Журнальный мир

* * *

Несовременно?.. Вот и пусть!

С собою в спорах,

Учу травинку наизусть,

Колосьев шорох.

Не по рассказам, не из книг,

Душою мучась,

Навзрыд учу лебяжий крик,

Листвы летучесть.

Который день, который год,

Почти построчно,

Учу, как зреет умолот

В колосьях сочных.

Учу росинку, василёк,

Зарю над пожней.

И свет лучится между строк,

Мой свет тревожный…

* * *

В струенье жизни быстротечном

Слышнее грома – только тишь.

Вовек не станет слово вечным,

Когда о вечном говоришь.

Но если, предваряя звуки,

Вдруг захлебнешься тишиной,

Немым предвестником разлуки

Простор увидится сквозной.

И так – от выдоха до вдоха,

От первых дней до серых плит…

И кем ты стал – решит эпоха,

А вечность – кем не стал решит…

* * *

«Эрос, филия, сторге, агапэ, латрейа…» –

греческие слова, обозначающие

различные оттенки любви

Языки мелеют, словно реки,

Но теченью лет – не прекословь…

Много знают чувственные греки

Слов, обозначающих любовь.

Научились жить раскрепощённо

И, расцветив жизненную нить,

О любви светло и утончённо,

О любви – с любовью говорить…

А наш круг житейский, словно дантов –

Как ни хлещут чувства через край,

Но по-русски нету вариантов,

И любовь любовью называй.

Но зато, скажу без укоризны,

В русском слове, что не превозмочь,

Много есть названий для Отчизны –

Родина, Отечество и проч.

Есть названье громкое – Держава,

Ну а в нём сплелись и «кровь» и «кров».

Многогранна воинская слава,

А любовь?.. Она и есть любовь.

И большой любовью обогретый,

Я другого слова не терплю.

Женщину люблю… Люблю рассветы…

И ладони мамины люблю…

* * *

Первое августа. Завтра Илья.

Серым дождям ни конца, ни начала.

Сохнет-не высохнет стопка белья,

Что накануне жена настирала.

Лето на позднем своём рубеже,

Сколько Илью ни зовите Илюшей…

И поселяется осень уже

Первого августа в стылую душу.

Значит, мне старые книги листать,

В небе выискивать светлые пятна.

Значит, мне с птицами вдаль улетать,

Точно не зная – вернусь ли обратно?..

* * *

О, женских имен нестерпимая музыка!

Как много их было, как мало осталось!

Но каждое делало чуть седоусее,

Но каждое тихо ночами шепталось.

Одни оглушали звучаньем тревожащим,

Другие горчили в набухшей гортани.

– Зачем я их помню? – Твердил себе. – Вот ещё…

Марина, Валюшенька, Олечка, Таня…

Записки… Улыбочки: «Будьте серьёзнее…

Я замужем, мне флиртовать не пристало…»

И долго болело – напрасное, позднее:

«Эльвира…» И глухо звучащее: «Алла…»

А дома ждала меня женщина хмурая,

С глазами, в которых таилось такое,

Что взглядом проплачет: «Какая же дура я!..»

И ходишь, и молишь: «Ну, Зоенька… Зоя…»

Зароешься носом в роскошные волосы,

Смиренно попросишь тряпчонку для пыли…

Тайком к телефону… И тихо, вполголоса:

«Хорошая, вы так давно не звонили…»

Достанешь порою блокнотик зелёненький,

Где блеклые строчки видны еле-еле…

Неведомо где и Марины, и Оленьки,

И все телефоны давно устарели.

А в женщине встречной, судьбою зашуганной,

Узнаешь вдруг ту, что казалась святою,

Но женщина только посмотрит испуганно,

И, взгляд опустив, обойдёт стороною…

* * *

«…Но жизненные органы задеты…

Да и раненья слишком глубоки…»

Своею кровью русские поэты

Оправдывали праведность строки.

А как ещё?.. Шептались бы: «Повеса,

Строчил стишки… Не майтесь ерундой…» –

Когда бы Пушкин застрелил Дантеса

У Черной речки, в полдень роковой.

И, правда, как?.. Всё было бы иначе…

Попробуйте представить «на чуть-чуть»,

Что Лермонтов всадил свинец горячий

В мартыновскую подленькую грудь.

И дамы восклицали бы: «О, Боже…

Да он – убийца… Слава-то не та…»

Но ведь поэт убийцей быть не может,

Как не бывает грязью чистота.

Любима жизнь… И женщина любима…

В строке спасенья ищет человек…

И Лермонтов опять стреляет мимо…

И снова Пушкин падает на снег…

* * *

Узколицая тень всё металась по стареньким сходням,

И мерцал виновато давно догоревший костер…

А поближе к полуночи вышел отец мой в исподнем,

К безразличному небу худые ладони простёр.

И чего он хотел?.. Лишь ступней необутой примятый,

Побуревший листочек всё рвался лететь в никуда.

И ржавела трава… И клубился туман возле хаты…

Да в озябшем колодце звезду поглотила вода.

Затаилась луна… И ползла из косматого мрака

Золочёная нежить, чтоб снова ползти в никуда…

Вдалеке завывала простуженным басом собака,

Да надрывно гудели о чем-то своем провода.

Так отцова рука упиралась в ночные просторы,

Словно отодвигая подальше грядущую жуть,

Что от станции тихо отъехал грохочущий «скорый»,

Чтоб во тьме растворяясь, молитвенных слов не спугнуть…

И отец в небесах…

И нет счёта все новым потерям.

И увядший букетик похож на взъерошенный ил…

Но о чём он молился в ночи, если в Бога не верил?..

Он тогда промолчал… Ну а я ничего не спросил…

* * *

Татьяне Жилинской

Промозгло… Не скрипнут двери,

Неверен туманный свет.

Как будто и Бог поверил,

Что Бога на свете нет.

Как будто сквозь дождь отвесный

И он, покорясь судьбе,

Всё мечется по небесной,

Нездешней своей тропе.

И путник в плаще убогом,

Плечом раздвигая тьму,

Страшится столкнуться с Богом,

Промокшим под стать ему.

Судьба их сведёт едва ли…

И мечутся, боль тая,

Две истины, две печали,

Две сущности бытия…

* * *

Кто там плачет и кто там хохочет,

Кто там просто ушёл в облака?

То ли кречет кричит, то ли кочет…

То ли пропасть вдали, то ль река…

И гадаю я, тяжко гадаю,

Не поможет здесь даже Господь ,--

Где прошли мои предки по краю,

Чем томили суровую плоть?

Зажимаю в ладонях монетку

И бросаю в бездонье пруда --

Робкий знак позабытому предку,

Чтобы молвил – откуда?.. Куда?..

И вибрирует гул непонятный

Под ладонью, прижатой к земле,

И какие-то сизые пятна

Растворяются в сумрачной мгле.

И вдруг чувствую, дрожью объятый,

Посреди перекрестья дорог,

Как ордою идут азиаты

На восток… На восток… На восток…

Но не зрится в прозрениях редких,

Что подобны на детский наив, –

То ль с ордою идут мои предки,

То ль с дружиной, орды супротив?

И пока в непроявленной дали

Растворяются тени теней,

Чую – токи идти перестали

А вокруг всё – мрачней и темней.

И шатаюсь я вдоль раздорожий,

Там, где чавкает сохлая гать,

И всё Бога пытаю: «Я – божий?..»

А Господь отвечает: «Как знать…»

НОЧНЫЕ СТИХИ

Напрасно… Слова, как «антонов огонь»,

Сжигают души не сгоревшую малость.

Уже из ладони исчезла ладонь,

Что, вроде, пожизненно мне доставалась…

А следом поношенный плащик исчез,

Что вечно висел на крючке в коридоре.

Ни женских шагов, ни скрипучих завес,

И сами завесы отвалятся вскоре…

Всё стихло… Лишь полночью схвачен этаж

За меркнущей лампочки узкое горло.

И чувствуешь – всё, что копилось, отдашь,

Чтоб только мгновения память не стёрла,

Когда в глубине потрясённых зрачков

Растерянный облик спешит проявиться,

И сам ты в зрачках отразиться готов,

И платье вдоль ждущего тела струится…

Как всё это призрачно… Тени спешат

Впечататься в бледную кожу обоев –

Туда, где впечатан испуганный взгляд,

Один на двоих… И предавший обоих…

Причем здесь трагедия?! Горе уму…

Здесь даже Шекспир разберётся не шибко.

И тьма обращается в новую тьму,

И щепками сделалась звучная скрипка.

Её всё вертели – опять и опять, –

С осиною талией божую милость,

Её разломали, пытаясь понять,

Откуда же музыка в ней появилась?..

Разломана скрипка… И взгляд овдовел…

И надвое полночь в тиши раскололась.

Всё в жизни предельно… Иду за предел…

На тень от беззвучья… На голос, на голос…

МОЛИТВА

Любимой

Я такой же, Господи, среди всех…

Помоги мне, Господи, хоть и грех!

Помоги мне, Господи, согрешить,

Помоги по-божески не прожить.

Чтобы стали други ко мне глухи,

Чтобы после прокляли за грехи…

Но пока, о Господи, но пока

Доведи, о Господи, до греха.

Чтобы жгли в аду меня злым огнём,

Но потом, о Господи, но потом…

* * *

Ничего не попишешь – такая досталась:

В одиноких зрачках золотится усталость.

Сиротливые губы сжимая двулуко,

Всё глядит… И не вымолвит больше ни звука.

Осторожные руки спокойны до дрожи,

До биения вен под мерцающей кожей…

Кто ты?.. Ева… Офелия… Боль… Эвридика?

Или гулкая тишь после долгого крика?..

Божий дар?.. Или все-таки божья немилость?

Или просто слеза, что в слезе отразилась?..

* * *

Она всего лишь руку убрала,

Когда он невзначай её коснулся.

Он пересел за краешек стола…

Налил фужер… Печально улыбнулся.

Она в ответ не выдала ничуть,

Что прикасанье обожгло ей кожу.

Сказала тихо: «Поздно… Как-нибудь

Увидимся… Я вас не потревожу…»

И поднялась… Напрасных мыслей рой

Пульсировал артериею сонной.

Ушел он… С обожжённою душой…

Ушла она… С рукою обожжённой…

* * *

Когда подходишь – тихо, осторожно,

Всё остальное – призрачно и ложно.

Есть только эти вздрогнувшие пальцы

И белых плеч шальная белизна.

Непониманье – это что?.. Откуда

Такое неожиданное чудо?..

Что суждено, то сбудется, конечно…

И в этот миг лишь ты мне суждена.

Мгновенен миг… Молю его продлиться.

Пусть это платье медленно струится,

Вдоль тела ослепительно сползая,

И пенится смущённо на ковре…

Пусть остывает позабытый завтрак…

День пролетит… Двенадцатое завтра…

Неужто же двенадцатое – завтра?..

Зачем оно мне в этом январе?

Умчит такси… Тебя… Мою… Такую…

Я поцелую след от поцелуя

На много страсти помнящей подушке…

И снова поцелую этот след…

Лишь комната останется со мною…

Здесь боль живёт… Здесь пахнет тишиною.

И вымытые стекла так прозрачны,

Как будто стёкол в окнах вовсе нет.

Притушен свет… Час ночи… Пусто в доме.

Но силуэт твой чудится в проёме.

Ни голоса… Ни шёпота… Ни звука –

Один лишь златоглазый силуэт.

И я к нему протягиваю руку…

О, Господи, продли мне эту муку! –

Ловить твоё тревожное дыханье

И знать, что своего дыханья нет…

* * *

Пусть будущее зыбко, как свеча,

Где огонёк колеблется молитвой,

Есть только свет от белого плеча,

Есть только память, взрезанная бритвой…

Вновь накатило… Снова отошло…

Греховный взгляд… Божественное тело.

И от плеча так сделалось светло,

Что всё вокруг мгновенно потемнело.

Две женщины… А между ними – мгла,

Но есть в обеих царственная сила.

Две женщины… Одна из них ушла,

Вторая – никогда не приходила…

* * *

Я умер в последний день лета…

Вяч. Кузнецов

Стою у шоссе… Голосую…

Машу понапрасну рукой.

И образ твой в сердце несу я,

А сердцу пора на покой.

Но все же тобою согрето

Оно в череде неудач.

Я умер в последний день лета…

Сумеешь? – тихонько заплачь…

Да так, чтоб не поняли люди,

Что эта слезинка – по мне…

Тогда пересудов не будет –

Зачем тебе лихо вдвойне?

Зачем тебе злые наветы? –

Мы – врозь… И останемся врозь.

Я умер в последний день лета…

Захочешь, косынку набрось.

С тобою мы не были парой,

И в выборе ты не вольна.

Запой же… И пусть у гитары

Внезапно порвётся струна.

Пусть песня, печалью согрета,

Тихонько парит в вышине.

Я умер в последний день лета…

Но песня чуток обо мне.

* * *

Научусь любить издалека –

Чтобы Он не знал, жена не знала…

Чтобы непослушная рука

Непослушных строчек не писала.

Чтоб друг друга еле узнавать

В пыльной суете библиотеки,

Чтобы осторожности печать

Пятаком придавливала веки.

Чтобы и странички – не подряд,

Не подряд – снежинок ликованье.

Чтоб не выдал жест, не выдал взгляд,

Чтобы вдруг не выдало дыханье…

Научусь… Пусть воют провода,

Воет ночь, безлюбию в угоду.

И летит угрюмая звезда –

Снизу вверх летит по небосводу…

* * *

Забываю тебя забыть…

И страшусь, презирая страх,

Что души моей волчья сыть

Станет выть на семи ветрах.

Что не сгорблюсь… Не попрошу,

Чтобы стала тропой – стезя…

Что опять я тебе скажу

То, чего говорить нельзя.

Что безлюбый любовный хруст

Взмоет выше щербатых стрех,

Что от милых и грешных уст

Будет в памяти только грех…

Что всё мнимо – ни лиц… ни тел…

Что хулу разнесёт молва…

Я о чём-то сказать хотел…

Совершенно забыл слова…

* * *

Спасибо, светлая моя,

За уст свершившееся чудо,

За появленье ниоткуда,

За строчек нервные края.

Спасибо, светлая!.. Прости

За глаз поблекших побежалость,

За чувств неловкую усталость,

За пепел в стынущей горсти.

Спасибо, светлая!.. Пусть так –

Всего на робкое мгновенье

Вернётся в душу озаренье,

Хоть для тебя оно пустяк.

Не я – румяный мой двойник

Тебе в тиши прошепчет слово,

И что-то встрепенётся снова –

На миг… На искорку… На вскрик…

* * *

Было утро… Не больше, чем утро.

Было стыло… Не больше, чем стыло.

Серой пудрой… Не больше, чем пудрой,

Сыпал снег и немного знобило.

Это нервы… Не больше, чем нервы,

Просят брома… Не больше, чем брома…

Первый шорох, не больше, чем первый,

И душа цепенеет знакомо…

Брызнут слезы… Не больше, чем слезы.

Брызнет кровь, но не больше, чем брызнет

На снегу отпечаток мимозы

Стоит жизни… Не больше, чем жизни.

* * *

Когда подступает обид череда

И мир покидают хорошие люди,

Я в миг роковой вспоминаю всегда,

Что лучше не будет…

И в небе напрасную птицу слежу,

И взгляд мне звезда обжигает всевластно.

Но я всё о том же твержу и сужу –

Мол, всё не напрасно…

Никем не отменится час роковой…

И слепо бредя по пузырчатой луже,

Шепчу еле слышно: «Гордись, что живой…

Бывает и хуже…»

Пусть целит судьба, чтоб ударить под дых,

И звезды тускнеют в неоновом свете,

Пусть ветер свистит в колокольнях пустых,

Он все-таки ветер…

* * *

Пусть еще не погасла закатная медь

На взъерошенных клёнах недужных,

Скоро мыслям блуждать, скоро сердцу болеть,

Скоро истина станет ненужной…

А когда заструится дождливая темь,

По стволам растекаясь коряво,

Будем завтракать – в десять, а ужинать – в семь,

И страшиться, что рухнет Держава.

И всё мучиться – той ли дорогой идём,

Брат ли тот, кого принял за брата,

Если так и не стала дорога – Путём,

Вдоль трясины струясь плутовато?

Если ворон – и тот удержаться не смог,

Упорхнув сквозь зари побежалость.

Если всё тяжелее становится вздох,

Хоть и раньше легко не дышалось…

И, запутавшись среди разлук и потерь,

Всё гадаешь – кто лишний у Бога?..

Кто-то в стылых потёмках всё дергает дверь,

А откроешь – лишь ночь и тревога.

* * *

Эти пути сквозь ночь в сущности не разнятся,

Этот разбитый наст, этот напрасный хруст…

Даже собаки нет, чтобы её бояться,

Даже промокший сквер до неприличья пуст.

Спросят, зачем иду? Вздрогну и не отвечу.

Просто бреду сквозь ночь… Просто дрожат кусты…

Просто несу себя поздней заре навстречу,

Просто туманен свет, просто дворы пусты.

Ночь… Переулок… Хмарь… Серых домов громада.

Вздрогнуть и повторять – медленно, без конца:

«Не утаю лица я от чужого взгляда,

Не утаю лица, не утаю лица…»

Предгрозовую тьму звёздная взвесь колышет,

Кроны едва несут предгрозовую тьму.

К небу глаза вздыму – небо меня не слышит.

Охну… И в небеса снова глаза вздыму.

Съёжусь и замолчу, будто бы жду удара,

Что-то войдёт в меня в сумрачной тишине:

Может быть, божий дар… Может быть, божья кара…

Может быть, это всё просто приснилось мне…

* * *

Что лучше – слава иль безвестность?..

Я к лишним спорам не привык,

Мне мама – русская словесность,

Отец мне – русский мой язык.

Так и живу в краю прозрений,

Где воинство – певучесть строк,

Где вся политика – Есенин,

А вся величественность – Блок.

Где словом жалуют на царство,

Где бессловесен пистолет,

Где слово – высшее бунтарство,

И жизнь, и музыка, и свет…

ПРОЩАНИЕ С АВГУСТОМ

Позднее светает… Уносят тепло

Смущённые аисты.

Пока что не осень, но время пришло

Прощания с августом.

Молоденькой прелью пропахший овраг

Грустит в одиночестве.

Приходит к нему только Ванька-дурак…

Растрёпа… Без отчества…

Чадит костерок.

– Подходи, посидим –

Вот здесь, под березою…

Но Ванька питается духом грибным

И дымкою розовой.

–Эй, Ванька, чего это в душах свербит,

Вот ёлки зеленые!

Он лишь отмахнётся и что-то бубнит

Свое, забубённое.

О чем ни спроси, Ванька врать не мастак:

«Не знаю… Не ведаю…»

Прощается с августом Ванька-дурак,

А мы тут с беседою.

Тридцатое августа… Голос далёк.

Редеет дубравушка.

А истину знают лишь ванькин киёк

Да вдовый журавушка.

* * *

Чуть курчавится дым от воткнутой в салат папиросы,

Не идёт разговор… И не пьётся… И мысли не в лад.

Все ответы даны… Остаются все те же вопросы:

«Что же делать теперь?..» И, конечно же: «Кто виноват?»

Да, характер таков у смурного от жизни народа,

Всё: «Авось, перебьёмся… Авось, доживём до поры…»

Будут мёд добывать, а себе не останется мёда,

Воздвигают палаты, а хаты кривы и стары.

Угорая в чаду, что дарит позабытая вьюшка,

Всё боятся чего-то и вечен тот давящий страх.

Но наутро из хаты – чуть свет! – выбегает девчушка,

И сама, как росинка, и солнце несёт в волосах.

И её узнают и деревья, и рыбы, и птахи,

И листок золочёный всё тщится в ладошку слететь…

Крикнет: «Папа, гляди!..» И отцы забывают про страхи,

И шеломистый купол на Храме спешит золотеть.

Засочится смола вдоль недавно ошкуренных брёвен,

Мужики пожалеют, что вечером слабо пилось…

– Кто виновен? – спроси. И ответят: «Никто не виновен…»

–А что делать-то нужно? – Так выживем людцы…Авось…»

* * *

Ты всё смотришь с какой-то немой укоризной

И тяжёлые слезы струятся из глаз…

И какой здесь Есенин поможет, Отчизна,

Если век отрезвляющих слов не припас?

Если чахнут без влаги сухие побеги,

Если аист бредёт по не выросшей ржи?

И какие здесь наших времен печенеги,

И какие хазары, Отчизна, скажи?

Отчего здесь всё горше извечное лихо,

Отчего здесь историю лучше не трожь?..

Вслед за аистом скорбно бредёт аистиха

По не выросшей ржи… И не колется рожь…

Здесь всегда на «авось», здесь всё можно без правил,

Здесь районный начальник всегда бестолков…

Это кто в деревнях лишь старушек оставил,

В небеса отболевших забрав стариков?

Та старуха печально глядит из-под шторы

И не молвит нигде о сыновней вине.

Это кто о несчастье ведет разговоры

И от этого весел и счастлив вполне?

Это где нынче в храмах безлюдно и тихо,

И всё каркают вороны, будто к беде?

Но по чёрному полю бредёт аистиха…

Но танцуют берёзки по пояс в воде…

* * *

Меня чуть что лекарством пичкая,

Мелькнуло детство. Чёт-нечёт…

Какой у мамы суп с лисичками,

Какие драники печет!

Соседские заботы дачные,

А я не дачник, мне смешно…

Вновь Первомай!.. Вожди невзрачные,

Зато душевное кино!

Мы всех сильней?.. Я лучше с книгою,

Я нынче Блоком поглощен.

Но как красиво Брумель прыгает,

Как Власов дьявольски силён!

Куда все это вскоре денется?..

Молчанье из-под чёрных плит…

Но как же хочется надеяться,

Но как же Родина болит!

Болит… И горлицей проворною

Мелькает в дымке заревой,

Где столько лет над речкой Черною

Не тает дым пороховой.

* * *

Эта робкая сирость нищающих тихих берёз…

Снова осень пришла… Всё опять удивительно просто –

Если ветер с погоста печальные звуки донёс,

Значит, кто-то ушёл в ноздреватое чрево погоста.

И собака дичится… И женщину лучше не трожь –

Та похвалит соседку, потом обругает её же…

И пошла по деревьям какая-то странная дрожь,

И такая же дрожь не даёт успокоиться коже.

Только женские плачи все чаще слышны ввечеру…

Увлажнилось окно… И я знаю, не будет иначе –

Если в стылую осень я вдруг упаду и умру,

Мне достанутся тоже скорбящие женские плачи.

Постоишь у колодца… Почувствуешь – вот глубина!

А потом напрямки зашагаешь походкой тяжёлой.

Но успеешь услышать, как булькнет у самого дна

Та ночная звезда, что недавно светила над школой.

Вслед холодная искра в зенит вознесётся, слепя

Обитателей тёплых и похотью пахнущих спален…

И звезду пожалеешь… И не пожалеешь себя…

Да, о чём сожалеть, если сам ты и хмур, и печален?

* * *

Свеча горела…

Борис Пастернак

Дрожат небесные лучи

Меж тонких веток.

Судьбу с реальностью сличи –

И так, и этак…

Мерцает тихо вновь и вновь

Средь снегопада

Свеча-судьба, свеча-любовь,

Свеча-отрада.

И невозможно оторвать

Свой взор усталый,

Следя – струится благодать

Над снегом талым.

Всё бренно… Ниточка слаба,

Но длят мгновенья

Свеча-печаль, свеча-судьба,

Свеча-прозренье.

Куда ни глянь, чего ни тронь –

В любовном стоне

Пусть тонет женская ладонь

В мужской ладони.

И пусть не меркнут в толще лет,

Средь лжи и смрада,

Свеча-закат, свеча-рассвет,

Свеча-отрада…

* * *

Месяц горбат и юродив.

Так тяжело на душе.

Женщина в доме напротив

Свет погасила уже.

С нею мы нет, не знакомы.

Просто сроднился давно

С тем, что за тёмным проёмом

Женщина смотрит в окно.

Матово-белое тело,

Ковшик на крае стола…

Что-то сказать мне хотела…

Вздрогнула… Не позвала…

Не позвала и не надо.

Хватит до смертной доски

Этого позднего взгляда,

Полного ранней тоски.

г. Минск