Журнальный мир

Как может заметить наш дорогой читатель, публикация разнообразных «армейских рассказов» постепенно стала традицией в нашем журнале. См.:

Василий Киляков. Несгибаемый Каюмов. «Парус», 2011, № 4;

Николай Устюжанин. Армейские миниатюры. «Парус», 2017, № 52;

Владимир Яковлев. Зелёные нитки и пачка сигарет «Памир», «Парус», 2017, № 53.

И значимость этого благородного жанра трудно преуменьшить. Пожалуй, тем, кто когда-либо на некоторое время надевал форму защитного цвета, воспоминание о первом карауле или о первой проверке устава «Обязанности часового» — не просто навсегда въевшийся в память фрагмент личной жизни, прошедшей вдали от дома, — это часть той большой и значимой ментальной территории, которая в литературе отзеркалена под названием «военная проза», в жизни зовётся армейским бытом, а в самой верхней, идеально-идеалистической части солдатских представлений — служба на благо Отечеству.

Трудно сказать, чего больше в том или ином «армейском рассказе» — курьёзных ситуаций, юмора, насмешек или поддержки товарищей, трусости или отваги, например у 18-летнего юноши, впервые заступающего на опасный пост, как в рассказе Владимира Яковлева «Первый караул»…

Впрочем, современные литературоведы и так частенько забывают о своих прямых обязанностях и пускаются в неуместную в подобных случаях математику. Сколько же должно быть математики, а сколько художественности в рассуждениях критика? И почему математика здесь не уместна?

Да потому что она, как точно подметил автор нижеприведённого «армейского рассказа», «…не должна превышать более чем в два раза величину извилины коры головного мозга задающего вопрос».

Ирина КАЛУС

«Часовой обязан бдительно охранять и стойко оборонять свой пост; нести службу бодро, ни на что не отвлекаться, не выпускать из рук оружия и никому не отдавать его, включая лиц, которым он подчинен…». Прошло тридцать три года, а эти строчки врезались в память как «Отче наш», и я сейчас смогу слово в слово рассказать все четырнадцать пунктов этого положения устава под названием «Обязанности часового».

В караул я ходил часто. Чаще, чем во все другие наряды. Помнится, в наряде по столовой был всего раза три, раза два дневальным по парку и по кочегарке. Один раз по свинарнику. Часто ходил в наряд дневальным по дивизиону, ещё чаще — в караул.

Первый свой караул я не забуду никогда. Получилось так, что я попал в него случайно, «как кур во щи». Караульный десятого поста второй смены занемог перед самым разводом, и его увезли с приступом аппендицита на «санитарке» в госпиталь. А я был освобождён от наряда, так как помогал художнику оформлять стенд, не помню уже какой. Решили, что художник обойдётся один, и вместо заболевшего воина в караул заступил я. Сходили с разводящим в «оружейку», взяли мой автомат, а автомат заболевшего поставили на место. Положили в его подсумок два моих пустых магазина, а два заряженных разводящий выдал мне — под роспись.

Никакого инструктажа я не проходил, устава караульной службы в руках не держал, смену караула видел только в кино. Первый свой инструктаж я получил от старослужащих. Оказалось, что десятый пост — самый дальний. Пешком туда идти надо часа два, поэтому смену караульных везут на дежурной машине. Пост этот расположен прямо в лесу и называется «Запасной командный пункт армии». Просто опушка леса, огороженная колючей проволокой. С одной стороны дорога, с трёх других — лес. На этой опушке находятся два опечатанных входа в подземные бункеры, посреди опушки установлен «грибок» для часового, и всё, больше ничего — ни связи, ни освещения. Да, ещё перед входом стоит столб с табличкой «Вход воспрещён», на этом столбе должен висеть тулуп от предыдущего часового. Но это было всего лишь описание. Дальше пошли рассказы про этот пост — один «кучерявей» другого.

— Ты, главное, не бойся, там нет никого, — начал свой рассказ рядовой Осипов. — Ну, если только бомжи придут — прятаться. Их тут местные пацаны гоняют по «беспределу». Но ты в них не стреляй. Заорёшь чего-нибудь — они сами уйдут. Только смотри — пока с ними разговариваешь, пацаны могут сзади подкрасться. Я раз стою — трое бомжей подходят с дороги, пусти, мол, переждём. Нет, говорю, идите вы лесом. Поворачиваюсь, а сзади пацаны — человек семь — с ломами, палками, арматурой. Хорошо, что пока я с бомжами разговаривал, на всякий случай автомат с предохранителя снял и затвор передёрнул, а то бы не успел. А так — пальнул им под ноги, они и разбежались.

Продолжил ефрейтор Марутик:

— А я стою, подходит бабка какая-то. Как, говорит, сынок, на Легостаевку выйти? Ну, это деревня там рядом. Я подошёл поближе, показал. Оборачиваюсь — два амбала стоят: один с обрезом, другой с топором. И говорит один: «Бросай автомат — живой останешься…»

Как он остался в живых, мне узнать не удалось, потому что пришёл разводящий и выдал свой инструктаж:

— Мы когда тебя менять поедем, смотри внимательно — если просигналим издалека три раза, значит, проверяющих нет. Беги на выход, тулуп снимай, вешай на столб, разряжайся и прыгай в кузов, я из кабины вылезать не буду.

Потом, оглянувшись на присутствующих, добавил:

— Да, если всё-таки нападение будет и живой останешься — не уползай далеко, ползи ближе к выходу, чтоб тебя долго искать не пришлось.

От такого напутствия короткий ёршик моих волос вместе со скудным мехом солдатской ушанки приподнялся и так и остался стоять, а душа, наоборот, резко рванула вниз, куда-то в район пяток…

И вот мы уже едем менять часовых на дальние посты. Я и ещё двое караульных с восьмого и девятого поста трясёмся в тентованном кузове дежурной машины ЗИЛ-131. Меняем на восьмом, на девятом, и дальше уже везут меня — на мой треклятый десятый пост. Дорога резко свернула в лес, как бы нырнула. ЗИЛ-131 бодро бежал по узкой и извилистой дороге на третьей скорости, почти не переключаясь. Мог бы и потише ехать — не на гулянку торопимся. Лес подступал вплотную к дороге, в темноте не разглядишь, какие деревья — ели или сосны. Ночь была тёмная — в пяти метрах уже ничего не видно. Казалось, лес расступается впереди, а сзади потом снова сходится. За каждым деревом мерещился бомж, за каждым кустом — пацан с ломом в руках. Сквозь шум мотора чётко прослушивались щелчки, переходящие в свист — это амбалы взводили обрезы и махали топорами. Вся моя предыдущая служба — с нарядами по столовой, по кочегарке, по дивизиону — казалась детской забавой в сравнении с предстоящим испытанием. Я и раньше-то никогда не был в ночном лесу, а тут… Ладно бы просто так ехал, а то везут как барана на заклание. Мысленно я уже попрощался с жизнью: жил, жил восемнадцать лет, и на тебе — ломом по голове, и привезут домой в «цинке», и памятник со звездой над могилкой поставят.

Водитель просигналил три раза, и через минуту мы уже подъехали к посту, развернулись. Я спрыгнул, а сменяемый часовой залетел в кузов чуть ли не с разбегу, даже не взглянув на меня.

«Сто тридцать первый» резко рванул с места и быстро умчался, увозя с собой веру в человечество, надежды на будущее и связь с цивилизованным миром.

Да, есть места, где слово «человек» перестаёт звучать гордо, а «гордо» звучат другие слова, такие как «ночь», «лес» и «враг». Именно в таких местах волосок, на котором висит жизнь человека, легче всего оборвать. И не важно чем — палкой по голове или дробью в сердце.

Но врагов пока не видно — может, палки ломают, ломы куют, обрезы заряжают или топоры затачивают.

Я огляделся, увидел белое пятно — это был тулуп на столбе. Надел его, автомат на плечо. Двинул к «грибку», постоял в нем. Обзор хороший, но место открытое, дует со всех сторон. Подошёл к входу в бункер. Тут затишье, ветра почти нет, но обзор никудышный — видно только часть дороги и лес с одной стороны, всё остальное не просматривается. Вернулся назад к «грибку». Повесил автомат на грудь. Сначала хотел, как Осипов, сразу снять с предохранителя и передёрнуть затвор, но подумал: «А если вдруг живой останусь — потом после смены придётся разряжаться и снова передёргивать, патрон выскочит из патронника — и где его искать в снегу ночью»? Снял с предохранителя, а руку решил держать постоянно на затворе, если что — передёрнуть недолго. Но рука быстро замёрзла, и я сунул её назад в рукавицу. Обошёл два раза весь пост, закурил. Вроде всё тихо. Потихоньку нервы встали на место. И я уже начал злиться: почему их так долго нету — бомжей, пацанов, амбалов с обрезами… Что, я их ждать, что ли, должен? Подумаешь тоже — «охотники за бомжами»! Бомжа побить каждый сможет, а ты солдата побить попробуй. Ко мне ещё подойти надо — у меня автомат и два магазина патронов. Я же, как Осипов, под ноги стрелять не буду, а буду сразу на поражение. Такой вот я жестокий. И я представил себе, как, снисходительно похлопывая Осипова по плечу, говорю ему — здоровенному краснощёкому уральцу с квадратной мордой «восемь на семь — семь на восемь», отслужившему полтора года:

— Не боись, больше не сунутся! Я же землю пулями рыть не привык.

Это меня так рассмешило, что часть моих страхов куда-то улетучилась и я даже начал насвистывать какую-то мелодию, бродя по треугольнику: «грибок» — вход на пост — двери в бункеры. Правда, мелодия всё время сбивалась на похоронный марш и я каждые полминуты оглядывался назад, но это дела не меняло. Время пролетело незаметно. Вскоре я увидел свет фар подъезжающей машины, потом прозвучали три коротких гудка, и через две минуты я уже влетел в кузов с разбегу, не дожидаясь, пока спрыгнет приехавший на смену боец.

Потом мне понравилось ходить в караул. После двухмесячной суматохи начала службы, когда осмыслить что-либо просто не было времени, появившаяся возможность двухчасового «полёта мысли» приятно радовала. Можно было помечтать, подумать о доме, о друзьях, сочинить письмо домой, а потом, в караулке, написать. Но сначала я выучил «минимум по уставу»: «Обязанности часового», «Неприкосновенность часового», «Что запрещается часовому» и т.д. Я прочитывал один абзац несколько раз в караулке, потом повторял про себя, сверялся с текстом, опять проверял. И на посту повторял раз по пятнадцать. Приходил с поста и опять сверялся с текстом. И уже через три караула меня стали вызывать к начкару, когда проверяющий просил вызвать какого-нибудь «молодого» на предмет знания устава. Пару раз меня «подлавливали» на каверзных вопросах, типа, «какова должна быть длина цепочки, которой привязывается кружка к питьевому бачку, установленному в караульном помещении?». Но и тут я нашёл выход — раз существует вопрос, значит, должен быть и ответ на него. Творческая часть моего ума, уставшая от безделья, активно включилась в работу, и всего за одну смену на посту я придумал довольно-таки замысловатые ответы на заковыристые вопросы. Записал потом на листочек, выучил, а листочек порвал и выбросил в мусор, чтобы никто кроме меня не знал их.

В следующем карауле меня опять вызвали к начкару. Проверяющий поспрашивал то-сё, пятое-десятое и, ехидно улыбаясь в усы, задал вопрос:

— А какова должна быть длина хвоста караульной собаки?

На что я, не дрогнув ни одним мускулом, не задумываясь и без запинки, ответил как по писанному:

— Длина хвоста караульной собаки не должна превышать более чем в два раза величину извилины коры головного мозга задающего вопрос.

И хотя я не уверен, что термин «величина извилины коры головного мозга» существует в медицине, да и вообще в жизни, прозвучало всё довольно складно и убедительно.

Тут, как пишут в романах, «повисла гробовая тишина». Проверяющий одной рукой теребил усы, а другой делал какие-то странные движения, как будто пытался одновременно почесать в затылке и потрогать мочку левого уха. Начальник караула и помначкара сначала открыли рты, а потом расхохотались так громко, что проснулась отдыхающая смена, а у «дедушки», писавшего письмо любимой девушке, дрогнула рука, и он сделал помарку, и письмо пришлось переписывать заново.

После этого меня зауважали и позволили спать в комнате для отдыхающей смены. Солдатам-первогодкам такое разрешалось только «шнуркам» — то есть отслужившим по полгода, да и то не всем, а тем, кто сдал «минимум по уставу». Я же был ещё «дух», но для меня сделали исключение. И когда я, заспанный, выходил на построение вместе с «черпаками» и «дедами», мои однопризывники смотрели на меня с завистью, а некоторые — со злостью: «Ишь ты, умный какой нашёлся». А я не умный. Был бы умный — совсем не служил бы. Просто у меня память хорошая и натура творческая.

Но всё это было потом. А пока — предстояла ещё одна ночная смена на десятом посту.