Очередь
Очередь
Годы послевоенной разрухи шагали по стране медленно, с трудом, будто запряженные в старую, изрядно расшатанную телегу, колеса которой увязали в сыпучий песок. Телега покачивалась, молчала, проклиная дорогу, не имевшую ни конца, ни края. Телега перегружена громадой забот. У каждого они свои. Андрей Караваев постоянно на шахте, под землей. Его жена – Елена, женщина тридцати семи лет, – домохозяйка. Еще только просыпался шахтерский городок, а она уже спешила к магазину, где с невероятной быстротой, часа за два до открытия магазина, выстраивалась очередь. Домохозяйки, старики, взрослые дети ожидали прибытия автомашины со свежими ржаными буханками хлеба.
Уже несколько месяцев назад отменили карточную систему и любой житель города мог свободно купить хлеб, крупу, муку, сколько пожелает. Возвращалась постепенно довоенная система жизни – сытая, материально обеспеченная.
Новыми переменами в части ликвидации разрухи и налаживания продовольственной обеспеченности люди были довольны, хотя, конечно, бесплатное приложение к нашей жизни – очереди как пережиток быта военных лет сопровождали нас повсюду.
Жила Караваева всего лишь в полукилометре от продовольственного магазина, и это во многом облегчало ее жизнь – всегда Елена в числе первых оказывалась в очереди, в любую минуту она имела возможность ненадолго отлучиться домой с тем, чтобы проводить Мишку, сына своего, в школу, чтобы предварительно накормить его. А в свободные от занятий часы он часто подменял мать в очереди и сидел там, у магазина, до момента привоза хлеба, а иногда сам непосредственно вставал в очередь и уверенно шагал к месту нахождения продавца.
У магазина собирались в основном домохозяйки, старики, а иногда крепкие, физически здоровые шахтеры, если с утра они не были заняты на работе. В подобных случаях они вставали в очередь вместе с женами, со взрослыми детьми и терпеливо ожидали автомашины-фургона с надписью на борту: "Хлеб". В очереди соблюдался порядок, каждый прибывший к магазину покупатель записывал свою фамилию на листе бумаги, а чтобы не забыть свой порядковый номер – химическим карандашом на ладони руки.
В этот день Караваева отправилась в магазин около шести часов утра. Дул холодный ветер, ощущалось приближение неприветливой, нудной осени. Листья каштанов, берез, абрикосов потонули в желто-застывшей печали. Они веером кружились и падали на землю, ветер относил их в сторону, отдавая во власть мокрых, продрогших грунтовых дорог. Здесь же в осенней грязи застряла ночь, и розовеющее на востоке небо пыталось ее прояснить. Солнце с трудом и лишь иногда пробивало угрюмую сумрачность умирающей ночи, но все безуспешно. Небо расплакалось; моросил мелкий густой дождь.
Елена спешила, думая, где же в районе магазина можно укрыться от надоедливого, совершенно неуместного дождя.
У магазина, разъединившись на отдельные группы, стояли люди, знакомые, малознакомые и вовсе незнакомые, встретившиеся случайно и мимолетно. Они пытались укрыться от дождя раскрытыми зонтиками, газетами, платками, а некоторые стояли смиренно под козырьками продовольственных киосков, прижимаясь изношенными костюмами, подрагивающими телами друг к другу, пытаясь хотя бы немного согреться. Люди недовольно ворчали, ежились от сырого ветра. Они терпеливо и вместе с тем недовольно коротали тягучее, словно резина, время.
Елена поздоровалась со знакомыми женщинами, спросила:
Что слышно? Хлеб-то не подвезли?
Да они пока раскачаются, подохнуть можно, – откликнулась ее соседка с улицы Литвинова Дарья Ильинична.
Смахнув рукой дождевую влагу со лба, она скользнула по серой фигуре Елены, усталый взгляд перевела на группу женщин, уставшая, невеселая и злая о чем-то задумалась.
-Да если и привезут, то все равно магазин раньше времени не откроют, – недовольно и утвердительно произнесла шахтерская жена и ушла в паузу.
Елена все понимала, однако на всякий случай пристально посмотрела вдоль пустынной улицы – не появилась ли автомашина.
Хмурилось осеннее небо Донбасса, осажденное неприветливыми и тяжелыми тучами, нудно источавшими капли дождя. Холодная, плотная тоска бродила по лужам города; хотелось укрыться в теплом помещении, напиться горячего, крепко заваренного чая.
Молча и сиротливо взглянула Елена на неприветливое небо, заволновалась: скоро Мишке отправляться в школу, его отец Караваев вот-вот должен появиться со смены. Как всегда, покрытый черным слоем угольной пыли, до полусмерти уставший, заглянет он в белый порожний пенал в надежде обнаружить там кусок хлеба, вспомнит про себя о жене, проявившей нерасторопность. Два рта – отца и сына – будут терпеливо ждать Елену с буханками хлеба.
Химическим карандашом она записала на ладони левой руки свой номер, который занимала она в очереди, уточнила, кто из знакомых должен быть впереди и сзади, предупредила их и одновременно попросила.
-О чем речь? – согласно-удивленно кивали они головами. – Иди и не сомневайся, в случае чего – поможем.
И Елена уходила, унося в душе тревогу за судьбу несовершеннолетнего сына. Дело это стало привычным. Мишка охотно сменял в очереди дежурившую там мать, и она горделиво успокаивалась: какой же дисциплинированный да заботливый растет мальчик. А ему, этому заботливому человеку, минуло всего лишь четырнадцать лет.
Как и в минувшие дни, Елена заспешила к своей квартире, чтобы там встретить и накормить мужа.
Мама! – окликнул ее Мишка, – я уже иду сменить тебя.
Вот и хорошо. Спасибо, – словно очнулась ото сна Елена. – Отец-то еще не пришел?
Нет.
Ну и слава богу, – обрадовалась женщина. – Ты запиши-ка на ладони своей порядковый номер в очереди, а я уж побегу…
Они дружески, любовно обменялись друг с другом улыбками и разошлись в противоположные стороны.
- Миша! – крикнула мать сыну, – ты потеплее укутайся – дождь холодный и ветер.
- Ладно! – вприпрыжку побежал мальчишка к магазину. Наступал рассвет. Разбухшие тяжелые тучи хотя и стремились
спрятать осеннее солнце, но все же оно прорывалось сквозь мокрый мрак, возникало вдруг между ними, обозревая улицы, серые состарившиеся дома, голые деревья, лужи, и вновь с какой-то ленивой печалью исчезало. Казалось, уменьшилась плотность туч и более мелкими стали дождевые потоки. Кое-где на улицах появлялись одинокие прохожие. Возле магазина стояли группками люди – шахтерские дети и жены, одетые серо и пестро в духе первых послевоенных лет, проклиная сгинувшего Гитлера и готовые выстроиться в живой и широкий живой поток с тем, чтобы побыстрее выкупить пару ржаных, кирпичеобразных буханок хлеба.
Мишка прошел вдоль стены обособленно стоявшего крупноблочного магазина, поздоровался со знакомыми, с соседями.
– Сынок, какой же твой номер? – кто-то спросил у мальчишки, не то сожалея о внушительности трехзначной цифры, записанной на ладони детской руки, не то мечтая о том, что кто-то, может, и этот хлопец, "выпадет" из обоймы очереди.
Мишка прошелся вдоль стены магазина, побывал на его низеньком, в три ступени крыльце, заглянул даже внутрь дома, отметив про себя из любопытства особую прочность сваренных автогеном решеток, изготовленных из грубых арматурных прутьев. И старый домишко, покрытый многолетним слоем пыли и копоти, и грязные струи дождевой воды, стекавшей вниз по водосточной трубе, и неровности промерзшего грунта придомовой площадки, и лужи, не впитавшиеся в каменную почву, – все вокруг показалось ему надоедливо-серым, нудным, уныло-образным. На фоне этого серого хлама невеселости жизни время двигалось, будто осенняя муха по оконному стеклу.
Люди ждали прибытия фургона с изображением четырех букв на его боковой стороне – "Хлеб", ждали, как ждут весны, ясного и горячего солнца как смысла жизни.
Покупатели как бы ушли в себя, временами прислушиваясь к гулу автомашин – не идет ли ожидаемая с хлебом.
Выспаться никак не могут, – ворчали женщины, стоявшие на крыльце магазина. – Давно уж надо было бы приехать!
Все по-нашенски: авось да небось, да как-нибудь, – вздохнула старенькая женщина.
Очередники ждали: вот-вот появится автомашина. Наконец она подъехала. Люди враз повеселели, заговорили, загалдели наперебой, автоматически продвинулись к машине. Запахло свежим хлебом. Никто уже не ощущал дождя, холода, сырости. Едва закончили разгрузку хлеба, кто-то нетерпеливо окликнул продавца:
Васильевна, может, сейчас и начнешь торговать?
Минут через десять-пятнадцать, – успокоила она покупателей. – Подготовиться ведь надо.
Ну готовься, – нехотя согласились женщины. – Можно было бы и уважить людям.
Люди уже не чувствовали себя спокойными, они жили ожиданием, волновались, ходили вблизи от магазинного крыльца, напряженно ждали, когда же наконец откроются двери в помещение, переполненное восхитительным запахом поджаренной корки хлеба. Здесь же находился и Мишка, предвкушая тот трогательный момент, когда он вместе со взрослыми знакомыми и незнакомыми жителями этого небольшого шахтерского городка возьмет из рук продавца два-три золотистых бруска, выйдет из тесной комнаты магазина, будет отщипывать пальцами кусочки от нижней корки и с удовольствием поглощать их.
Бледное и холодное солнце промозглой осени вдруг спокойно и величественно вынырнуло из-за тонко-туманного удлиненного облачка
и внимательно рассмотрело тревожную ситуацию у магазина. Серые, несколько сгорбленные, в серых застиранных одеждах стояли, словно напуганные, люди, обутые в старые стоптанные, загрязненные и покрытые слоем пыли туфли и ботинки, с кошелками в руках, зачарованные видом и запахом свежего ржаного хлеба.
Внезапно двухстворчатая металлическая дверь распахнулась. Толпа замерла, ушла в паузу, вздрогнула, словно очнулась ото сна. В одно мгновенье передние покупатели решительно и энергично шагнули в провал двери, за ними автоматически, выстроившись в многорядье неровных шеренг, двинулись, двинулась толпа единой лавиной, подталкивая отставших, нажимая их в спины и напряженно сопя, как лошади, везущие телегу с тяжелым грузом.
– Товарищи! – крикнула продавец-женщина, да не лезьте вы толпой, разберитесь по номерам очереди.
Но ее голос утонул в рокоте толпы. Что-то тревожно-беспокойное подстегнуло их, люди заспешили, пытаясь обогнать друг друга.
– Ну куда ж ты прешь, как бык? – возмутилась покупательница-женщина, пытаясь сдержать его страстный и сильный напор. – Доволен, что бес лошадиной силой наградил! Ты смотри, – апеллировала она к покупателям, – ну прямо удержу нет, как танк буровит и глазом не моргает.
А грузный, жирный мужик молчал, сопел, но продолжал напирать на нерасторопных граждан.
А ты куда лезешь, как козел на новые ворота? – обменялись нелицеприятными приветствиями два шахтера, уставшие, загрязненные угольной пылью.
Туда же, куда и ты! – огрызнулся второй шахтер.
Он заматерился грубо на оппонента, однако никто из них даже не пытался приостановиться.
Толпа, эта серая циничная масса лиц, живая разбушевавшаяся стихия охлократии, начиненная утратившимися чувствами боли и сострадания к живым существам, двигалась, словно толстая и широкая льдина во время ледохода. Она постепенно уплотнялась, не разбирая и не анализируя, кто к кому прижат, кому уже недостает воздуха от сдавливания груди, сжатия ребер. Словно стадо перепуганных обезьян, с озверевшими глазами, в которых отражались лишь безразличие и полное пренебрежение к окружающим. Люди единой серой, черной массой, расталкивая оппонентов локтями, врезаясь в эту массу, словно волнорезом, плечами, сметая все на ходу, и все это ради того, чтобы заполучить буханку ржаного липкого хлеба. При этом они не думали, каким образом смогут выбраться из взбаламученного омута наружу.
Что двигало этими людьми? Текущий послевоенный год (1948) наглядно показал: каждая семья переживала трудности, однако от голода никто не страдал. В узкое помещение магазина катился поток жадности, алчности, бездушия и эгоизма. Все думали только о себе. В хаосе и беспорядке катилась мутная волна, ошалевшая от страшных военных лет, – катилась половодьем власть толпы, подминая под себя совесть, приличие, стыд и иные качества живых людей.
Мишку Караваева, стоявшего на крыльце магазина, ринувший в помещение поток людей подхватил, словно малую щепку, развернул его, зажал настолько плотно, что тот не смог ни крикнуть о помощи, ни как-либо заявить о физической боли. Мальчика лишили возможности противостоять неудержимой силе лавины разгоряченных человеческих тел; его несло вперед и он не в состоянии был даже переставлять ноги.
На повороте к месту расположения весов и кассы людской поток резко разъединился, маленькая фигурка мальчишки стремительно рухнула в провал между живой массой тел. Мишка больно ударился о деревянный пол и под давлением леса сапог, туфель, тапочек потерял мироощущение. Обутые ноги топтали детское тело, в котором еще теплилась жизнь. Собрав остаток сил, полубессознательно Мишка стал щипать, кусать, царапать руками брюки, чулки, покрывавшие ноги, имея слабую надежду привлечь внимание обезумевшей толпы к своему несчастью. Мальчишка кричал, но никто его не слышал, звуки голоса его тонули в шарканье обутых ног. Люди наступали на ноги друг друга, не ощущая боли, двигались к прилавку, к заветным буханкам свежего хлеба.
Последнее, что ощутил Мишка, – это огромный груз, навалившийся на его худенькие руки, на грудь. Далее топтались по нему тяжелые взрослые люди, наделенные солидным весом.
Не желая этого, наступила на него и одна из женщин-покупательниц. Она попыталась остановить толпу, сдержать ее напор.
Господи! Да что вы – звери, что ли? Мальчишку затоптали, -закричала она истерически. – Или у вас нет своих детей? Расступитесь, надо же спасти ребенка!
Никто не получит ни грамма хлеба, пока не остановитесь и не спасете дитя! – поддержала ее продавец властным голосом.
Толпа вдруг остановилась, люди нехотя расступились, обратили взоры на пол, на лежащее там бездыханное тело мальчика.
– Бездушные звери! – громко запричитала женщина, первой об наружившая мальчика. – Задавили! Шкурники! – громко, со слезами на глазах кричала она, подняв обмякшее тело мальчишки. – За кусок хлеба убили! Подавитесь вы этим куском!
Она решительно двинулась на живую стену людскую. Стена глухо молчала. Молча расступились люди, и женщина побрела, словно на казнь, к выходу.
Что это мы, совсем озверели? – с укором и сожалением говорили покупатели, и многие по одному, в паре с другими выходили из магазина, но без хлеба.
Позвоните в милицию да в скорую помощь, – попросил продавца-женщину один уставший и вконец расстроенный шахтер.
Какая-то шахтерская жена и мать своих детей, встав на колени, склонилась над трупом невинного дитя, завыла, выражая протест против озверения людей из-за нужды и обиды. Придавленные собственным очерствением и бездушием, люди молча расходились, растекались по улицам и переулкам. Ни у кого из них уже не было в руках покупок. Очередь рассеивалась, как туман по поверхности воды в летнее утро.
К магазину подъехали автомашины горотдела милиции и скорой помощи.
Продолжал моросить дождь наступающей осени. Плакало небо и хмурилось, переживая трагедию, сотворенную толпой. Солнце пряталось в сердитых тучах.
г.Луганск, 29.11.04 г.