Журнальный мир

Ольга была дурочкой.

Даже те, кто изначально не желал признавать этой истины, поближе познакомившись со смешливой хохлушкой, сокрушенно кивали головами. Даже звали ее как-то снисходительно: «Олюшка». Мол, что возьмешь.

Говорить с Олюшкой было решительно не о чем. Любые прописные истины та принимала как откровение, удивлялась всему, широко распахнув глаза, а через минуту напрочь забывала о только что сделанном открытии и готова была восторгаться им вновь.

От книг у Олюшки случались неодолимые приступы сонливости, и она зевала, округлив пухлые губки. Парни заглядывались на умильную мордашку, вели Олюшку в кафе, в парк, прогуливали ее и медленно ужасались – кто сразу, кто чуть погодя – надо же быть такой дурочкой!

И что самое замечательное – ни один из них не обидел наивную подружку. Расставались, обещали еще зайти, Олюшка смотрела очарованно. Но расстраивалась недолго. Она вообще переживать, кажется, не умела.

Сбежит молоко на плиту, завоняет все общежитие, а Олюшке – укатайка. «Вот ворона!» – сама себя корит, а смех так и рвется наружу. Экзамен завалит, слезку по щечке размажет, купит себе мороженое, сядет в парке на лавочку, скормит лакомство подвернувшемуся псу – и опять веселехонька.

В университет Олюшка чудом поступила. Квота была на сельских, а она еще у родителей шестая, да с Украины, да с направлением! Думаю, в приемной комиссии даже аттестат ее не смотрели. Направление ей дядька выправил, это она потом всему курсу рассказала. А сессии сдавала как придется. Я даже не скажу, откуда началось это шефство над Олюшкой. Но выглядело оно так: написал контрольную себе – сделай и Олюшке. Почему-то мысль о том, что девушку могут отчислить, казалась несправедливой. Не только, кстати, студентам.

Сколько терпения проявляли профессора, к которым Олюшка приходила сдавать Древний Рим, Средние века, историю культуры, а что того тяжелее – философию.

– Итак, голубушка, вы хотите мне сказать, что восстание Спартака было подавлено?

Олюшка распахивала глаза и честно кивала.

– Совершенно верно, голубушка! Давайте посмотрим, что у нас во втором вопросе.

Они дружно смотрели в билет, потом профессор короткими фразами медленно сообщал Олюшке содержание темы, а она удивленно кивала. Предельная лаконичность объяснений заключалась в том, что Олюшка панически боялась длинных фраз, ее от них просто охватывал ужас. В полном оцепенении девушка просиживала лекции, выходила из аудитории бледная, с испариной на лбу и бежала пить в туалет. Но лекции не пропускала. Ни разу.

Олюшка была бесконечно добра и отзывчива. Чужая забота тяготила ее как собственная, порой даже больше. Но вот хлопотное ее внимание, трогательную услужливость мог выдержать далеко не каждый.

Игорь терпел. Когда он всадил в мякоть руки нож, починяя телевизор, Олюшка неделю приходила помогать ему одеваться. Может, и кормила бы с ложечки, да рука-то – левая. Ел он сам.

Игорь пришел к нам на третий курс. И скоро стало заметно, как смотрит он на чернобровую дивчину, как тащит ей из буфета пончики на последние копейки. «Игорь, она ж… ну, того… ну дурочка же…» – пытались образумить парня друзья. Он мотал головой и лениво отбрехивался: «Отстаньте. У меня мозгов на двоих хватит».

Рядом с двухметровым атлетом пухленькая Олюшка выглядела умильно. Когда он познакомил ее с родителями, те после совместного ужина пригрозили ему отлучением от дома. В семье потомственных интеллигентов, коренных москвичей, подобное невежество определялось хуже проказы.

Игорь спорить не стал. После окончания университета – он с красным дипломом, она тоже без единой четверки – тихонько расписались в районном загсе и уехали к ней в деревню. Дядя таким образом получал-таки толкового педагога в сельскую школу, а Олюшка…

Олюшка через девять месяцев рекордно родила Игорю двойню. Еще через год их было уже пятеро, а когда я приехал погостить – шестеро. Старшие – Димка и Кирилл – лицом удались в мать, да и по характеру добрейшие ребята. Зато Варька и Богдан – тем палец в рот не клади. Игорь строго следил, чтобы дети не ограничивались сказками про дедку-репку, и было заметно – их интеллектуальным развитием он озабочен больше, чем хочет показать.

Впрочем, малышня проявляла всяческую сообразительность, больше в шалостях, конечно, но куда еще было с них требовать. Дома была та невообразимая чистота, которая приводит в ужас работающих жен и матерей, вызывая в них комплекс неполноценности. Олюшка похудела, вертелась по дому ужом – за детьми посмотреть, за скотиной, а к приходу мужа с работы на столе было как у меня на Новый год: первое, второе, третье, закуски и компот. Впрочем, вру. Компот пили дети, а для Игоря у Олюшки всегда была припасена настоечка. И черноплодная рябина, и клюква, и еще травы какие-то, одной ей известные. Игорь выпивал тридцать граммов и начинал не спеша есть. Детки за столом не шумели – Олюшка следила. Сама она сидела молча, слушала наши с Игорем разговоры и иногда удивленно распахивала глаза. Каждое высказывание Игоря сопровождала кивком, и в глазах у нее светилось восхищение.

После обеда мы курили на крылечке. Сытость, для моего измученного столовками желудка непривычная, тяготила и вместе с тем умиротворяла.

– Ну, так как оно, Игореха?

– Хорошо.

То ли ответил он слишком поспешно, то ли я подсознательно был готов ему возразить, вот и не удержался:

– Ты ж мог ученым стать. А теперь вот сидишь… Борщи трескаешь. Огород навозом удобряешь.

– Что до навоза, так зато я картошку ем и не боюсь, что в ней химии всякой больше чем крахмалу. А ученым…

Игорь уронил столбик пепла на вязаный половичок под ногами, нагнулся и тщательно счистил серое пятнышко.

– Ты веришь, что я стал бы нобелевским лауреатом?

– Ну, насчет нобелевского не уверен…

– Вот. И я не уверен. Ну живешь вот ты, спишь, поди, на кафедре, по командировкам мотаешься, статьи пишешь. Пишешь ведь?

– Пишу.

– А публикуют их часто?

Я замялся. Не то чтобы их совсем не печатали, но если отбросить вестник кафедры да специальное издание, спонсируемое местной администрацией, пожалуй, похвастаться особенно было нечем.

– Ага, – хмыкнул Игорь. – А я вот в прошлом году девятнадцать человек выпустил. Может, они не станут великими деятелями, но то, что хорошие люди получились, – за это я отвечаю. Свои вот растут. Я умру, Олюшка, ты умрешь. А они останутся жизнь продолжать. Какими мы их вырастим, такое и будущее будет. Понимаешь? Инвестиции в завтрашний день. Мой, твой, человеческий. Думаешь, я на кафедре мог бы влиять на будущее?

– А как же студенты? Тоже преподавательская деятельность.

– Нет. Студенты – это другой материал. Вот вспомни, пока мы учились, много ли с нами о душе-то разговаривали? Или вот ты своих учишь добро и зло различать?

Я промолчал. Мог, конечно, сказать, что вхожу в аудиторию с чувством острой жалости к себе. Потому как свиньи эти, перед которыми бисер две пары мечу, ничего не понимают, не ценят и ничем не интересуются.

– А… тебе не скучно? С Олюшкой о высоких материях не больно потолкуешь.

– Я и не толкую. У нас с ней других тем довольно. Дом, дети, хозяйство.

Игорь понял, что вышло не совсем убедительно, и добавил:

– А о высоких материях я на работе наговариваюсь. До сблеву.

Мало-помалу мы ушли от щекотливой темы, заговорили о яблонях, о судьбах сокурсников и столичных новостях.

Олюшка тихонько принесла на крыльцо тарелку с какими-то замысловатыми пирожками, поставила на перила и почти бесшумно удалилась.

Уезжал я с полным раздраем в мыслях. Досадовал на Олюшку – испортила парню судьбу. Злился на Игоря – загубил себя парень! Про женщин в таких случаях говорят «обабилась». А мужик как? Притом, вспоминая немыслимую по моим мерках ухоженность дома и какую-то благостность – вот ведь словечко выискалось, но уж больно в тему, – становилось обидно за собственное однокомнатное бытие, за Наташку, которая кандидат наук, конечно, но котлеты жарит исключительно полуфабрикатные. И те обязательно припалит.

Что-то во всем этом было неправильное, а вот что – я сам себе объяснить не мог. Потому раздражался без повода, рявкнул на проводницу, обжегся чаем и уронил в тамбуре на пол последнюю сигарету.

Больше я к Игорю не ездил. Созванивались, он звал, но я, памятуя прошлую неуютность, под всякими благовидными причинами открещивался.

С Наташкой мы разбежались, я дважды был женат, но получалось не слишком удачно. Женщины были красивые, интеллигентные, при хороших должностях. Однако через полгода семейной жизни я напрочь переставал себя ощущать мужиком и переходил на растительно-диванный образ жизни. А хозяином в доме становилась моя благоверная. В первый раз меня хватило на четыре года, во второй – сбежал после восьми месяцев счастья.

Игорь позвонил поздно вечером. Сказал незнакомым голосом: «Олюшка умерла. Ты не мог бы приехать?»

Он был пьян, все время, пока готовили похороны, пил много, плакал, снова пил и опять плакал. Поминки собирала Варя, почерневшая лицом, а гипюровый черный платочек прибавлял ей возраста. Соседки шептались, что, мол, пропадет теперь девка без материнского глазу. Дмитрий временами перехватывал отцову рюмку, но тот все равно успевать налить, выпить и, снова окидывая мутным взглядом комнату, зайтись тяжелым плачем.

Когда все разошлись, Варя взяла остатки водки и вылила в раковину. Игорь промолчал, потом вылез из-за стола и стал натягивать пиджак.

– Папа, ты куда?

– До магазину.

Вдвоем с Димкой мы водворили Игоря на кровать, дождались, пока он уснет.

– Пойду, помогу Варе посуду убрать, – сказал Дима. Там уже помогали Кирилл и Богдан, но я не стал спорить. Им надо было держаться друг друга, и дети это четко понимали. Хотя какие уж дети. Близнецы вымахали чуть не с отца, Варе доходил двенадцатый год, да и Богдан выглядел вполне самостоятельным.

На крыльце курил Олюшкин дядька, тот самый, который когда-то ее в университет снарядил.

– Вот беда-то ведь … – нетрезво сокрушался он, и мелкие слезинки застревали на морщинистых щеках. – Кто б подумать мог. В ее-то возрасте про сердце даже и думать-то рано. А видишь оно как ведь… Чего не хватило? Как сыр в масле каталась ведь…

Позже я поговорил с местным врачом, и тот объяснил, что «сыр в масле» вставала в четыре утра, а ложилась, когда все угомонятся. Зарплата у Игоря была невелика, потому хозяйство очень помогало сводить концы с концами. Огород, скотина, дети – а при этом Олюшка старалась максимально освободить Игоря от домашних забот. Ну как же – он работает, а она дома сидит. Нет, дети, конечно, тоже помогали, но она и их берегла – им учиться надо.

Я прожил у них неделю. Больше не мог, с работы уже начали гневно звонить и спрашивать, не помер ли я сам. Провожали меня всей семьей – дети стайкой вместе, и Игорь – старый, небритый, нечесаный. Притом что Варя каждое утро по материному примеру подавала ему свежую рубашку.

Накануне сорокового дня Игорь повесился в сарае. Меня не отпустили с работы на похороны, пригрозив увольнением. Позже я узнал, что детей хотели отправить в детский дом, но дядька, подняв все старые связи, чудом оформил на себя опекунство.

На встрече выпускников мы пили за помин души Игоря, вспомнили и Олюшку.

– Скажи, Михай, – шепнула мне на ухо однокурсница. – А ты мог бы из-за женщины покончить с собой?

– Спятила? – огрызнулся я. Продолжать тему совсем не хотелось.

– Это тебе настоящая женщина еще не встретилась, – буркнула соседка и переключилась на общую беседу.