Осенние плачи
Осенние плачи
* * *
Среди зловещей тишины,—
Ни Марс, ни Геба,—
Жена и небо мне нужны,
Жена и небо.
Года спешат по виражу
Под вспышкой дальней…
Жене и небу расскажу
Свой сказ печальный.
Забыв Бодлера и Басё,
Шепну натужно:
«Жена и небо — это все,
Что в жизни нужно…»
Ну а в небесную страну
Сведет потреба —
Хочу лишь, Господи, жену
Увидеть с неба.
Чтоб убедиться, как — боса,—
Бредет по краю.
И с болью смотрит в небеса…
Зачем?.. Не знаю…
* * *
Кто там плачет и кто там хохочет,
Кто там просто ушел в облака?
То ли кречет кричит, то ли кочет…
То ли пропасть вдали, то ль река…
И гадаю я, тяжко гадаю,
Не поможет здесь даже Господь,—
Где прошли мои предки по краю,
Чем томили суровую плоть?
Зажимаю в ладонях монетку
И бросаю в бездонье пруда —
Робкий знак позабытому предку,
Чтобы молвил — откуда?.. Куда?..
И вибрирует гул непонятный
Под ладонью, прижатой к земле,
И какие-то сизые пятна
Растворяются в сумрачной мгле.
И вдруг чувствую, дрожью объятый,
Посреди перекрестья дорог,
Как ордою идут азиаты
На восток… На восток… На восток…
Но не зрится в прозрениях редких,
Что подобны на детский наив,—
То ль с ордою идут мои предки,
То ль с дружиной, орды супротив?
И пока в непроявленной дáли
Растворяются тени теней,
Чую — токи идти перестали,
А вокруг все — мрачней и темней.
И шатаюсь я вдоль раздорожий,
Там, где чавкает сохлая гать,
И все Бога пытаю: « Я — божий?..»
А Господь отвечает: «Как знать…»
* * *
Нынче небо журавлит и плачет,
А назавтра снова журавлит.
В сентябре мне слышится иначе
Папин голос из-под серых плит.
Он звучит немного глуховато:
«Что, сыночек?.. Истины не те?..»
И печаль подсвечником прижата
К надмогильной папиной плите…
Тлеет мусор в выкопанной яме…
И в промозглый, меркнущий зенит
Все летит душа за журавлями,
В белом оперении летит…
* * *
Звук обронил и не поднял
Дальний, невидный певец.
Кто это вышел в исподнем?..
Мне показалось — отец…
Пальцем в забытое тычет,
Палец и худ, и остёр.
Полночь… Кого он там кличет?..
Мне показалось — сестер…
Скрылся… И с мертвыми косит.
Больше не явит мне плоть.
Кто это хлебушка просит?..
Мне показалось — Господь…
* * *
— Если вдруг на чужбину
заставит собраться беда,
Запихну в чемодан,
к паре галстуков, туфлям и пледу,
Томик Блока, Ахматову…
Вспомню у двери: «Ах, да…
Надо ж Библию взять…»
Захвачу и поеду, поеду.
Если скажут в вагоне,
что больно объемист багаж
И что нужно уменьшить
поклажу нехитрую эту,
Завяжу в узелок
пестрый галстук, простой карандаш,
Томик Блока и Библию —
что еще нужно поэту?
Ну а если и снова
заметят, что лишнего взял:
«Книги лучше оставить…
На этом закончим беседу…»
Молча выйду из поезда,
молча вернусь на вокзал,
Сяду с Блоком и Библией…
И никуда не поеду.
* * *
По хлипкой тропинке брести осторожно…
Былое размылось… Выдумывать — лень…
Неправда, что на сердце так же тревожно,
А правда лишь то, что зачахла сирень.
Неправда все эти слова о разлуке,
О вечной судьбе, что одна на двоих.
Неправда, что помнят озябшие руки
Тревожащий трепет ладоней твоих…
Есть Черная речка, Нева и Непрядва…
И дождь, что за шиворот нехотя льет.
Есть Слово… И все остальное — неправда,
А правда, что птицам сегодня в отлет.
Неправда, что ждать остается немного —
Закрутит, сломает, ударит под дых…
А правда лишь то, что раскисла дорога,
Да ветер свистит в колокольнях пустых.
* * *
Уже и не начало века,
Уже давно в разгаре век…
Похож на призрак человека,
Бредет по свету человек.
И мы с ним обликом похожи —
И он не волен от причуд,
И я — обычнейший прохожий…
Он только худ, а я — не худ…
Мы с ним столкнемся возле ГУМа,
На склоне сумрачного дня.
И враз подумаем угрюмо:
«Чего он смотрит на меня?..»
Но что-то есть в его походке,
В движеньях выцветших бровей
Такое, что стихает кротко
Нещадный ветер-суховей.
И чувствуешь — ты есть на свете,
Живешь, бессилие гоня,
Когда взревет рогатый ветер
И рог сломает об меня…
* * *
Закричала одна… Занедужил другой…
И какая-то странная сила
Закачала фонарь под шершавой дугой
И печальница заголосила.
А потом и березонька стала черна,
И последний журавль занедужил…
Лишь не гасла лампада в ночи дотемна,
Озаряя бесхитростный ужин.
Где-то поздние лучики плавили наст,
И печалило гаснущий разум,
Что журавль улетит, что Иуда предаст,
И все радости кончатся разом.
И все мучился, глядя в окно, человек,
И гадал в своей думе нескорой,
Для чего эта ночь?.. Для чего этот век?..
Для чего эта темень за шторой?..
Для чего этот крыльев тяжелый разлет,
Для чего эта сизость сквозная?..
А того и не слышал, что колокол бьет,
Все биеньем своим объясняя.
Рокотала в просторе старинная медь,
Проникая в заблудшую душу,
Хоть все думал несчастный, что не о чем петь,
Да и, в общем-то, некого слушать…
* * *
Никто-никто из нас — ни отпрыски Нерона,
Ни тот, кто ровен был, когда неровен час,
Ни тот, кто не стоял коленопреклоненно
Пред черным алтарем… Никто-никто из нас
Не понял, что за свет сошел на эти стены,
Откуда этот звук в безмолвии ночном,
Кто этот человек, вещающий со сцены,
Что надобно идти в безвестье, напролом…
И чьи это зрачки, сверкающие шало,
Что бешенством и злом до крайности полны,
Проявятся во мгле… И сразу мгла пропала…
Коснутся тишины… И нету тишины…
О, этот рокот дня средь непроглядной ночи,
О, эта пляска тьмы средь ветреного дня…
Ни сердце не поймет, ни ум понять не хочет,
Что пепел — это прах прозревшего огня…
Давно молчат басы, охрипли баритоны,
А в чаше для вина — прокисшая вода.
Остался светлый гул — загадочный, стозвонный…
Остался тусклый свет, зовущий в никуда.
* * *
Болит плечо… И мало кислорода.
Опять к утру в гортани горячо.
Сентябрь нудно каплет с небосвода…
Болит плечо.
Чадит луна — неверное светило,
И ширь неверным отсветом полна.
— А правда, что и ты меня любила?..
Чадит луна.
Сижу один… Все выключено. Тихо.
Едва дрожит свеча… Остыл камин.
Судьба пророчит хворости и лихо…
Сижу один.
Во тьме ночей все истинное — ложно.
Люби меня, я, в общем-то, ничей.
Опять душе молитвенно-тревожно
Во тьме ночей…
ОСЕННИЕ ПЛАЧИ
Истоптали, вскопытили путь бытия —
Ни следа там оставить, ни вехи.
Все в тумане… Туманна Отчизна моя
Сквозь туманом омытые веки.
Но подвздошьем, подбрюшием помнится шлях,
Лай собачий, пинки да кандалы,
Одинокий стожок в потемневших полях
Да молчальницы взор одичалый.
Там неровная стежка уводит левей,
Чем «прогресса» дорожка кривая.
Там «Калинку-малинку» поет соловей,
Певчих ласково перепевая.
Ну а если в отлет соберутся грачи,
В свой отлет, ножевой и незрячий,
Понесутся во след им в тревожной ночи
Вековые осенние плачи.
Пролетят по-над стрехами наискосок,
Над простором, лелеющим жалость,
Там, где сыплются шишки на мокрый песок,
Где Отчизна промокла и сжалась.
И пока ты следишь этот стылый полет,
Сжав подмышкою зонтик дырявый,
Ветер кепку внезапным порывом сорвет
И забросит в листву у канавы.
* * *
Что-то вздрогнет в душе…
Подхвачусь… Побегу под навес,
Чтоб в блокнот занести
отражение редких прозрений.
И откликнется мне
в своем вечном безмолвии лес,
И откроются мне
к серым стенам приросшие тени.
Что беседовать с тенью?
Я тоже сегодня, как тень.
Мои близкие люди
давно уже стали тенями.
Не поддайся печали
и женщину взглядом раздень
Так, чтоб странная искра
взахлеб заметалась меж нами…
И от искорки этой
в ночи запылает костер…
В стороне от костра
закричит говорливая птаха.
Сам собой возгордишься —
мол, все же не тать и не вор,
Может, и не лихой,
но испытанный парень-рубаха.
Пусть картавая темень
разводится белым вином,
Пусть три жалких аккорда
опять дребезжат о разлуке,
Пусть свеча догорела
и все в этом доме вверх дном —
Я могу целовать эти тонкие белые руки.
И останутся нежность и женщина
в сумраке дней…
Извиваются руки,
как в небе неслышная стая.
Все забудется, знаю…
Лишь тени забытых теней
Шевельнутся порой,
что-то в стылой душе пробуждая…
* * *
Привык рубить сплеча
Да без помарок.
Я думал — ты свеча,
А ты — огарок.
Все вышло, как всегда,
Как повторенье.
Я думал — ты звезда,
А ты — затменье.
Бреду по мостовой
В день суховейный.
Я думал, что я твой,
А я — ничейный.
Во сне иль наяву,
Средь лжи и шума,
Я думал, что живу…
Напрасно думал.
* * *
Я иду по земле…
Нынче солнце озябло…
Перепутались косы на чахлой ветле.
За спиною —
котомка подобранных яблок,
И я счастлив, что просто иду по земле.
Что могу надышаться —
без удержу, вволю,
Что иду, отражаясь в болотце кривом,
Мимо русского леса,
по русскому полю,
Где мне русский журавлик
помашет крылом…
* * *
Снова колокол бьет
над нелепым, мрачнеющим миром,
Снова странен и страшен его вразумляющий зык.
Кто придет и воздаст
за напрасные муки кумирам,
Кто двуликому Янусу бросит: «Да ты же двулик?..»
Я не верю молве —
всех великих молва оболгала,
Я не верю толпе, что затопчет, а после — бежать…
Первый снег на дворе
раскатает свое покрывало
И по вспученным венам опять побежит благодать.
Как же сладостно — снег!
Как пронзительно — колокол слышен!
Как скворцы осторожно
простор отдают снегирям!
Как же терпки слова
с горьким привкусом мерзнущих вишен,
Как прозрачен твой образ, что я никому не отдам!..
И пускай отгорит,
что еще отгореть не успело,
Пусть звучат голоса
из-под серых кладбищенских плит…
Нынче колокол бьет… Благодать… И какое мне дело,
И какое мне дело, что завтра еще отгорит?..
Нынче колокол бьет…
Что-то теплое гонит по венам.
Кто-то мимо прошел, на снегу не оставив следа…
И так жаждешь сказать
о мучительном и сокровенном…
Но ведь колокол бьет…
И не скажешь уже никогда…
* * *
Эта робкая сирость нищающих тихих берез…
Снова осень пришла… Все опять удивительно просто —
Если ветер с погоста печальные звуки донес,
Значит, кто-то ушел в ноздреватое чрево погоста.
И собака дичится… И женщину лучше не трожь —
Та похвалит соседку, потом обругает ее же…
И пошла по деревьям какая-то странная дрожь,
И такая же дрожь не дает успокоиться коже.
Только женские плачи все чаще слышны ввечеру…
Увлажнилось окно… И я знаю, не будет иначе —
Если в стылую осень я вдруг упаду и умру,
Мне достанутся тоже скорбящие женские плачи.
Постоишь у колодца… Почувствуешь — вот глубина!
А потом напрямки зашагаешь походкой тяжелой.
Но успеешь услышать, как булькнет у самого дна
Та ночная звезда, что недавно светила над школой.
Вслед холодная искра в зенит вознесется, слепя
Обитателей теплых и похотью пахнущих спален…
И звезду пожалеешь… И не пожалеешь себя…
Да о чем сожалеть, если сам ты и хмур, и печален?
* * *
Расстегнутый ворот… Спеши — не спеши,
Уже ничему удивляться не надо,
И тихая боль одинокой души
Не тише, чем шепот уснувшего сада.
И каждая буковка, как полустон,
Что в горле твоим же рыданьем задушен.
И в мире уже ни концов, ни сторон,
А только одни заплутавшие души.
Им больно вставать со скрипучих колен
И больно нести пустоту и усталость…
И гул не идет от натруженных вен,
Где в тусклой крови и мечты не осталось.
Лишь утлая лужа звездами полна
Да клекот сменил соловьиное пенье.
А были ведь песни на все времена…
Но то времена… А теперь безвременье…
* * *
По русскому полю, по русскому полю
Бродила гадалка, вещая недолю.
Где русская вьюга, там русская вьюга,
Там боль и беда подпирают друг друга.
Там, слыша стенанья, тускнеют зарницы,
Пред ворогом там не умеют клониться.
Там ворон кружит, а дряхлеющий сокол
О небе вздыхает, о небе высоком…
О, русское поле! Гадала гадалка,
Что выйдет мужик, и ни шатко ни валко,
Отложит косу и поднимет булаву
За русское поле, за русскую славу.
И охнет… Но вздрогнут от этого вздоха
Лишь чахлые заросли чертополоха…
Лишь сокол дряхлеющий дернет крылами
Да ветер шепнет: «Не Москва ли за нами?..»
О, смутное время! Прогнали гадалку…
И в Храме нет места ее полушалку.
Кружит воронье, а напыщенный кочет
О чем-то в лесу одиноко хохочет.
Аль силы не стало? Аль где эта сила,
Что некогда ворога лихо косила,
Что ввысь возносила небесные Храмы?..
Куда ни взгляни — только шрамы да ямы.
Лишь пес одичавший взирает матёро,
И нету для русского духа простора.
В траву одиноко роняют березы
Сквозь русское зарево русские слезы…
* * *
Детство… Палочки, буквы, счеты,
Хитрый соседский кот.
Папа скоро придет с работы,
Мама блины печет.
С папой рядом — никто не страшен,
С мамой — светлее свет.
Есть морковка… И быт налажен.
Жалко, картошки нет.
«Сам читаешь? Заплакал? Что ты? —
Девушка оживет…»
Папа скоро придет с работы,
Мама блины печет.
Две липучки… А на карнизе
Ткет свою сеть паук.
«Вдруг к Октябрьским цены снизят,
«выбросят» масло вдруг?..»
Детство, где ты? В сто тысяч сотый
Раз про себя шепчу:
«Папа, папа, вернись с работы…
Мама, блинов хочу…»
* * *
Смотрит обозленно,
Не дает покоя…
Что глядишь, ворона?
Это что такое?
Села на березу,
Что напротив окон,
И глядит с угрозой
Беспросветным оком.
Ветви между нами,
Форточка без щели…
Не взмахнет крылами,
Только клювом целит.
И сейчас, похоже,
Каркнет хрипловато:
«Улетай, бескожий,
Улетай, проклятый!..»