Журнальный мир

Стук дятла

Мороз уже целую неделю держится минус тридцать–тридцать пять. Вроде и не совсем люто, но и на улице сильно не побегаешь. И мы — я и папа — уже вдоволь насиделись в доме. Папа подшивал себе валенки и чинил всякую одёжку, а я рисовал и думал, сидя перед окном… В окно видно берег, за берегом — море, затянутое льдом и снегом. За десятикилометровым пространством моря — другой берег и автодорога. В ясную погоду с неё даже доносится шум движущихся машин. В одну сторону по этой дороге можно попасть в город… Но всё это далеко. А первый мой видимый за окном объект — прямо перед глазами столбик штакетного забора, на столбике сверху прибита папой кормушка для птиц. Мы ссыпаем в неё все крошки, старые сухари и вообще весь старый хлеб, какой нам попадается. Кормятся из нашей кормушки воробьи, синицы, сороки и даже две недалеко живущие сойки. Прилетают и снегири, и ещё какие-то неизвестные мне птички… И вижу я их всех из окна на расстоянии трёх метров. Интересно наблюдать за всеми — как воробьи задиристо дерутся между собой за кормушку и как важные сойки сменяются в ней по очереди, выталкивая одна другую боком. Посидела, кумушка, давай теперь я… Но больше всего забавляют меня синицы — «кузики-желтопузики», как зовёт их мой папа. До того уж эти «желтопузики» в движениях быстры. Но это мне, человеку, смотреть из окна — забава. А для них, живущих за окном? Сколько та же желтобрюхая синичка, прежде чем клюнуть крошку, сделает головой движений: посмотрит и вверх, и вниз, и в стороны — нет ли где опасности. Раз клюнет крошку и десять раз при этом повернёт головой в стороны, в целях безопасности: нет ли рядом хитрого кота или ещё какого врага… Нет, не просто за окном достаётся даже приготовленная крошка…

— Надоело что-то в доме сидеть, пойдём, пройдёмся с ружьишком по лесу, — говорит папа.

С отцом по лесу, да ещё с ружьишком! Ради такого дела никакой мороз не страшен. Я быстро одеваюсь, толкаю ноги в валенки. Папа тоже одевается, берёт ружьё, несколько патронов в карман, и мы выходим на улицу. Мороз сразу трогает нос и щёки. Мы надеваем лыжи. Папа — свои, широкие, с написанным на них названием «Лесные», а я свои — поуже и поменьше. Папа идёт первый — я за ним, по его лыжне. До леса нам даже не рукой подать — он начинается тут же от крыльца нашего дома.

Здорово идти по лесу в такой морозище: ноги словно сами бегут. Мы отходим от дома всё дальше. Папа идёт с ружьём первый. Мы приглядываемся и прислушиваемся, как и положено охотникам. В морозном воздухе слышно лазанье белки на ветвях сосен. Но самой белки мы разглядеть не можем. Да она нам и не нужна, пусть себе живёт. Всё вокруг звенит от холода. Этот холод подталкивает меня за папой, и я налегаю на лыжи, будто за мной кто-то гонится… Но папа снова останавливается, и мы опять прислушиваемся — ничего, кроме стука дятла.

Дятел стучит совсем рядом, на сухой сосне. Мы его хорошо видим — это обычный небольшой «красноголовик». Только стук дятла и нарушал тишину, словно застывшую вокруг нас. «Он, наверно, так греется?» — подумал я весело о дятле, глядя на него и вслушиваясь в стук. И в этот момент стук вдруг прекратился и дятел, ещё какое-то время царапаясь коготками по стволу, начал быстро скользить, а затем и падать вниз. Мы с папой тут же побежали к нему. Но когда подбежали и папа поднял из снега дятла, тот был уже мёртв.

— Он, наверное, замёрз, и его надо отогреть, — сказал я.

— Посмотрим, — сказал папа и положил дятла к себе за пазуху.

Какое-то время он лежал у папы за пазухой. Мы стояли и ждали. Потом папа вытащил дятла из своей тёплой пазухи, но тот не подавал никаких признаков жизни.

— Всё, сынок, жизнь из него ушла, — сказал папа. — Давай похороним его с воинскими почестями: он бился в этой жизни до самого последнего вздоха и салют заслужил.

Я вырыл в снегу ямку. Папа положил в неё дятла, мы засыпали его снегом, сделав над ним целый холмик. И папа, сняв с плеча ружьё, выстрелил вверх. Эхо выстрела гулко отозвалось в морозном воздухе. Этим и закончилась наша с папой охота, и мы повернули домой.

В доме было тепло, на горящей печи парил своим носом чайник. Раздевшись, мы сели пить чай.

После таких прогулок начинаешь осознавать значение огня и тепло дома и внимательнее смотреть на природу за твоим окном.

— Папа, природа жестока? — спросил я.

— Нет, сынок, она сурова. И человеку тоже нельзя сильно далеко уходить от суровой природы в мягкотелость, в вялость и изнеженность. Далеко уйдя от природы, человек канет, и куда бесславней, чем наш дятел…

Папа и петух

Да, приближённый к природе, суров и грозен мой папа в гневе. Одни побаиваются его, другие уважают, кто-то даже старается не попадаться в такие моменты ему на глаза и сворачивает перед ним в сторону… Но было на нашей базе одно существо, которое не боялось папы и не сворачивало перед ним с дороги куда бы папа не шёл и какие при этом молнии, щетки или другие предметы не метал. Существом этим был петух.

Когда я был ещё маленьким и мы зимой оставались на базе, в глуши Караканского леса, только вдвоём с папой и забирались зимними вечерами на тёплую лежанку, приделанную к тёплой стороне печи, и я прижимался к горячим кирпичам, а папа читал мне про путника: «То, как путник запоздалый, к нам в окошко застучит» или русские народные сказки, то я, помню, с тревогой поглядывал на тёмное окно, слушал вой метели за ним и ждал этого самого «путника запоздалого». И ещё, слушая сказку про то, как лиса нахально заняла заячью избушку (и собака-то её гнала — не выгнала, и медведь-то гнал — не выгнал, и бык тоже не выгнал, а какой-то петух пришёл и выгнал), я этому не очень верил: на ту пору я уже видел в деревне и куриц, и петухов, и никакой особенной силы, тем более превосходящей бычью и медвежью, в петухах не замечал. И решил про себя, что те, кто писали русские сказки, так пошутили над нами, глупыми ребятишками.

Но вот завели мы на базе кур. Сначала это были цыплята, и все они были друг на дружку похожи, как две капли воды, и кто из них петух, а кто курочка, сразу не мог разобрать даже мой папа. Но когда цыплята выросли, почти все оказались курочками и только один — петухом. Порода эта была бройлерная, крупная, и наш Петя к середине лета вымахал будь здоров; и такой, что сразу в драку лезет, да так отчаянно, что все его начали бояться и обходить стороной…

Не обходил Петю только наш папа (все-таки он был на базе хозяин). Но и петух, видимо, считал базу своим курятником… И вот идёт папа по базе куда-нибудь, а на его пути — Петя, но, в отличие от куриц, в сторону не сворачивает, а начинает будто что-то зло и быстро клевать, глаза становятся красные и злые, и этими злыми красными глазами косит он на папу. Шугнёт его папа с тропинки ногой: «Пошел, Петя…». Сначала Петя от папиной ноги в сторону отпрыгивал, но однажды, когда в очередной раз он оказался на пути папы и не свернул, и папа, отодвинув его в сторону ногой, уже прошёл мимо, Петя вдруг догоняет его, прыгает на загривок и бьёт папу клювом в спину.

«Ах, ты!..» — и папа за петухом по базе.

С этого и началось, как не сойдутся — бой. Вокруг смех, народ собирается. Петух на папу — папа за палку… Бежит папа по базе с палкой за петухом, а петух удирает… Но стоит папе прекратить преследование и от петуха отвернуться, как петух уже снова у папы на спине — и снова папа за палку… Пух и перья летят.

Не сдаётся Петя, прыгает от палки то вправо, то влево… Но и папа сдаваться и обходить петуха не собирается. И бой не шуточный, то ли Петя папу поразит, как царя Додона, то ли папа, в конце концов, разозлившись, снесёт Пете палкой голову. И чем бы кончилось?

Да заболел наш Петя ногами, какая-то куриная болезнь: шишки, наросты на ногах образовались. А с болезнью и присмирел. Сидит в тенечке, смотрит недовольно на папу, но в бой уже не вступает.

И вспоминая нашего петуха, я вспоминаю русские сказки, до чего же они верны: самый бесстрашный боец — это, действительно, петух.

Пасхальное чудо

Помните, в предыдущей истории о Зорьке я рассказывал, как жена заехавшего к нам на базу порыбачить пастуха сказала моему папе, глядя на нашу Зорьку: «Кого ты купил — это же не корова, а бык…». И когда папа купил книгу о коровах, то в книге было написано, что у такого вида коров ещё и отёлы проходят затруднительно. Так оно и вышло. И мы с папой вытаскивали из неё телёночка за ножки. Вытаскивал, конечно, папа, а я только крутился рядом и кряхтел, потому что кряхтел и сам папа, упершись одной ногой в столб, другой в холку Зорьки… И тянул папа не просто руками за ножки телёночка, а накинув на эти ножки верёвочную петлю, потому что сами ножки из рук его выскальзывали… Вот тебе и рождение на белый свет.

Но всё же первый отёл мы приняли с папой благополучно. Телёночка вытянули, пуповину обрезали, обработали марганцовкой и перевязали.

Но вот что я вам расскажу о втором отёле Зорьки, а вы уж хотите верьте, хотите нет.

После первого своего отёла профокусничала Зорька ещё год и снова пришло ей время телиться — и вымя уже разбухло, и то место, откуда телёночек выходит, увеличилось и размякло. А Зорька всё не телится, только как-то тяжело вздыхает. Папа вокруг неё ходит день, другой, третий и начинает замечать, что у неё и вымя обратно уменьшается, и место то, откуда телёночек должен появиться — усыхает. Да и сама Зорька жвачку уже жевать перестала, и в глазах тоска.

— Плохо дело, — говорит папа. Садится он на снегоход «Буран» — и на другую сторону Обского моря, в деревню, к ветеринару. А лед на море уже сплошь водой залит. Весна… Но когда вода сверху льда — это ещё не страшно, опаснее, когда весенняя вода сквозь лед уже прошла, тогда лед рыхлым становится и опасным.

Привозит папа на базу ветврача. Ветврач папин рассказ выслушал, корову осмотрел, руку туда, откуда должен быть теленочек, почти по локоть протолкнул, что-то там потрогал и говорит:

— Всё! Режь. Телёнок не выйдет: момент прошёл, тазовые кости уже сошлись. Режь, пока телёнок там ещё живой…

А Зорька уже не только жвачку не жуёт (что является первым и явным признаком нездоровья коровы), но уже и на ноги не поднимается, лежит и только тяжело, при виде папы, вздыхает, и в глазах тоска. Как бы говорит Зорька своими печальными глазами: ну вот и отмучился ты со мной, хозяин, тяжело мне, скоро умру…

Папа тоже не весел, низко голову повесил. А на базе никого, только я да один дед, старый-престарый охотник, до того старый, что хватит ли ему сил корову заколоть — неизвестно. А сам папа зарезать Зорьку не может…

Идёт он к деду:

— Ну, что, дед, заколешь, хватит сил?..

— Да, может, справлюсь, — кряхтит дед. — Ножи только хорошо наточить надо.

— Наточу я тебе ножи, — говорит папа.

Точит папа вечером ножи, чтобы утром Зорьку зарезать, под нож пустить.

А на следующий день как раз Пасха начиналась. Наточил папа ножи и говорит: «Господи, неужели на святой день грех на душу брать придётся?» И легли мы с папой спать.

А утром папа греет воду, берет ножи и идёт к корове. И что он видит? Наша Зорька лежит и жвачку жует, и в глазах уже не смертная тоска, а облегчение. А позади Зорьки, в луже всяких околоплодных вод, телёночек копошится, силится на ноги встать да не может, потому что ослабленный. И мать его, Зорька, встать не может, потому что тоже слабая. А я около дома хожу, переживаю, потому что папа приказал мне не подходить и на закалывание Зорьки не смотреть. Хожу и вдруг слышу:

— Сынок! Сюда!

Я бегу.

— Смотри! — говорит папа.

Вот радости было! Я Зорьку за шею обнимаю. Папа телёночка к голове её переносит. И Зорька лёжа его облизывает. И в глазах у неё уже не тоска, а умиротворение, жизнь, любовь…

И вот скажите мне: как это объяснить, когда корова, у которой всё предродовое уже усохло, все сроки прошли, и ветврач сказал «резать», и сама она уже на ноги не встаёт, вдруг отелилась?

Папа говорит, что это было как раз то, что называется — чудо. И даже считает, что вмешательство ввиду Пасхи произошло на Большом уровне.

Небольших помощников, как и вредителей, в параллельных мирах, считает папа, вокруг человека сколько угодно. Ну, например, оставляет папа где-то свою навозную лопату и в суете забывает, где оставил. Ходит потом, ищет, во все углы уже по пятому разу заглядывает, а лопаты — нет как нет! Останавливается тогда папа и говорит: «То, не знаю кто, где моя навозная лопата?» И слышит голос: «Иван, ну ты же её за стайкой оставил». Идет папа за стайку — точно! — лопата там. Вот такие чудеса происходят у нас на базе. Хотя папа говорит, что все эти мелкие чудеса и голоса — как подсказки на школьном уроке, которые со всех сторон летят к тебе от твоих «друзей», когда тебя к доске вызывают, а ты ничего не знаешь, забыл, не выучил… Воспользоваться подсказками, конечно, иногда можно, чтобы двойку не влепили. Но лучше всё же иметь свою голову — таково мнение моего папы на «голоса» со стороны всякой чистой и нечистой силы.

Вовка

Выходит мой папа из дверей дома с эмалированной чашкой с остатками супа и кричит.

— Вовка! Вовка! — подзывает нашего хромоногого псишку Вовчика, брошенного кем-то в лесу бродягу, прибившегося к базе ещё осенью. Зовёт его папа, желая накормить супом. И вдруг на голос папы поворачивается от колодца человек и говорит:

— Я Вовка… — и улыбается при этом так радостно, что папа наш сразу всё понял и говорит.

— Здравствуй, Вовка! И если ты Вовка, то я Иван-дурак и здесь главный воевода. Так что если тебе, Вовка, что надо, ты подходи сразу ко мне и спрашивай.

Вовка, стоявший у колодца, радостно кивает… Берёт ведро с водой и уходит.

Вовке этому было лет сорок. Он когда-то маленьким упал с дерева, и у него начала горбиться спина, и, вдобавок, каким он упал с дерева, таким словно и остался. Нет, телом он вырос и стал даже большой и крепкий, хотя спина и горбатилась. Но головой и душой наш новый знакомый Вовка остался тем же ребенком, каким когда-то упал… и теперь всегда всем радостно улыбается… Его привезла семья, которая прежде на базе уже была, и на этот раз они взяли с собой Вовку. И с этих пор Вовка стал приезжать к нам на базу и пользовался полным расположением нашего папы. Надо сказать, что, получив от воеводы-папы право «просить всё, что надо», Вовка правами не злоупотреблял. Как в первый раз, так и во все последующие, Вовка подходил к папе и спрашивал только одно: «Дай удочку», — показывая рукой, что делают удочкой, и при этом радостно улыбался.

Папа давал ему удочку, и Вовка (улыбкой дитя, а телом большой дядя) шел к берегу моря, садился на край причального пирса, и сутулая спина его замирала над водой и поплавком на час, на два, на три, а то и больше…

К пирсу причаливали лодки, и рыбаки, бросавшие в море сети, несли свои богатые уловы. Одни несли уловы, другие подходили к ним смотреть и завидовать…

Жёны, видя у других мужчин уловы, гнали своих мужей в море. Как в сказке с золотой рыбкой… Один Вовка не завидовал и не обращал внимания ни на кого, даже на самую большую, кем-нибудь выловленную рыбу, он словно застывал навечно над своим поплавком… И папа, глядя на Вовкину спину, говорил: «Бегаю вот по базе, в суетности своей алчу чего-то, но увижу Вовкину спину, замершую на пирсе над маленьким поплавком, и замедляю бег свой: ибо это спина мудреца…».

Увы! Взрослые «умные» дяди налили Вовке стакан водки, он выпил — его слабый мозг не выдержал алкогольной нагрузки: у Вовки случился «удар». И Вовка умер.

Ещё о Зорьке

После того как Зорька прямо чудом разродилась своим телёночком, прошла весна, лето, наступила осень. Повалил снег… За это время телёночек подрос и стал уже быня, Буяша. Папа всех быков называл Буянами. У него никогда не было ни Мартиков, ни Апрелей — все Буяны. Сена мы Буяше и Зорьке на зиму заготовили, и всё у нас было нормально. Зорька жевала сено да прилизывала языком буйную Буяшину голову, который уже помаленьку начинал набычивать на людей свои рога… Отдыхающих на базе не было: все давно в город уехали. Только жили в одном домике лесорубы из дальнего села: им недалеко от нашей базы выделили под вырубку деляну, они попросились к нам на постой, и папа их принял.

Они и сказали папе:

— Григорич, там к деревне, уже к броду через Каракан, подходит, кажется, твоя корова.

Папа — к скотному двору — точно, Зорьки нет, и следы на снегу ведут за базу на главную лесную дорогу, а по ней в сторону села. Зорька сама ушла и Буяшу за собой увела. Видимо, скучно ей показалась на базе одной без фокусов. И ушла она опять в село Факел Революции, откуда была родом и где много было у неё подружек-коров.

— Ладно, — говорит папа, — не впервой. Завтра заведу трактор, поеду и приведу обратно.

На завтра едет папа на тракторе в село Факел Революции, спрашивает одного знакомого скотника: не видел ли тот нашу корову с верёвкою на рогах. Зорька до того часто в бега уходила, что папа как бы навсегда завязал ей верёвку на рога, чтобы в любое время можно было брать за верёвку и вести.

— Видел… тут, около моего молодняка тёрлась. Посмотри, может, в дойном… — отвечает папе скотник.

Пошёл папа к общественному загону с дойным стадом. Смотрит, Зорька наша действительно там, в их загоне. Но верёвки на рогах почему-то нет, только свежая вмятина от неё вокруг рог видна. Забеспокоился папа: зачем люди срезали с рог Зорьки верёвку? Верёвка им понадобилась или корова?..

Пошёл папа тут же к их зоотехнику и говорит: «В вашем стаде моя корова, только верёвку с рог зачем-то срезали»…

— Ладно, — говорит женщина-зоотехник, — сейчас доярки по десятку своих коров на дойку в коровник заведут, под доильные аппараты поставят. Если твоя в загоне останется — забирай. А если в каком десятке окажется, выяснять с дояркой будем… Подожди тут…

— Хорошо, — говорит папа, — подожду.

И остался он ждать в их бытовой комнатке, бытовке, пока доярки своих коров по десятку на дойку разберут. И вот заходит одна доярка и говорит.

— Всё… Мы своих разобрали.

Идёт папа в загон, а там ни одной коровы нет… Но и в десятках у доярок тоже нашей Зорьки нет. Была — и вдруг нет… «Ну, своими же глазами видел, своими же руками вмятину от верёвки вокруг её рогов трогал!» — говорит папа. Но доярки плечами пожимают, и зоотехник тоже руками разводит: «Не знаем…».

Папа садится в трактор и в полном недоумении едет на базу… И всю ночь провёл он в этом недоумении: никак ему не верится, что деревенские люди, крестьяне, могут на такое пойти, чтобы при хозяине, почти на глазах, уводить и прятать корову? С таким наглым открытым вызовом их же бытийному, крестьянскому укладу жизни…

На следующий день папа снова поехал в деревню, вдвоем ещё с одним дядей, да опоздал… Тот его знакомый человек, который нашу корову видел, так и сказал папе.

— Опоздал ты: всю ночь скотники гудели: пропивали, продавали и проедали твою корову.

И ещё, пока папа кружился вокруг коровника и недоумевал на крестьян села Факел Революции, что они так открыто пошли на такое нехорошее дело… тут же в селе, у реки Каракан убили и нашего быка Буяшу. И убил, как позже выяснил папа, тот самый человек, у которого папа купил свою первую корову, беспокойную нашу Зорьку. Увы! — на этот раз Зорьке не помогло никакое чудо. Хотя тот человек, который продавал нам Зорьку, как бы и породнился с нами: как говорил мне папа, прежде в русской деревне, если кто-то у кого-то покупал корову, то они как бы роднились и не должны были делать друг другу плохого. Папа честно тому хозяину за корову заплатил. А он нечестно убил нашего Буяшу, вдобавок разорвав добрую русскую традицию.

— Плохо дело, сынок, — сказал мне после случившегося папа, — плохо и в этом селе, и в этой стране. Но не горюй… В древней языческой Руси было такое поверье: если нож злодея или какая другая причина привела к смерти твоих животных — значит, они отвели её от тебя. Конечно, всё это сегодня считается суеверием, но кто его знает, сын мой… кто знает… — сказал задумчиво папа. — Ну, а этой дуре я сколько раз говорил, чтобы не ходила на этот Факел Революции. От одного названия недобрым веет. Но есть лучше, сын, всё же свой, даже черствый, хлеб, чем чужое мясо, — этими словами и закрыл тогда папа наш разговор.

Заморская туша

Кстати, о мясе. Был у нас тогда на базе ещё почти новый снегоход «Буран», и были два пса — Вовчик и Шмоня, и их надо было чем-то кормить. И поехал папа на «Буране» через Обское море в село Красный Яр, где был свинокомплекс, и свиньи там часто мёрли. И тех, которые умирали не от заразы, а от простуды, перерабатывали в кормовом цехе и отдавали на съедение живым свиньям. И мужики на свинокомплексе дали папе такую свинью, скоропостижно умершую от простуды. Целую замороженную тушу. Забросил папа с мужиками тушу в сани и привёз на «Буране» в лес, на базу. А на базе сбросил недалеко от дома, под сосны, чтобы Шмоня и Вовчик эту мороженную тушу грызли.

— Надолго теперь им хватит, — сказал довольный папа, решивший таким образом проблему собачьего питания, их мясного рациона.

Но что дальше началось! Собрались у нас на базе вокруг этой туши собаки и с ближних и с дальних баз, словно со всего света, и не только собаки, но и все кошки. И не только собаки и кошки, но и птицы — полозки, и синицы, и даже чёрные вороны слетелись… И такой на нашей базе, под нашим окном тарабам начался, такой писк, визг и драки, словно у самой последней пивнушки… или как в нашей государственной думе; так и у нас около дома все между собой отношения выясняют — кошки с собаками, птицы с кошками, собаки между собой… Рычанье, грызня, свора, свара… А над всей этой сворой и сварой, над такой большой тушей, кучей мяса сидит наверху, на сосне, дятел и долбит своего жалкого червячка, личинку короеда, или ещё какую мизерную козявку. Ну, не дурак?! спустись, только раз долбани своим длинным клювом — и полный клюв мяса. Нет, долбит себе дерево, не обращая никакого внимания ни на тушу, ни на свару.

А кончилась свара вокруг туши тем, что собаки нашу кошку Трехлапку около свиной туши задрали, насмерть затрепали. Хорошая была кошечка, хоть и на трех ногах (четвёртую она в охотничьем капкане оставила), но мышей хорошо ловила. И вот пала в бою около свиной туши, из-за моря привезённой. Лежит Трёхлапочка бездыханна. И тут уж вмешался во всю эту демократию мой папа. Свору разогнал. Мясную тушу под большой железной ванной спрятал и тяжёлой железиной придавил. Собакам не сбросить и не подрыться: земля мёрзлая. Шмоне и Вовчику начал отрубать по куску. Остальные собаки покрутились, покрутились вокруг ванны, поскреблись, пооблизывались и ушли восвояси. Тихо снова на базе стало, и только дятел наверху, на сосне, всё так же долбит…

Папа посмотрел на мертвую кошку, затем на дятла, показал на него рукой и сказал: «Учись у дятла, сын — долби свой хлеб, дабы не зависеть ни от какой завезенной заморской падали». Взял мертвую кошку и понёс за ограду…

Муня

После того как люди из села Факел Революции убили у нас в одну осень сразу Зорьку и Буяшу, папа поехал весной по деревням… и скоро выгрузили у нас на базе телку черно-белой масти.

— Му-у!.. — замычала она вслед отъезжающей машине, словно прощаясь со своей прежней жизнью в коллективном стаде.

— Муня!.. — сказал я, слыша это «му» и разглядывая нашу новую корову.

— Муня, говоришь? Пусть тогда и будет Муня. Так и назовём, — сказал папа.

Так у нас появилась тёлка с именем Муня. Папа купил её в одном селе, в совхозе. Точнее, это был уже не совхоз, а ООО. Странное название… словно за ним нет никакого лица, лиц — одни нули.

А вслед за Муней появился у нас на базе и председатель этого самого ООО — Василий Моисеевич…

На следующую весну тёлка Муня отелилась и сделалась коровой, а председатель ООО Василий Моисеевич стал папиным другом и нашим частым гостем. Приезжая к нам на базу, он говорил: «Приехал пообщаться, правду послушать». Хотя Моисеевич и говорил, что приехал «послушать», но слушал обычно папа, а председатель ООО, пропуская стопочку-другую, говорил больше сам… И вспоминая папиного друга председателя ООО Василия Моисеевича и глядя на других людей, мне кажется, что начальники, даже самые маленькие, могут слышать только себя, слушать других они не умеют.

Не умеют слушать и те люди, у которых завелись деньги, они стали богаче и, как им почему-то кажется, сразу и умнее. Они начинают говорить громко, важно и других уже не слушают, а только поучают…

Но иногда и папа вставлял какое-нибудь слово. Так однажды заезжает председатель ООО Василий Моисеевич к нам на базу на своем УАЗике, а с ним ещё мужчина и две женщины.

Председатель ООО пьяненький, хотя на дворе день не праздничный, а обычный летний, трудовой.

— Ну, здорово, — говорит он, подавая руку папе.

— Доброго здоровьица, Моисеевич… — принимая руку, говорит без особенной радости мой папа.

— Что, не рад, что ли?.. — Председатель ООО сразу это заметил, что папа «без радости». Он вообще-то был неглупый и наблюдательный.

— Да почему не рад — рад. Устал маненичко, — говорит папа уклончиво.

Папа не назвал причину своей усталости, и получалось, что вроде устал он от дневных трудов и забот. Но я-то, всегда находясь при нём, уже знал, от чего устал папа…

— Отчего ты-то устал? Вот я устал так устал! — сказал Моисеевич. — Пастухи наши, паразиты, запили. Всё дойное стадо по бору разбрелось. Вот… руководством ездим по лесу, собираем…

Ну, папу-то моего на мякине не проведёшь, и он хорошо знал, что кто-то, может, стадо по бору и собирает, а председатель «с руководством» посиживали где-то у берега моря за бутылочкой да по пути и к нам заглянули: «не добрал, видимо, Моисеевич» — это папа так потом сказал. А Моисеевичу он тогда улыбнулся и сказал следующее:

— Послушай, Моисеевич, в знак нашей дружбы и нашей с тобой усталости позволь рассказать тебе притчу. Ничего в ней не выдумано и всё знакомо тебе от начала и до конца. Видишь, вон щиплет траву корова с телёночком. Это та самая тёлка, которую ты в прошлом году нам продал и которая нас с тобой дружбой связала. И я тебе премного благодарен: цены ты не ломил и крепко меня и моё семейство с тёлкой выручил, потому как по линии завода, которому я служу и с базой принадлежу, я давно уже никакой зарплаты не получаю: завод, как и вся страна наша, перестраивается… Но вот пришло время купленной у тебя тёлке телиться своим первым телёнком. А ты, как крестьянин, не хуже меня знаешь, а даже лучше, что первотёлку надо раздаивать и делать это надо в первые несколько суток раз пять, а то и шесть. И вот разбил я сутки на пять раз или частей. И один раз падал у меня раздой на час ночи, а следующий на пять утра… Раздаиваю последний раз в час ночи и ложусь спать до утра. А тут случилась суббота. Приехали из города отдыхающие. Всё знакомые, ко мне дружественные… в гости зовут… Ну, сходил я по случаю субботы в баню, выпил с этими моими знакомыми кружечку пива (одну только кружечку, Моисеич). Прилёг на кровать расслабленный баней и кружечкой пива. Дай, думаю, отдохну немного лёжа: до часу ночи время ещё было…

Прилёг я и не заметил, как уснул. И дойку свою на час ночи проспал, то есть проспал свой дозор. А выпил-то всего кружечку пива!

А теперь скажи мне, Моисеевич, сколько кружечек выпил ты и сколько раз ты проспал свой дозор?

Крякнул Василий Моисеевич, хлопнул дверью УАЗа и уехал.

— Обиделся. Не приедет больше, — сказала мама.

Но через недели две Моисеевич уже был у нас на базе и обнимался с папой.

Вообще-то он был хороший дядька. Почему был? Потому что скоро Василия Моисеевича на земле не стало. Зимой с ним случился инсульт. Весной папа приехал к нему, уже парализованному на одну сторону. Он сидел на крыльце. Председатель ООО Моисеевич говорил невнятно, губа его была как-то странно перекошена и язык во рту словно плохо поворачивался. Но разобрать его слова было можно.

— Ладно, если бы пьяный был или на похмелье… Я тогда недели три уже не пил, — говорил папе Моисеевич, и говорил не только оправдываясь, но даже как бы и в удивлении. Почему это его парализовало, когда он уже три недели не пил?..

Но сколько раз, ребята, Моисеевич до того просыпал свой дозор… И враг-инсульт, зайдя ему в спину, вторым ударом в очередную зиму добил его насмерть. Хотя Моисеевич был нестарый и телом крепкий ещё мужик. О чём я и сказал папе.

«Не опираясь на дух, телом не устоишь, сынок», — ответил папа.

(продолжение следует)