Журнальный мир

(Продолжение. Начало в № 1)

4

Чехов по своей натуре был ж и з н е л ю б о м. Он принципиально не принимал скуку, равнодушие, страх смерти, пассивность. Когда его современники оправдывали свою лень и «свой разврат» отсутствием определенной цели в жизни, он мечтал о подвижниках и говорил, что они «нужны, как солнце». Именно поэтому так высоко ценил известного путешественника и исследователя Н.М. Пржевальского, написал о нем некролог. В нем, в частности, говорится: «…такие люди, как Пржевальский, дороги особенно тем, что смысл их жизни, подвиги, цели и нравственная физиономия доступны пониманию даже ребенка. Всегда так было, что чем ближе человек стоит к истине, тем он проще и понятнее. Понятно, чего ради Пржевальский лучшие годы своей жизни провел в Центральной Азии, понятен смысл тех опасностей и лишений, каким он подвергал себя, понятны весь ужас его смерти вдали от родины и его предсмертное желание – продолжить свое дело после смерти, оживлять своею могилою пустыню… Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав» (1888. «Н.М. Пржевальский». Р. П. III, 355).

Чехов жаждал видеть в реальной жизни России подвижников и сам проявлял свою деятельную натуру в делах, которые вызывали общественный резонанс. Прежде всего – это поездка на Сахалин и то, что он сделал для смягчения участи каторжан. Далее – помощь голодающим крестьянам в Поволжье. Нельзя не отметить и меценатскую поддержку, которую он оказывал на протяжении многих лет тем, кого взял под свое покровительство.

Поездка на Сахалин была своеобразным вызовом недоброжелателям, которые упрекали его в пессимизме, равнодушии и отстраненности от общественных проблем. Это было реальное дело, которым писатель показал, как может вести себя художник. Чехов поставил цель и достиг ее.

М.П. Чехова, сестра писателя, сообщает в своих воспоминаниях: «Антон Павлович ехал на Сахалин на свой страх и риск. Материально его никто не субсидировал, он попросил лишь Суворина дать ему взаймы тысячу рублей, которые, как он писал, собирался «отработать», посылая с дороги для газеты очерки из Сибири. Причем даже официальная сторона пребывания Антона Павловича на Сахалине не была оформлена <…> А корреспондентский билет «Нового времени», который брал с собой Антон Павлович, служил на Сахалине единственным официальным документом, подтверждающим литературные цели его ознакомления с каторгой»¹³.

Практически это было опасное путешествие. И то, что оно завершилось благополучно, заслуга не только стечения обстоятельств, но и той основательности, с которой писатель подготовился к этому испытанию. Чехов изучил имеющуюся литературу по Сахалину и положению каторжан, приобрел комплекты карт, продумал варианты проезда и те риски, которые неизбежны в пути. Были четко определены цель и задачи поездки, время и сроки нахождения в пути и на острове. Чтобы не связывать себя обязательствами с конкретными организациями и быть независимым в материальном отношении, Чехов поехал как частное лицо. Писатель предоставил себе максимум свободы и защиты от любого воздействия извне. Естественно, местные чиновники проявляли внимание к писателю и его просьбам. Но большую часть пути и реальных дел на самом острове он прошел и выполнил лично сам.

На острове Сахалин Чехов провел перепись населения. Опросный лист, отпечатанный в типографии, содержал 13 пунктов, и он сам, в одиночку, без чьей-либо помощи заполнил около 10 тысяч листов. Для этого ему пришлось обойти подряд все тюрьмы, все барачные поселения, избы, не упуская из виду рудники, шахты, поговорить со всеми ссыльными. Эти листы сохранились в Российской государственной библиотеке в Москве. «Конно-лошадиное» странствие на Сахалин длилось 2 месяца – с 21 апреля до 11 июня 1890 года. Затем были три месяца напряженной работы. 13 октября 1890 года на судне «Петербург» Чехов отправился через Азию в Одессу. В письме к А. Суворину он гордится результатами своей работы: «…на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной. Особенно удалась мне перепись детей, на которую я возлагаю немало надежд» (А.С. Суворину 11 сентября 1890 г. П. IV, 133).

Поездка на Сахалин и путь обратно заняли 7 месяцев. Вернувшись домой, писатель решил привлечь внимание общественности и властей к участи каторжан. Им была оказана реальная помощь. Для детей Сахалина были закуплены и отправлены несколько тысяч учебников. После выхода книги «Остров Сахалин» правительство направило туда следственную комиссию. Результатом этих совместных действий стали реформы, смягчившие условия жизни каторжников. Иначе говоря, муки и лишения, которые перенес Чехов во время путешествия на остров, не были напрасны.

После поездки на Сахалин и той интенсивной работы, которую он проделал на острове, после драматического возвращения в Москву Чехов был переполнен впечатлениями. Его чувства обострились до предела. «Душа у меня кипит», – признавался писатель. Особенно его поразили на Сахалине нищета и несправедливость. «О Приморской области и вообще о нашем восточном побережье с его флотами, задачами и тихоокеанскими мечтаниями скажу только одно: вопиющая бедность! Бедность, невежество и ничтожество, могущее довести до отчаяния. Один честный человек на 99 воров, оскверняющих русское имя» (А. Суворину 9 декабря 1890 г. П. IV, 138).

Писатель особо подчеркивал, что он имел доступ ко всему, что его интересовало: «Я видел всё; стало быть, вопрос теперь не в том, что я видел, а как видел» (А.С. Суворину 11 сентября 1890 г. П. IV, 133).

Общее впечатление Чехов выразил в письме А. Суворину от 9 декабря 1890 года: «Хорош божий свет. Одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм! Пьяный, истасканный забулыга любит свою жену и детей, но что толку от этой любви? Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний – нахальство и самомнение паче меры, вместо труда – лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше "чести мундира", мундира, который служит обыденным украшением наших скамей для подсудимых. Работать надо, а все остальное к черту. Главное – надо быть справедливым, а остальное всё приложится» (П. IV, 140). Критический пафос Чехова направлен против пассивности и равнодушия общества к тем мерзостям жизни, которые стали привычными в России и не вызывали потребности устранить их. Писатель пытается растормошить обывательское сознание, побудить к деятельной работе и обновлению.

О том, насколько строже Чехов стал относиться к литературной работе, свидетельствует и такой факт: вернувшись с Сахалина, он стал готовить второе издание «Пестрых рассказов» и не включил туда 43 рассказа, а также передовые статьи для «Будильника», сочтя их устаревшими. Изменения, которые произошли с писателем в результате поездки, сказались и на его оценках литературных произведений. «До поездки «Крейцерова соната» была для меня событием, а теперь она мне смешна и кажется бестолковой. Не то я возмужал от поездки, не то с ума сошел – черт меня знает», – признается он другу (А.С. Суворину 17 декабря 1890 г. П. IV, 147).

Книга о Сахалине продвигалась медленно и печаталась по частям. Чехов хотел посидеть над ней несколько лет и работать на пределе возможного. Но временами накатывались сомнения, что задуманное удастся осуществить. В эти периоды он готов был бросить ее до лучших времен. Но такие слабости естественны в работе. Писателю нужно было завершить книгу, чтобы отойти от данной темы и обратиться к новым замыслам. Он понимал значение своего труда для будущих исследователей: «А Сахалин тем хорош, что он жил бы после меня сто лет, так как был бы литературным источником и пособием для всех, занимающихся и интересующихся тюрьмоведением» (А.С. Суворину 30 августа 1891 г. П. IV, 266).

В период подготовки книги правительство приняло два манифеста: один – о постройке железной дороги через всю Сибирь, другой – о смягчении наказаний ссыльно-каторжным и другим категориям осужденных, а также о разрешении им вернуться в Россию и жить в любых местах за исключением столиц и столичных губерний. Эти указы вызвали радость у Чехова. Они давно назревали и подтверждались его личными наблюдениями: «…Это нечто такое, чего никогда не было в России, – это серьезный шаг к упразднению той пожизненности наказаний, которая так долго угнетала общественную совесть, как несправедливая и в высшей степени жестокая», – отмечал писатель (А.С. Суворину 20 мая 1891 г. П. IV, 234).

В промежутке от начала работы над книгой и завершением ее (1891–1894) рождались новые творческие замыслы. Были написаны знаменитые рассказы «Дуэль», «Палата № 6», «Попрыгунья», «Черный монах», «Рассказ неизвестного человека» и др. Отдельной книгой «Остров Сахалин» вышел в 1895 году. М.П. Чехова вспоминала: «И я была горда и рада, когда брат сам мог прочитать в 1902 году в журнале “Мир божий”: “Если бы г. Чехов ничего не написал более, кроме этой книги, имя его навсегда было бы вписано в историю русской литературы и никогда не было бы забыто в истории русской ссылки‚‚.»¹⁴

К счастью, поездка на Сахалин, несмотря на рискованные и опасные ситуации в пути, обошлась без осложнения в здоровье писателя, без обострений его недугов. Видимо, та сконцентрированность воли и жажда новых впечатлений, та целеустремленность к выполнению поставленной задачи, которые двигали писателем, стали барьером на пути инфекции и простуды. Чехов сам удивлялся тому, что выдержал это путешествие так удачно. И это при том, что к своему здоровью он относился принципиально о т с т р а н е н н о. Он не хотел, чтобы оно стало его каждодневной заботой, не хотел держать его в поле своего зрения. Чем это было вызвано? Нежеланием обременять себя дополнительными тревогами? Страхом перед осознанием опасности? Или инстинктом самосохранения и надеждой, что все образуется? Сказать трудно. Но писатель явно отстранял от себя мысль о том, что он нездоров и даже уклонялся от встречи с врачом. Однажды серьезно заразился инфлюэнцией от А. Суворина, которого лечил, и у него начался жар, озноб, слабость. Через девять дней изнурительной болезни он сообщал другу: «Я продолжаю тупеть, дуреть, равнодушеть, чахнуть и кашлять и уже начинаю подумывать, что мое здоровье не вернется к прежнему своему состоянию. Впрочем, все от бога. Лечение и заботы о своем физическом существовании внушают мне что-то близкое к отвращению. Лечиться я не буду. Воды и хину принимать буду, но выслушивать себя не позволю» (А.С. Суворину 18 ноября 1891 г. П. IV, 296–297).

В результате Чехов больше месяца проболел и не выходил из дома. Простуда и кашель выматывали силы, он жаловался на плохое самочувствие: «…моя инфлуэнца все еще держит меня в тисках, и голова моя совсем отказывается работать. Вялость и полное равнодушие <…> Я теперь плохо ночи сплю и все читаю. Пришлите мне Вашу "Рясу", которой я еще не читал. Пожертвуйте больному человеку» (М.Н. Альдову 20 ноября 1891 г. П. IV, 299).

Недуги, которые Чехов стремился игнорировать, обходились ему дорого. Помимо физического изматывания и ослабления организма, они мешали литературной работе; творческая отдача падала, а вместе с ней и заработки. Писатель оставался фактически без средств к существованию. Подчас он оказывался в унизительном положении: «У меня теперь денег совсем нет, залез в долги, не большие, но все-таки долги, я работаю для печати и гонорара вообще мало. Будьте добры, походатайствуйте в конторе, чтобы гонорар выслан мне был теперь же, до печатания моего рассказа <…> Так как пишу я мало, то отдаю свои вещи не дешевле 250 р. за лист» (М.Н. Альдову 20 ноября 1891 г. П. IV, 299).

Здоровье писателя оказывало непосредственное влияние на результат его творчества и материальное обеспечение. Чехов не мог позволить себе болеть длительное время. Но на этот раз болезнь вывела его из строя надолго. 29 ноября 1891 года Чехов сообщает: «Я давно уже болен, давно уже не выхожу из дому и забыл, что значит свежий воздух и холод. Дела мои пошли на поправку <…> У меня была инфлуэнца, а после нее отчаянный кашель и скрипенье в правом легком» (А.П. Ленскому 29 ноября 1891 г. П. IV, 306). Тем не менее Чехов ведет интенсивную работу: пишет рассказы, организует помощь голодающим в Нижегородской области. А через две недели вновь констатирует свое болезненное состояние: «У меня сегодня опять прескверно болит голова. Не знаю, что делать. Нет уж, должно быть, к старости пошло, а если не к старости, то к чему-нибудь похуже» (А.С. Суворину 13 декабря 1891 г. П. IV, 324).

Через месяц болезни Чехов вынужден был признать ее коварство: «Целый месяц мотала меня лютая инфлуэнца. Ударила она сначала в голову и в ноги, так что я слег в постель, а потом ударила в легкие, так что я кашлял неистово и стал худ, как копченая стерлядь. Просто беда! Целый месяц безвыходно сидел дома, то есть, вернее, не сидел, а лежал и ходил, а работы по горло. Теперь дела пошли на поправку, но все-таки чихаю и кашляю, и временами голова у меня болит прескверно» (Н.М. Линтваревой 14 декабря 1891 г. П. IV, 325–326).

Длительная изматывающая простуда в течение 1,5 месяцев рождает у писателя мысли о старости. Он признается, что по отношению к своему здоровью «разыгрывает больного злодея». «Мне кажется, что я рассохся, как старый шкаф» (П. IV, 330). «<…> я теперь ничего не пью. А если, случается, пью перед праздником, то чувствую, что это для меня вредно <…> Старость, значит!» (П. IV, 328).

Но нужно знать характер Чехова: он, как сжатая пружина, способен внезапно выпрямиться и совершить рывок в неизведанное, невзирая на физическое недомогание и тяготы очередного путешествия. И это не авантюризм, а потребность изменения рутины существования. Писатель способен переступить через свои беды, а его воля отодвигала их в сторону, хотя бы на период очередного обновления. Возможно, он надеялся, что перемена места поможет преодолеть недуги.

В это время Чехов активно участвовал в б л а г о т в о р и т е л ь н ы х акциях. Помимо централизованной помощи голодающим крестьянам, он и его сподвижник – земский начальник в одном из глухих мест Нижегородской губернии – организовали скупку лошадей крестьян (которых те продавали за бесценок), чтобы прокормить их зимой, а весной вернуть хозяевам. Тем самым планировалось обеспечить весенние работы и снять угрозу повторного голода. Но осуществить этот замысел удалось частично. Мужики осенью порезали часть лошадей, цена на них после этого взлетела, в результате сельские жители весной остались без лошадей. Чехов в середине января 1892 года в сильный мороз выезжал в Нижегородскую губернию. В лютую метель в один из вечеров повозка сбилась с дороги и ее едва не занесло снегом. И это после перенесенной болезни, которая тянулась полтора месяца! Поездка вернула художнику интерес к жизни. В письме А. Суворину он отметил: «Если бы в Петербурге и в Москве говорили и хлопотали насчет голода так же много, как в Нижнем, то голода не было бы. А какой прекрасный народ в Нижегородской губ<ернии>! Мужики ядреные, коренники, молодец в молодца – с каждого можно купца Калашникова писать. И умный народ» (А.С. Суворину 22 января 1892 г. П. IV, 348).

В этом путешествии Чехов снова простудился и приехал домой больным: «Не могу ни сидеть – согнувшись, ни писать, ни надевать сапоги. Просто беда», – признавался он в письме Е.П. Егорову (22 января 1892 г. П. IV, 350). Поездка серьезно ухудшила здоровье писателя. Тем не менее, как только полегчало, вместе с А. Сувориным он уезжает в Воронежскую губернию с той же целью. Здесь поддержка голодающих была устроена гораздо основательнее, чем в Нижегородской губернии: «Выдают не только хлеб, но даже переносные печи и каменный уголь. Устроены мастерские, много столовых. Вчера в театре был спектакль в пользу голодающих – сбор полный»,– сообщал Чехов в письме (Е.П. Егорову 6 февраля 1892 г. П. IV, 357). «Лошадиное дело» властями было поставлено более масштабно и продуманно: лошадь покупается и отдается безлошадникам в ссуду, а ссуда выплачивается поэтапно в течение длительного срока. Чехов был доволен практическими результатами поездки. Он поступил так, как подсказывала ему совесть. Это подвижничество, готовность не считаться со здоровьем ради благого дела, рисковать и добиваться поставленной цели – достойны всяческого уважения. Чехов утверждал гражданский статус писателя не только словом, но и конкретным делом, своей личной самоотверженностью. И все-таки это было безрассудством по отношению к собственному здоровью и к тому дару, который был ему дан.

На фоне принципиального игнорирования опасной болезни обезоруживает внимание Чехова к просьбам, с которыми обращались к нему в Крым учителя и незнакомые люди. Его советы по выбору лечебниц Крыма, проживанию в Ялте, проезду на полуостров, его готовность помочь в устройстве и лечении – покоряют и даже удивляют отзывчивостью. Ведь в это самое время он мог быть нездоров, загружен профессиональной работой, ограничен в поездках и т. п. Но Чехов считал себя обязанным помочь тем, кто обращался к нему. Он построил три современных школы в разных местах, больницу и считал обязанностью интеллигенции заботиться об образовании сельских детей и поддержании здоровья крестьян.

Поселившись в Мелихове, Чехов на свои средства покупает дом для больнички, а позднее решает построить специальную больницу за свой счет. Эта забота о здоровье окружающих крестьян и их семей требовала времени, согласования документов, покупки медицинского оборудования. Когда писатель решил помочь своему знакомому Г.А. Харченко, он обязался платить за обучение его старшей дочери в гимназии до тех пор, пока ее не освободят от платы. А после его смерти это делал брат Ив. П. Чехов по завещанию писателя.

Привязанность Чехова к своей малой родине проявлялась в постоянном интересе к ней и практической помощи. Писатель курировал Таганрогскую городскую библиотеку, отправлял туда купленные им книги пудами. В результате библиотека, которая ранее была мизерной, стала первой в городе, опередила клубные и гимназические.

Находясь на лечении в Ницце, Чехов купил и отправил в Таганрогскую городскую библиотеку книги всех французских классиков. 70 авторов были представлены в 319 томах. Стоило это, конечно, дорого, но Чехов пошел на эти расходы, чтобы положить начало иностранному отделу библиотеки. Среди авторов книг были Вольтер, Мольер, Прево, Паскаль, Гюго, Бальзак и другие. Некоторые из них приобретались в дорогом издании. Чехов собрал коллекцию фотографий знаменитых людей России и отправил в библиотеку. Позднее в ней создали архив писателя, который затем перерос в литературный музей.

В своих письмах Чехов часто сетовал на нехватку денег, хотя его произведения расходились быстро и оплачивались достойно. Но те расходы, которые ему приходилось делать на строительство третьей по счету школы, на помощь голодающим Самарской губернии, больным, приезжающим в Ялту, были существенны. Чехов предпочитал умалчивать о личных взносах и не афишировать активное участие в общественных кампаниях. Но авторитет его имени как организатора или участника благотворительных мероприятий был высок и определял успех сбора средств.

Иногда просьбы ставили Чехова в затруднительное положение. Знаменитая актриса В.Ф. Комиссаржевская прислала писателю перевод книги Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра» (девять отрывков в переводе С.П. Нами. СПб., 1899) с просьбой оценить перевод и написать отзыв о нем в журнал «Новое время». Чехов, который преклонялся перед талантом В.Ф. Комиссаржевской, был очень огорчен тем, что не мог выполнить эту просьбу: «…я во всю жизнь мою никогда не писал рецензий, для меня это китайская грамота, во-вторых, я не пишу в “Новом времени”… Ваше желание для меня свято, и не уметь исполнить его – это уже совсем конфуз» (В.Ф. Комиссаржевской 19 января 1899 г.; П. VIII, 27).

Взявшись за какое-то дело, Чехов доводил его до конца и добивался поставленной цели. Так он спас журнал «Хирургическая летопись», имевший успех даже за границей. Редакторы журнала известные хирурги-ученые Склифосовский и Дьяконов по неопытности допустили задолженность в 1000–1500 рублей и не могли вовремя погасить убыток, несмотря на то, что число подписчиков с каждым годом росло. Узнав, что журнал погибает, а обойтись без него нельзя, Чехов пообещал найти издателя, который поддержит журнал. Писатель, по его собственному признанию, «усердно искал, просил, унижался, ездил, обедал черт знает с кем», но долго не мог найти подходящего мецената. Выручил его А. Суворин, который согласился подождать, пока разберутся с недостающими полутора тысячами, а пока решил заплатить долг из своих средств. Признательность Чехова была огромна. Благодаря другу он фактически спас необходимый медицинский журнал от разорения. Чехов готов был хлопотать о получении субсидии, чтобы возвратить А. Суворину полторы тысячи. В письме к нему он замечает: «В ноябре я повидаюсь с Склифосовским и в самом деле, если это возможно, поеду к Витте спасать сих наивнейших людей. Это дети. Трудно сыскать менее практичных людей. Как бы ни было, полторы тысячи рано или поздно мы возвратим Вам» (А.С. Суворину 26 октября 1895 г. П. VI, 88).

5

Чехов не рассматривал свои суждения как истину в последней инстанции. Он мог вступать в спор, высказывать свое мнение, оспаривать чьи-то суждения, но никогда не позволял себе считать, что правота обязательно на его стороне. Его корреспонденты (молодые писательницы и беллетристы) могли не соглашаться с ним, приводить новые доводы в защиту своих положений. И этот д и а л о г воспринимался им в порядке вещей.

Однако Чехов зачастую был прозорливее и дальновиднее своих оппонентов. Это наглядно проявлялось там, где речь заходила о философских, нравственных, религиозных вопросах. Сам его подход к ним отличался разумностью. Искусство он ставил выше философии; к религии подходил трезво, без экзальтации.

Писатель не любил абстрактные разговоры о человеке, нравственности, смысле жизни и т.д. Как врач, имеющий дело с конкретными знаниями о физиологии человека, и как писатель, стремящийся понять психологию своих персонажей, мотивы их побуждений и поступков, он предпочитал конкретные вопросы и живую практику. Свои суждения высказывал в письмах друзьям: «Мне кажется, что не беллетристы должны решать такие вопросы, как бог, пессимизм и т.п. Дело беллетриста изобразить только, кто, как и при каких обстоятельствах говорили или думали о боге и пессимизме. Художник должен быть не судьею своих персонажей и того, о чем говорят они, а только беспристрастным свидетелем. Я слышал беспорядочный, ничего не решающий разговор двух русских людей о пессимизме и должен передать этот разговор в том виде, в каком слышал, а делать оценку ему будут присяжные, т.е. читатели. Мое дело только в том, чтобы быть талантливым, т.е. уметь отличить важные показания от неважных, уметь освещать фигуры и говорить их языком» (А.С. Суворину 30 мая 1888 г. П. II, 280).

И далее Чехов вступает в полемику с коллегой и решительно отстаивает право быть честным и беспристрастным в оценке жизненных явлений: «Щеглов-Леонтьев ставит мне в вину, что я кончил рассказ фразой: "Ничего не разберешь на этом свете!" По его мнению, художник-психолог должен разобрать, на то он психолог. Но я с ним не согласен. Пишущим людям, особливо художникам, пора уже сознаться, что на этом свете ничего не разберешь, как когда-то сознался Сократ и как сознавался Вольтер. Толпа думает, что она всё знает и всё понимает; и чем она глупее, тем кажется шире ее кругозор. Если же художник, которому толпа верит, решится заявить, что он ничего не понимает из того, что видит, то уж это одно составит большое знание в области мысли и большой шаг вперед» (Там же. С. 280–281).

Характерно, что когда Чехов получил возражение И. Леонтьева (Щеглова) на свои суждения, он еще раз вернулся к этим вопросам и подтвердил свою позицию: «Не дело психолога понимать то, чего он не понимает. Паче сего, не дело психолога делать вид, что он понимает то, чего не понимает никто. Мы не будем шарлатанить и станем заявлять прямо, что на этом свете ничего не разберешь» (И.Л. Леонтьеву (Щеглову) 9 июня 1888 г. П. II, 283).

Твердость Чехова в этих суждениях может удивить читателя. Писатель готов идти против предубеждений толпы, он спорит со своим сверстником-беллетристом. Беспристрастность для него – творческое кредо. И здесь он неуступчив в своем убеждении. По сути, продолжает пушкинский завет: не потакать вкусам толпы, а достойно исполнить свое назначение.

Чехов был разумным индивидуалистом. Он настороженно относился к любым предложениям о литературных союзах, объединениях писателей по разным признакам. Его отталкивали келейная замкнутость и диктат большинства над меньшинством. Он видел, чем оборачивались коллективы сборников, журнальные проекты, знал, что та конфликтность и групповщина, которые возникали на почве этих объединений, разрушали самые благие намерения их создателей. Поэтому предпочитал выдерживать дистанцию от всех групп и объединений, ведущих литературную борьбу. И когда его стремились втянуть в такие узковедомственные объединения, он отказывался и открыто объяснял свою позицию: «Как у вас в Питере любят духоту! Неужели вам всем не душно от таких слов, как солидарность, единение молодых писателей, общность интересов и проч? Солидарность и прочие штуки я понимаю на бирже, в политике, в делах религиозных (секта) и т.п., солидарность же молодых литераторов невозможна и не нужна… Думать и чувствовать одинаково мы не можем, цели у нас различные или их нет вовсе, знаем мы друг друга мало или вовсе не знаем, и, стало быть, нет ничего такого, к чему могла бы прочно прицепиться солидарность… А нужна она? Нет…» (И. Л. Леонтьеву (Щеглову) 3 мая 1888 г. П. II, 262).

И далее писатель переводит разговор в более широкий ракурс (не узкопрофессиональный, а человеческий), считая, что надо просто быть порядочным человеком и тогда отпадет необходимость в корпоративной солидарности: «Чтобы помочь своему коллеге, уважать его личность и труд, чтобы не сплетничать на него и не завистничать, чтобы не лгать ему и не лицемерить перед ним, – для всего этого нужно быть не столько молодым литератором, сколько вообще человеком… Будем обыкновенными людьми, будем относиться одинаково ко всем, не понадобится тогда и искусственно взвинченной солидарности» (Там же. С. 262).

Более того, Чехов указывает на разрушительные последствия таких объединений. Корпоративная солидарность и свобода для него несовместимы: «Настойчивое же стремление к частной, профессиональной, кружковой солидарности, какой хотят у Вас, породит невольное шпионство друг за другом, подозрительность, контроль, и мы, сами того не желая, соделаемся чем-то вроде иезуитских социусов друг у друга… Я, милый Жан, не солидарен с Вами, но обещаю Вам по гроб жизни полную свободу как литератору; то есть Вы можете писать где и как угодно, мыслить хотя бы на манер Корейши, изменять 1000 раз убеждениям и направлениям и проч. и проч., и человеческие отношения мои с Вами не изменятся ни на один грош <…> По-моему, это самые нормальные отношения. Только при них возможны и уважение, и даже дружба, и сочувствие в тяжелые минуты жизни» (И. Л. Леонтьеву (Щеглову) 3 мая 1888 г. П. II, 263).

Такая д е м о к р а т и ч н о с т ь и защита внутренней свободы писателя были не по вкусу тем, кто привык видеть в литературе поле битвы за идеи, кто расценивал художественное произведение с точки зрения его идеологической и общественной позиции. И потому Чехов вызывал упреки в объективизме, в намеренной сдержанности и даже в безучастности. Писателя обвиняли в том, что в его произведениях не видно симпатий и антипатий автора, что он занимает позицию поверх барьеров. Но это требование тенденциозности, открытой демонстрации своих взглядов наталкивалось на многомерность Чехова и новизну его художественных исканий. Писатель создавал более сложный психологический рисунок человека, использовал более тонкие опосредованные средства изображения. Его палитра отношения к происходящим общественным процессам была богаче сложившихся стереотипов. В обстановке постоянных конфронтаций одних с другими, требований определиться с выбором лагеря и твердо следовать его «уставу» Чехов занимал позицию более дальновидную и мудрую: не связывать себя ни с одной из противоборствующих сторон, быть свободным от диктата кого бы то ни было.

Как реалиста Чехова привлекала обычная естественная жизнь, характерная для простых людей без искусственных страстей и надуманных конфликтов. Он умел находить зерна истины в обыденности и создавать на ее основе подлинное искусство. Поэтому советы Чехова основывались на его приверженности правде жизни и органичности ее изображения. Он ратовал за повышение емкости повествования, за лаконизм описания: «Люди в романе живые, но ведь для романа это недостаточно. Нужно еще знать, как Вы справились с архитектоникой… Главное Ваше достоинство в больших вещах – отсутствие претензий и великолепный разговорный язык. Главный недостаток – Вы любите повторяться, и в каждой большой вещи Пантелеи и Катерины так много говорят об одном и том же, что читатель несколько утомляется. Засим, еще одно достоинство: чем проще фабула, тем лучше, а Ваши фабулы просты, жизненны и не вычурны. На Вашем месте я написал бы маленький роман из купеческой жизни во вкусе Островского; описал бы обыкновенную любовь и семейную жизнь без злодеев и ангелов, без адвокатов и дьяволиц; взял бы сюжетом жизнь ровную, гладкую, обыкновенную, какая она есть на самом деле, и изобразил бы «купеческое счастье», как Помяловский изобразил мещанское» (Н.А. Лейкину 11 мая 1888 г. П. II, 270). Обыкновенная жизнь, простота фабул, правда характеров, отсутствие вычурности – вот те ориентиры, которые Чехов связывает с романом.

В 27 лет А. Чехов уже следовал твердому правилу: «Не следует унижать людей – это главное. Лучше сказать человеку «мой ангел», чем пустить ему «дурака», хотя человек более похож на дурака, чем на ангела» (М.Е. Чехову 18 января 1887 г. П. II, 19). Молодой беллетрист вставал на защиту писателей, которые не получили должного признания. В связи со смертью поэта С. Надсона и его похоронами в Петербурге Чехов сетовал: «…отчего петербуржская литературная братия не служила панихиды по Надсоне? Надсон – поэт гораздо больше, чем все современные поэты, взятые вместе и посыпанные богами Лиодора Иваныча. Из всей молодежи, начинающей писать на моих глазах, только и можно отметить трех: Гаршина, Короленко и Надсона» (Н.А. Лейкину 26 января 1887 г. П. II, 21).

В ответном письме Н. Лейкин сообщил, что все было сделано как должно и все ритуалы выполнены: «Вспоминаем о нем и в заседании Литературного фонда, служили и панихиды, писали и некрологи, даже преувеличивая его значение как поэта. Как начинающий поэт он подавал надежды, было у него десяток недурных стихотворений – вот и все. Но его вздумали раздуть и раздули» (См.: П. II, 354). Чехов согласился с последним суждением, но от своей оценки дарования поэта не отступил: «Да, Надсона, пожалуй, раздули, но так и следовало: во-первых, он, не в обиду будет сказано Лиодору Ивановичу, был лучшим современным поэтом, и, во-вторых, он был оклеветан. Протестовать же клевете можно было только преувеличенными похвалами» (Н.А. Лейкину 8 февраля 1887 г. П. II, 26).

Под клеветой Чехов имел в виду травлю, которую допустила газета «Новое время». В нескольких фельетонах В. Буренин позволил издевательское отношение к поэту, что ускорило его болезнь и свело в могилу. Г. Мачтет в биографическом очерке «Семен Яковлевич Надсон» писал по этому поводу: «…в один злополучный день бедному поэту случайно попался N одной газеты с фельетоном, автор которого обвинял умирающего в притворстве с целью вымогательства денег, писал о поэте ,,который притворяется калекой, недужным, чтоб жить за счет друзей“. Этого не выдержал несчастный больной … у него открылось сильнейшее кровоизлияние и нервный паралич отнял всю левую половину» (См.: П. II, 362). В связи с этим Чехов отмечал: «…студенчество и публика страшно возмущены и негодуют. Общественное мнение оскорблено и убийством Надсона, и кражей из издания Литературного фонда, и другими злодеяниями Суворина. Галдят всюду и возводят на Суворина небылицы… Меня чуть ли не обливают презрением за сотрудничество в «Новом времени». Но никто так не шипит, как фармачевты, цестные еврейчики и прочая шволочь» (Ал. П. Чехову 19 или 20 февраля 1887. П. II, 32).

Позднее Чехов несколько раз возвращался к тому, как В. Буренин «долбил» Надсона и даже позволил себе смеяться над уже мертвым поэтом. Чехов не прощал подобную бестактность и неуважение к деятелям литературы, даже к тем, с кем ему не приходилось постоянно общаться.

Через десять лет в 1896 г. в Петербурге вышло четырнадцатое издание стихотворений С. Надсона. Оно открывалось афористическим признанием поэта:

Не говорите мне: он умер – он живет;

Пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает.

Пусть роза сорвана – она еще цветет.

Пусть арфа сломана – аккорд еще рыдает.

Биографический очерк начинался с горестного абзаца: «Трудно кажется, представить себе жизнь более грустную, чем короткое, 24-летнее, существование Семена Яковлевича Надсона. Одинокое печальное детство, тяжелое отрочество, юность, омраченная беспощадным недугом, и мучительная смерть в то самое время, когда его уже окружала почетная известность, а впереди улыбались, быть может, громкий успех и слава! Поистине темная, ужасная картина!»¹⁴

Для Чехова отношение к литературным собратьям было актом самоуважения и солидарности, противостоящей ревности, зависти и злопыхательству по поводу неудач.

Писатель мог быть жестким и решительным в отношениях с теми людьми, которые допускали несправедливость или посягательство на его честь. Он давал отпор, четко мотивируя свою позицию, чтобы не оставалось никакой невнятности или сомнений в том, что его действия – вынужденная, но неизбежная реакция. В журнале «Русская мысль» была опубликована критическая заметка издателя журнала В. Лаврова, в которой Чехова представили как беспринципного писателя. В это время Антон Павлович готовился к отъезду на Сахалин и мог бы пропустить мимо очередную непристойность в свой адрес. Но он ответил по полному счету. В письме издателю от 10 апреля 1890 года говорилось следующее: «Вукол Михайлович! В мартовской книжке "Русской мысли" <…> я случайно прочел такую фразу: "Еще вчера даже жрецы беспринципного писания, как гг. Ясинский и Чехов, имена которых" и т.д… На критики обыкновенно не отвечают, но в данном случае речь может быть не о критике, а просто о клевете. Я, пожалуй, не ответил бы и на клевету, но на днях я надолго уезжаю из России <…>». И далее Чехов четко и жестко отвергает то оскорбительное определение, которое употреблено по отношению к нему:

«Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я не был никогда.

Правда, вся моя литературная деятельность состояла из непрерывного ряда ошибок, иногда грубых, но это находит себе объяснение в размерах моего дарования, а вовсе не в том, хороший я или дурной человек. Я не шантажировал, не писал ни пасквилей, ни доносов, не льстил, не лгал, не оскорблял, короче говоря, у меня есть много рассказов и передовых статей, которые я охотно выбросил бы за их негодностью, но нет ни одной строки, за которую мне теперь было бы стыдно <…>

Если судить обо мне как о писателе с внешней стороны, то и тут едва ли я заслуживаю публичного обвинения в беспринципности. До сих пор я вел замкнутую жизнь, жил в четырех стенах… всегда настойчиво уклонялся от участия в литературных вечерах, вечеринках, заседаниях и т.п., без приглашения не показывался ни в одну редакцию <…> С товарищами я нахожусь в отличных отношениях <…> Обвинение Ваше – клевета <…> Мне остается только указать Вам на Вашу ошибку и просить Вас верить в искренность того тяжелого чувства, которое побудило меня написать Вам это письмо. Что после Вашего обвинения между нами невозможны не только деловые, но даже обыкновенное шапочное знакомство, это само собой понятно» (П. IV, 54-57).

Чехов порывает отношения с издателем, который позволил себе небрежность и самонадеянность. И это стало уроком для литературного окружения.

Антон Павлович никого не впускал в свой внутренний мир. Его сомнения, тревоги, поиск решений оставались закрытыми для окружающих. Писатель устанавливал границы доверительности и твердо следовал им. Это позволяло ему сохранять н е з а в и с и м о с т ь даже в критических ситуациях и все определять самому. И одновременно – нести полную ответственность за свои решения в творческом и жизненном поведении. Воля художника была «мягкой силой» его интеллигентности и сдержанности. Те, кто близко общался с писателем, знали его особенность и отмечали в своих воспоминаниях. При этом жесткость Чехова проявлялась и в личных отношениях, и в творческой работе. К. Станиславский отмечает неуступчивость писателя, когда дело касалось принципиальных вещей: «Исполнение одной из ролей («Чайка». – В.Х.) он осудил строго до жестокости <…> А.П. требовал, чтоб роль была отобрана немедленно. Не принимал никаких извинений и грозил запретить дальнейшую постановку пьесы.

Пока речь шла о других ролях, он допускал милую шутку над недостатками исполнения, но стоило заговорить о неудавшейся роли, как А.П. сразу менял тон и тяжелыми ударами бил беспощадно:

– Нельзя же послушайте. У вас же серьезное дело, – говорил он.

Вот мотив его беспощадности.

Этими же словами выяснялось и его отношение к нашему театру. Ни комплиментов, ни подробной критики, ни поощрений он не высказывал»¹⁵.

М. Горький также чувствовал способность Чехова быть твердым и неуступчивым: «В его серых, грустных глазах почти всегда мягко искрилась тонкая насмешка, но порою эти глаза становились холодны, остры и жестки; в такие минуты его гибкий задушевный голос звучал тверже, и тогда – мне казалось, что этот скромный мягкий человек, если он найдет нужным, может встать против враждебной ему силы крепко, твердо и не уступит ей»¹⁶. М. Горький же указывает на суть чеховского отношения к реальности: «Никто не понимал так ясно и тонко, как Антон Чехов трагизм мелочей жизни, никто до него не умел так беспощадно правдиво нарисовать людям позорную и тоскливую картину их жизни в тусклом хаосе мещанской обыденщины».¹⁷

6

Творческая работа требует собранности и предельной самоотдачи. Художник жертвует многими радостями жизни ради конечного результата. Но это не значит, что он защищен от увлечений, страстей, искушений, которые могут захватить его и сделать своим пленником.

Внутри Чехова таились свои с т р а с т и. Импульсивная потребность в сильных чувствах прорывалась в его доверительных признаниях другу, пусть и в полусерьезной форме: «На меня от скуки нашла блажь: надоела золотая середина, я всюду слоняюсь и жалуюсь, что нет оригинальных, бешеных женщин… Одним словом, а он, мятежный, бури ищет! И все мне в один голос говорят: “Вот Кадмина, батюшка, вам бы понравилась!” И я мало-помалу изучаю Кадмину и, прислушиваясь к разговорам, нахожу, что она в самом деле была недюжинной натурой» (А.С. Суворину 18 ноября 1888 г. П. III, 74). Драматическая артистка Е.П. Кадмина в 28 лет покончила с собой в 1881 году во время спектакля на сцене. Ее трагическая судьба легла в основу пьесы А. Суворина «Татьяна Репина» и нескольких рассказов: И.С. Тургенев «Клара Милич», А.И. Куприн «Последний дебют» (См.: П. III, 352).

Роковые страсти занимали Чехова и притягивали своей яркостью. В них заключалась энергия, способная обновить писателя, придать новый импульс его творчеству. Чехов жаждал их и одновременно уходил от их власти над собой. Трезвость вступала в противоречие с желанием броситься в омут страстей. Воля удерживала чувства от свободного полета. Ответственность перед семьей и профессиональным делом накладывала свои запреты. Наконец, внутренняя культура и нравственный кодекс, который воспитывал в себе писатель, ставили заслон на пути к искушениям. Он преодолевал его, но все же стремился держать себя в руках. И как результат  укрощение бунта чувств трезвым сознанием их опасности.

Свою позицию писатель объяснял тем, что он зависим от обстоятельств. И более того, создавал образ сдержанного, далекого от страстей человека. Притом утверждал это даже в письмах А. Суворину, с которым был предельно откровенен: «…для литературы во мне не хватает страсти и, стало быть, таланта. Во мне огонь горит ровно и вяло, без вспышек и треска, оттого-то не случается, чтобы я за одну ночь написал сразу листа три-четыре или, увлекшись работою, помешал бы себе лечь в постель, когда хочется спать; не совершаю я поэтому ни выдающихся глупостей, ни заметных умностей. Я боюсь, что в этом отношении я очень похож на Гончарова, которого я не люблю и который выше меня талантом на 10 голов. Страсти мало <…>» (А.С. Суворину 4 мая 1889 г. П. III, 203). И заканчивается этот покаянный пассаж пожеланием: «Надо подсыпать под себя пороху» (Там же. С. 204).

В этом признании есть и своя доля правды, но в бо́льшей мере это  характерный элемент розыгрыша, оговора и даже оправдания за ту сдержанность, которую писатель проявляет не только в процессе работы, но и в отношениях со своими поклонницами. Отношения с женщинами  это театр, в котором Чехов был режиссером, актером и автором сценария, основанного на любовных интригах. Это была его отдушина, глоток свободы от непрерывного труда и забот. Когда знакомый литератор назвал его шутя Потемкиным за успех пьесы, Чехов искренне возмутился: «Зачем Вы дразните меня Потемкиным? В своем потемкинстве я пока не вижу ничего, кроме труда, утомленья и безденежья да скуки громаднейшних размеров. За своих «Медведей» мне стыдно, за премию – тоже стыдно, театра я не люблю, к литературе и к семье привык, интересных людей не вижу, погода отвратительная… Что же тут завидного, и похож ли я на Потемкина» (И.Л. Леонтьеву (Щеглову) 16 или 17 ноября 1888 г. П. III, 73).

В отношениях с женщинами Чехов предпочитал легкий флирт, нежели серьезные отношения, ставящие под удар его холостяцкую свободу, чувство молодости и независимости. Женщины  это сфера игры, театрального романа, в котором возможны мистификации и неожиданные повороты. Это была отдушина творчества и обыденной жизни, в которой Чехов выявлял ещё одну грань своей личности: легкость, воображение, искусство увлекать и удерживать в поле своего влияния, интриговать и при этом оставаться самим собой, вести себя достойно.

Однако лирические отношения не могли отвлечь от главного – ежедневной литературной работы и потребности постоянного обновления своей жизни. Писатель был недоволен тем, как он живет и как трудится. Для констатации этого чувства использовалось одно обобщающее слово на протяжении всей жизни. Слово это – «с к у ч н о». Чехов часто представлял в письмах свою жизнь как рутину, вызывающую внутренний протест: «Вообще, живется мне скучно, и начинаю я временами ненавидеть, чего раньше со мной никогда не бывало. Длинные, глупые разговоры, гости, просители, рублевые, двух- и трехрублевые подачки, траты на извозчиков ради больных, не дающих мне ни гроша, – одним словом, такой кавардак, что хоть из дому беги. Берут у меня взаймы и не отдают, книги тащат, временем моим не дорожат… Не хватает только несчастной любви» (А.С. Суворину 23 декабря 1888 г. П. III, 98).

Это сказано накануне нового года и 29-летия писателя. Меланхолическое настроение Чехова часто вызывалось неудачным стечением обстоятельств, в том числе и его физическим состоянием. В письмах А. Суворину он делился тем, что утаивал даже от своих близких: «Всю неделю я зол как сукин сын. Геморрой с зудом и кровотечением, посетители, Пальмин с расшибленным лбом, скука. В первый день праздника вечером возился с больным, который на моих же глазах и умер. Вообще мотивы невеселые. Злость – это малодушие своего рода. Сознаюсь и браню себя. А наипаче досадую на себя, что посвящаю Вас в тайны своей меланхолии, очень неинтересной и постыдной для такого цветущего и поэтами воспетого возраста, как мой» (А.С. Суворину 26 декабря 1888 г. П. III, 104).

В молодости «скучно» означало остаться без внимания молодых и веселых барышень. Но и окружение интересных и умных почитательниц не избавляет от скуки. Скучно может быть в 26 лет, в 35 и в 43. Скучно, когда писатель здоров и тем более болен. «Скучно» − и в недовольстве написанным рассказом, и в заграничной поездке, и во флирте с дамами, и в беседах с друзьями. Значит это не совсем то, что тебя устраивает. Скучно стать закоренелым холостяком. Но и женитьба не избавляет от этого недуга. Что это за вечная неугасимая скука, когда самой жизни отпущено всего 44 года?

«Скучно» − это прежде всего неудовлетворенность собой, признание того, что его жизнь проходит буднично, неинтересно. «Скучно» − это укор самому себе, подстегивание себя ради более осмысленного существования. И не важно, гдé, когдá и в какóм контексте вырывается это признание. Может быть, в тиши Мелихова, в знойном Крыму, шумной Москве или на отдыхе во Франции, в любом другом месте пребывания Чехова. Важна неизменность и неизбежность этого признания. Оно не может быть удовлетворено или исправлено. Оно всегда и везде. Здесь и там, с писателем. Оно – часть его существования и натуры. Оно в нем и всегда готово перечеркнуть то, что есть, ради того, что могло бы быть или должно быть. По сути, это – пожизненное бегство от себя нынешнего и вечный поиск совершенства. И потому оно неистребимо и ничем не может быть удовлетворено или исправлено.

Это вечная потребность неизведанного. И это при том, что Чехов был трезвым практическим человеком, далеким от романтических иллюзий. Его дед и бабка были крепостными. Отец обрел свободу, но был беден и с раннего возраста приучал детей к труду. Жизнь требовала от Антона разумности, собранности и ответственности за семью. И он стойко воспринимал ее капризы. Врач, знающий физиологию и анатомию человека, постоянно сталкивающийся с болезнями и страданиями людей, он не склонен был приукрашивать реальность. Трезвость и объективность оценки того, с чем он сталкивался, были для него нормой.

Чехов был деятельной натурой, способной идти на риск, пренебрегая здоровьем ради обретения новых впечатлений. Это подтверждают опасное путешествие на о. Сахалин и та работа, которую он провел там, включая перепись населения. Самоотверженность его поведения проявилась и во время работы врачом в период эпидемии холеры (1892–1893). Его советы издателям, редакторам газет и журналов всегда отличались трезвостью и дальновидностью.

Деловые и организаторские качества Чехова сказались во время обустройства усадьбы в Мелихово, при строительстве дачи в Крыму. Возможно, ему приходилось преодолевать какие-то привычки, которые он приписывал себе («хохлацкую лень»), жертвовать творческими планами, а значит, и своевременным получением гонорара. Но то, что он был опорой и надеждой семьи и от его успехов зависело благополучие близких, Чехов помнил постоянно. И это побуждало трудиться, писать и писать.

Внук крепостного и сын мещанина, прошедший суровое детство, он знал цену труду и научился не щадить себя ради того, чтобы вырваться из нищеты, сохранить единство семьи и обрести стабильность существования. Эта школа выживания не прошла бесследно. Она сказалась на рачительности и ответственности Чехова за дело, которым он занимался. Жизнь в Москве была дорогой и обременительной. Хотелось проживать недалеко от столицы, но одновременно быть защищенным от шума, сутолоки и избыточного общения. Чехов мечтал о собственной у с а д ь б е и настойчиво искал подходящий вариант. Мелихово его привлекло тем, что находилось недалеко от железнодорожных станции, имело необходимые достоинства: лес, поля, сад, близость деревни. Но дача требовала серьезного ремонта и денежных расходов. Писатель готов был пойти на это ради создания семейного гнезда. Он продуманно и энергично взялся за обустройство своего поместья. Приобрел необходимые знания по строительству, земледелию, животноводству.

Рачительное отношение Чехова к труду требовало, чтобы земля и постройки были использованы и приносили если не доход, то пользу. Поэтому поля были засеяны, а в постройках создано целое хозяйство. Здесь разместились 6 лошадей, корова, баран и овца, кабан и свинья, две телушки, не считая гусей, уток и кур. Чтобы содержать «этот зверинец», выкопать пруд, посадить 60 вишен и 80 яблонь, Чехову пришлось залезть в долги на 9 тысяч рублей. В планах было устроить пасеку, в пруду развести рыбу. Писателю нравилась жизнь помещика прежде всего близостью к природе и тем, что не приходилось платить за квартиру в Москве. Этой радостью он делился со своими друзьями: «В доме тепло, а на дворе просторно, за воротами лавочка, на которой можно посидеть и, глядя на бурое поле, подумать о том, о сём… Тишина. Собаки не воют, кошки не мяукают, и только слышно, как девчонка бегает по саду и старается водворить на место овец и телят. Я плачу проценты и повинности, но это обходится вдвое дешевле, чем квартира в Москве. В качестве холерного доктора я принимаю больных, они подчас одолевают меня, но это все-таки втрое легче, чем беседовать о литературе с московскими визитерами» (И.Л. Леонтьеву (Щеглову) 24 октября 1892 г. П. V, 122).

Но даже эта поэзия сельской жизни не могла перекрыть чувство ненадежности и внутренней усталости: «И тепло, и просторно, и соседи интересные, и дешевле, чем в Москве, но, милый капитан, … старость! Старость или лень жить, не знаю что, но жить не особенно хочется. Умирать не хочется, но и жить как будто бы надоело. Словом, душа вкушает хладный сон» (П. V, 122).

Чехов делится сокровенными переживаниями, которые вызваны каждодневной тревогой за благополучие семьи, за необходимость писать и писать, чтобы расплатиться с долгами, выкроить средства для жизни. Эта постоянная озабоченность бытовыми проблемами подтачивала силы и рождала чувство усталости. И это всего лишь в 32 года!

Ему нравилось жить в деревне. Покупка имения в Мелихове стала реализацией скрытой привязанности к природе, к естественной жизни. Писатель словно заново открывал в себе крестьянские корни, осознавал преимущества своего существования. «Конечно, в деревне очень хорошо; в хорошую погоду Россия – необычайно красивая и обаятельная страна, особенно для тех, кто родился и детство провел в деревне…»  признавался писатель (А.С. Суворину 21 апреля 1894 г. П. V, 293). Чехов вспоминал, как однажды он ехал поздно вечером домой со съезда земских врачей на своей тройке лесом под луной и чувствовал себя так, точно возвращался со свидания: «Я думаю, что близость к природе и праздность составляют необходимые элементы счастья; без них оно невозможно» (А.С. Суворину 9 мая 1894 г. П. V, 296).

Город утомлял художника, и он возвращался в Мелихово с удовольствием. Близость Москвы играла здесь решающее значение. Писатель в любое время мог быстро посетить столицу, развеяться и вернуться обратно. Иная ситуация сложится тогда, когда он переедет жить в Ялту. Южная природа и отдаленность от любимого города, жесткие ограничения пребывания в Москве из-за болезни обернутся для него тягостными испытаниями. А в Мелихово Чехов познавал труд и радости сельчанина: «У нас сенокос, коварный сенокос. Запах свежего сена пьянит и дурманит, так что достаточно часа два посидеть на копне, чтобы вообразить себя в объятиях голой женщины» (И.Л. Леонтьеву (Щеглову) 5 июля 1894 г. П. V, 304).

Возможность быть на природе, погружаться в ее таинство и красоту значило очень многое для художника. Он наполнялся новыми чувствами и прозрениями, которые жаждал передать читателям. В мелиховский период были созданы известные произведения: повести «Черный монах» и «Моя жизнь», рассказы «Бабье царство», «Анна на шее», «Супруга», «Убийство», «Ариадна» и др. Здесь написана пьеса «Чайка». Впервые она была поставлена в Александринском театре в Санкт-Петербурге. И этот спектакль остался в памяти Чехова надолго.

(Продолжение в следующем номере)

Примечания

13. М.П. Чехова. Из далекого прошлого. – М., 1960. – С. 91–92.

14. Там же. С. 99.

14А. Стихотворения С.Я. Надсона. – С.-Петербург. 1896. – С. VII

15. К.С. Станиславский. А.П. Чехов в Художественном театре (Воспоминания) // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. – М., 1986. – С. 381–382.

16. М. Горький. А.П. Чехов // Там же. С. 447.

17. Там же. С. 448.