О времени и о себе

О времени и о себе

На финишной прямой своего жизненного пути старики часто с грустью приходят к мысли о быстротечности земного бытия. Действительно, проходят годы, неумолимое время стирает из моей памяти подробности многолетней давности о жизни, наполненной суровыми потрясениями и историческими судьбоносными событиями, в том числе и в двадцатилетний период моего пребывания в районе Обводного канала и дорогих моему сердцу Семенцах.

Семенцы вы мои, Семенцы! Здесь прошли мои детство, отрочество и юность. В этих родных для меня местах я возмужал и однажды встретил свою единственную любовь, не оставлявшую нас с женой пятьдесят шесть лет.

Бывая периодически в этих краях, с изумлением вдруг замечаю, что не все подвластно времени. Старинное и новое бок о бок живут на древних набережных Обводного канала, так же, как и на бывших батальонных линиях героического Семеновского полка Императорской гвардии. На своем примере неоднократно испытывал ощущение стремительности бега нашего времени, изменяющего не только облик улиц и домов, но и нравственные устои, жизненный уклад сменявших друг друга поколений этого района.

В моих воспоминаниях сохранились впечатления пережитого, увиденного и услышанного в разные периоды жизни пребывания в этой необычной исторической части Петербурга. Многие детали запомнились с удивительной отчетливостью, потому что события этих жизненных эпизодов бывали из ряда вон выходящими. Они обычно резко выделялись на фоне размеренного ритма текущей жизни вблизи старого Обводного канала, на улицах и проспектах Семенцов. Это, прежде всего, школьные годы, война и жизнь в блокадном Ленинграде. Веселое и разгульное послевоенное время. Музыка довоенных и послевоенных дней. Моя женитьба и свадьба в бывшем доме купца второй гильдии Матятина. Наконец, мои учителя, родители и мудрые старейшины нашего рода, и, конечно, дорогая жена — моя опора, друг и соратник во всех моих делах, благодаря которой я прожил свою жизнь вполне достойно, ни разу не оступившись и сохранив честь и совесть.

Все это волшебно сложилось в моей биографии и сохранилось в памяти, которая по меткому определению А. С. Пушкина — «самая сильная способность души нашей хранить сознание о былом».

До 1936 года я с родителями жил в дачном поселке Шувалово, превратившемся в начале 1930-х годов в обычный заштатный пригород Ленинграда. Население бывших дачных поселков Шувалово и Озерки в советский период было стабильным. Наше благоприобретенное отцом «имение» — небольшой рубленный бревенчатый дом в одну комнату — раньше назывался дворницкой. Сам же солидный «барский» особняк не сохранился. В трудные двадцатые годы его разобрали на дрова.

Достоинством отцовского приобретения являлся огромный земельный участок на берегу Нижнего Суздальского озера, благоухавший весной ароматами сирени и черемухи. Наша Старо-Орловская улица представляла собой местность, объятую какой-то удивительной тишиной и покоем, изредка нарушаемыми паровозными протяжными гудками, да перестуком вагонных колес на рельсовых стыках. Далеко не все поезда останавливались на нашей станции.

Осенью обычно рано наступали сумерки, Шувалово окутывала плотная темень, пронизываемая лишь светом из окон домов, освещаемых керосиновыми лампами. Сказочный уют в доме в темные вечера создавали огни этих керосиновых ламп. Вокруг них в комнате сразу же образовывался волшебный круг света, позволяющий всем нам читать, писать, беседовать и заниматься домашними работами. Электричества в поселке Шувалово еще не было.

Хозяйкой нашей волшебной лампы являлась мама. Я, затаив дыхание, следил, как она ее всегда оберегала и заботилась о ней. С какой любовью и тщательностью мама регулярно чистила ламповое закопченное стекло, аккуратно подрезала прогоревший фитиль и заблаговременно заливала в лампу керосин.

Стараниями нашей хозяюшки в запущенной, с ободранными стенами небольшой комнате удалось навести чистоту и порядок, сделать наш дом уютным. Правда, периодически поднимал бунт отец, которому довольно неудобно было добираться до работы и возвращаться домой. Да и условия проживания в доме без элементарных городских удобств его время от времени переставали удовлетворять. Мама в эти минуты обычно полностью соглашалась с папой, ритмично кивала головой и при этом лишь произносила горестно, как заклинание, знаменитую фразу из романа русского революционера-демократа Николая Гавриловича Чернышевского: «Что делать? Что делать?..» На мамино спокойное, монотонное «Что делать?» отец четко, по-военному завершал дискуссию рубленной командирской фразой: «Дело делать, а не причитать! Искать вариант обмена!» И он действительно нашел этот вариант, правда, с помощью моего знаменитого деда.

В один из солнечных выходных дней красавец дед привел к нам гостей — солидного отца семейства и его сына. Мне франтоватый отпрыск с усиками особенно запомнился, потому что, несмотря на свою молодость и полное цветущее здравие, имел при себе элегантную тросточку, которой все время выписывал в воздухе разнообразные фигуры. В наше жилище они зашли на секунду, ибо их интересовал не дом, а земельный участок, на котором старший визитер желал и, полагаю, имел возможность возвести семейную усадьбу. Ему понравился не только огромный участок, но и его прекрасное месторасположение, тишина и окружающая благодать.

Предлагаемая им для обмена жилплощадь находилась в старинном петербургском доме, располагавшемся в квартале города, известном обывателям как Семенцы. Квартал ограничивался Звенигородской улицей, набережной Обводного канала, Загородным и Царскосельским проспектами — в месте, где некогда квартировал знаменитый петровский лейб-гвардии Семеновский полк. Мы получали комнату в сорок квадратных метров, высотой пять метров, в небольшой коммунальной квартире, где обитали еще две семьи. «Весьма порядочные люди», — заявил нам любитель тишины и природы. В квартире были огромная кухня, «черный» вход, ванная с дровяным водогреем. А главное — нам оставляли мебель: огромный гардероб орехового дерева с раздвижными дверками и ящиками-комодами, большой буфет красного дерева и старинный обеденный стол с дюжиной стульев, обтянутых кожей. В комнате сохранился прекрасный паркет, изумительная изразцовая печка и даже небольшая прихожая со старинной вешалкой. При комнате существовала дверь, ведущая на небольшой балкон с изящной художественной чугунной решеткой. Окна комнаты выходили на Международный проспект — западную границу Семенцов.

Пятиэтажный жилой дом № 38, построенный на Царскосельском проспекте в середине XIX века, стал местом пребывания нашей семьи осенью 1936 года. Этот невероятный, по моему мнению, обмен произошел довольно удачно и оперативно. Мы перебрались на Международный проспект, где, к моей радости, было электричество, радио, а на кухне — газовая плита и водопровод. Неподалеку от дома находился замечательный кинотеатр «Олимпия», сад «Олимпия» и небольшой Клинский рынок. Каждое утро в нашу квартиру приходила со своими бидонами молочница из пригорода, и мы, естественно, стали постоянными покупателями парного молока, жирного творога, сметаны и свежих куриных яиц. Мама была на вершине счастья. Отец пешком ходил на службу, его институт находился на Измайловском проспекте. Я был принят во «дворянство» ребятами нашего двора, «воевавшими» со сверстниками из дома № 36, смело участвовал во всех кулачных битвах и нередко приходил домой со следами очередной драки.

Огромным удовольствием для меня являлось посещение вместе с мамой Клинского рынка. Однако при этом меня совершенно не интересовали овощные и фруктовые ряды этого чистенького и уютного торгового центра. Я всегда тянул маму за руку в его противоположную часть, на участок, где всегда продавали птиц и собак. Каких только пернатых тут не было! Солидные седоусые птицеловы с дореволюционным стажем продавали снегирей, похожих на царских генералов, красногрудых малиновок, голосистых чижей, щеглов в ярком оперении, желтогрудых синиц и прочую лесную и пригородную птицу нашего региона. При этом они обычно заводили с покупателями беседы о повадках и поведении птиц, давали подробнейшие инструкции по их кормлению и содержанию в квартире. У них же всегда можно было купить и пакеты с птичьим кормом.

Иная категория продавцов птиц на Клинском рынке держалась несколько обособленно от лесных птицеловов, считая себя привилегированной кастой птичников. К ним относились продавцы канареек, попугайчиков и больших говорящих попугаев. Они не ловили птиц, а выращивали их у себя на дому. Это были профессора своего дела, рассказывающие о том, каким образом вывести птичье потомство, выкормить птенцов и определить талантливых будущих певунов-солистов. Вокруг них всегда собирались старики, вспоминали о знаменитых кенарах-певунах в трактире на Мало-Царскосельском проспекте или в ресторане на Клинском. Споры стариков иногда доходили до энергичных жестов и даже ссор. К ним, за хорошим кенаром-певцом, на Клинский рынок нередко приходили ленинградские знаменитости — художники, артисты и писатели. Естественно, товар этой категории продавцов пернатых стоил намного дороже лесной птицы, а отдельные индивидуумы продавались по совершенно баснословной для меня и моей мамы цене.

Сколько птиц перебывало в нашей комнате! Я всегда упрашивал маму купить мне птичку. Она, естественно, отказывалась, припоминая, что предыдущая пернатая погибла из-за моего неумения выдерживать строгий рацион питания малиновки, щегла или снегиря. Я продолжал настаивать, переходил на крик и громкий плач, прекрасно зная, что за этим должно последовать. А следовало обычно следующее: вокруг мамы и ревущего во все горло мальчика собиралась возмущенная толпа добровольных «адвокатов». Какая-нибудь интеллигентная дама в очках или пенсе, темпераментно жестикулируя, возмущенно обращалась к маме, упрекая ее в доведении ребенка до истерики! Затем для мамы и собравшегося народа дама начинала читать лекцию о правильном воспитании детей и профилактике у них неврозов. Заодно сообщала, что общение детей с животными и птицами во все времена благотворно влияло на нервную систему подрастающего поколения. Толпа соглашалась с дамой и недружелюбно поглядывала на попавшую в западню маму. Она вынимала деньги, забирала клетку с вожделенной птицей, и мы уходили из разомкнувшегося людского окружения с моей победой.

Рядом с Клинским рынком находился уютный кинотеатр «Олимпия», в который периодически мы с мамой заходили. Перед сеансом она всегда покупала шоколадное эскимо в серебряной обертке, на плоской деревянной палочке, и складные фото-кадрики кинофильма. Сколько веселых кинокомедий и более серьезных лент я здесь просмотрел в предвоенные годы: «Волга-Волга», «Трактористы», «Петр Первый» и много других замечательных кинофильмов.

В декабре 1938 года мама, отстояв приличную очередь, купила билеты на фильм Сергея Эйзенштейна «Александр Невский». Картина о талантливом русском полководце, разгромившем со своей дружиной тевтонских рыцарей на Чудском озере, поразила мое детское воображение. Я был потрясен увиденным, и с тех пор все мои детские рисунки посвящались великому князю Александру Ярославовичу, новгородскому ополчению и победоносному разгрому псов-рыцарей. Наши дворовые игры под влиянием этого фильма из банальных кулачных стычек с ребятами соседнего двора превратились в кадры Ледового побоища и сражения с тевтонскими рыцарями. Мы вооружались деревянными мечами, фанерными щитами, пиками, а некоторые «тевтонские рыцари» даже водружали на себя похищенные из дома продырявленные алюминиевые кастрюли и белые простыни с нарисованными на них черными крестами. При этом, однако, все хотели быть дружинниками Александра Невского или им самим.

Мы, школьники младших классов, еще не понимали, что талантливый режиссер Сергей Эйзенштейн не случайно обратился к этой странице истории Древней Руси. В те дни он писал: «Читая летописи XVIII века вперемежку с современными газетами, теряешь ощущение времени, ибо тот кровавый ужас, который сеяли завоеватели, почти не отличается от того, что делается сейчас в Европе…» Человек опытный и дальновидный, Сергей Михайлович понимал, что война с Германией неминуема.

Теперь, на склоне лет, я понимаю, что лента понравилась не только нам, но и вождю народов — И. В. Сталину. Тем не менее, победоносно прошедший по всем экранам Ленинграда и страны фильм через полгода оказался под запретом. В 1939 году, когда был подписан пакт о ненападении Молотова и Риббентропа, все картины, где русские воевали с немцами, рассматривались тем же Иосифом Виссарионовичем как международная провокация. На экраны, к зрителю, этот замечательный патриотический фильм вернулся лишь с началом военного лихолетья — в 1941 году.

Наша просторная комната, обставленная старинной мебелью, с резным обеденным столом, до начала Великой Отечественной войны славилась не только традиционным русским гостеприимством, но и хлебосольством в сочетании с особым уютом и теплотой. Мама, прекрасная кулинарка, закармливала гостей яствами по рецептам знаменитой мадам Молоховец. Ее восхитительные настойки на известных только ей травах поражали своим ароматом и неповторимым вкусом, под закуску в виде тающих во рту пирожков и запеченного в горячей духовке нашпигованного специями мяса или жареного гуся с яблоками.

Меня и родителей в предвоенные годы согревали добрые вести, душевные мелодии, музыкальные концерты, выступления талантливых певцов, лирические кинофильмы, походы в оперу и в драматические театры. Я переживал времена добрых надежд и радостей. Увлекался чтением А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя, переживал над романами Ч. Диккенса, Т. Майн Рида. Родители выписывали мне журналы «Костер» и «Пионер», газету «Пионерская правда». В «Костре» в 1938 году стали публиковать главы интереснейшего романа Вениамина Каверина «Два капитана», я зачитывался им и с нетерпением ожидал получения следующего номера. В «Пионере» до начала 1939 года публиковали интересные рассказы о борьбе молодых антифашистов в Германии, о том, как немецкие мальчишки помогали функционерам Эрнста Тельмана, разносили листовки и расклеивали антифашистские лозунги, ловко обманывая посты штурмовиков и уходя от преследования гестапо. Правда, после подписания «пакта о ненападении» в 1939 году детская пресса сразу же перестала печатать подобную литературу и публиковать антифашистскую пропаганду на своих страницах.

Весной 1938 года в день моего рождения родители преподнесли мне замечательный подарок — самокат, или, как он тогда назывался, «роллер». Я примкнул к отряду ребят-самокатчиков, и мы лихо гоняли по тротуарам Семенцов, Загородного проспекта, набережной Обводного канала.

Для детей того времени и для меня лично все происходившее в нашем обществе было пропитано какой-то невероятной радостью и лишь небольшим количеством мелких, проходящих неприятностей и неудач.

Регулярные детские утренники во всех театрах Ленинграда стали моими обязательными мероприятиями по выходным дням.

Моя память до сих пор хранит ощущение радости от свиданий с драматическими и оперными театрами довоенного Ленинграда. Из ее глубин всплывают не только лица и звуки, но и чувство восторга и грусти от некогда пережитого при посещении знаменитых зрелищных учреждений города.

Очарование детства — удивительная вещь. Особенно запоминаются и становятся дорогими свой дом, двор, улица, просмотренные в детстве спектакли, фильмы, прочитанные книги и журналы и, конечно, песни, которые я слушал, расположившись неподалеку от висящей на стене черной тарелки репродуктора.

Июнь 1938 года одарил меня радостью будущей школьной жизни. Мама отнесла мои документы в недавно построенную школу № 41, находящуюся в Матятином переулке, соединяющим Клинский и Детскосельские проспекты, в исторических Семенцах, недалеко от набережной Обводного канала. Свершилось — я стану учеником! Правда, до этого дня надо было еще дожить, ибо время в детстве движется довольно медленно. Впереди еще целых три месяца. Меня начали экипировать школьными принадлежностями: пеналом, карандашами, ручками, перьями, портфелем и учебниками. В школу я пришел, умея хорошо читать, считать и немного писать.

Наконец, 1 сентября я впервые вышел на тропу завоевания знаний. Прежде всего, я продемонстрировал маме, каким курсом предпочитаю следовать в школу: от ворот дома — по Международному проспекту к Обводному каналу, до угла с Клинским проспектом, где находился табачный киоск, в котором, когда у меня заводилась мелочь, я регулярно покупал у пожилой продавщицы — не пугайтесь, не пачку «Беломора», а любимые ириски, находящиеся в банке с крышкой, рядом с трубочным ароматным табаком. Затем мы следовали по Клинскому проспекту до другого папиросного объекта — табачной фабрики им. Клары Цеткин, от которой мы поворачивали на Матятин переулок, где через два дома возвышалось величественное здание новой школы.

Наша учительница, Надежда Викторовна Образцова, построила нас парами и повела в класс, еще пахнущий свежей краской и новыми партами. Началась лихая учебная жизнь. Я довольно легко постигал школьную программу и получал отличные оценки по всем предметам. Так же регулярно получал я в четверти «посредственно» по поведению. Мне было скучно: когда в классе дружно складывали по слогам «ма-ма мы-ла ра-му», я был уже весьма начитанным человеком, осилившим самостоятельно несколько книг и считавшимся постоянным читателем журнала «Костер». Скапливающаяся энергия требовала выхода, и я расходовал ее на интенсивные пробежки по школьным коридорам и лестницам во время перемен, в то время как мои одноклассники под руководством Надежды Викторовны спокойно, не торопясь, водили степенные хороводы и пели тихими заунывными голосами «А мы просо сеяли, сеяли…»

Меня, естественно, пытались остановить дежурные педагоги, одному из которых я на всем ходу ненароком отдавил ногу. Скандал, вызов родителей в школу, нотации и наказание дома.

На всю страну гремели имена героев труда: ткачих сестер Виноградовых, летчиц Полины Осипенко, Марины Расковой и Валентины Гризодубовой, великого летчика Валерия Чкалова и дрейфовавших на льдине папанинцев. Читая нотации и упрекая в нарушении школьной дисциплины, педагоги всегда напоминали мне имена этих легендарных советских людей и завершали воспитательную беседу словами: «А ты как себя ведешь? Нехорошо!»

А времена между тем становились все более тревожными. В городе расходились слухи о возможной войне. Германия до начала 1939 года стояла в центре международной политики. Фюрер стремился к завоеванию для своего рейха «нового жизненного пространства». И 20 февраля 1939 года Гитлер с циничной откровенностью сформулировал в своей речи в Рейхстаге захватническую программу в отношении соседей. Под завесой войны с западными странами нацистская Германия тайно готовила план нападения на СССР. Ошеломляющий успех немецких войск на западе привел немецкого фюрера к убеждению, что такой же победы он легко достигнет и в войне против Советского Союза.

Накануне войны назревала реальная опасность заключения соглашения нацистской Германии с Англией и Францией, сговора стран Европы против СССР. Из высказываний политических деятелей США напрашивался вывод о том, что когда Гитлер нападет на Россию, то она останется в одиночестве. Советская дипломатия, понимая это, сделала все возможное, и благодаря Советско-Германскому договору о ненападении ей удалось предотвратить образование единого антисоветского фронта империалистических держав против Советского Союза.

23 августа 1939 года в Москву прибыл германский министр иностранных дел Иоахим Риббентроп. В Кремле прошли его переговоры с советскими государственными деятелями. В итоге заключенный договор о ненападении не только предотвратил образование единого антисоветского фронта империалистических держав, но и дал возможность СССР продолжать подготовку к обороне от фашистской агрессии.

24 августа советские и германские утренние газеты сообщали об установлении дружеских отношений между Германией и СССР.

Одновременно с заключением пакта о ненападении на Советский Союз гитлеровская Германия энергично обхаживала Финляндию — северного соседа Советского Союза. Для милитаристических планов нацистской Германии Финляндия могла стать замечательным плацдармом в борьбе с СССР, тем более что пограничная линия между СССР и Финляндией, располагающаяся по реке Сестре, находилась всего в тридцати пяти километрах от Ленинграда.

В Финляндии существовали влиятельные круги, жившие воспоминаниями о «братьях по оружию» — немцах, помогавших финской буржуазии в 1918 году путем интервенции разгромить революционные силы страны. Финская нация на все лады превозносилась германским рейхом. Средства нацистской массовой информации утверждали, что чуть ли не в каждом финне течет «германская кровь».

Заключение советско-германского пакта о дружбе и взаимной помощи привело финских реакционеров в крайнее расстройство. Они делали ставку на столкновение между Германией и Советским Союзом. Нацистским дипломатам даже пришлось специально успокаивать финнов, доказывать, что заключение с Москвой договора не является союзом Германии с Советами, а лишь документом, необходимым немцам по тактическим соображениям, в тяжелые же минуты Германия всегда будет на стороне финнов. Немецкий рейх продолжал вооружать Финляндию, его инженеры проектировали и строили на землях Суоми военные укрепления и оборонительные сооружения.

Стремясь развязать войну с СССР, реакционные круги Финляндии рассчитывали на действенную поддержку нацистской Германии. Видя усиленную подготовку северного соседа к войне и прямую угрозу для безопасности СССР, советское правительство предложило финнам заключить договор о взаимопомощи. Однако переговоры завершились неудачей.

Вскоре началась «зимняя война», развязанная Финляндией. Немцы же, провоцировавшие финнов на войну с Советским Союзом, в своих газетах писали, что Финляндия, провоцируемая англичанами, напала 30 ноября 1939 года на СССР.

Основные бои проходили на Карельском перешейке, где советская армия внедрилась в оборону противника на 25–65 километров. В феврале-марте 1940 года советские войска прорвали линию Маннергейма и взяли город Выборг. После этого сразу же последовало предложение финского правительства провести переговоры. Мирный договор подписали 12 марта 1940 года, в нем оговорили новую установленную границу между двумя странами, обеспечивающую безопасность Ленинграда.

Несмотря на то, что «зимняя война» с финнами велась в непосредственной близости от Ленинграда, ее «дыхания» мы на себе не почувствовали. Не было тревог, бомбежек, затемнений, бомбоубежищ и прочих мер, кои мы в полной мере ощутили на себе год спустя, в период фашистской блокады.

В город поступало с фронта много раненых и обмороженных красноармейцев. Их размещали в военных госпиталях и больницах Ленинграда. Наша школа и наш класс несколько раз посылали на фронт подарки и письма. Многие тогда видели, как от набережной Обводного канала, с улиц и проспектов Семенцов шли ученики школы № 41 с упаковками подарков бойцам. Чаще всего это были мешки, набитые пачками папирос, конфетами, печеньем, шоколадом и добрыми письмами с пожеланием скорой победы и здоровья. И что интересно, все мы получали через некоторое время теплые ответы на наши письма.

В апреле 1940 года, после окончания войны, в наш класс пришел настоящий Герой Советского Союза, рассказавший нам о боевых эпизодах войны и даже согласившийся пойти вместе с нами на выставку трофейной финско-немецкой военной техники, расставленной тогда на аллеях и площадках Польского сада, неподалеку от Первой Красноармейской улицы и сегодняшнего Кадетского ракетно-артиллерийского корпуса.

Наш пионерский отряд в 1939–1940 годах шефствовал над военным госпиталем, расположенным вблизи Витебского вокзала, в помещениях Обуховской больницы. Однажды мы давали концерт для раненых. До сих пор вспоминаю провал нашего с соседом по парте дуэта. Все произошло так же, как в повести писателя Драгунского «Денискины рассказы». В роли Дениски выступал я, потому что был мальчиком решительным и смелым, певшим на уроках музыки очень громко, но певческим талантом не отличавшимся. Мой же сосед по парте, стеснительный паренек, имел негромкий, но приятный голос. И вот на уроке пения я смело вышел вперед и предложил Марии Сергеевне, учителю пения, спеть в госпитале дуэтом песню о комбриге Чапаеве. На высказанное сомнение учителя в моих голосовых данных я возразил, что мелодию будет вести ее любимец, мой сосед, а я лишь речитативом буду исполнять припев: «Урал, Урал-река глубока и широка». При этом я обязался это сделать четко, и главное — громко, чтобы услышали раненые в последних рядах зала. Мне удалось уговорить учительницу, и она два дня репетировала с нами песню с эпизодом о гибели Василия Ивановича Чапаева. В конце репетиции она как-то безнадежно сказала: «Ну что ж ребята, рискнем».

И мы рискнули. Зал заполнили раненые. Мы все, тщательно отутюженные, в красных галстуках, теснились за кулисами, построенными из больничных ширм. В роли конферансье выступал школьный пионервожатый. Номер о Чапаеве находился где-то посредине программы. Чем ближе к выступлению дуэта, тем больше начинал волноваться мой партнер — солист группы. Раненые принимали участников концерта весело, долго аплодируя каждому номеру.

И вот настал момент нашего выхода. Пионервожатый четко объявил: «А сейчас перед вами выступит классный дуэт в составе…». Я взял за руку моего партнера и буквально вытащил беднягу на сцену. За роялем разместилась учительница пения. Она громко проиграла вступление. Мой партнер дрожащим голосом пропел первый куплет, а я громким голосом осведомил раненых, что «Урал, Урал-река глубока и широка». Все дружески заулыбались нам и слушали внимательно, ждали продолжения — но его не было. У партнера «замкнулся» голос, он открывал рот, но песня не звучала. Тогда я толкнул его в бок и попросил Марию Сергеевну повторить. Результат оказался плачевным: партнер совсем замолчал. Тогда я еще раз обратился к раненым и своим очень громким речитативом вторично поведал им, что действительно «Урал, Урал-река глубока и широка», после чего шаркнул ногой и низко поклонился, заставив свободной рукой сделать партнера то же самое.

И — зал грохнул мощной веселой овацией. Для бойцов, оказывается, важным был не наш номер, а встреча с детьми. Думаю, что в этот момент они вспоминали своих собственных детей, с которыми их разлучила война.

После подписания советско-германского договора о ненападении в СССР прекратилась антифашистская пропаганда. Публикации в газетах и журналах носили скорее дружеский характер. В кинотеатре «Олимпия» демонстрировали торжественный приезд в Берлин 12 ноября 1940 года советской правительственной делегации во главе с наркомом иностранных дел СССР В. М. Молотовым.

У людей, недавно возмущавшихся фашизмом и восторгавшихся стойкостью немецких коммунистов и их лидера Эрнста Тельмана, вдруг появилась симпатия к нацистской Германии. В Берлин из России пошли эшелоны с продуктами, нефтью, углем и сырьем для заводов Круппа. Наши специалисты командировались в Рейх. В городе внезапно пробудился интерес к изучению немецкого языка, появились разнообразные курсы и группы овладения этим иностранным языком. Некоторые родители учеников нашей школы создавали сообща в своих квартирах небольшие немецкие учебные группы, приглашая в качестве учителей старых немцев, граждан СССР.

В подобную активно функционировавшую детскую немецкую группу, занимающуюся в квартире одной из наших учениц, пыталась пристроить меня моя мама, желавшая, чтобы ее мальчик в совершенстве владел одним из иностранных языков. И меня приняли туда «на свою голову». Группа занималась в большом красивом доме на углу Серпуховской улицы и Клинского проспекта. В этой группе я просуществовал всего три дня, после которых хозяйка квартиры, рафинированная интеллигентка с изысканными манерами, весьма вежливо переговорила с моей бедной мамой и попросила взять мальчика обратно, ибо он за короткий срок сумел полностью дезорганизовать учебно-воспитательный процесс в немецкой группе, после чего педагог, дряхлая немка, ультимативно заявила: «Либо я, либо этот негодный мальчишка!»

Действительно, мне было душно в этом аккуратном, заставленном старой мебелью доме, и я решил встряхнуть сонный коллектив товарищей по классу. Посудите сами: в полутемной комнате, тесно обставленной, с полками старинных сервизов и прочего раритета, собираются мои друзья по классу, и по команде настоящей немки сразу делаются неузнаваемыми, тихими и покорными. Дети послушно становятся в круг, а один из них находится в его центре. По команде фрау Эльзы ребята, изображающие злых котов, начинают медленно кружить вокруг бедной маленькой мышки, испуганно замершей в центре этого зверского хоровода, участники которого по-немецки приторно ласково приглашают мышонка выбежать из круга, суля ему (также по-немецки) дружбу и всяческие блага. Но когда наивный мышонок, поверив котам, отвечает (по-немецки), что он согласен выбежать из круга, и действительно выбегает, его хватают цепкие лапы… Спектакль продолжается дальше, все сцены разыгрываются на чистейшем немецком диалекте.

Неспешное кружение вокруг мышонка я кое-как еще вытерпел, но когда мышонок — маленькая девочка — попыталась прорваться из кошачьего круга, мои нервы не выдержали. Во дворе я считался не последним бойцом и не привык упускать победу. Раскидав по сторонам соперников по захвату мышонка, я первым схватил запищавшую по-русски «мышку» и двинул ей по затылку, чтобы не очень-то верещала.

Наступил кромешный ад. Ребята орали, немка безуспешно призывала к тишине, стулья с грохотом падали на пол, весело звенела раритетная посуда в серванте. На этом эпизоде был навсегда закрыт для меня шлагбаум в этот добропорядочный дом.

Моя добрая школьная учительница была вынуждена, при моих отличных успехах в учебе, периодически ставить «посредственно» по поведению. Благодаря ее дипломатии я все же переходил из класса в класс с очередной похвальной грамотой.

В порядке перевоспитания школьный совет пионеров даже решил на месяц отсрочить мой прием в ряды юных ленинцев. Всех торжественно приняли в пионеры, и они важно пришли в класс в красных галстуках с металлическими зажимами, на которых полыхали три языка пионерского костра — а я еще целый месяц оставался в «штрафбате». Лишь спустя месяц меня и нескольких «проштрафившихся» мальчиков из других классов допустили до торжественной процедуры. Нас принимали с большой помпой, в районном Доме пионеров.

До сих пор помню слова пионерской клятвы: «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей клянусь…»

В конце мая 1941 года я благополучно окончил третий класс и перешел в четвертый с похвальной грамотой, с портретами В. И. Ленина и И. В. Сталина и текстом, удостоверяющим, что грамота выдана мне за отличную учебу и примерное поведение.

Весна в тот год наступила рано, деревья и кусты на Клинском и Детскосельском бульварах и в саду «Олимпия» зазеленели раньше обычного. Было очень тепло, люди ходили без пальто. На душе у меня было радостно. Впереди наступали каникулы и долгожданный летний отдых на даче у знакомых в Бернгардовке… Однако в те счастливые часы мы не знали, что безжалостное время уже отсчитывало свои последние мирные дни. Я тогда не представлял себе, что мои ленинградские одноклассники станут трагическим поколением, застигнутым неожиданной войной и запертым в городе на девятьсот тяжелейших дней страшным кольцом фашистской блокады.

Еще в декабре 1940 года, на секретном совещании с Командующими армиями, Гитлер, убежденный в ошеломляющем успехе немецких войск на Западе, заявил: «Следует ожидать, что русская армия при первом же ударе немецких войск потерпит еще большее поражение, чем армия Франции в 1940 году». Несмотря на пакт о ненападении, нацистская Германия тайно вынашивала план коварного нападения на СССР.

Сдержанность и спокойное отношение Москвы к тревожным фактам, указывающим на подготовку германских агрессивных планов против СССР, вызывало недоумение у иностранных дипломатов. Я был свидетелем разговора отца с соседом по дому, вернувшимся из командировки в Германию и сопровождавшим в Берлин эшелоны с продовольствием. Он рассказал, что старый немецкий железнодорожник вдруг в беседе с ним спросил: «Неужели в Кремле игнорируют открытую подготовку Гитлера к выступлению против Советского Союза?».

А через несколько дней после этого разговора отец за обедом прочитал нам с мамой опубликованное в «Ленинградской правде» сообщение ТАСС от 14 июня 1941 года, в котором официально опровергались слухи о готовившейся войне Германии против Советского Союза. В сообщении отрицалось, что Германия сосредоточила свои войска у границ СССР, а слухи о намерении немцев порвать пакт о дружбе и предпринять нападение на нашу страну назывались «лишенными основания». На самом же деле весной 1941 года немцы стянули сто пятьдесят три дивизии на восточную границу с Советским Союзом, а в июне перебросили с Запада на Восток весь немецкий воздушный флот.

21 июня 1941 года с утра ярко светило солнце, было тепло, даже жарко. По синему небу важно проплывали белые пушистые облака. Вдали периодически слышались громовые раскаты: приближалась гроза. Сверкнула молния, и с неба полились потоки воды. Мама закрыла окна, и вместе с отцом продолжила нашу подготовку к отъезду на дачу в Бернгардовку. Завтра к нам должна приехать за вещами грузовая машина.

А завтра была война…

22 июня 1941 года гроза обрушилась не только на наш дом, на Семенцы и набережные Обводного канала. Смертельная гроза потрясла всю страну. В полдень по радио выступил В. М. Молотов. До сих пор помню его слегка заикающийся голос и обращение: «Граждане и гражданки…»

Рано утром 22 июня по приказу правительства Германии фашистские войска от Балтийского до Черного моря огненной лавой обрушились на границы СССР и устремились в глубину его территории по заранее намеченным направлениям.

Перед ними была поставлена задача: занять в короткий срок европейскую часть СССР до линии Архангельск — Астрахань. В силу ряда обстоятельств и ошибок военные действия для Советского Союза начались в исключительно неблагоприятных условиях. Внезапный концентрированный удар отмобилизованных и хорошо подготовленных войск вермахта поставил советские вооруженные силы в тяжелое положение, и они сразу же понесли весьма ощутимые потери. Враг с первых же дней войны захватил стратегическую инициативу и глубоко продвинулся на нашу территорию. Уже в июле многие немецкие генералы считали войну фактически выигранной. Удар был действительно ошеломляющим, однако вероломное нападение врага вызвало у советских людей чувство гнева и глубокой тревоги за судьбу Родины. Народ поднялся на защиту своей страны.

Выступление Молотова по радио и его официальное заявление об объявлении войны взбудоражило Ленинград. Сознание надвигающейся опасности объединило его жителей. На предприятиях и в учреждениях проходили митинги, выкрикивались гневные антифашистские лозунги. Настроения первых дней войны, которые мне пришлось наблюдать в Семенцах, на Международном проспекте и на набережных Обводного канала, характеризовались не только взрывом искренней ярости. На призывные пункты, помимо призывников с повестками военкоматов, шли множество добровольцев. Жители нашего района, впрочем, как и всего города, в эти дни разделились на уходящих на войну и остающихся дома. Казармы Ленинграда были переполнены. Под сборные пункты отвели здания школ и училищ.

На следующий же день после начала войны отец собрался и ушел на сборный пункт, расположенный в школе на Измайловском проспекте, вблизи Обводного канала. Все старались подбодрить уходящих, утешить теплым словом и верой в ближайшую победу. Утром мы с мамой навестили отца, и я впервые увидел его в новой командирской форме артиллерийского лейтенанта. Его, оказывается, направили в запасной артиллерийский полк в Токсово. Мама плакала, отец старался утешить ее и давал советы и рекомендации. На прощанье он крикнул нам: «Держитесь деда, он всегда поможет!»

В душах «недавних друзей Германии» зародились ненависть и уверенность в скорой победе над фашизмом. Но проходило время, а война продолжалась и продолжалась. Мелькали недели, месяцы, а фронт все приближался к городу. Впрочем, его близость пока еще мало чувствовалась, почти как в период недавней «финской зимней войны». Магазины были полны продуктов, в квартиры подавались электричество и вода, но из города постепенно начали уезжать люди. Впервые для нас, ребят, прозвучало незнакомое слово «эвакуация». Вокзалы и перроны запрудили взволнованные люди с детьми и узлами. Дети испуганно сидели на чемоданах и узлах в ожидании поезда, который теперь уже по-военному назывался «эшелоном». Всей гурьбой мы, мальчишки, проводили в дальний путь двух наших товарищей по «дворовому братству». К моему удивлению, эти воинские эшелоны теперь не имели пассажирских вагонов, а формировались из красных товарных вагонов, с раздвижной дверью посредине. Такие вагоны ласково называли «теплушками».

Ленинград и наш район меняли свой вид, переодевались в камуфляж, укрывали свои здания и военные объекты. На юге Ленинграда оставшееся взрослое население срочно мобилизовали на «оборонные работы».

Строили противотанковые рвы и заграждения, рыли окопы и отдельные стрелковые ячейки. Мама работала на Обводном канале, который постепенно превращался в неприступный бастион южной границы города, в долгосрочное оборонительное сооружение. Жители Ленинграда укрепляли его берега специальными бетонными конструкциями. Старики и женщины под руководством военных возводили пулеметные и орудийные капониры открытого и закрытого типа. Я часто навещал маму и старался помогать ей в тяжелой, непривычной для нее работе. По секрету дома она рассказывала мне, что все мосты на канале саперы уже тщательно заминировали.

Строительство оборонительных полос вокруг Ленинграда велось форсировано. На этих работах ежедневно трудилось до пятисот тысяч человек.

Храбрость, упорство и стойкость советских солдат и офицеров становились непреодолимой силой сопротивления врагу, рвавшегося к Ленинграду. На Лужском оборонительном рубеже немцы были остановлены. Понеся большие потери, враг был вынужден перейти к обороне. Командующий группой «Север» фельдмаршал фон Лееб лихорадочно подтягивал свои полевые армии и боевое обеспечение войск. Стянув значительные силы, он при активной поддержке авиации, особенно пикирующих бомбардировщиков, перешел вновь к наступлению. Им удалось прервать нашу оборону и клиньями продвинуться на Ленинград. Постепенно отжимая советские части, фашистские войска с каждым днем все ближе и ближе подходили к своей заветной цели.

21 августа, придя с работы, мама прочитала мне опубликованное в газете обращение Военного Совета фронта к ленинградцам. Нас всех призывали к защите города. «Враг у ворот!» Планировалось обучение оставшихся в городе мужчин, женщин, подростков умению вести уличные бои, подносить солдатам боеприпасы, воду и пищу. Вопрос стоял о жизни и смерти. Мы все призывались к борьбе с трусами, паникерами и дезертирами. «Будем бдительны и беспощадны, организованно и мужественно встретим врага и дадим ему сокрушительный отпор!»

Этот документ встревожил нас, горько стало, что фашистам удалось подойти столь близко к городу. Август оказался месяцем крайнего напряжения. К началу сентября гигантские клещи, охватившие Ленинград, все больше сжимались. Оставалось преодолеть небольшое пространство, чтобы передовые части немецкой армии, наступавшие с юга, соединились с финнами. Фашистская пропаганда оповещала, что город под ударами немецких войск и их союзников-финнов не продержится и нескольких дней.

Я считаю, что стабилизации фронта мы все должны быть благодарны новому командующему Ленинградским фронтом Георгию Константиновичу Жукову, прибывшему в город 12 сентября. Он, обладающий обширными военными знаниями и волевым характером, быстро оценил обстановку и приступил к действиям. Моряков с кораблей перевели в сухопутные части, сняли некоторые войсковые соединения с Карельского перешейка и поставили их на особо опасные участки.

Если в сознании подрастающего поколения горожан Петербург, как некий образ, связан, прежде всего, с событиями недавнего прошлого, то для меня и моих сверстников этот город давно уже стал частью великой истории. Нам пришлось в 1941–1942 году пережить самые трагические дни блокады родного Ленинграда. Оглядываясь назад, я понимаю, как много сумела в то тяжелое время вместить наша детская жизнь, как быстро мы повзрослели под влиянием неимоверно суровых и безжалостных требований. Кстати, первым подобную закономерность отметил Николай Михайлович Карамзин, написавший в своей знаменитой «Истории государства Российского», что «в военное время дети взрослеют стремительно и навсегда». Так случилось и с нами. За годы войны и девятьсот дней блокады Ленинграда мы видели великое горе, когда немцы бомбили и обстреливали из дальнобойных орудий наши дома, когда от голода умирали школьные товарищи, целые семьи жителей Семенцов и набережных Обводного канала. Наконец, оставшиеся в живых сверстники, и я вместе с ними, как великое счастье восприняли освобождение из жестких клещей блокады.

В судьбе военного поколения блокадных ленинградских подростков много общего. Мы прочно запомнили трагические дни и ночи, проведенные в блокадном, промерзшем городе. Промороженный Обводный канал, лишенные тепла, света и воды наши жилища. Щемящая душу тишина заполненной снегом набережной старого водоема, улиц и проспектов Семенцов, поврежденный бомбой, с разбитыми стеклами Фрунзенский универмаг, постоянное чувство мучительного голода.

Под тревожный перестук метронома из уличного репродуктора прифронтовой Обводный канал и наши милые Семенцы, осыпаемые бомбами и тяжелыми немецкими снарядами, продолжали жить и сражаться.

Блокадный метроном являлся своеобразным сердцебиением осажденного Ленинграда. Когда его равномерный гулкий перестук прерывался, все знали: начинается авиационный налет или орудийный обстрел района. Вместо смолкнувшего метронома на наших улицах раздавался звериный вой сирены. Ее пронзительный звук невольно вызывал чувство страха и некое ощущение беспомощности. Но за сиреной, этим душераздирающим воем, обычно следовало обращение, произносимое всегда мужским взволнованным голосом: «Внимание, говорит штаб местной противовоздушной обороны Ленинграда! Воздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога!..» — и вновь сирена. Ее страшная мелодия в блокадной тональности долго преследовала меня и все наше семейство.

По мере ослабленных голодом мальчишеских сил мы старались помогать взрослым: сбрасывали с чердаков и крыш немецкие зажигательные бомбы, гасили их в бочках с песком.

В те тревожные дни мы собирали необычные коллекции и обменивались ими: стабилизаторы от фашистских зажигалок, разнокалиберные стальные осколки с острыми рваными краями — от фугасных бомб и дальнобойных снарядов. Я, как, впрочем, и большинство выживших в дни блокады сверстников, до сих пор чувствую специфический вкус крошечной пайки хлеба из блокадного магазина, весом в 125 грамм — моего суточного пайка.

Еще в июле 1941 года со всех домов сняли номера, списки жильцов и таблички с названиями улиц и проспектов: опасались немецких шпионов и диверсантов. На заборах расклеили плакаты, призывающие население к бдительности. На воротах нашего дома на Международном проспекте красовался шедевр — огромное ухо и надпись: «Берегись! Враг тебя подслушивает!» В сентябре начались регулярные налеты на Ленинград фашистской авиации. Мы делили время на две части: между тревогами и после них. Вначале мы с мамой покорно отсиживались в бомбоубежище, но после рассказа соседа о том, что при попадании бомбы в дом он рушится, как карточный домик, и люди, спасающиеся в подвалах, оказываются заживо в них погребенными, мы перестали спускаться по тревоге в подвал нашего дома.

8 сентября немецкая авиация совершила массированный налет на город. В наше окно проникали звуки разрывов фугасных бомб. Мы спустились вниз и укрылись в подворотне дома. Я не выдержал и выглянул на улицу. В ясном темном небе, усыпанном россыпью звезд, четко слышался мощный вибрирующий гул немецких бомбардировщиков. В районе Фрунзенского универмага, за набережной Обводного канала, разрасталось зарево. Этой же ночью налет авиации повторился. На этот раз на город сбрасывали не зажигалки, а мощные фугасные бомбы, ориентируясь на освещенные пламенем очаги пожаров.

На следующее утро я узнал, что в день массированного налета вражеской авиации на город от зажигательных бомб загорелись деревянные Бадаевские склады, построенные еще в 1914 году петербургским купцом Растеряевым. Постройки быстро воспламенились, а так как противопожарные разрывы между складами были небольшими (всего десять метров), то огонь одного горящего склада сливался с другим, образуя сплошное пламя, что затрудняло борьбу с огнем. В пожаре сгорели тысячи тонн заготовленных для населения продовольственных товаров, в том числе — три тысячи тонн муки и две с половиной тысячи тонн сахара-рафинада, превратившегося в густой сироп, подернувшийся сверху черной земельной коркой. Позднее эту массу якобы переработали в кондитерские изделия. Часть расплавленной сахарной массы, как вулканическая лава, растеклась по земле и щедро пропитала ее.

Утром 9 сентября, проходя мимо сада «Олимпия» и Клинского рынка, я увидел вереницу людей, которые продавали сладкую землю, пропитанную сиропом. Я уже не помню, сколько они просили за тарелку такого «лакомства», но его покупали. Распродав весь свой товар, торговцы отправились за новой партией пропитанной сладким сиропом бадаевской земли.

В ноябре «люфтваффе» Геринга особенно старались: иногда в течение дня объявлялось до двадцати воздушных тревог! Немцы теперь сбрасывали на нас исключительно тяжелые фугасные бомбы. Отчетливо запомнился их отвратительный страшный вой. Затем — мгновение тишины, после которого очередной дом вздрагивал и начинал медленно оседать под мощный взрыва. Ребята рассказывали, что фашисты специально прикрепляют к стабилизаторам фугасок особые ревущие устройства, чтобы действовать на психику жителей Ленинграда.

В один из ноябрьских налетов немцы в несколько заходов бомбили наши Семенцы: Рузовскую, Можайскую, Верейскую, Международный проспект и Обводный канал, ставший теперь составным элементом долговременной обороны города. На этот раз мы с мамой не выдержали и спустились в бомбоубежище. Многие, как «постоянные посетители», приносили туда кровати-раскладушки и оставались ночевать в бомбоубежище, освященном неприятным синим светом потолочных электрических лампочек.

В начале ноября к бомбардировкам прибавились регулярные обстрелы нашего района и его улиц. Делалось это с немецкой педантичностью, словно по утвержденному расписанию. Взрывом повредило водопровод. На Обводном канале тяжелый дальнобойный снаряд угодил в два трамвайных состава, заполненных пассажирами.

Голод давал о себе знать все больше и больше. Стали постепенно умирать мои друзья по классу и дому. В эти же грозные дни наши Семенцы и набережную Обводного канала начали готовить для уличных боев. На Можайской, Верейской и других улицах, особенно в непосредственной близости к Обводному каналу, приступили к возведению баррикад. Окна всех угловых домов закладывали кирпичами, оставляя в них небольшие щели — амбразуры для ведения пулеметного и винтовочного прицельного огня по противнику.

К тому времени мама полностью израсходовала наши пищевые ресурсы. Мы тщательно обыскали комнату, надеясь что-нибудь найти, и, не обнаружив никакой пищи, отправились на поиски съестного в Токсово, где стоял запасной артиллерийский полк отца. Мама прихватила кое-что из вещей для обмена на продукты.

И вот начался наш пеший переход в Токсово под пронизывающими порывами ледяного ветра. С трудом разыскали отца, который, оказывается, питался не лучше нас. Рацион бойцов и командиров запасного полка был на несколько порядков ниже, чем у фронтовиков. У отца начиналась дистрофия. И все же нам удалось обменять на продукты взятые из города вещи. Мы частично поделились провизией с отцом и отправились в ночь обратно.

А через месяц в нашу дверь громко постучали. Мама открыла и увидела старого дворника, который втащил в прихожую еле живого офицера Красной Армии — нашего дорогого отца. Оказывается, его направили в городской госпиталь с тяжелейшей формой алиментарной дистрофии. Кое-как он добрался до нашего дома и упал у ворот. Дворник, хорошо знавший отца, с трудом поднял его на третий этаж и передал маме.

На следующий день мы с огромным трудом усадили старшего лейтенанта на мои детские санки, впряглись в них вдвоем и благополучно доставили отца в военный госпиталь, разместившийся в институте усовершенствования врачей на Кирочной улице. Дед принес нам несколько пластин дуранды (жмыха) и две бутылки довоенной олифы. Это была приличная добавка к нашему рациону, ибо мама из размоченных подсолнечных жмыхов готовила теперь вкусные оладьи, поджаренные на довоенной натуральной олифе. Навещая отца в госпитале, мы всегда приносили ему этот деликатес, который товарищ старший лейтенант проглатывал в несколько секунд.

При выписке из госпиталя в 1942 году медицинская комиссия признала отца инвалидом. Он умолял направить его на фронт, в артиллерию, но медики ему в этой просьбе единодушно отказали. Вскоре отца, как ценного специалиста, перебросили военным самолетом из блокадного Ленинграда в Узбекистан в проектный институт.

Как-то после войны отец рассказал мне о своей службе в запасном артиллерийском полку, в том числе о том, как два офицера, доведенные голодом до безрассудного поступка, бежали из полка… на фронт, в артиллерийскую фронтовую часть. Их признали дезертирами, вернули с фронта в запасной полк и по закону военного времени показательно, перед строем личного состава полка, расстреляли. Война — дама жестокая, и воинский устав является обязательным документом для исполнения военнослужащими.

В декабре 1941 года начался период массовых голодных смертей. Буржуйка, установленная дедом в нашей огромной комнате, не могла согреть морозный воздух, быстро остывала и просила новой порции дров. Воды в квартире не было. На меня возложили обязанность ходить за водой с бидончиком в сад «Олимпия». Прямое попадание фугасной бомбы в кинотеатр оставило от нашего любимца огромную воронку, заполненную водой. К проруби всегда выстраивалась длинная очередь с ведрами и бидонами. Тяжело было подниматься по лестнице. Все ее залитые водой ступеньки превратились в каток. В нашем же дворе образовалась огромная ледяная гора из нечистот. Наша комната напоминала лагерь героев-папанинцев. Стены искрились от толстого слоя инея, на старинном паркете блестели ледяные островки от пролитой воды. Мама с каждым днем слабела. Нас одолевал и постепенно истреблял голод. С каждым периодом блокадной зимы буквально на глазах менялся быт ленинградцев, живших в условиях, когда ведро воды, дрова, чадящая коптилка, очереди за пайкой 125-граммового эрзац-хлеба требовали от людей невероятных усилий. Все вдруг для ослабленных голодом горожан стало проблемой. На улице я неоднократно видел людей с явлениями блокадной дистрофии и цинги, падающих и умирающих от голода.

Бесноватый фашистский фюрер решил стереть город Ленинград с лица земли. Так именно гласила секретная немецкая директива 1-а 1601/41.
В ней Гитлер пояснял, что «после поражения Советской России нет никакого интереса для дальнейшего существования этого большого населенного пункта. Финляндия также заявила о своей незаинтересованности в дальнейшем существовании города непосредственно у ее новой границы. Предложено тесно блокировать город и путем обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сравнять его с землей. Если вследствие создавшегося в городе положения будут заявлены просьбы о сдаче, они должны быть отвергнуты. С нашей стороны нет заинтересованности в сохранении хотя бы части населения этого большого города».

Указание фюрера повторялось неоднократно. 7 ноября 1941 года в секретной директиве Верховного командования вооруженных сил Рейха указывалось: «Фюрер снова решил, что капитуляция Ленинграда, а позже и Москвы не должна быть принята даже в том случае, если она была бы предложена противником». А фельдмаршал Кейтель приказал командующему группой «Центр»: «Ленинград необходимо быстро отрезать и взять измором».

Москва и Ленинград обрекались на полное уничтожение, вместе с их жителями. С этого должно было начаться то, что Гитлер имел в виду: «Разгромить русских как народ. Истребить, уничтожить как биологическое, географическое и историческое понятие».

10 сентября 1941 года министр фашистской пропаганды Геббельс записал в своем дневнике: «Мы и в дальнейшем не будем утруждать себя требованиями капитуляции Ленинграда. Он должен быть уничтожен почти научно-обоснованным методом».

Руководитель же Мюнхенского пищевого института, один из ведущих специалистов в области питания, профессор Цигельмейстер, занимавший в годы войны должность заместителя интенданта гитлеровской армии, вычислил, сколько может продлиться блокада Ленинграда при существующем рационе его защитников и жителей. С немецкой скрупулезностью он рассчитал, когда люди начнут умирать от голода, как будет происходить сама гибель людей и в какие сроки они все вымрут. Для этого профессора обеспечили необходимыми для этих расчетов сведениями: количеством оставшегося в блокадном городе населения и имеющегося в нем резерва продовольствия.

Правда, оказалось, что положение в городе было еще более трагичным, ибо в Ленинград пришли беженцы из Ленинградской, Новгородской и иных областей и регионов страны.

Профессор, передавший немецкому командованию свой научный трактат о прогнозе гибели людей города от голода, считал, что при этом ни в коем случае не следует рисковать немецкими солдатами, ибо население Ленинграда само вымрет, только не надо их пропускать через кольцо блокады. После этого «естественного процесса, — считал немецкий ученый, — войска вермахта войдут в город без единого выстрела, не потеряв ни одного солдата великого рейха».

После прорыва блокады Цигельмейстер, признавая свои прогнозы ошибочными, докладывал командованию, в свое оправдание: «Я писал справку, что люди на таком пайке не могут выжить. Не понимаю, что за чудо произошло у русских».

Дело в том, что люди в осажденном городе не сидели, сложа руки. Эффективную профилактику авитаминоза решил замечательный хвойный настой — чудодейственное средство от блокадной цинги. На чердаках и вентиляционных трубах ленинградских табачных фабрик, в том числе на фабрике им. Клары Цеткин, что на Клинском проспекте, соскребли вековые пласты табачной пыли, из которой синтезировали никотиновую кислоту — знаменитый витамин РР — чудодейственное средство профилактики и лечения пеллагры. Нашли способ лечения алиментарной дистрофии с помощью белковых и витаминных препаратов.

Откуда только у нас всех брались силы и душевная крепость? Люди переносили блокадные испытания изо дня в день с трагической стойкостью, мужественно и достойно. Мы не только голодали и умирали, не только страдали, но и продолжали действовать, помогали друг другу, несмотря ни на что.

По мнению большинства моих земляков-блокадников, многие из них тогда выжили лишь благодаря чуду, хотя по всем объективным данным должны были умереть. У каждого из нас в самый трудный период существования в блокадном городе — в 1941–1942 годы, кроме Всевышнего, оказывался еще и свой, «земной» спаситель. При этом отмечалась закономерность — «тот, кто спасал, спасался сам».

Моим спасителем в критическое время оказался мой дед — старый питерский рабочий Иван Михайлович Типикин, которого удерживало от гибели искреннее чувство любви и преданности своим внукам, дочери и больной супруге. Его внезапный визит к нам на Международный проспект, в нашу обледенелую комнату, был истинным чудом и запомнился мне на всю жизнь во всех деталях.

Сейчас это может звучать парадоксально, но я уверен, что именно работа в составе оперативной ремонтной бригады деда в первой половине 1942 года пробудила во мне спасительную энергию и силу выжить в тех гибельных блокадных условиях. Он однажды вошел в нашу промерзшую комнату, выдохнул облако пара изо рта, оглядел нашу обледеневшую пещеру, меня, обнимающего остывавшую буржуйку, маму с осунувшимся лицом и ввалившимися глазами, хмыкнул, разгладил усы и бороду — и заключил: «Все ясно, папанинцы, дрейф закончен. Закрывайте комнату, и айда к нам на Старо-Невский. Вместе выживем». И мы выжили, объединившись всем фамильным кланом на одной кухне с огромной плитой-лежанкой. В этой дружной артели стало теперь двое мужчин — мой замечательный дед и я. Правда, в нашей кают-компании был еще один жилец мужского пола, но ему к тому времени не исполнилось и года.

Мы с дедом рыскали по всему городу, разбирали на дрова деревянные строения, заготавливали топливо. Однажды на наших глазах на перекрестке разорвавшимся снарядом убило лошадь. Набежавший народ в момент разделал лошадиную тушу. Правда, нам достались лишь две тощие голяшки, но это уже было кое-что в нашем безбелковом рационе.

Меня зачислили в состав дедовской ремонтной бригады, в которой он работал мастером. В январе 1942 года я с гордостью предъявлял охране свое новенькое служебное удостоверение, в котором значилось, что предъявитель служебного документа является учеником слесаря в составе оперативной ремонтной бригады. Дед и наставник добросовестно приучал меня к труду, прививая навыки профессии непосредственно на объектах, где по нарядам трудилась его бригада. Обучал по старинке, требовательно, так же, как раньше приучал к делу своих сыновей мой прадед — знаменитый каретный кузнец. Дед требовал выполнять любую работу аккуратно, качественно и на совесть. И я старался вовсю, на пределе своих тогдашних сил и физических возможностей, истощенный хроническим голоданием. Мы работали в учреждениях района, госпиталях и на небольших производствах.

Весной 1942 года деду поручили ответственную работу по монтажу и наладке технической линии для изготовления армейских галет, предназначенных для воинских частей Ленинградского фронта. Это поручение мы выполнили в срок. В июне 1942 года на Старо-Невском проспекте, неподалеку от бывшей «филипповской» булочной, в помещениях дореволюционной хлебопекарни четко заработала автоматическая галетная линия для наших защитников-бойцов, обороняющих осажденный Ленинград.

В сентябре 1942 года я с неохотой оставил эту живую и интересную работу и продолжил свое обучение в школе. Правда, пришлось перейти в другое учебное заведение, на набережную Обводного канала, ибо моя родная школа № 41 в Матятином переулке стала военным госпиталем. Перед занятиями и на переменах мы все собирались на просторном школьном дворе — ученики, прошедшие горнило блокадных испытаний. На земле разжигались яркие костры, в которых время от времени что-то взрывалось, взлетало в небеса. Большой популярностью у ребят пользовались длинные макароны артиллерийского пороха. Подожженная с одного конца пороховая макаронина, как ракета, со свистом взлетала в воздух.

В общем, ребята здесь собрались бывалые, смелые и драчливые. Многие оказались вооруженными не только холодным оружием, но и огнестрельным. Ничего удивительного: школа располагалась практически в прифронтовой полосе, в непосредственной близости от южного форпоста долговременной обороны города — Обводного канала. В школе нас подкармливали супами и белковыми продуктами: соевым творогом и соевым молоком. В неограниченном количестве можно было употреблять фирменный блокадный коктейль — крепкий, терпкий, ароматный зеленоватый настой из сосновых иголок, считавшийся радикальным средством от блокадной цинги.

Замечу, что дети, выжившие в условиях девятисотдневной блокады Ленинграда, жили тогда с верой в победу и в ожидании нашего освобождения. И нам повезло: мы дождались счастья стать свидетелями долгожданного прорыва фашистской блокады и празднования Великой Победы над нацистской Германией. Какое всеобщее ликование и радость «со слезами на глазах» царили тогда на набережной Обводного канала и прилегающих к ним улицах моих родных Семенцов! Мы увидели снова наших довоенных земляков, смеющихся от радости. Все целовались, поздравляли друг друга, не стыдясь слез.

Вечером 9 мая 1945 года мы с ватагой ребят из Семенцов пришли на Дворцовую площадь. Там и на набережной Невы собрался весь Ленинград. Прогремели мощные залпы праздничного салюта, отчего из окон Зимнего дворца вылетело несколько стекол. Люди кричали, обнимались и плакали от счастья.

На майском чистом небе перекрещивались яркие лучи прожекторов. Это был великий и долгожданный праздник жителей города — Героя Ленинграда.

На Дворцовой площади гремели духовые оркестры. На сооруженном вокруг Александрийского столпа помосте соорудили эстраду, на которой выступали знаменитые эстрадные артисты и певцы города. Играл знаменитый джаз-оркестр под руководством Сапожнина. Гулянье и танцы на Дворцовой площади под духовой оркестр продолжались всю ночь. Кончились проклятая война, изнурительный голод и наступили первые мирные дни. Наш район и набережные Обводного канала сбрасывали с себя свой прифронтовой камуфляж, залечивали тяжелые раны, нанесенные войной. Канули в Лету трагические времена. Для нас, блокадных мальчишек и девчонок, началась новая страница жизни — прекрасное время послевоенной юности, веселой поры, наполненной жизнью и лучезарными романтическими надеждами и планами. С какой щемящей тоской о прожитых днях вблизи Обводного канала, на улицах и проспектах Семенцов, с какой грустью и ностальгией вспоминаются сегодня светлые времена моей замечательной юности!

На улицах и проспектах можно было видеть солдат вермахта, в обтрепанных мундирах и поношенной обуви. Прогнозы профессора Цигельмейстера оправдались: представители «высшей расы» действительно вошли в Ленинград без единого выстрела, но под конвоем русских автоматчиков. Теперь они выполняли приказ своего бесноватого фюрера с точностью до наоборот: их заставили расчищать город от последствий их педантичной ежедневной работы, и «не разрушать до основания», а отстраивать. Сейчас они подобострастно смотрели на ленинградцев, считавшихся раньше «недочеловеками», и просили кусок хлеба или чего-либо съестного. Некоторые умельцы вырезали из дерева игрушки, мастерили макеты аккуратных немецких домиков и пытались их обменять у населения на продукты. И, что удивительно, русские женщины, наши милые бабы, забыв, что эти бывшие завоеватели уморили голодом их родных и близких и должны были по приказу Гитлера безжалостно уничтожить все население города, милосердно подавали им куски хлеба, остатки каши или супа. Действительно, велик и великодушен русский народ!

В послевоенные годы в Семенцах, на левом берегу Обводного канала, начиная от Лиговского и до нынешнего здания автобусного вокзала междугородных сообщений (дом № 36) долгое время находился рынок по продаже вещей, бытовых приборов, музыкальных инструментов и многого другого, продаваемого обычного из-под полы. Да, это была знаменитая ленинградская барахолка, «толчок», а на сленге лиговских и семенцовских обитателей воровских малин и бандитских притонов — «барыга». Для нас, аборигенов Семенцов, заполненная народом набережная Обводного канала являлась своеобразным бесплатным паноптикумом, который мы регулярно посещали, иногда вместо уроков в школе, расположенной после окончания войны так же на набережной Обводного.

1945–1952 годы были интересным временем: выпускные классы, период учебы в институтах и военных училищах. Мы знали все тайны и секреты рынка, удивлялись новичкам, страдавшим от своей доверчивости и жадности. А толкучка помогала нам недорого и модно обновлять нашу экипировку в трудные послевоенные времена, обзаводиться музыкальной техникой и любимыми джазовыми пластинками. Нас, послевоенных парней с Семенцов, местности, по своему криминальному статусу оттеснившей тогда на второй план печально знаменитую Лиговку, никто не мог на «барыге» облапошить или обокрасть.

В послевоенные годы ленинградцев очень выручала барахолка, на которой можно было довольно дешево купить практически любые вещи, в том числе «случайные» и «трофейные», приносимые на продажу демобилизованными фронтовиками. Мои одноклассники, и я в их числе, по дешевке покупали у бывших солдат, вернувшихся из Германии, и с удовольствием носили комплекты американской формы, и особенно — модные короткие зеленые куртки. У матросов мы обзаводились прекрасными суконными флотскими брюками, форменками и бушлатами. Наши ветреные головы украшали любимые головные уборы — «мичманки», также приобретенные на барахолке. Мой школьный приятель по вечерам щеголял в новеньком черном блестящем плаще немецкого офицера, купленном по случаю на «толчке».

Трамваи, курсировавшие по Лиговскому проспекту в сторону Обводного канала, переполнялись желающими посетить знаменитую барахолку. Люди, пренебрегая опасностью сорваться и попасть под колеса вагонов, гроздьями висели на трамвайных подножках, а некоторые любители острых ощущений умудрялись даже размещаться в межвагонных промежутках и на так называемой трамвайной «колбасе». Пассажиры нередко срывались с подножек, их сбивали металлические столбы, установленные на пути следования электропоездов.

Все стремились на набережную Обводного канала, где с утра до позднего вечера буквально кишела народом левобережная часть водоема. Именно здесь, как отмечали очевидцы, «можно было одеться весьма доступно и дешево для покупателей с небольшим достатком». Люди, стремившиеся сюда, верили в это и совершенно не думали о возможности торгового обмана, мошенничества и фальсификации. Здесь действительно можно было купить все. Продавцы и покупатели стояли сплошной стеной. Вам предлагали предметы одежды, обуви, головные уборы, косметические всевозможные средства, к каждому из которых прибавляли слово «заграничное», «французское», «английское» и так далее. Здесь можно было встретить людей всех социальных слоев общества — продающих и покупающих. Напудренные, завитые дамы выставляли руки, унизанные кольцами и перстнями. При этом каждая из них искренне утверждала, что отдает по нужде за бесценок последнее, но торговала при этом каждый день из года в год.

На «толкучке» сновали жулики разных мастей, поэтому, чтобы обезопасить себя от них, опытному покупателю приходилось принимать правила игры «барыги», беречь карманы и соблюдать обязательную для этих мест заповедь — «не зевай». Не раз приходилось мне видеть, как бывалый покупатель перед примеркой «английского» костюма или «заграничного» пальто предварительно снимал с себя одежду, аккуратно складывал ее, клал на землю и становился на нее ногами. Лишь в такой ситуации он мог быть абсолютно уверен в том, что она не пропадет в процессе примерки. Толкучий рынок на Обводном канале всегда славился «случайными вещами» — всевозможными, редкими. Часто довольно сомнительными путями сюда действительно попадали уникальные предметы, раритет и антиквариат.

Ленинградские коллекционеры и антиквары частенько посещали барахолку на Обводном канале в тайной надежде высмотреть «случайную» вещь — редкую и баснословной стоимости. Правда, им приходилось конкурировать со специалистами «в законе» — людьми опытными, профессионалами своего дела по поиску раритетов и редкостей. Уже у входа на набережную входящих встречали вопросом: «Что продаете?» Если ответ удовлетворял барыгу, то беседа продолжалась уже в конкретном духе: купить ценность за гроши, а затем продать через криминальные каналы за баснословные деньги.

Я и сам как-то попал здесь впросак. В то время, в конце 1940-х годов, я собирал патефонные пластинки, и вот, в очередной раз проходя по «толкучке», наткнулся на продавца, у которого, среди прочих, оказалась недостающая в моей коллекции запись Петра Лещенко «Дымок от папиросы», выполненная кустарным образом «на ребрах» — рентгеновской пленке. Придя домой с покупкой, я поставил пластинку… И вместо музыкального вступления и голоса знаменитого певца услышал рассказ о технике безопасности при работе с растворителями. То ли сама эта пластинка была вынесена каким-нибудь предприимчивым рабочим с родного завода, то ли настоящую запись инструкции использовали для создания тиража таких вот «редких песен».

На барахолке постоянно орудовала банда мошенников-фармазонов, облапошивающая неопытных покупателей. Это были артисты высшего класса, с приветливым и печальным взором, продающие якобы свой товар из-за острой нужды, «себе в убыток». Их вид располагал к себе всех, особенно женщин — любительниц «побрякушек» из драгоценных металлов. Подобная категория жителей Ленинграда и его гостей могла здесь выгодно приобрести «золотые» кольца, серьги и браслеты из настоящей меди, или несколько дефицитных пачек «настоящего китайского чая высшего сорта» из сушеной травы. В толчее на набережной канала вам могли подсунуть куски дефицитного туалетного мыла «высшего сорта», которое внутри оказывалось глиной, или того хуже, спрессованным куском каустической соды, способствующей после мытья интенсивному выпадению волос. Механизм же в купленных карманных часах куда-то таинственно исчезал, иногда — вместе с золотой массивной цепочкой. Теснота, толчея, всегда царившие на знаменитой барахолке, оказывались той средой, где преступному элементу удобнее всего было раствориться в толпе, стать незаметным, затеряться.

Ленинградская милиция не раз всерьез бралась наводить порядок на толкучем рынке Обводного канала. Однако результативность оперативных милицейских мероприятий оставалась весьма сомнительной. Одних преступников изолировали, но на смену им немедленно приходили новые профессиональные кадры. Здесь во все времена концентрировались бандитские притоны и воровские малины. На Лиговке и в Семенцах были налажены каналы сбыта награбленного. Существовала годами отработанная методика «залегания на дно».

На рынке постоянно работали крупные бригады мошенников, предлагающих доверчивым азартным гражданам сыграть в «наперсток», «три листика» или «веревочку с петлей». Игра в наперсток известна в нашей стране достаточно давно. На одном из наиболее бойких мест барахолки наперсточник садился на корточки, клал перед собой картонку или фанерку с тремя наперстками и шариком и начинал зазывать прохожих. Впрочем, толпа сама собиралась довольно активно. Внешняя привлекательность этой, будто бы детской, забавы заключалась в ее необыкновенной простоте. Наперсточник выкриками подогревал азарт: «Замечай глазами, получай деньгами!» Всем казалось, что получить деньги с этого чудака-простака является делом вполне реальным, позволяющим легко и быстро обогатиться. Секрет же этой игры как раз и заключался в том, что переиграть человека, передвигающего на картонке наперстки, абсолютно невозможно. Под каким из трех наперстков находится шарик, до поры до времени не знали даже сообщники наперсточника, находившиеся в толпе под видом желающих выиграть крупную сумму денег. Они очень естественно волновались, возбужденно смеялись, следили за руками, передвигающими наперстки, создавали тем самым азартную ситуацию, и прилюдно даже выигрывали приличные деньги. Проигрывая своим компаньонам, мошенник достигал две важных цели: во-первых, подтверждал мнение зрителей, что выиграть у него довольно просто, а во-вторых, специально им сбрасывал выигранные деньги, чтобы при возможном задержании милицией предстать перед органами правопорядка «пустым».

Для того, чтобы сообщники наверняка знали, под каким наперстком находится шарик, ведущий использовал своеобразные «маяки» — сигаретой или любым иным жестом указывал своим сообщникам его действительное местонахождение. Чтобы еще больше распалить азарт желающих выиграть и повысить ставки в игре, мошенник мог оставить на картонке всего два наперстка, под одним из которых находился шарик. При этом денежная ставка обычно удваивалась. В этот момент кто-то его окликал, и ведущий на секунду отворачивался от публики. В один миг «человек из толпы» резко наклонялся и приподнимал демонстративно для всех один из наперстков, под которым оказывался шарик, и также быстро ставил его на место. Наперсточник возвращался к игре и делал вид, что ничего не заметил. Народ, уверившись в чистой победе, начинал швырять деньги пачками, ждал, чтобы ведущий поднял указанный игроками наперсток. Глубокое потрясение охватывало всех, кто вложил в игру крупную сумму, после того, как под наперстком почему-то не оказывалось вожделенного шарика.

Три карты, разложенные по порядку, ставят перед игроками задачу отгадать местоположение дамы, туза или короля. Сценарий развития боевых игровых действий идентичны игре в наперсток — завлечение потенциальной жертвы в игру, участие в ней сообщников, ловкость рук ведущего и его прекрасно подвешенный язык.

Исход любой игры всегда предрешен. Проигравший нередко лишался не только всех своих денег, но и часов, шапки и пальто и, потрясенный, уныло покидал ристалище.

Толкучий рынок на левом берегу Обводного канала ликвидировали в конце 1950-х годов.

После окончания Великой Отечественной войны здесь, в родных Семенцах, мне довелось встретить свою дорогую половинку, любимого человека, который стал для меня мощным жизненным стимулом и смыслом всей жизни. Любимая была для меня предметом вдохновения, радости и великой любви на протяжении пятидесяти шести лет, промелькнувших, как искрометное видение.

1952 год. Мне минуло двадцать два года. Возраст, по меркам моего деда, весьма юный. И я, действительно, в то время никуда не спешил. В мою довольно ветреную голову еще никогда не приходила мысль о постоянной спутнице жизни, тем более — о столь серьезном решении, как женитьба.

Я неплохо учился на четвертом курсе медицинского института, увлекся научной работой и по заключению моего руководителя, заведующего кафедрой, вполне мог стать аспирантом после завершения учебы в вузе. Жизнь складывалась удачно, жил я весело и имел хороших надежных друзей.

И вдруг однажды в мою жизнь стремительно, сметая все на своем пути, ворвался поток ранее неизвестных чувств, радости и волнения.

Летом 1952 года я пришел с приятелем на вечеринку, которую устраивала его знакомая. Это событие преподнесло мне сюрприз — знакомство с обаятельной девушкой, студенткой четвертого курса планового института, совершенно не похожей на моих предыдущих подружек. Красивая, воспитанная, интеллигентная, с оригинальным мышлением и приятными манерами, она сразила меня своим обаянием и изумительно приятным тембром голоса. Позже оказалось, что и она обратила на меня внимание.

Головокружительный роман продолжался менее года и счастливо завершился нашей свадьбой в старых Семенцах, в доме купца второй гильдии Матятина. Последующие пятьдесят шесть лет совместной жизни оказались годами счастья и благополучия благодаря мудрости и такту моей дорогой супруги, нашей обоюдной духовной близости, уважению и любви. Взаимопонимание никогда не покидало нас.

Я обрел в ее лице верного друга, всегда горячо переживавшего мои неудачи и радовавшегося моим успехам. До последних дней жизни она оставалась преданным партнером, старалась поддержать и подбодрить в тяжелые минуты моей жизни. А с какой трогательной нежностью относилась она к нашим детям, окружала их заботой и вниманием, волновалась, если они болели. «Самое дорогое и светлое в моей жизни!» — так я всегда представлял свою жену друзьям.

Наш союз разорвала нелепая смерть жены. Она ушла из жизни, оставив меня в оцепенении и горе. В старом доме в Озерках больше не раздается ее мелодичный голос, однако и сегодня в дедовском фамильном особняке «с ромашками» по-прежнему все заполнено ее внутренним миром и очарованием.

За окнами наших комнат, как раньше, открывается панорама Озерков, гладь Верхнего озера, наша разросшаяся любимая елочка, а по вечерам, когда на безоблачном звездном небе появляется золотой серп месяца, я слышу ее веселый голос: «Юра, бери мелочь и потряси ею у окна, нам неплохо бы получить денежную прибавку к пенсиям!»

Что поделаешь, такова жизнь. Со временем все меньше и меньше остается моих одногодок, друзей детства, отрочества и юности, прошедших вместе со мной суровые испытания в старом районе города, названного некогда Семенцами. Уходят постепенно мои товарищи, ставшие не только свидетелями чудовищных дней ленинградской блокады, но и очевидцами крушения идей и неоправданных надежд. Многие из этих ребят отдали Родине свои силы и знания, а затем пришли к болезненному разочарованию, и, что особенно печально — к ощущению напрасно прожитой жизни.

Бывая сегодня в Семенцах, я всегда с добрым чувством вспоминаю своих сверстников, свою молодость и обретенную здесь любовь. Поздним петербургским вечером, бродя по Можайской, Верейской, Подольской, Серпуховской улицам, Клинскому, Детскосельскому и Московскому проспектам, я ощущаю, как сквозь настоящее проступают трогательные черты моего далекого прошлого, милые лица родных и близких, довоенное и военное детство, и заново переживаю радость освобождения из блокадного кольца.