От тьмы и слез — до крыльев и сиянья

От тьмы и слез — до крыльев и сиянья

***

 

Сегодня новый день. Сегодня — снегопад.

Быть может, я вернусь, но только не сегодня…

Я помню этот шаг — несмелый шаг назад,

И улица была, как в детстве, новогодней…

 

Сегодня в путь ночной меня отпустит дом,

И звёзды зазвенят, нетронутые вовсе.

О, если бы понять, пусть с мукой и с трудом,

Но всё-таки понять, зачем и отчего всё.

 

Я плачу о тебе. Прости за прямоту.

Светлейший Божий дар, бесценнейшее горе, —

Я всё тебе прощу, в ночную темноту

Впадая, как река — в отчаянное море.

 

Не ухожу, не лгу, не прячусь, не бегу —

В любой земной дали я все равно с тобою.

И вертится земля в сиреневом снегу,

И полон каждый миг её незримой болью.

 

Сегодня новый день…

 

 

***

 

Время для снега и музыки неба,

Небо устало от слёз.

Сколько пушистого, чистого снега

Вечер декабрьский принес!

 

Время для счастья и тихого света.

Спрятав крыльцо под крыло,

В доме трепещет и теплится лето,

А за окном — так бело,

 

Так за окном всё исполнено снами,

Словно здесь не были мы,

Словно впервые исполнилось с нами

Детское время зимы.

 

 

***

Ты ещё читаешь Блока…

Георгий Иванов

 

Сквозь шум времён, как прежде, лечит раны

Печальный свет его небесных строк.

Лишь вслушайся: Россия, Вечность, Блок —

Какой союз немеркнущий и странный.

 

Всё длится путь; дойдя до середины,

И ты его не в силах завершить.

Так хрупко всё. Так больно в мире жить,

Так жизнь и смерть немыслимо едины.

 

Так больно жить средь горечи и смеха

С ненужной этой музыкой в душе,

И умереть, не ведая уже,

Кто плачет, кто зовет и чьё ты эхо.

 

Но в этом небе, нежном и глубоком,

Как прежде, свет весенний тих и чист.

И рвётся к жизни каждый тонкий лист,

И рвётся жизнь из тонкой книги Блока…

 

 

***

 

Коль в числе моих предков действительно были цыгане,

Будет вольной душа, как бы ни было горько скитанье.

Если это лишь миф, и во всём ошибаться судьба мне, —

Можно, я обману тебя? — Просто ладонь свою дай мне.

 

Я увижу скрещение тонко начертанных линий,

По которым, конечно, гадать никогда не умела…

И скажу: ты счастливый, но будешь намного счастливей,

Если встретишь судьбу — черноглазую девушку в белом.

 

И подумав: напрасно цыганкам ты не доверяешь —

Я скажу, на улыбку твою отвечая упрёком:

Если мимо судьбы ты пройдёшь и любовь потеряешь,

Не узнаешь покоя ни в близком краю, ни в далёком…

 

Улыбнись же опять — я выдумывать дальше не стану,

Из ладони ладонь отпущу, словно птицу из клетки…

Табор в небо уходит. Лишь небо сердечную рану

Исцелит навсегда — это знали весёлые предки.

 

 

СУЛАМИФЬ

О, если бы ты был мне брат (…) Тогда я, встретив бы тебя

на улице, целовала бы тебя, привела бы тебя в дом матери

моей. Ты учил бы меня, а я поила бы тебя ароматным

вином, соком гранатовых яблок моих…

Песнь Песней

 

1

Возлюбленный мой, твоя Суламифь — не царская дочь.

И в косы её не солнце вплелось, а тёмная ночь.

 

И губы её — не сладостный яд, не мёд роковой,

А робкий цветок из диких лесов, шумящих листвой.

 

И песни её — не праздничный гимн любви и весне,

А тихая грусть, что в сердце твоё приходит во сне.

 

Не яко печать, а яко печаль на сердце твоём…

Но счастье зажжёт его, как заря — небес окоём.

 

Никто не сравнит девичьи мечты и мудрость царя,

Не стою тебя, как Царства Небес — земная заря.

 

Но знай же, что я богаче стократ прекрасных цариц:

Я вижу твою улыбку, твой взгляд и трепет ресниц.

 

Ты держишь в своих чудесных руках ладони мои,

Как держит Господь в ладонях Своих все жизни земли.

 

Ты держишь меня в объятьях своих, как в горестный миг

Он держит детей, объятых тоской, в объятьях своих.

 

2

Возлюбленный мой, ты ранишь меня, нет боли сильней.

Как вырваться мне из этих сетей пылающих дней?

 

Как дикий зверёк, бежала к реке тропинкой лесной —

Упасть на траву и выплакать боль, и стать тишиной.

 

Забыться в дожде, обняться с листвой, угаснуть огнём,

Но тих и глубок небес океан и чист окоём.

 

И в памяти нет приюта душе, и в будущем нет.

Лишь очи твои сжигают меня и дарят мне свет.

 

Напрасно бежать, напрасно молить — нет боли сильней.

Далёк от меня, в молчанье своём, над пропастью дней

 

Ты держишь в своих чудесных руках ладони мои,

Как держит Господь в ладонях Своих все жизни земли.

 

Ты держишь меня в объятьях своих, как в горестный миг

Он держит детей, объятых тоской, в объятьях своих.

 

 

***

 

Ты слышишь дождь, он долог, невесом

И над землей так бережно несом

Осенним небом… Ты почти не пишешь

Четверостиший.

 

И строки, долгие, как этот дождь,

Впитали горечь, обманули ложь,

Открыли всё, что ты за смехом прячешь,

О чем не плачешь,

 

Не говоришь, не видишь даже снов…

Как этот лист обманчиво кленов,

Хоть он осинов. Но не видно дрожи

На листьей коже.

 

Как светом он наполнен — посмотри.

Он доживет до утренней зари

И до вечерней доживет, быть может,

И не встревожит

 

Ничьей любви и жалости ничьей,

В кругу других ненужных мелочей

Потрепетав, он остановит трепет,

И дождь прилепит

 

Его к стеклу ли, крыше ли, зонту —

Так замирает время на лету,

И шепчет вечность, ветром вдаль влекома:

«Пока ты дома»…

 

 

***

 

Сто испытаний, сто приютов

ты выдержишь и посетишь…

Все их местами перепутав,

свернётся память, словно мышь,

 

клубочком в тёмной-тёмной комна-

те. Долго будут сниться ей

Калуга, Тверь или Коломна,

где нет тебя среди теней.

 

Пока ты здесь, среди предметов

одушевлённых или нет,

молчишь, отчаянье изведав,

и молишься, изведав свет,

 

и всё как будто под рукою,

и сонно плещется река…

Фонарь, качаясь над рекою,

уводит улицу в века,

 

где ничего не остаётся,

всё обратилось в горний дым…

Лишь дождь бескрайний льётся, льётся

над бедным Рыбинском твоим.

 

 

***

 

Приснился тот, кто никогда не скажет

Тех слов, что смог во сне произнести —

Его небесно-чистое «прости»

Не обретёт звучанья и не свяжет

Два времени, в которых он гостил.

 

Одно то время оторвётся от

Всего, на чём оно едва держалось,

Когда я, словно Мышкин-идиот,

В нелепые слова из птичьих нот

Вложила всю любовь, всю боль и жалость.

 

Другое время — колкое и злое,

Неизлечимо ломкое стекло.

Оно меня убило и стекло

В пространство под названием «былое»,

Что травами забвенья поросло.

 

И больше той меня на свете нет.

Родившись на своей же горькой тризне,

И красоту земли, и звёздный свет

Я вижу, словно через вечность лет

Вернулась в дом, где ждали дольше жизни.

 

 

***

 

Уберечь тебя, уберечь,

Убаюкать сердце родное.

Чутко слушать нежную речь

Тихих листьев поздней весною.

 

За окном, за темным окном

Спят огни, свой мёд расточая.

Говорить о самом родном

За бокалом тёплого чая.

 

Позабыть о смерти с её

Обещаньем освобожденья,

Только слушать сердце твоё,

Мне знакомое до рожденья.

 

Уберечь тебя, уберечь,

Даже в прошлом не расставаться.

Целовать любимую речь,

Не успевшую с губ сорваться.

 

 

***

 

Чудесные листья, светящиеся изнутри,

Холодные волны, забытая лодка, мель, камень…

Притихла земля, как дитя, ожидая зари.

Она остаётся единственной. Мы же — мелькаем,

 

Как листья и травы, цветы, облака и дожди,

Как волны у берега, даже напрасней и тише.

О, сколько угодно шепчи: «Пожалей, подожди», —

Слух времени полон волнами, и время не слышит.

 

Вот птица отбилась от стаи, вот поздний цветок

Расцвёл перед снегом, как будто вся жизнь для утрат, но

Всё рвётся лишь к жизни, не ведая, долог ли срок,

И вечна ль душа, или тоже уйдёт безвозвратно…

 

Я тоже не знаю, какой из напрасных дорог

Свой путь продолжаю, лишь волосы ветру навстречу

Опутали плечи, и тихий мой голос продрог,

О нём говорят, что он птичий, а не человечий.

 

Я знаю зато, что великое счастье — дышать

Господь не забрал у меня, хоть жила так нелепо…

А больше и нечего ждать, и менять, и решать.

У детской земли есть прекрасное, мудрое небо.

 

 

***

 

Когда-то здесь, на улице одной

Почти одновременно, друг за другом

Впервые с удивленьем и испугом

Взглянули мы на яркий свет земной.

 

В одни и те же веря чудеса,

По городу бродили мы так долго,

Как будто в море обратилась Волга,

А море обратилось в небеса.

 

Из «Синей птицы» Метерлинка — тот

Чудесный диалог перед рожденьем

Был счастьем, светом и освобожденьем

Для нас, живущих болью слов и нот.

 

Мы знали, что так будет… Но когда

Родное сердце встрепенется рядом —

Не ведали… Печальным листопадом

Шли дни, и уносила их вода.

 

Но вдруг… И стихнет, не произнесен,

Метафор звон пред силой расстоянья

От тьмы и слез — до крыльев и сиянья,

От гибели — до жизни… Вот и всё.

 

 

***

 

А напоследок расскажу, быть может,

Как в первом классе, на уроке лыжном

Сбежала в лес — чтоб новые дороги

Найти и прочитать следы зверей.

Вернулась — и полученную двойку

Стереть пыталась бритвой (ай-ай-ай,

Как стыдно!). «Хуже мальчика девчонка!» —

Директор говорил. А за окном

Деревья озарённые молчали,

И храм далёкий в небо звал сердца.

Там было даже кладбище возможно

В окно увидеть, только если очень

Внимательно в бинокль посмотреть…

 

Посёлок был и страшен, и чудесен.

Как будто рядом с ангельским крылом

Над ним простёрся меч ночного страха.

Там часто умирали молодые

Внезапной и трагическою смертью,

А рядом продолжался детский смех

И тихий благовест воскресным утром…

 

Учительница ласково жалела

Замученного совестью ребёнка:

«Не плачь, я двойку нарисую снова,

Но больше ты от нас не убегай!»

Устав от слёз, нелепый тот ребёнок,

Который хуже мальчика, домой

Мечтательно и одиноко плёлся,

Портфель со свежей двойкой взгромоздив

На плечи узкие. А по дороге

Не забывая в сердце сохранить

Все голоса, летящие навстречу,

Снежки, летящие ещё быстрее,

Но всё же, к счастью, совершенно мимо,

Приветствия мальчишеские: «Кошшшка!» — *

И чистую рождественскую высь…

 

И всё-таки я снова убежала,

Чтоб не вернуться больше никогда.

Прости меня, родной и незабытый,

Покинутый и непрощённый край.

Прости меня хоть ты, раз я не в силах

Тебя простить, с тобою примириться

И помнить только светлое — хотя бы

Вот эту двойку первую свою…

 

* Школьное прозвище автора.