Отрываясь от земли

Отрываясь от земли

Рассказ

Поздно вечером звонок.

Батюшка, ты? Виктор беспокоит.

Виктора я знал давно. Высокий сутулый, с большой лысой головой, медлительный в движениях и словах. На глазах очки с толстыми стёклами в старинной роговой оправе. Вспоминаю его всегда в старомодном коричневом пиджаке с неизменным значком ГТО на потёртом лацкане. Иногда он заходил в храм, однажды даже подошёл на исповедь. Жил человек хаотично, от одной женщины переходил к другой, попивал, иногда запойно. А ещё он приглашал меня причастить его старенькую маму, та в 1941-ом, когда немцы пробились к самой Москве, служила в подразделении противовоздушной обороны, запускала в небо аэростаты. Она мне рассказывала:

Помню, было очень холодно, и ещё запомнилось неистребимое чувство голода. Мы, совсем молоденькие девчонки, сколько мне тогда было, неполных восемнадцать? Идём по ночным улицам столицы, на плече тяжёлая винтовка, а в руках у нас тросы, на которых удерживался аэростат. Ты идёшь, а сама от усталости засыпаешь, порой ногами отрываясь от земли и повисая в воздухе. И что удивительно, за это мгновение во сне успеваешь увидеть всех, кого любишь или любила, живыми и радостными, даже тех, на кого уже успели прийти похоронки.

Так вот, звонит мне этот Виктор и говорит совершенно спокойно:

Всё, бать, надоело. Жить так надоело. Решил с собой покончить.

Не знаю почему, как-то само собой вышло, никто меня этому не учил, но я ответил, и тоже без всякого волнения:

Что же, Витя, рад за тебя. Наконец я услышал настоящего мужчину. Кстати, как ты собираешься это сделать?

Собеседник молчит. Видимо, мой ответ его несколько обескуражил. Наверно, он рассчитывал, что я стану его отговаривать от «неразумного шага», а я получается напротив, «одобрил».

Не знаю ещё, может, повешусь, – предположил Виктор, – или застрелюсь.

Ну, это, конечно, не оригинально, хотя в наших условиях наиболее подходяще. Только, Вить, мой тебе совет. Будешь вешаться, сперва сходи в туалет, а то потом, ну, сам понимаешь. Кто тебя будет отмывать? Так и положат.

Кандидат в самоубийцы молчит, я продолжаю:

А если надумаешь стреляться, то стрелять можно, во-первых, в сердце, но при волнении бывают промахиваются, а нам этот вариант не подходит. Ты мужик серьёзный, тебе нужно чтобы наверняка. Так что давай, парень, суй пушку в рот. Правда, в таком случае от башки у тебя ничего не останется, будешь лежать в гробу как всадник без головы. Хотя она тебе уже и не понадобится. Пить-то ты в неё уже все одно не будешь.

Молчит. Ладно, продолжаю:

Ещё, Вить, ты подумай о тех, кто после тебя останется.

Жил у нас в поселке один картёжник, всё на деньги играл. Он ещё с моей соседкой сошёлся. Долг вовремя не отдал, к нему приехали припугнули, он со страху и повесился. У неё в доме на кухне, прямо на дверном косяке. Так эта женщина мне потом про него сказала:

«Не мужик, а дрянь. Только о себе и думал. Хочешь вешаться? Иди в лес, там деревьев полно, а так, только ребёнка напугал».

Я эту историю Виктору по телефону пересказал, и в конце подытожил:

Так что иди-ка ты лучше куда-нибудь в лес и там интеллигентно удавись.

Чувствую, он начинает кипятиться:

Тебя послушать, так ты будто и ждешь, чтобы я удавился!

Конечно, Вить, мне тогда и отпевать тебя не придётся, хоть за это тебе спасибо.

Нет, батюшка! Неправильно ты себя ведёшь, – поучает мой собеседник, – ты должен меня отговаривать, а ты наоборот, уговариваешь. Так вот, слушай сюда! Не дождётесь! Я передумал, и вы меня в гробу без башки не увидите! – крикнул пьяный человек и в сердцах бросил трубку.

Ну, вот, и, слава Богу, этого отговорил. Сколько у меня было таких звонков, кто считал? А сколько тех, кто не позвонил…

Был у меня знакомый учитель, преподавал детям в школе историю. Невысокого роста, худощавый, всегда в костюме одного и того же синего цвета. Мужчина – учитель в нашей школе явление редкое, потому Сергея Александровича знал весь наш городок.

В перестроечные годы, когда бюджетникам вдруг прекратили платить жалование, учителям стало не до детей, они опустили планку требовательности, и в первую очередь к самим себе. Слышал даже о случаях, когда учителя распивали вместе с учениками старших классов. Не знаю, может, болтают, но Сергей Александрович, действительно, оседлав зелёного змия, постепенно, но неуклонно катился в яму. Поначалу его пытались усовестить, объявляли выговора. А потом и вовсе уволили за систематическое пьянство.

Он пытался ещё где-то устроиться, но потом смирился и занялся рытьём могил, что, в конце концов, всё только и усугубило.

Как-то встретился он мне по дороге совершенно трезвым, я и предложил, Сергей Александрович, вы походили бы к нам на службы. Господь милостив, может, и вы от пагубной привычки избавитесь. Есть же такие примеры.

По-моему он даже рассердился. Что ты, батюшка, меня же весь поселок знает, я хоть и бывший, но учитель. И стыдно, мол, ему, грамотному человеку, вместе с тёмными старухами лоб об церковный пол расшибать. Он хоть и выпивает, а всё-таки, специалист с высшим образованием, интеллигент.

Ну, нет так нет, время шло, и однажды по весне, когда днём уже вовсю пригревает солнышко и на улице появляются лужицы, что потом снова по ночам замерзают, мы обнаружили Сергея Александровича, лежащим на дороге возле одной такой лужи, аккурат напротив храма.

Надо сказать, что церковь от самого посёлка, там, где проживает основная масса наших прихожан, отстоит километра на полтора. И если кто-нибудь к нам в храм заходит, значит, он к нам специально и направляется. Я ещё подумал, ведь зачем-то он пришёл. Прежде всегда мимо ходил, а теперь вот, лежит перед калиткой. Что если, бывший учитель надумал-таки помолиться?

Трясу его за плечо, пытаюсь поднять. Бесполезно. Человек оседает, точно у него совсем нет внутреннего основания, и он вновь бесформенным мешком укладывается на землю. В ответ на все мои вопросы учитель только и делал, что мычал, не в состоянии сказать что-либо вразумительное. Пьян, как обычно, но жаль мужика, что он будет лежать на мокром снегу? Вышел я на дорогу, поймал проезжавшую мимо машину и упросил знакомого водителя отвезти бедолагу в поселок.

Каково было моё удивление, когда несколько часов спустя я вдруг нос к носу столкнулся всё с тем же Сергеем Александровичем, который в тот момент нетвёрдым шагом выходил из-за алтаря.

Преодолев порядочное расстояние, он вновь вернулся к нам. Зачем? Что его сюда влечёт? Почему лежать ему нужно именно у нас, рядом с храмом? Пока я так размышлял, историк сполз, держась за стену, и улёгся на влажную отмостку.

Вот ведь, прибила нелёгкая. Опять он пьян, точно и не было тех нескольких часов, что прошли от времени его первого появления у нас перед калиткой. Что делать? Милицию не дозовёшься, вытрезвители не работают. Вновь думай, как переправить учителя в посёлок, всё-таки полтора километра, пешком он такой не дойдёт.

Ловлю машину, теперь уже фургончик. Вместе с шофёром грузим в него несчастного Сергея Александровича и уже за денежки отправляем домой. Зато можно спокойно готовиться к вечерне.

Представьте моё уже не только удивление, но и возмущение, когда, вечером придя в церковь, я вновь обнаружил всё того же Сергея Александровича, мирно спящим на дорожке, ведущей в храм.

Да что же тебе так наша земля приглянулась, мил человек? Ну, лежал бы сейчас где-нибудь в посёлке, там и места много и тёплых подъездов полно, и тех же лавочек, так нет же, всё к нам. Оттащили мы его с бабушками на деревянное крылечко дома, что через дорогу напротив. Снова нам забота, да ещё перед самой службой. И вновь знакомые ребята выручили. Я их уже умоляю:

Привяжите его там к какому-нибудь дереву, что ли, замучил он нас.

Ребята посмеялись и обещали помочь.

На следующий день, раненько утречком я спешил в храм на литургию. Ночью зима с лихвой возвращала отвоёванные весной позиции, лужи замерзли, и лёд привычно хрустел под ногами. Наш огромный белый храм стоит на возвышенности, величественно выплывая из-за речки навстречу идущему. Как всегда восхищаюсь его красотой.

Вот я уже приближаюсь к калитке, и вдруг вижу всё того же учителя, лежащего в луже с вмёрзшими в лёд волосами, и с неестественно вывернутой, торчащей вверх окоченевшей рукой. Будто убитый немец из ожившей военной кинохроники боёв под Москвой в декабре 41-го года.

Долго для нас оставалось загадкой, что же в тот злополучный день так тянуло к нам покойного. И только по лету, разбирая штабеля старых досок, мы обнаружили его схрон, в котором стояли ещё непочатыми две бутылки палёной водки. Выкопали ребята могилку, а рассчитались с копачами натурой. Видать, тогда и спрятал учитель свою долю у нас за храмом. Так и отдал Богу душу Сергей Александрович, интеллигент и бывший педагог.

 

Много воды утекло с тех пор. Ушла из жизни мама Виктора, ветеран-фронтовик, награждённая медалью «За оборону Москвы». Виктор с очередной сожительницей продолжал бывать у нас на службах. На удивление он очень тосковал по маме. Такой большой пьющий человек, а придёт в церковь, и не скрываясь плачет.

Помню, как отпевал уже его самого, а он лежал в гробу всё в том же коричневом пиджаке с серебряным значком ГТО, «готов к труду и обороне». Отпеваю, а в голову лезет, зачем ему этот значок, к чему он готов?

Все эти годы несчастный Сергей Александрович не выходил у меня из головы. Сколько раз себя убеждал, не виноват я в его смерти. На самом деле, мы же трижды отправляли его домой. Трижды! Но как вспомню эту руку, торчащую к небу из ледяной лужи, не по себе становится, и вновь подступает чувство вины.

На радоницу всякий раз дойду до его могилки и прошу у него прощения. Не уберёг я тебя, Сергей Александрович.

Однажды, это уже в наши дни, попросили меня прийти на дом и причастить старушку. Пока читал положенные молитвы, обратил внимание на развешенные по стенам старинные массивные оклады. В XIX веке иконы в таких окладах украшали стены многих зажиточных домов. Но в окладах, вместо соответствующих прежнему времени икон, виднелись простенькие бумажные иконочки, вырезанные большей частью из отслуживших свой век старых настенных календарей.

Хозяин, проследив за моим взглядом, сказал:

Когда-то на месте этих репродукций находились замечательные старинные образа, в прекрасной сохранности. Они нам достались в наследство ещё от прадедов.

Где же иконы, почему их нет?

Украли. Жил у нас в соседях один человек, звали его Сергей Александрович. Вы должны его помнить, бывший учитель. Одно время он сильно выпивал, и жена от него ушла. Так моя супруга-покойница жалела несчастненького и приглашала его к нам по-соседски. Когда обедом покормит, иной раз подошьёт что, постирает. Он к нам словно к себе домой ходил. Вот иконы и выследил.

А тут у нас у самих беда. Жена моя вдруг заболела, месяц всего один болями мучилась и померла, Царство ей Небесное. И мы с пятилетним сыночком остались сами. Беда, как известно, одна не ходит, грянула перестройка. На заводе перестали платить. Привёз я тогда из деревни мешок муки, на нём мы с малышом с полгода и продержались.

Сергей Александрович, воспользовавшись ситуацией, сделал дубликат ключей от моих замков. И белым днём, пока я был на работе, он с двумя дружками, такими же алкоголиками, обчистил квартиру. Ладно, если бы только иконы, они всю детскую одежонку унесли.

Батюшка, поверишь, всю! Вот только что на нём в тот день было, когда я его в сад отводил, то и осталось. И свидетели нашлись. Бабушки, что возле дома на лавочке сидели. Они их ещё спрашивают:

«Ты чтой-то, Александрович, переезжать куда надумал»? А он им: «Ага», – отвечает, переезжаю, мол.

Бабушки мне и на сообщников указали. Ходил в милицию, только никто за меня не заступился. Поплакал от бессилия и обиды, а потом ладно, говорю, Бог вам судья, ребята. Только однажды я всё-таки не удержался и спросил его:

Александрович, ответь мне на один-единственный вопрос, чему ты после всего этого детей учить собираешься? И ещё, что я моему мальчику скажу, ведь он уже успел тебя полюбить?

В тот год пропал один из воров, точно в воду канул. Родные обыскались, а его нет и нет. Куда человек подевался, не мог же он в воздухе раствориться, правда? Второго полгода спустя нашли мёртвым по дороге на дачу. В ручье утонул. Голова оказалась в воде, а всем туловищем оставался лежать на дороге. Как можно было так утонуть?! Милиция тогда от меня не вылезала, да только нет на мне никакой вины.

Дольше всех продержался Сергей Александрович. К тому времени он уже совсем спился, а мне его по старой памяти было жалко. В подъезд войдёшь, а он валяется. Сунешь ему хлеба кусок и дальше вверх по лестнице. Как-то по весне, уж не помню в каком году, он ночью в луже замёрз. Прямо напротив храма. Да вы, наверно, об этом помните.

Не видел, но говорят, будто одна рука у него застыла и всё вверх на небо пальцем указывала. Хотя, если так разобраться, неплохой по сути был человек, и учитель знающий, а вот ведь как жизнь сложилась. Водка, будь она неладна.

 

После этого разговора опять я мыслями окунулся в то время, и почему-то снова вспомнился покойный Виктор. На самом деле, почему он тогда так плакал? Мама-то его совсем старенькая была, по таким, как правило, не плачут.

Я и после замечал, зайдёт в храм человек со стороны, совсем незнакомый, и вдруг как разрыдается. А тут недавно утром, после крещения, уже собираюсь уходить. В храме никого, на хорах играет магнитофон, тихое пение литургии. Заходят двое, молодой человек лет двадцати и его мама. Юноша накануне узнал о смерти одноклассницы. Шли они с мамой мимо храма, и та предложила зайти поставить свечку за упокой её души. Зашли, тишина, запах мёда, свечи горят и тихое церковное пение, где-то там наверху. У него сами собой потекли слёзы. Текут, скатываются по носу и капают на пол, я не видел, чтобы парень так плакал. Прошли к свечному ящику и взялись писать записочки. Пишет, вспоминает кого бы ещё записать, а слёзы не прекращаются, так с носа и капают. Потом взял свечек по количеству подсвечников, пошёл ставить, а я со стороны украдкой рассматривал его лицо. Порой оно кривилось в плаче, словно у маленького ребёнка. Тогда я подошёл к нему и спросил, может, ему какая-то помощь нужна.

Нет-нет, – ответил молодой человек,– со мной всё в порядке, просто, зашёл и почему-то хочется плакать, и чем больше плачу, тем светлее становится у меня на душе.

Виктор и после того отчаянного звонка о храме не забывал, может, потому по-людски и в вечность ушёл, а Сергей Александрович не смог.

Мы люди такие, во всём нам хочется разобраться, упростить и подвести под единый знаменатель. А не всё так просто. В те самые годы, когда ещё был жив Виктор, видел я у нас в храме одного человека. На тот момент он только-только вернулся с войны и людей воспринимал лишь в соответствии с их воинскими званиями. Подходит ко мне и спрашивает:

В армии служил? А кто по званию? Слушай, капитан, вот ты мне скажи, почему я, некрещёный здоровый мужик, прихожу сюда в церковь и начинаю плакать?

Пытался я ему и как капитан, и как священник рассказать о душе и о благодати. В ответ он кивнёт головой, и снова:

Это понятно, а плачу-то я почему?

Через несколько дней тот мой собеседник, будучи трезвым и в совершенном уме, зарезал человека. Он давно хотел отомстить и, наконец, убил. Сам сдался властям и сел на двухзначный срок. Отсидел от звонка до звонка и снова пришёл. После службы дождался меня и говорит:

Я там на зоне Библию несколько раз прочитал. Хочу покаяться и креститься.

Я ему:

У вас же там наверняка свой храм был, что же не покрестился?

Храм был, но плакал я только здесь. И весь срок представлял, как освобождаюсь и снова возвращаюсь сюда.

Он каялся, а потом я его крестил на том самом месте, где много лет назад отпевал убитого им человека.

Один старый протоиерей говорил нам, тогда ещё молодым священникам, если пришёл человек в церковь и хочет покаяться, значит, Господь его уже простил, иначе бы он не дошёл. Господь простил, и ты прощай. Вот и получается, убийца через столько лет вернулся туда, где однажды почувствовал что-то такое, от чего заплакал точно ребёнок. Покаялся и его простили, а учителя, предавшего мальчика сироту, не простили. Или что, с предателей спрос особый?

 

Может это из-за возраста, не знаю. Раньше услышишь, вспоминают о битве под Москвой, и сразу представляются чёрно – белые кадры, знаменитый парад на Красной площади, и бескрайние снежные поля, усеянные телами погибших солдат.

А теперь всё чаще вижу девочку, почти подростка, измученную голодом и войной. В военной форме с тяжёлой винтовкой на плече, она плывёт по воздуху, уцепившись за верёвку от аэростата. Под ней война, кровь, смерть, а она, точно сошедшая с полотен Шагала, парит высоко-высоко в небе и улыбается во сне.

г. Москва