. А в чём улучшение? Дали хлеба – давай и масло. Дали и масло – давай зрелищ. То есть как же не считать таких людей за быдло?

Но народ всё-таки есть! И надо бы дать ему главное право – право запрета. Запрет разврата, рекламы, всяких добавок в пищу, делающих человека двуногой скотиной. Никто, конечно, такого права не даст. То есть никто из властей людей за людей не считает. Электорат, биомасса, население, пушечное мясо – вот наши наименования.

И какой отсюда вывод? Такой: надеяться надо только на Бога. Он нас сотворил, Он дал нам свободу выбора, и Он нас не оставит. Но надо же сказать Ему, что погибаем без Него. А если не просим, то Он и думает, что нам хорошо со своей свободой.

Какая там свобода? Я раб Твой, Господи! Раб! И это осознание – главное счастье моей жизни.

ЛУННЫЙ ШЛЯХ, луна на пол-моря. Заманивает корабль золотым сверканием. Корабль отфыркивается пеной, рождаемой от встречи форштевня с волнами, упрямо шлёпает своей дорогой. Но вот не выдерживает, сворачивает и идёт по серебряной позолоченной красоте, украшая её пенными кружевами.

Как же так – ни звёзд, ни самолётов, ни чаек, кто же видит сверху такую красоту?

Рассветное солнце растворило луну в голубых небесах, высветило берега слева и острова справа. Да, всё на всё похоже. Вода прозрачна, как байкальская. И берега будто оттуда. А вот скалы как Североморские. А вечером, на закате казалось, что придвинулись к Средиземноморью малиновые Саяны. Потом пошли пологие горы, округлые сопки, совсем как Уральские меж Европой и Азией.

Будто всё в мире собралось именно сюда, образуя берега этой купели христианства.

ДВЕ ФРАЗЫ. Поразившие меня, услышанные уже очень давно. Первая: человек начинает умирать с момента своего рождения. И вторая: за первые пять лет своей жизни человек познаёт мир на девяносто восемь процентов, а в остальное время жизни, он добирает оставшиеся два процента.

Гляжу снизу, из темноты, на освещённый солнцем купол церкви и думаю: а что же я познал в этих двух процентах? Мир видимый и невидимый? Его власть надо мной и подобными мне?

Да, маловато двух процентов.

ДАВНО СОБИРАЛАСЬ придти к нам гроза, издалека посверкивала и погромыхивала и вот – подошла. Но уже ослабевшая. Наступает с запада на восток. С нею тащится дождь, скупой и холодный. Гром скитается под небесным куполом, ищет выхода из него. Но не находит, умолкает, собирает силы. Гром подхлёстывают плётки молний. Опять начинает греметь и ходить по небу, всё ищет место выход в потустороннее пространство. Которое и непонятно и неотвратимо.

КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ, зыбки, укачивание готовили будущих моряков. Как? Закаляли вестибулярный аппарат. Неслучайно в моряки посылали призывников из вологодских, вятских краёв. Где зыбки были в детстве любого ребёнка. Потом пошли коляски. Но это не зыбки, это каталки, в них не убаюкивают, а утряхивают. И что споёшь над коляской? Какую баюкалку?

Да что говорить – русская печь становится дивом даже для сельских детишек. Уже и отопление с батареями, и выпечка в газовой или микроволновой печи. Да разве ж будет тут чудо плюшек, ватрушек или пирожков. Или большущего рыбника? Нет. Это можно было б доказать в момент снятия с пирога верхней корки, когда пар поднимается и охватывает ликованием плоти. То есть, проще говоря, ожиданием поедания.

Всё уходит. А как иначе? Мы первые предали и печки, и сельские труды.

И Сивку-бурку, вещую каурку. Желание комфортности жизни повело к её опреснению. И к бесполезности жизни. Вот сейчас старятся дети перестройки. Было им в 85-м, допустим, десять лет. Сейчас сорок и за сорок. Цели нет, пустой ум. И, воспитанная либералами, ненависть к «совкам».

Сын родной в лицо мне: «Вы жили во лжи». – «А ты в чём? Ватники мы? Так ватник стократно лучше любой синтетики».

МАМА СМЕЁТСЯ: «У нас над одной девушкой смеялись. Её сватают, она говорит: – Да, мамочка, да. Ты-то за папочку замуж вышла, а меня за чужого дядьку отдаёшь».

«НЕ НА НЕБЕ, НА ЗЕМЛЕ жил старик в одном селе». Без «Конька-горбунка» не представить детство русского ребёнка.

У меня, может, ещё найдётся, была курсовая по «Коньку-горбунку». Так как у потерянного кинжала всегда золотая ручка, то кажется, что я там что-то такое нечто выражал. Помню, что сказку часто перечитывал. Это и у старших братьев было. Астафьев знал сказку наизусть, восхищался строчками: «как к числу других затей спас он тридцать кораблей». – «К числу других затей, а? »

И вот, жена моя, бабушка моих внуков, не утерпела, купила прекрасное издание сказки. И я её перечитал. Конечно, чудо словесное. Но и очень православное. Думаю, в курсовой не обращал внимание на такие места, как: «…не пришли ли с кораблями немцы в город за холстами и нейдёт ли царь Салтан басурманить христиан… Вот иконам помолились, у отца благословились…». А вот, как враг Ивана собирается на него «пулю слить»: «Донесу я думе царской, что конюший государской – басурманин, ворожей, чернокнижник и злодей; что он с бесом хлеб-соль водит, в церковь Божию не ходит, католицкий держит крест и постами мясо ест».

Постоянно встречаются выражения: «Миряне, православны христиане… Буди с нами Крестна сила… Не печалься, Бог с тобой… Я, помилуй Бог, сердит, – царь Ивану говорит… Обе­щаюсь смирно жить, православных не мутить… Он за то несёт мученья, что без Божия веленья проглотил среди морей три десятка кораблей. Если даст он им свободу, снимет Бог с него невзгоду… Я с земли пришёл Землянской, из страны ведь христианской… Ну, прощай же, Бог с тобою… А на тереме из звезд Православный русский крест… Царь царицу тут берёт, в церковь Божию ведёт…» И так точно далее. Это же всё читалось, училось, рассказывалось, усваивалось впитывалось в память, влияло на образ мышления. Было это «по нашему хотенью, по Божию веленью».

И если жуткую сказку Пушкина про попа и Балду («От третьго щелчка вышибло ум у старика») внедряли, то «Конёк-Горбунок» сам к нам прискакал. Он и весело и ненавязчиво занимал свободное пространство детских умов, оставляя о себе благотворную память.

Когда спрашивают, что читать детям, надо спросить, читали ли они «Конька-горбунка». Читали? Очень хорошо. А перечитывали? Прекрасно! А наизусть выучили?

ОСЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМОГО. Я на телевидении, редактор Дискуссионого клуба. Всегда идём в прямой эфир. Приглашаю Кожинова, чем-то ему нравлюсь, он приглашает после передачи посидеть с ним, «тут недалеко», в ресторан «Космос» После «посидения» зовёт поехать «в один дом у Курского вокзала». Там вино-чаепитие. Кожинову все рады. Хозяйка вида цыганистого, весёлая. У неё большущая кошка Маркиза. Очень наглая, всё ей разрешается. Хотя хозяйка кричит: «Цыц, Маркиза, не прыгай на живот, ещё рожать буду!» Вадим Валерьянович весел тоже, берёт гитару.

– Самая режимная песня: «На просторах родины чудесной, закаляясь в битвах и труде, мы сложили радостную песню о великом друге и вожде». Так? Вставляем одно только слово, поём. – Играет и поёт: «– На просторах родины, родины чудесной, закаляясь в битвах и труде, мы сложили, В ОБЩЕМ, радостную песню о великом друге и вожде. Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полёт. С песнями борясь и, В ОБЩЕМ, побеждая, наш народ за Сталиным идёт…». Да, друзья мои, был бы Сталин русским, нам бы… – Не договаривает. Потом, как бы с кем-то доспаривая: – Исаковский – сталинист? Да его стихи к юбилею вождя самые народные. Вдумайтесь: «Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе». Это же величайший народный глас: и горечь в нём и упрёк, и упование на судьбу. А евтушенки успевают и прославить и обгадить. Нет, если бы не Рубцов, упала бы поэзия до ширпотреба. Представьте: Рубцов воспевает Братскую ГЭС, считает шаги к мавзолею, возмущается профилем Ленина на деньгах, как? Ездит по миру, хвастает знакомствами со знаменитостями, а?

Тогда я впервые услышал и имя Рубцова и песни «Я уеду из этой деревни», «Меж болотных стволов красовался закат огнеликий», «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», «В горнице моей светло»… да, та ночь была подарена мне ангелом-хранителем.

А жить Рубцову оставалось два года.

ТРЕТИЙ РАЗ на Великрецкий Крестный ход идут сербы. Залюбуешься: мужчины высокие, красивые, сильные, женщины не отстают. Одежда будто на смотр национальнй вышивки. У костра (а уж грязь нынче, а уж дождь! даже разрешили костры на привалах разводить, чтоб обсушиться), у костра с юмором рассказывают, как на руках вытаскивали из грязи квадрацикл полицейского. «Он хотел слезть с сидения, мы не разрешили, так с ним вместе и вынесли».

САШКА-ТОПТУН. Его так прозвали. Попал в аварию. «За один замес, – говорит он, – залетел в первую группу».

Ходит плохо, больше стоит на месте, в углу пивной, перетаптывается. От того и зовут топтуном. Сила в нём ещё есть. Она вся сосредоточилась в левой руке. Любимое его занятие – спорить на бутылку, кто кого пережмёт. Ставят локти на стол по одной линии, сцепляются ладонями и, по команде, стараются прижать руку соперника к столу. Сашка своей левой рукой всех побеждает, от того, знающие Сашку, с ним не состязаются.

Хвалясь очередной победой и предвкушая её обмывание, он сжимает левую руку в кулак, подносит к носу побеждённого и сообщает: «Не ком масла, могилой пахнет».

Среди его лагерных выражений есть и такое: «Удар глухой по тыкве волосатой – травинка в черепе сквозь дырку прорастёт». Эта мгновенная смена событий: удара кулаком по голове – тыкве волосатой и тут же прорастающая травинка. Почему дырка, а не трещина? Эта уголовная похвальба не от жизни, вообще от заблатнённости.

Ещё выражение. Едем, не едем, а летим по вятской области с водителем Серёжей Косолаповым. Он, по хрестоматийной страсти русских к быстрой езде, машину не ограничивает, и дорога меня просто убаюкивает. Столбы придорожные сливаются в полупрозрачную стеклянную стену. У меня вырывается хвалебное восклицание нашему полёту. Серёжа сделал знак рукой, мол, погоди маленько, и сказал:

– Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах.

И не прошло и минуты – асфальт кончился, мы заковыляли по просёлку. Действительно, недолго мучилась старушка. Тут нет никакого неуважения к старости, никакой старушке проводов не достичь, а мы стали мучиться от ухабов, когда старушка уже отмучилась.

СТОИМ В МАГАЗИНЕ. Продавщица ушла. «Выдерживают, как в «Заготскоте». Это выражение человека постарше. А помоложе: «У нас всё так: магазин для продавца, а не для покупателя, больница для врача, не для больного, склад для кладовщика, трактор для тракториста». Тут же третий: «И не говори (женщина бы начала: ой, не говори), сейчас ведь не кто ты какой, а кто кому кто есть».

Возвращается продавщица. Ей: «Ты что народ держишь?» Она: «Да какой тут народ – два человека». – «А мы что, не люди?»

СОЛНЫШКО, ТОПОЛИНЫЙ пух лежит на дорожке в саду. Бабочка летает, выбирает место, чтоб сесть. Садится. Тень от поднятой в воздух пушинки проплывает по её крыльям.

СЫН НА ОСТАНОВКЕ чувствует, что отец чем-то опечален и старается оттащить его от плохих мыслей: «Пап, а это наш идёт?» – «Нет, двадцать девятый» – «А это какой, наш?» – «Нет, это двадцать первый». – «А наш какой?» – «Вон двести седьмой идёт». – «Двести седьмой! – восклицает малыш, – двести седьмой! Давай порадуемся!»

И часто потом в жизни, когда отцу становилось плохо, он вспоминал своего сына и говорил себе: «Двести седьмой, давай порадуемся».

БЫВАЛА В ЖИЗНИ усталость. Обычно физическая. После долгой дороги, после работы. Такая усталость даже радостна, особенно, если дело сделано, дорога пройдена, преодолена. Но сейчас усталость страшнее, она не телесная, нервная, головная. Душа устаёт от всего, что вижу в России. Еле иногда таскаю ноги. И знаю, что и это великая от Господа милость – живу.

Иногда искренне кажется, что умереть было бы хорошо. А жена? А дети-внуки? У Шекспира: «Я умер бы, одна печаль: тебя оставить в этом мире жаль». Апостол Павел пишет, что ему хочется «разрешиться от жизни и быть со Христом», но ему жаль тех, кто в него поверил и кому без него будет тяжело как овцам без пастыря. И остался ещё жить. То есть он мог распорядиться сам своей судьбой. В отличие от нас, смертных.

Да и он не мог. Уходил апостол из Рима. От казни. А Спаситель повернул обратно.

– НУ ВОТ, БЫЛ бы я евреем…

– И что?

– И ничего. Крестился бы в Православие. Так же бы и католиком, не говоря о протестантах. И как они сами не могут понять, что живут без Христа? У них и Пасхи нет. – Пасхи нет? – Формально-то есть. А так, только Рождество, распродажа, уценка, сниженные цены. У нас недостижимость святости, но стремление к ней. Через покаяние и пост. У них венец всего – нравственность. Ханжество то есть. У нас обязанности, у них права. Из пасти вырвут. Терпеть страданий не могут и не хотят. – Так почему так-то? – Кто у нас глава Церкви? Христос! А у них? – Папа? – Да. А сегодня у папы температура, и он не принимает. То есть чего-то с желудком. То есть и церковь на бюллетене?

Вот чего наделала Флорентийская уния. Велели думать, что Дух Святой исходит и от Отца и от Сына. И зачем же тогда было приходить Сыну? Разорвали связь Неба и Земли. На этом соборе только Марк Ефесский и ещё один его соратник не подписали. А большинство сдалось. И один католик, начальник, узнал, что Марк Ефесский не подписал и сказал: «Если Марк не подписал, значит, мы ничего не добились». От нас был Исидор, который вернулся, в Москву, служил в Успенском соборе Кремля и его, на первой же службе, когда он заикнулся упомянуть имя папы, лишили сана и изгнали. Убежал к католикам, дали ему какой-то чин, вот и всё. И могила крапивой заросла.

НИ В ОДНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ нет того, что в русской. Это от своеобразия русской жизни. У нас всё одушевлено, нет неживой природы, всё живо.

У Гоголя рассуждают два кума, сколько груза может поместиться на возу. И один гениально говорит: «Я думаю (!) достаточное количество». И всё. И всё понятно.

У Тургенева в «Записках охотника». Едут, ось треснула, колесо вот-вот слетил, как-то очень странно вихляется. И когда оно (колесо) уже почти совсем отламывается, Ермолай злобно кричит на него (кричит на колесо!) и оно выравнивается.

У Бунина мужик бежит, останавливается, глядит в небо, плачет: «Журавли улетели, барин!»

Кстати, о Тургеневе. Это совершенно жутко, что он пошёл смотреть на казнь. Да ещё и описал. А в «Записках охотника», лучшего из им написанного, автор очень много подслушивает.

Хотя для переводов русского книжного богатства сделал много.

– ДА, ОТСТАЛИ от Японии по компьютерам. Но это дело поправимое. Начнёт «оборонка» работать на мирную жизнь и догоним. А вот никаким Япониям-Америкам нас не догнать по «Троице» Андрея Рублёва, по музыке, литературе, по культуре вообще. То есть по нравственному состоянию души. Всё дело в том, что мы православные.

То есть мы далеко впереди всего мира.

ВЕСЕННИЕ РУЧЕЙКИ у нашего дома взрослели вместе со мной. Они начинались от тающего снега и от капели с крыши на крыльцом. Я бросал в них щепочку и провожал её до уличного ручья, а на будущий год шёл за своим корабликом, плывущим по уличному ручью, до ручья за околицей. Он увеличивался и от моего и от других ручейков, все они дружно текли в речку, а речка в реку.

Однажды в детстве меня поразило, что мой ручеёк притечёт в Вятку и Каму, и Волгу. Щепочка начинает плыть по ручейку, и сколько же она проплывёт до моря? Считал, и со счёту сбивался. А как считал? Шагал рядом с плывущей щепочкой, считал время, то есть соображал её скорость, за сколько, примерно, она проплывёт до Красной горы. Очень долго, может быть, часа три-четыре. А за Красной горой там такие дали, такие горизонты. Может быть, думал я, год будет плыть. К зиме или примёрзнет или подо льдом поплывёт.

Когда, через огромное количество лет, узнал я от Вернадского, что вода – это минерал, что у неё есть память, я сразу поверил. Да-да, я это знал. Я же помню эту холодную снежную воду, и как я полоскал в ней покрасневшие руки, как с ладоней падали в ручей капли и убегали от меня, и уносили жёлтую сосновую щепочку. И помнила меня эта утекающая вода. И помнила себя в виде узоров на оконном стекле. И в виде снежинок, которые взблескивали в лунную ночь и, умирая, вскрикивали под ногами.

ПОРТРЕТ СОВРЕМЕННОГО балбеса. Он не работает. Это ниже его достоинства. Он считает, что родители его, совки и ватники, обязаны кормить и его и его семью. Голова у него не пустая, а набита доотказу всем интернетским мусором, то есть антирусским. То есть, он ещё и циник. В мусор легко было вбить мысль, что Россия всех хуже и он её за родину не хочет считать. Часы и дни его – взирание в коробку дорогого айфона. Он ещё и курит. Дома есть не хочет. Он продвинутый: уверен, что отрава макдональдса – это круто, а материнская каша это для быдла. Никогда не звонит узнать, как мать себя чувствует, а если звонит, значит, нужны деньги. И хотя мать слёзно причитает, что денег нет, он знает: найдёт, никуда не денется. Лекарства себе не купит, в рваных туфлях походит, картошки пожарит, а ему его требование удовлетворит.

Отца он, со своими дружками, а они у него такая же шантрапа (все, кстати, с высшим образованием), как и он, в расчёт не берёт. А почему? Очень просто – отец ещё беднее матери. С него он стрижёт по мелочам.

Вообще, он умеет очень много: обо всём болтать, играть в карты, в биллиард, в боулинг, ездить на мотоциклах и автомобилях, он их сменил десятки, каждый раз вырывая деньги у родителей на их покупку с мясом, умеет готовить плов, брякать на струнных и духовых, каждый год ездить отдыхать по заграницам. То, что родители лет двадцать не отдыхали, в отпуске не бывали, его совсем не трогает.

РУССКИЙ ДУХ, думаю, это запах кадильного дыма, запах церковного ладана, которого боятся бесы. Даже не помню, когда впервые ощутил его счастливый аромат. Старался всегда, и сейчас, встать поближе к дьякону при водосвятном молебне, литии и стараюсь надышаться воспарениями ладана из кадила. Уверен, что после этого дышится легче, даже физически.

РОДИЛСЯ ПЕРВЫЙ ребёнок глухим, второй слепым, третий совсем больным. Отец алкоголик, мать туберкулёзная. И рождают четвёртого. Как уже догадались начитанные читатели, рождают Людвига ван Бетховена.

У Кедрина: «Страданья закаляли дух великого таланта. Был слеп Гомер, Бетховен глух и однорук Сервантес».

– ГВОЗДЬ-ТО КАКОЙ, аппетитный, – говорит Володя, указывая на старую доску, – а ты босиком. – Продолжает рассказывать: – Да, так и живу. Одной дочери дай десятку, другой пятёрку.

– Конечно, тысяч?

– То-то и оно-то. Тут сын: пап, ты не подбросишь на бензин? – Ты ж на такси, говорю, и на бензин не имеешь? То есть, что я получал раньше зарплату, что теперь пенсия, всё равно то на то и выходит. Раньше пил, курил и ещё какие-то деньги были. Сейчас не пью, не курю, и денег нет. А они уже и это в свою пользу: пап, ты молодец, ты не куришь, сигареты же дорогие, деньги лучше на внуков давать.

Но Володя, я знаю, любит своих детей и внуков, любит действенно. То есть и коз и куриц держит для них. Немного яиц и молока продаёт. Но очень мало: всё съедают свои.

– Роман приходит, он меня подстригает, мне вроде дешевле, вроде как бесплатно, а получается дороже. Как? Ну я же не кто-то, чтоб не отблагодарить. А сейчас, когда не пью, он приходить не перестал. Я ему ставлю бутылку, ему дико одному пить, и с собой не берёт. Очень удивляется: «Ты, говорит, один живёшь и не спился». Но подстригает.

ОПИСАТЬ ЗАКАТ – дерзость великая, особенно не после даже писателей, а после художников. Да теперь уже и после фотографов. Сегодня закат, вдобавок ко своему прощальному сиянию, ещё и красновато-тревожный (вчера был напряжённо-малиновый, будто изливался из мрачно-багровых туч), солнце приземлялось в облака, которые силились приглушить его.

На другой стороне тень колокольни прямо-таки неслась слева направо по просторному, который год не засевавшемуся полю. Описать, как одинокая корова идёт по нему и как она тоскует, что столько много травы, а некому пастись вместе с ней, а ей одной так много этого раздолья.

Яркая зелень молоденьких сосенок – самосева. И уже, говорит сосед, появляются среди них рыжики.

Смотреть на финал заката, как ни красив он, не хочется. Тем более сегодня новолуние. Лучше уйти в дом и лечь, не раздеваясь, поверх одеяла. И постараться ни о чём не думать.

Но лучше и не стараться.

ВИДНО, НЕЧЕГО БЫЛО делать Толстому – двенадцать раз «Войну и мир» переписал. Нет, чтобы Софье Андреевне по хозяйству помочь. Вообще меня умиляют эти разговоры о «работе над словом». Всегда преподносится, что это главный смысл писательства – слово. Что эти зачеркивания, вписывания, дописывания – основа познания тайны писательства. Глупость всё это. И преувеличивание писателями своей профессии. У «Серапионовых братьев», кажется, было даже такое полумасонское приветствие: «Здравствуй, брат, писать трудно». Это какое-то кокетство. Трудно, так и не пиши. Тракторист трактористу: «Здравствуй, брат, пахать трудно». Землекоп землекопу: «А копать-то, брат, трудно».

Вот он дюжину раз переписал, а несколько сотен ошибок в описание войны вляпал. Ему на них тогда ещё живые ветераны Бородинской битвы указывали. Но что до того графу. Он же творец. «Я так вижу». Да и некогда ему, ему уже «пахать подано».

В доработке есть тот момент, когда она не улучшает, а начинает портить вещь. И то можно, и то нужно сказать, а вещь разбухает. И всё вроде важно.

По объёму охваченных событий «Капитанская дочка» больше, чем «Война и мир», а по тексту меньше во много раз. А ведь как можно было расписать детство, отрочество Петруши, Пугачёва в Европе, Швабрина, вояк Оренбурга, царский двор, детство Маши Мироновой. Уж она-то бы не вляпывалась в лайф-стори, а Безухов что под ногами мешается на Бородино? Автор послал?

Великого рецепта жены коменданта Василисы Егоровны нет во всём Толстом. Вот он, этот рецепт спокойной жизни и совести: «Сидели бы дома да Богу бы молились». Но и её великий пример верности мужу и Отечеству.

БЫЛО У МЕНЯ любимое дерево – черёмуха. У неё один сук отходил в сторону и у него ещё у самого по сторонам два сука. Вроде как кресло. Я любил в этом кресле качаться. Время шло. Сук толстел медленнее, чем я прибавлял в весе. И однажды он сломался.

Мораль: надо вовремя прощаться с игрушками.

– АППАРАТ БЫЛ самогонный – чудо техники. Труба стальная на сто пятьдесят, змеевик, штуцер вывел в воду. Работал аппарат – зашибись! Его сосед попросил, когда я по контракту уезжал. Вернулся, где агрегат? Говорит: не знаю, не брал, не помню. Конечно, соврал. И что? И спился.

Помнишь, был кубинский ром? Семьдесят градусов. После него водка как вода, а после моего ничего не захочешь. Я как: беру бидон сорокалитровый, ставлю брагу. Но не пью – такое не по мне. Бражку перегоняю, спиртомер говорит: столько-то. Мало – опять перегоняю. Идёт под сто. Очищаю молоком. Засыпаю изюмом. Выдерживаю в прохладной темноте. И пробую. Рюмку-две. Но, чтоб, когда пьёшь, не дышать. Спирт пил? Ну да, но он же обжигает, а тут горячий удар во все части организма. Всех микробов сверху донизу переколотит. Вот сколько мне лет? А почему так? Вот и думай. Без очков газету читаю, хотя я их не читаю: одна брехня.

А ВЯТСКИЕ В ПРЯМОМ смысле (и сибиряки) спасли Москву. Северо-Западный фронт – самое кровопролитное место войны. Тут они и были. Мы с Гребневым были около Ржева в Полунино. В одной могиле, где его отец, больше десяти тысяч павших. Только в одной. А их там сотни. Не зря же у Твардовского именно сказано «Я убит подо Ржевом, в безымянном болоте».

БАТЮШКА: – Хочешь насмешить Бога, строй свои планы.

ЛЕТОПИСЕЦ – ЭТО НОРМАЛЬНО. А летописица? Нет, не женское это дело. Прижились секретарши, машинистки, поэтессы (да и то хотят, чтоб поэтами звали), и все эти директрисы, а, например, референток нет. Хотя ассистентки есть. Оппоненток нет.

То есть язык сопротивляется тому, чтобы женский пол изменял своему назначению: колыбели, детям, плите. Хотя и тут. Повар первой категории звучит, а повариха первой не очень.

СЕМИНАРИСТ ПЕРЕД ЭКЗАМЕНОМ в карманы своей рубашки помещает два образочка Божией Матери. Ликом к себе образ «Прибавление ума», ликом к преподавателю «Умягчение злых сердец».

В СЕЛЕ БОЛЬШОЙ ПОРЕК снесли церковь, поставили памятник воину-победителю. Приехали с батюшкой и главой администрации говорить о возрождении церкви. На старом месте, ибо Ангел-хранитель поставлен тут при освящении. Встретили нас… враждебно. «Не дадим сносить». – «Да не сносить, переставить!» – «Всё равно! Не дадим менять историю!»

Так и воспротивились. Стали строить на новом месте. И доселе строят. И всё не ладится. Спрашиваю: «Зачем же не хотели на освящённом месте строить»? – «Да вот и пойми нас».

Такая история.

ГАИШНИК ВИДИТ: мужик пасёт козу на асфальте. – «Ты что, она же у тебя сдохнет». – «Ты же не сдох. А тоже на асфальте».

Поймали пьяного водителя. Мороз. «Отворачивай номера». Отворачивает. Сами пошли в дежурку греться. Он пришёл: «Нате». Бросил номера. Вышел. И уехал. Они глядят – номера-то отвернуты от «Урала».

ОТЦА НАШЕГО, тятю, расстреливали. Только не помню, кто: красные или белые. «Давай лошадей!» – «Я же отдал одну, а у меня только две. А семья как будет?». – «К стенке!» – офицер кричит. Потащили. Тут мама нас всех вытолкала во двор, пошвыряла к ногам отца, кричит офицеру: «Всех стреляй!». Ну, он всё-таки опомнился.

ИЗ СЕКРЕТНЫХ ДОКУМЕНТОВ ЦК КПСС извлекли и дали для прочтения обсуждение моей повести «Повесть о том, как…».

Видимо, они были настолько далеко от жизни, что шарахались от признания критики недостатков даже в малых дозах. Не свергал же я систему. А пьянство, воровство, взятки, беспамятство, преступнсть, бездорожье что скрывать? Они от этого исчезнут?

Это 1 марта 1983 года. А в 1981-м обсуждали, тоже на высшем уровне, повесть «Сороковой день».

Я и понятия не имел, насколько известен «в высших эшелонах».

ДЕТИ МИЛЫЕ, что ж вы такие лодыри? От чего это вы так устаёте, что только игры вам интересны. Работать надо! Посмотрите вокруг – все работают. Все! Муравей тащит в муравейник сухую хвойную иголку, скворец ищет для детей еду. Бабушка и дедушка всю жизнь не разгибаются.

Деточки, а для чего у вас ручки? А глазки? Чтобы дела делать, чтобы умнеть. Они хотят работать, а вы их заставляете лентяйничать. Отвыкнут – пропадёте.

г. Москва