Журнальный мир

* * *

Никто. И звать его никак.

В саду возникший ниоткуда.

Пустяк, нелепица, сквозняк,

Листвы метущаяся груда,

Подобная моей судьбе,

Истерзанной безумным веком.

И пятна птиц на городьбе,

Как души мучеников зэков.

Наш грех велик. Не зря Господь

Нам попустил невзгод с избытком,

И эта немощная плоть

Обречена житейским пыткам.

Я плыл на ложные огни.

Мне надоело жить неровней.

Спаси мя, Бог, и сохрани

От вражьей пагубы греховной.

* * *

Когда бы я не лез на рожон,

лишь пёрышком вооружён,

Меня не бесил бы любой пижон,

и я не менял бы жён.

А век бы прожил с одной каргой

и не сбежал к другой.

Везунчик будь я, или изгой,

экспат с казённой ногой.

Вся жизнь была бы, что твой щербет.

И до преклонных лет,

Как раб, ни гнул бы я свой хребет

за горсть ничтожных монет.

Я рыл окопы, носил кирзу

в промозглой глуши Карпат;

И чьи-то кости белели внизу,

как знак: «Берегись, солдат!»

Но я берёгся не очень чтоб,

впотьмах не включал огня.

И некто чёрный мне целил в лоб,

но он убил не меня.

Во мне меня убивали не раз;

с Карпат я махнул на Кавказ

под треск пулемётных трасс,

и я остался без глаз.

Те, кто, гнобя меня, не убил:

Москва, Волгоград, Сибирь

Взирали желчно, как я, дебил,

Лишался последних сил.

В Чите меня повязали менты,

а в Кемерове – кранты:

я еле ноги унёс в Москву,

и хоть слепой, но живу.

И днём и ночью бурлит Москва:

на дело спешит братва,

уткнувшись в гаджеты прёт плотва…

Всё это мне – трын-трава.

Когда случился XX-й съезд,

на волю вышли зэка.

Меня потряс тяжелейший стресс

от этого сквозняка.

Совдеп почил, но осталась боль

за всех, кого век убил,

и я, осколок его слепой,

живу из последних сил.

* * *

Старый дурак замурован в мрак,

Век доживаю вне склок и драк,

Вне людских разборок, судов, интриг,

Женских ласк и любимых книг.

Слепота – тягчайшая из вериг.

Под горячую руку Бога попал старик.

Впрочем, ты условно покамест жив.

И имеешь шанс угодить под джип,

Иль ещё под какой-нибудь автохлам,

И орёт на слепца автохам.

Но воздастся каждому по грехам.

Святый Господи, гой еси!

Слышь, клюки слепцов будят сон Руси?

И моя стучит в земляной испод.

Достучусь ли я до Тебя, Господь?

* * *

Я напрочь обделён талантом

Приспособления к жизни сучьей.

Из всех возможных вариантов

Я выбираю наихудший.

Из череды людских рождений

Мне выпал год 37-ой,

Арест отца, Сибирь, забвенье,

Дрейф меж сумой и Колымой.

Колючей проволоки вязью

Спелёнат стылый небосвод,

Желтушный месяц в поздней фазе

Над спящей зоною плывет.

Спят зэки, псы и вертухаи,

На вышке дремлет часовой.

Кедра в мохнатом малахае

Качает снежной головой.

Ей лет, наверное, пол-тыщи.

А у людей короткий век.

Жмуром пополнилось кладбище.

Не я ли этот мёрзлый зэк?

* * *

Пришёл «Пройдемте, гражданин!»,

И был составлен произвол.

Но мы своё не отдадим –

Пускай постится серый волк.

С утра заоблачный профком

Бездомных оделил пайком:

Гуманитарною крупой

И с неба льющейся шурпой.

С Москвой случился Магадан,

На плечи сыпал мокрый рис.

За мною кралась по следам

Судьба, как раненая рысь.

А город свалками смердит

И смогом транспортных колец

От мрачной станции Кирдык

До тихой пристани Пипец.

И я, слепец, блуждаю меж

Двух этих пунктов роковых –

Без хлеба, крова, без надежд,

Как в страшных тех сороковых.

DIXI¹

Драйв поднимания с колен

Сменил замшелые порядки.

Что получили мы взамен?

Свободу? – факт! Стабильность? – вряд ли.

За чередой локальных бойнь

Пришла усталость матерьяла.

А перестройка хуже войн

Мою Россию растерзала.

А всё ж мне грех хулить судьбу –

Со многими случилось хуже:

Они давно уже в гробу

Иль усачу скормили души.

К несчастью, их меж нами нет.

У них стихи бы вышли краше,

Чем мой больной бессвязный бред,

Терзающий терпенье ваше.

Меж тем я всё же избежал

Цинготных дебрей Сыктывкара,

Где ждал меня лесоповал,

Баланда, комары и нары.

Войну и ссылку пережил,

Был в поднадзорных и в солдатах

И понял: сучий их режим

Теряет смысл без виноватых.

Для ссыльных нет сугревных мест,

Всё против них – природа, люди.

И ни партсъезд, ни Божий крест

Не окорочивают судей.

Заморыш ссыльный, голытьба,

Я научился жить вне жизни.

Зане затейница судьба

Меня швыряла по Отчизне,

Где и Макар телят не пас

И за сто вёрст жильём не пахло.

Вот там мне было в самый раз.

И если что – к уйгурам в Кяхту.

Коряки, ульчи, остяки,

Заиндевелые, как йети;

Чифирь, водяра, сухпайки –

Вот так и жил, как чукчи эти.

В промёрзлых чумах пурговал,

Валился спать, не сняв кухлянки.

Но это лучше, чем подвал

С глазком недрёманным Лубянки.

По сопкам колкое быльё

За жизнь цепляется упорно,

Как я цеплялся за неё,

Снося лишения покорно.

Заложник отческих грехов

И собственных, приобретённых,

Я ощущал до потрохов

Свою ущербность и никчёмность.

Дерьма наевшись в жизни сей

И непорядочности всякой,

Я стал нежней любить детей

И верность оценил в собаках.

И если усомнится Бог:

– А сам ты что предпринял, грешный?

Скажу: карабкался как мог,

Хоть на рожон не пёр, конечно.

Повинен: аз не херувим –

Мирских грехов превысил квоту.

Но всё же я непредставим

Христопродавцем и сексотом.

В стране, где треть страны – бомжи,

Я бомжевал с народом вместе

И не сытней собаки жил.

Но только здесь я и уместен.

Родись я в Конго – был бы раб,

А в гетто – стал бы пепелищем.

И потому безмерно рад,

Что я всего лишь русский нищий.

Словарь мой скуден, труден хлеб,

И волен всяк меня обидеть,

Зане я немощен и слеп.

Но лучше многого не видеть.

Всех этих орд и хитрых морд,

Что к нам на горе прут и едут.

Уже трещит российский горб

От миллионов дармоедов.

Они там все передрались,

И дело кончилось бомбёжкой.

А тут им мнится парадиз

С вольготной жизнью и кормёжкой.

Число их с каждым днём растёт.

Иль некие замкнуло клеммы?

Но как решим мы их проблемы,

Когда своих невпроворот?

От их просящих голосов

Меня не мучает изжога,

И я отдам им свой кусок,

Хоть сам сытее ненамного.

Но всё ж, чем пришлых принимать

Из мировых лакун бездонных,

Дай кров и хлеб, Россия-мать,

Своим голодным и бездомным.

* * *

Я – Юра, рос, считай, без мамы

Под наблюденьем стукачей.

Я – юрод, строю Храм из хлама

За неименьем кирпичей.

Сосредоточенный на Боге,

Не замечаю свар земных,

Осмеян и гоним в итоге,

Умалишённый нищий мних.

Мои бессвязные молитвы

И немудрящие стихи

Стучатся в горние калитки.

Но Небеса ко мне глухи.

Меня шпыняют добры люди,

Нависли гневно небеса,

И обстоятельные судьи

Грозятся выслать в три часа.

Пусть высылают, я не против:

Мне всё равно, где быть чужим.

Во мне осталось мало плоти,

Но дух мой с Ним нерасторжим.

* * *

Каждый член в строю – от яслей до морга –

Получил «труды» вождя от парторга,

Приобрёл (для подтирки) газету «Правда»

И костей для супа в пакете крафта.

Хорошо бы колбаски с бутылкой морса,

А ещё желанней стопарь для форса.

И «ура!» вождю звучало бы дольше,

Если б мяса в супе было побольше.

Мы больны собою, как вся система,

Но вредит спокойствию эта тема.

Проще быть безгласным, слепым планктоном –

В роли зэка, иль вертухаем зоны.

Говорил мне старый зэка резонно:

– Здесь не мёд: зима, считай, – все сезоны.

Сторожат нас вышки, псы, гарнизоны.

Но зато – тайга – обдышись озоном!

Полстраны сожгло здесь озоном бронхи.

Мало кто из них удостоен бронзы,

Как тянувший срок в Туруханске Сосо,

И, не понятый им, загубленный Осип…

ДЕВЯНОСТЫЕ

Нам объявили перестройку,

А оказалось, – перестрелку,

Границ и судеб перекройку

И ваучерную подделку.

Цена батона – два чубайса,

Пакет кефира – три гайдара.

В перловку ложкой углубляйся.

А гречка – типа Божья дара.

В столице передохли мыши,

В селе фураж, и тот подъели.

Зато свободы – выше крыши,

И на любом углу бордели.

Вкус безработицы не сладок –

Бедняк ишачит хоть за рубль.

А мимо нищенских заплаток

Плывут шиншилловые шубы.

В них – проститутки-содержанки

Бандосов, потрошащих банки

От Магадана до Таганки,

Владельцев клубов и нефтянки.

Царят грабёж, делёж, разруха,

Грызня братков, диктат бандитов.

И Ельцин слушает вполуха

Проклятья нищих и забитых.

Народ терпел бы даже это,

В очередях за мойвой стоя, –

Грабёж и пьяные банкеты.

Но целостность страны – святое!

Ему невыносимы скрежет

И хруст костей от расчлененья

Его Руси: за этим брезжит

Конец времён и населенья.

Беда совпавших с перестройкой,

Что вдруг очнулись на чужбине,

Живя в Крыму, иль в Приднестровье,

В когда-то братской Украине.

Взамен взаимной несвободы

Пришла к ним воля гуляй-поля.

И невдомёк сему народу,

Что делать с этой клятой волей!

Бороться ли с москальской мовой,

Бомбить ли жителей Донбасса,

Казнить ли членов комсомола

И особей известной расы?

Вся эта дьявольская смута –

Грызня, чадящие покрышки

Сродни прыжку без парашюта –

Без шансов – до предсмертной вспышки.

* * *

Вся жизнь – сплошной оксиморон:

Раздрай в мозгах у вип-персон,

Война полов, грызня племён,

И распродажа Раши.

Бурлит болотная байда,

Из всех щелей сквозит вражда,

Нас учат жизни господа,

Чьё место у параши.

А дауншифтер, лузер, бомж

Не бьётся в стену власти лбом,

Доволен найденным грибом

С безмасленною кашей.

Пока клеймит тусовка власть,

А мэр мозгует, что украсть,

Сей крендель нищенствует всласть,

Не сеет и не пашет.

А если пашет, то не жнёт.

На что живёт он, что жуёт

В родимом раскардаже?

И не ворует даже…

Костляв и ко всему готов.

Как звать его: Тамбов? Ростов?

Дубинкой ласковой ментов,

Страна, его не трогай.

Без прав и крова существо –

Всё сучье время отняло.

Что проку людям от него!

Но и вреда не много.

Для власти, потерявшей стыд,

Что бомж, что нищий инвалид –

Непродуктивный, лишний вид,

И ухудшает сводки.

Над ними – разный небосвод;

Народ перловку с килькой жрёт

И от «палёной» водки мрёт.

Да только ли от водки!

Власть – дюже хитрая лиса

С охраной в сто четыре пса,

Пока не грянула гроза,

Закручивает гайки.

Но как бы их не сорвало.

Уже в народе зреет зло,

Пока вы прячете бабло

На Крите, на Ямайке.

* * *

Я – почвенник. Куда ж мне, как не в почву!

Когда Господь на мне поставит точку,

И, если Он не дарует отсрочку,

Земля пожрёт изношенную плоть;

Душа взлетит, покинув оболочку,

В слои, куда укажет ей Господь,

Оставив оттиск в памяти живущих.

Не всем достанет места в райских кущах,

Пространства безмятежного ломоть.

Душе скитаться в космосе не гоже.

Дай ей приют в небесных кущах, Боже,

У ног Твоих, в собачьей будке хоть.

Взращённая людьми на оплеухах,

Вполглаза глядя, слушая вполуха,

Куда ты полетела? – там же ад!

Держи правей, где Божий вертоград.

И, если в нём придёшься ко двору,

Тебя признает страж: Могутин ru.

Се будет знак, что весь я не умру.

г. Москва