Ниточка посконная, небесная
Ниточка посконная, небесная
Голубая нитка на бобине
В каждый нитяной клубок бабушка вкладывала тело – орешек, бумагу, мой тетрадный ученический лист. Начиная накручивать, творила молитву, о жизни говорила, думала, смотрела в окно на наш кургузый тополь – на лето, осень, зиму, на вёсну. Именно на «вёсну». В ней были вёсла, лодка смолёная, в путь налаживаемая. По весне, по волне, по первой борозде на усаде. С лопатой, с лопастью по винту накручивалась на спираль пряжа, кудель галактики, шло повествование, сотворение, стихотворение.
Помню с детства – мамина любимая –
крепкая, в коробочке хранимая
нитка на бобине очень прочная.
Мама умерла, а нить не кончена.
Ушивали многое и разное
этой нитью выгоревшей, ситцевой:
Бабушка с иголкой умудряется,
мамино лицо, моё – традиция.
Ниточка посконная, небесная
не порвётся, потому что честная.
Ариадны нить во тьме космической.
Третье поколенье – не истрачена.
Сколько ей и платьев перетачано,
сколько ей носков, трусов заштопано.
Нитка жизни. Ниточка семейная.
Из бобины, переданной Макошью.
От иконы Троицы, от вервия.
Тянется она, как будто вечная.
Дочке подаю – вот нитка крепкая,
голубая, бесконечно прочная.
Связанная тайной связью с предками,
через сто галактик не закончится.
Игра с огнём
Одна – ни братьев, ни сестёр.
Мне ближе всех стал враг –
бегу стремглав кормить костёр,
с мальчишками в овраг.
И вот – огонь большой горит –
полынь и сухостой.
Трещит, гудит и говорит
со мною злой огонь.
Он жулик рыжий, как и я.
Он рвётся в языки.
И дым пускает на меня,
и ест с моей руки,
как пёс голодный и родной.
И я в восторге вся.
Любуюсь золотой золой,
как выводком лисят.
Ему я снова есть даю –
возьми, поешь, живи!
Щенки твои с ладони пьют
дары моей любви.
За сердце бабушка схватясь,
взмолилась в вышине,
с обрыва, набожно крестясь.
А я чуть не в огне.
А я с костром-то говорю,
девчонка – друг огня…
И страшно ей, что сотворю.
Ей страшно за меня.
Огнёвка то, растёт в дому,
она ж нас всех сожжёт!
– А я огонь люблю! Ему
гудрон дарю, как мёд.
И вот уж чувствует меня
сметливый конь-огонь.
Я для него – дитя огня,
сама огонь – лишь тронь.
А бабушка мнит о худом,
схватилась за ремень.
от топота гудит наш дом
в кромешный божий день…
И вот, как в детстве, я с огнём –
стихами выжгла мир –
горячим, золотым пером.
И жизнь прожгла до дыр.
* * *
Памяти бабушкиной сестры Грунюшки
От кромешной тоски,
между небом «осьмым» и девятым,
тётя Груня носки
полосатые вяжет робятам.
Не своим, а чужим,
коль своими судьба обделила.
Нитка жизни спешит,
что давно померла, позабыла.
Месяц, будто, январь,
воскресение дня выходного.
В печке, в вольной, стоят
караваи большие ржаного.
Свет, от утречка свят,
сквозь герань пробивается резкий.
На окошках хрустят,
инда снег по зиме, занавески.
Из деревни из всей
На показ ришелье вырезное.
В Елизарово ей.
Припасла накануне сувои.
Только хлебу остыть.
А кукушка молчит. Эка жалость.
Видно, встали часы.
Вот и «Утро в бору» задержалось.
В сени выйти дока.
Нынче дух, аж зашлось, осязаем.
И отколь облака
на приступок крыльца наползают?..
Луковое горе
За окошком солнышко такое –
свет апреля, первое число.
На окошке – луковое горе
Чиполинкой смелой проросло.
В списанном стакашечке гранёном
утвердилось, медное, и вот –
пёрышком весёлым и зелёным
всей кипучей радостью живёт.
Круглое, укоренясь на зависть,
разомлело, будто это Рай.
и права стаканные качает
каждый вечер, только подливай.
А сегодня головою медной
покачнулось в гранях, на окне.
И шепнуло тихо и безвредно:
– Не могу, устало, горько мне.
* * *
Как незатейливо чиста
на фоне нашей круговерти
та траектория листа
с берёзовой прохладной ветви.
Мгновение ещё храня,
свой сон, пространственно не тесный,
просвеченный рентгеном дня,
потерянный и неизвестный,
один из простеньких миров,
отживши век миниатюрный
на фоне шлаковых домов
с обшарпанною штукатуркой,
не защищён и не храним,
забывши имя, отлетает…
Я усложняю этот мир,
а траектория простая.
Беление льна
Стелю на снег холсты льняные –
заплаты тусклые земные,
что первозданны и черны,
натканные во тьме зимы.
Проволгнуть, вызябнуть, отмякнуть.
На солнце – глянь – лежат и яснут.
Всех деревень и всех времён –
белись, мой домотканый лён.
Холсты – картины жизни, мира.
Так бабушка моя белила.
Так жили люди испокон.
Его растили, били, мяли.
Страдали век, любили, ткали,
носили и рождали вновь.
Всё тело ноет, руки в кровь.
Белись, мой лён, моя любовь.
Дубей и звёздни в ночь, а в утро
весь в инее звени, как будто
ты жизнь и смерть, мой вечный лён.
Для жениха – в конях рубаха.
Для сына, дочери, для брата,
для савана и для икон –
и причащенье, и поклон.
Моя любовь – мой белый лён.
* * *
Села, да и устала –
свет на себе несла.
Веточки краснотала
с искорками тепла.
Холмы, долы да реки,
чёрных дорог брикет…
Руки легли, как плети –
тяжек ты, белый свет.
Ровно чего мне мало?
Птицам в небе легко.
Что ж ты несла, да встала?
До смерти-то далеко.