Ниточка посконная, небесная

Ниточка посконная, небесная

Голубая нитка на бобине

 

В каждый нитяной клубок бабушка вкладывала тело – орешек, бумагу, мой тетрадный ученический лист. Начиная накручивать, творила молитву, о жизни говорила, думала, смотрела в окно на наш кургузый тополь – на лето, осень, зиму, на вёсну. Именно на «вёсну». В ней были вёсла, лодка смолёная, в путь налаживаемая. По весне, по волне, по первой борозде на усаде. С лопатой, с лопастью по винту накручивалась на спираль пряжа, кудель галактики, шло повествование, сотворение, стихотворение.

 

Помню с детства – мамина любимая –

крепкая, в коробочке хранимая

нитка на бобине очень прочная.

Мама умерла, а нить не кончена.

Ушивали многое и разное

этой нитью выгоревшей, ситцевой:

Бабушка с иголкой умудряется,

мамино лицо, моё – традиция.

Ниточка посконная, небесная

не порвётся, потому что честная.

Ариадны нить во тьме космической.

Третье поколенье – не истрачена.

Сколько ей и платьев перетачано,

сколько ей носков, трусов заштопано.

Нитка жизни. Ниточка семейная.

Из бобины, переданной Макошью.

От иконы Троицы, от вервия.

Тянется она, как будто вечная.

Дочке подаю – вот нитка крепкая,

голубая, бесконечно прочная.

Связанная тайной связью с предками,

через сто галактик не закончится.

 

Игра с огнём

 

Одна – ни братьев, ни сестёр.

Мне ближе всех стал враг –

бегу стремглав кормить костёр,

с мальчишками в овраг.

 

И вот – огонь большой горит –

полынь и сухостой.

Трещит, гудит и говорит

со мною злой огонь.

 

Он жулик рыжий, как и я.

Он рвётся в языки.

И дым пускает на меня,

и ест с моей руки,

 

как пёс голодный и родной.

И я в восторге вся.

Любуюсь золотой золой,

как выводком лисят.

 

Ему я снова есть даю –

возьми, поешь, живи!

Щенки твои с ладони пьют

дары моей любви.

 

За сердце бабушка схватясь,

взмолилась в вышине,

с обрыва, набожно крестясь.

А я чуть не в огне.

 

А я с костром-то говорю,

девчонка – друг огня…

И страшно ей, что сотворю.

Ей страшно за меня.

 

Огнёвка то, растёт в дому,

она ж нас всех сожжёт!

А я огонь люблю! Ему

гудрон дарю, как мёд.

 

И вот уж чувствует меня

сметливый конь-огонь.

Я для него – дитя огня,

сама огонь – лишь тронь.

 

А бабушка мнит о худом,

схватилась за ремень.

от топота гудит наш дом

в кромешный божий день…

 

И вот, как в детстве, я с огнём –

стихами выжгла мир –

горячим, золотым пером.

И жизнь прожгла до дыр.

 

* * *

 

Памяти бабушкиной сестры Грунюшки

 

От кромешной тоски,

между небом «осьмым» и девятым,

тётя Груня носки

полосатые вяжет робятам.

 

Не своим, а чужим,

коль своими судьба обделила.

Нитка жизни спешит,

что давно померла, позабыла.

 

Месяц, будто, январь,

воскресение дня выходного.

В печке, в вольной, стоят

караваи большие ржаного.

 

Свет, от утречка свят,

сквозь герань пробивается резкий.

На окошках хрустят,

инда снег по зиме, занавески.

 

Из деревни из всей

На показ ришелье вырезное.

В Елизарово ей.

Припасла накануне сувои.

 

Только хлебу остыть.

А кукушка молчит. Эка жалость.

Видно, встали часы.

Вот и «Утро в бору» задержалось.

 

В сени выйти дока.

Нынче дух, аж зашлось, осязаем.

И отколь облака

на приступок крыльца наползают?..

 

Луковое горе

 

За окошком солнышко такое –

свет апреля, первое число.

На окошке – луковое горе

Чиполинкой смелой проросло.

 

В списанном стакашечке гранёном

утвердилось, медное, и вот –

пёрышком весёлым и зелёным

всей кипучей радостью живёт.

 

Круглое, укоренясь на зависть,

разомлело, будто это Рай.

и права стаканные качает

каждый вечер, только подливай.

 

А сегодня головою медной

покачнулось в гранях, на окне.

И шепнуло тихо и безвредно:

Не могу, устало, горько мне.

 

* * *

 

Как незатейливо чиста

на фоне нашей круговерти

та траектория листа

с берёзовой прохладной ветви.

 

Мгновение ещё храня,

свой сон, пространственно не тесный,

просвеченный рентгеном дня,

потерянный и неизвестный,

 

один из простеньких миров,

отживши век миниатюрный

на фоне шлаковых домов

с обшарпанною штукатуркой,

 

не защищён и не храним,

забывши имя, отлетает…

Я усложняю этот мир,

а траектория простая.

 

Беление льна

 

Стелю на снег холсты льняные –

заплаты тусклые земные,

что первозданны и черны,

натканные во тьме зимы.

Проволгнуть, вызябнуть, отмякнуть.

На солнце – глянь – лежат и яснут.

Всех деревень и всех времён –

белись, мой домотканый лён.

Холсты – картины жизни, мира.

Так бабушка моя белила.

Так жили люди испокон.

Его растили, били, мяли.

Страдали век, любили, ткали,

носили и рождали вновь.

Всё тело ноет, руки в кровь.

Белись, мой лён, моя любовь.

Дубей и звёздни в ночь, а в утро

весь в инее звени, как будто

ты жизнь и смерть, мой вечный лён.

Для жениха – в конях рубаха.

Для сына, дочери, для брата,

для савана и для икон –

и причащенье, и поклон.

Моя любовь – мой белый лён.

 

* * *

 

Села, да и устала –

свет на себе несла.

Веточки краснотала

с искорками тепла.

Холмы, долы да реки,

чёрных дорог брикет…

Руки легли, как плети –

тяжек ты, белый свет.

Ровно чего мне мало?

Птицам в небе легко.

Что ж ты несла, да встала?

До смерти-то далеко.