Носитель вируса печали
Носитель вируса печали
* * *
Сквозь почву прорастают города,
объятия из пыли заключая.
Тебя помимо, знает ночь одна,
что я – носитель вируса печали,
смотрящий на далёкий небосвод,
где звёзд тела горят поодиночке
и где берёт своё начало тот,
кто знает наши болевые точки
и видит все погрешности извне.
Быть может, он когда-нибудь, когда-то
на запылённом комнатном окне
оставит почерк свой витиеватый.
* * *
Не бейся, небо, не слезоточи,
пока ступаем по земле несмело,
пока не помним, кто мы есть и чьи.
Два человека.
Две души.
Два тела.
Кто нашим тропам сумрачным помог
перекреститься? Словно в параллельной
вселенной наш грядущий диалог
давно звучал. Мольбой и колыбельной.
Дождём размоет, снегом занесёт
скрижали лжи и истины скрижали…
Однажды мы проснёмся, вспомнив всё
и осознав, кому принадлежали.
* * *
Реминисценции созвал, навлёк
день проходящий. С музыкой и без
лежали мы кровати поперёк,
забыв о том, что времени в обрез.
Делились словом и по существу
и нет. Гуляли вдоль дорог, аллей.
И прежде чем на пёструю листву
упасть, висели в воздухе над ней.
И пряный запах листьев унося
в ладонях, шли, нисколько не стыдясь
того, что жизнь оставшаяся. Вся.
Прямую нашу одобряет связь.
ЭМБРИОН
1.
Мы наконец воспряли ото сна,
успокоенья в нём не обнаружив.
Любовник-ветер, ждавший допоздна,
шевелит ночи пеньюар из кружев.
Его устами истину глаголь
напропалую, если не чужда я.
И пусть пронзает ноющая боль,
наличность душ собою подтверждая.
Мир оградил себя цепями скал,
осуществив распоряженье чьё-то.
Быть может, это то, что ты искал,
не отдавая в том себе отчета.
2.
Ночь коротка и рвётся, как капрон,
об первый луч, направленный извне.
Твоей любви запретной эмбрион
растет во мне, шевелится во мне.
И целый мир к нему благоволит
земной и тот, что существует под,
где лечит души страждущих Аид
и отпускает в чёрный небосвод.
Тьма ускользает из-под пальцев, но
я остаюсь вне времени опять,
своей незримой жизни полотно
делить с тобой и олицетворять.
3.
Волокна света заменили ту
привычную для зренья темноту,
и стражи снов покинули постели.
С небес горящих шепчут облака
лишь об одном: смерть – фикция, пока
два сердца бьются в неделимом теле.
Но неизбежной всё же быть беде.
Мы выйдем за пределы комнат, где
начнет вращенье мира центрифуга
в очередной, но не в последний раз.
Она бесстрастно перемелет нас,
успевших за ночь прорасти друг в друга.
И вдруг вернутся на круги своя:
блудница-ночь, обнявшая меня,
её минут подробности, детали;
слова, в которых боль и колдовство,
для душ, годами ищущих родство…
Как будто мы ещё не умирали.
* * *
Суфлёры словно – сквозняки в метро,
напрасно шепчут откровенья про
реальность ада, иллюзорность рая –
я прорасту у смерти на виду
и к терпеливо ждущим побреду,
из мёрзлой почвы стопы вырывая.
Свет рассекает однородный фон,
и вечной спешке преданный вагон
снижает темп, предчувствуя Нирвану.
Я – пассажир, я буду им, пока
так мучит жажда одного глотка
свободы той, что мне не по карману.
С уходом медлит юности сезон,
но день его, как нехороший сон,
сошёл на нет, собою озаботив.
Пока горят четыре цифры ноль,
наполни шприц и сердце обезболь,
мой верный врач, садящийся напротив.
* * *
На жизнь свою смотря из-за кулис,
мотаешь годы медленней, быстрее.
И те уходят, как герои из
полотен тесных в местной галерее.
Почти зима. Глаза воспалены
от пыльных снов. И сорваны одёжки
с деревьев, пьющих силу из луны,
хранящей всех потомков Молодёжки.
Уже не важно, есть ли кто живой
и где исчезли бьющие тревогу,
когда запретов пёс сторожевой
встал в полушаге, преградил дорогу.
* * *
Сквозь неба распоровшегося серость
просачивалась снега белизна.
Всё засыпало, и всему хотелось
не верить в пробужденье после сна.
Ломалось и хрустело под ногами
вчерашних луж нетвёрдое стекло.
Но нам воспрянуть духом помогали
слова о том, что время истекло.
Зима шагнула в город, как впервые,
минуя протяженный виадук.
Я видел вновь её глаза слепые,
и впалость щёк, и узловатость рук.
На снег легла, как траурная лента,
тропа, запечатлев её шаги.
Зима осталась, сжалившись над кем-то,
и всем земным законам вопреки.
* * *
Снова раздаётся в атмосфере
снега скрип. Его не превозмочь.
Так идёшь в потёмках еле-еле,
через плоть процеживая ночь.
Не ведом ничьими голосами
в тишине, разлёгшейся окрест.
Мельтешат снежинки пред глазами –
существа потусторонних мест.
И с вопросом пробегают годы,
наследив на ледяной коре.
Кем я стал – хозяином свободы
или насекомым в янтаре?
И качают ветками осины.
Нарисованный карандашом,
словно он белеет так красиво, –
длинный путь, который я прошёл.
* * *
Вновь снег, возникший из небытия,
собою укрывает пыль эпохи.
Под плотным слоем делает земля,
подобно людям, выдохи и вдохи.
Бледнеет солнца огненный неон.
В безмолвии отчетливее слышен
качающийся маятник. А он,
должно быть, кем-то управляем свыше.
Хронической зимой переболев,
я возвращался в мыслях к ней не раз, но
лишь понял, что тогда – бессильный гнев,
теперь – смиренье с тем, что всё напрасно.
Пусть птицы за меня, лишившись сна,
взывают к воле, и в мгновенье ока,
крылами не задев чужого бога,
врываются в чужие небеса.
* * *
Зайди за мной и отведи туда
(июней мимо, мимо октябрей),
где существует только темнота,
где ничего не совладает с ней.
Где я всего лишь странник, имярек.
Сиротством наступившим поражён.
За окнами приостановлен снег,
ребёнок плачет выше этажом.
И некому признаться в эту ночь
мне в том, что Демиург в который раз
по чёрно-белым клеткам мёрзлых почв
переставляет, как фигуры, нас.