Журнальный мир

МАЙСКИЙ МАРШ

Девятого числа призыва проще нет,

когда звенящий ветр черёмухи полощет.

Когда горят цветы георгиевских лент –

направь свои шаги на утреннюю площадь.

Над площадью – оркестр.

Над городом – весна.

Восходит долгий ритм в озоновые кущи.

Ещё пятьсот шагов, и вот она, страна –

здесь объединена в один поток влекущий.

Она идёт к сердцам – приковывает взгляд,

тревожит и зовёт, даёт ответ и ранит:

зачем опять, зачем

так много лет подряд –

должны сиять штыков торжественные грани?..

Так годы держат ряд.

Давно – в сорок восьмом –

мой прадед, капитан,

с партийной ясной целью,

явился в волжский край

и нам построил дом.

И вот, я вырос в нём.

И слышу нашу землю.

Я слышу землю вслух, как чуткий майский лист,

свой первый майский дождь услышав – верит слепо.

А старый дом стоит, как серый обелиск –

в зрачках окон храня мерцающее небо.

Меня в слепой любви не стоит укорять!

Земля живёт во мне упрямыми веками.

Как будто всажен меч в траву по рукоять

и врос большим крестом в траве под облаками.

Те облака плывут,

заглядывая в синь

озёр, великих рек и маленького пруда.

Вот так же смотрим мы

в свои пятьсот Россий,

и светит наших скул немерянное чудо.

Однажды рябь сойдёт,

как пыль, осядет быт –

лик станет на воде, старинный, как пергамент.

И если с трёх сторон услышим стук копыт –

то встрепенётся вдруг в груди былинный камень!

Так слышат землю вслух.

Жестокий стук копыт

нас учит зреть в глаза – спокойно, словно Богу,

и знать,

что вот и ты, и ты – не позабыт,

как вера в русский дух и трудную дорогу.

И кони те – летят под грохот облаков.

Должно быть, ордена на Пасху мироточат.

И кажется порой: чугунный вой гудков

заряжен в тишину – как лезвие, отточен…

Я слышу это всё.

И помню это всё.

Победа рвёт войну неслыханною волей.

Курантов и людей большое колесо

большие времена выкатывают в поле.

И выстроен парад.

Так здравствуй, добрый щур!

Зачем же ты такой, как горький куст полыни?

Мой прадед, капитан,

имел бы твой прищур,

когда бы, как и ты, смотрел на нас поныне.

Пускай же грянет марш на все пятьсот Россий!

Пусть зубчатый огонь сияет Третьим Римом!

Покуда Кремль стоит – как хмурый кирасир –

быть можно на земле цветком неповторимым.

Твой хмурый выход, Русь – предвестница добра!

Равняйся на себя и кроны красных башен.

Идёт большой парад,

на длинный час вобрав,

что было и что есть

и будет в мире нашем.

Смотри же, добрый щур!

Ты нам всего верней.

Уже по грудь во мгле – упёрся орденами.

И если вдруг слеза, то главным будет в ней

желанье обвенчать твою Победу с нами.

* * *

О. В. Варламовой

Эту песню надо не петь, а провыть истошно.

Ваша честь, до кости не сбивайте мою беззащитную спесь.

Да: спасибо всем, кто опять не позволил… сдохнуть.

Да – видимо, я ещё нужен здесь…

И поэтому – здравствуй, Российская Федерация!

Видишь – снова бегу к тебе, одною и той же тропой.

Господа! Может, надо уже собраться

и просто спросить меня: что с тобой?

Голова моя катится – бритый глобус –

катится – куда падает наш голубой шар.

И у меня жар, Ваша честь: такой хронический жар,

что попробуй – котелок свой опечатай пломбой,

попробуй – утопи в нём свой маленький мировой пожар!

Четверть века всё так – всё на эту же букву дурак.

Стыдно мне не краснеть, а только грустнеть, как камень.

Ваша честь, просто сердце не попадает в такт,

просто я не умею его закрывать руками.

Понимаете, я не так уж плох по своей природе,

судят всегда не тех, кто был грязен вчера донельзя.

Я всего лишь лучший поэт в этом городе –

при моём появлении вздрагивает русская поэзия!..

В этом здании вечном стены весьма толсты,

но высокие окна, высокие окна светлы,

и за ними октябрь мой милый сжигает свои холсты

потому, Ваша честь, что держим здесь свой ответ мы.

Понимаете, мне пора бы мотаться уже на столбе!

Поэтому и прошу: не мучайте правду вашу.

Доверяю Вам боль, которую мне надо тащить в себе,

просто – положите её на вторую чашу.

И если бы буквы кодексов выплавить серебром,

да в глотку уже не лить, а гулкий отлить колокол,

я б хотел, чтоб гудел Казанский –

так вдаривши под ребро,

чтоб добро

засело во мне –

как засаживаются

осколки.

ДЕКАДАНС

И вновь растаял чуткий воздух,

погасла люстра в небесах.

Остался блеск пунктиров звёздных

в твоих испытанных глазах.

Ночь перевёрнута улыбкой;

и – вся, как арфа в тишине –

ты стала вновь лозою гибкой

лишь потому, что веришь мне…

И знает старая портьера,

запомнит наш покорный плед,

как откровенна эта вера,

которой не было и нет.

Года мелькнут – пусты и быстры,

лишь эхо станет повторять,

что мы погасли, словно искры,

которым нечего терять.

И всё же, спутница, и всё же,

пусть старомоден я, но джинн

нелепых душ и тёплой дрожи –

любовью грел и нашу жизнь

в жестоких лапах интерьера…

И что же ты молчишь в ответ,

что жизнь – лишь плотная портьера,

что смерть – лишь старый-добрый плед?

А дело в том, что может статься,

у мира есть свои ключи.

Умри, но музыку для танца

на струнах радуги включи –

шагни в эпоху ренессанса,

да сгинет лживый «ренессанс»!..

Есть только музыка для танца –

одна симфония для нас;

и как бы мир сей ни коверкал,

как ни ввергал бы свет во тьму,

она звучит для человека

с немым доверием к нему.

* * *

Твой художник кистью тонкой,

пальцем скульптора в душе,

пишет нежную девчонку,

брудершафт и неглиже.

Ты из комнаты шагнула

на балкон и до зари

из любимого шампуня

запускала пузыри.

Ты опять курила август,

широко раскрыв глаза,

ты решалась делать ставку,

а с окраин шла гроза.

Дождь влетел, как скорый поезд,

обрывая тополя.

Твой художник пишет повесть –

отзывается Земля…

Вечер, день и снова вечер,

тень набрасывает шаль.

На трюмо устали свечи

ретранслировать печаль.

Что он хочет, что же хочет

твой жестокий визави?

Сети-сети, ночи-ночи,

капли-капельки любви

* * *

Казалось – жизнь прошла! Но вдруг, с начала –

как звёздочку в ночи находит мгла,

находишь в ней себя – как у причала…

Находишь в ней! Такие, брат, дела.

И сердце, самогонным аппаратом,

что из дрожжей вытапливает дрожь,

нашло себе уютный мирный атом

и возрастает, как густая рожь…

И тишина, и чуткие объятья –

не те, что были в юных попыхах –

но те, что на двоих даны, как счастье,

как нить судеб в уверенных руках…

В который раз, но снова прозревая,

что счастье – это воля и покой,

её ладонь в своей обогревая –

округлость брюшка трогаешь рукой…

Ну а всерьёз – то жизнь страны похожа

на скотский глум и странный кавардак.

Без друга в ней прожить – как жить без кожи,

а без супруги вовсе, брат, никак.

Прости же ей нечаянную сырость

великих глаз, что вымокли, любя!

Вот так же окна дома, где ты вырос,

с мольбою нежной смотрят на тебя…

С душой усталой ты заходишь в сени,

свой маузер кидаешь на трюмо.

О том, что не понять уже умом –

вздыхают за спиной твои сирени…

А может, не сирени. Всё равно –

вот ты вошёл, и чудо совершилось:

она перед тобой стоит, как милость

Того, кем это было решено…

* * *

Моим бабушкам

То ли занавес вниз, то ли рученьки вверх –

всё, приехали, слазь.

И спросонья весна, и торчат костыши,

и лопата стучит.

Обрывается жизнь, обрывается век,

обрывается связь.

Если можешь – рыдай, а не можешь – дыши,

а не можешь – молчи.

Если только стихи – бесполезные здесь –

но успеют догнать –

уцепиться за тьму неумелым «прости»

от тебя, подлеца.

В третий раз эта весть, в третий раз эта весть –

умерла твоя мать.

Открывай ворота и в горячей горсти

комкай маску лица…

Это давешний снег омывает поля

и уходит с полей.

Так и старость твоя – не похоже на смерть

начинает журчать.

И, вбирая ручьи, утешает земля:

– Ни о чём не жалей!

Приходи, приезжай! Будем вместе смотреть,

будем вместе молчать…

МАСТЕР

Паря и страдая,

он жал энтер часто –

письмо отправляя к земле.

И принтер старался,

но кончилась краска,

листы вылетали во мгле.

Судьба его нити давно растеряла,

лишь ветер мычал в проводах.

Но белая вечность брала матерьяла

на этих горячих листах.

И может быть, в полночь,

а может быть, в полдень,

короче – в назначенный час

махровая вечность увидела – годен! –

в окружьях прищуренных глаз.

Листы закружило у вспыхнувшей лампы,

и ветер ударил в цевьё.

И вечность свершила лишь то, что могла бы:

она отыскала Её…

* * *

Станиславу Куняеву

Vale, наставник! А песенка снова не та.

И непонятно, куда мы, сироты, причалим.

Сидя как будто во чреве большого кита,

мы наполняем фужеры молчаньем.

Не утешителен довод «последних времён»,

нет упоенья военным бюджетом.

Пышен дворец, только кто это властвует в нём?

Троцкий… да пара стрельцов с капитан-Маржеретом.

Эти прорвутся, буржуйское знамя неся…

Но и в Газпроме похмелье бывает целебным.

Vale, наставник! Фужеры поставить нельзя –

чтоб не испортить молчанья, пропахшего небом.

* * *

Буржуины Русь мою делили.

Затянулся сладостный банкет.

Буржуины кровь мою разлили

через край – на скатерть и паркет.

Звали совладельцев от эфира,

зарубежных славили гостей.

Деньги околдованного мира

добавляли в пламя новостей.

Так короновали пораженье,

надувая шариком гульбу.

Родина стояла без движенья,

видя нашу общую судьбу.

Чистый и высокий звук свирели

удавили лапами афер.

Только было слышно, как ревели

жители окрестных свиноферм.

И меня Россия подхватила –

я ещё висел на волоске.

И над Волгой медное светило

встало в гомерической тоске.

* * *

ты хотела любить меня родина

но так вышло пока не смогла

может быть понемногу угробила

может быть потихоньку спасла

час когда ты нас маленьких бросила

мы дрожали огнём на ветру

девяностые бедная родина

оказались подобны костру

мы простили мы люди простецкие

только ты не умеешь прощать

поломались игрушечки детские

и взошла на бумагах печать

фиолетовым солнцем но вроде бы

и на волчью похожа луну

поколение брошенных родиной

тихим воем уходит ко дну

ты о том никому не рассказывай

буду тоже молчать как мужик

стала ты госпожой нефтегазовой

вышла замуж за дядей чужих

и теперь ты конечно прощай но я

уцелел значит ты и спасла

может быть моя песня случайная

стоит крошек с большого стола

ты насыпь их в кормушечку детскую

прилечу я а ты посмотри

из окошка как нежно я трескаю

аржаные твои сухари

г. Белгород