Песня жизни бабушки Полин

Песня жизни бабушки Полин

Мини-повесть. Журнальный вариант

Не будь этой семьи, не будь на белом свете этих людей — жизнь была бы на малую толику преснее. Нет, не скажу, что идеальные праведники. Осуждали ближнего и дальнего, обижали и тех и других, порой под сердцем злобу почем зря носили, в гордыне пребывали, не отличались смирением. Все это так. Но ведь и украшали собой землю. Что там говорить — украшали!

Артист-пулеметчик

Он — Фрол Кузьмич Кругляков, она — Полина Ивановна с той же фамилией. Что один, что другая — личности харизматичные. Фрол — фронтовик. Без ноги вернулся с Великой Отечественной в родную Белоярку. По этой причине конторским стал. В госпитале освоил бухгалтерское дело. Тут власть заботу проявляла: обучали покалеченных фронтовиков инвалидным специальностям. Бухгалтер — он и без ноги мог дебет с кредитом на счетах сводить под ноль.

Язык у Фрола Кузьмича от природы ораторски подвешенный, на войне не пострадал, а только закалился. Утром в контору Фрол Кузьмич загодя приковыляет. Мужики у крыльца курят, обязательно кто-нибудь спросит: «Фрол Кузьмич, че там пишут?» Фрол Кузьмич газеты да журналы пачками выписывал. Как начнет рассказывать — что да почему на земном шаре творится! Давал перцу империалистам, что на Кубу хобот поднимали или еще какие козни устраивали против бьющихся за свободу негров. Вьетнам американцы напалмом жгли… На основе газетной скукоты такой политтеатр разворачивал механизаторам, скотникам и остальным колхозникам — только держись. И за столом незаменимый тамада с неизменным баяном. И пел. Высокий, чистый голос. «Соловушка наш!» — бывало, расчувствуются бабы.

Кстати, о птичках певчих. Точнее, о войне. Три года без малого оттрубил на передовой Фрол Кузьмич, но при всем своем красноречии рассказывать о славном боевом пути не любил. Категорически. Отшучивался, если кто начинал с расспросами вязаться.

— Да че я воевал? На гармошке всю дорогу песни играл.

— Артистом, что ли?

— Ну. Артист-пулеметчик. «Строчит пулеметчик за синий платочек…» Постреляю чуток по фрицам, чтоб не вякали, и за гармошку или баян. Как-то деревню под Орлом освободили, аккордеон немецкий ребята принесли. На нем тоже наловчился пиликать.

Напиликал Фрол Кузьмич на два ордена Боевого Красного Знамени, медаль «За отвагу», орден Красной Звезды. Творчески получалось не только меха баяна растягивать — пулемет в руках сибиряка тоже искусно строчил по бойцам фрицевской армии. Командовал Фрол Кузьмич расчетом «максима». И Бог хранил его на передовой.

В солдатах был щупленьким, не всякая пуля ужалит такую цель. Пулеметное гнездо, известное дело, кость в горле для врага. Первым делом норовит он эту огневую точку заткнуть, лупит по ней из чего только можно. Фрол Кузьмич за щитом «максима» голову, плечи, грудь, остальное худенькое туловище ухитрялся прятать от пуль и осколков. А куда длинные ноги девать? На них не хватало защиты. Пять раз слабому месту доставалось.

Четыре первых ранения, можно сказать, были пристрелочными. Последнее случилось при переправе через Западный Буг. С группой бойцов десантом под шквальным огнем форсировали реку. На вражеском берегу зацепились за высотку, дабы обеспечить подход основных сил, да батальон, идущий следом, немцы остановили, не дали с ходу занять позиции. Четырнадцать часов — весь световой день — пулемет Фрола Кузьмича держал оборону. Ствол «максима» раскалился докрасна, казалось, не стрелял, а плевался огнем. Одиннадцать атак отбила тающая горстка солдат. Из пяти бойцов расчета Фрола Кузьмича к вечеру уцелели всего двое. Плюс «максим», тот тоже продолжал воевать — очередь за очередью посылал в немецкую сторону. «Кажется, продержались!» — в сумерках подвел итог трудового дня Фрол Кузьмич. И поторопился. Немецкий коллега-пулеметчик из крупнокалиберного резанул по ногам гармониста.

Раненого сразу бы к хирургу на стол. Да где тот хирург со столом? Пока наши в темноте подошли, пока Фрола Кузьмича в госпиталь переправили, пока до него очередь дошла — ничего другого не оставалось, как ампутировать правую ногу выше колена.

Отвалялся сибиряк полтора года в госпиталях и вернулся в родное село с гармошкой, орденами и на протезе. Искусственная нога не помешала первую красавицу взять в жены.

На сценических и печных подмостках

И не только красавицу отхватил в жены фронтовик, по музыкальной части она в самый раз подходила Фролу Кузьмичу. Полина Ивановна — певунья. Грудной, сочный голос. Меццо-сопрано по-научному. И внешние данные в молодости были — словно с оперной сцены шагнула на сельскую улицу. Не с балетных подмостков, где, как известно, не женщины, а кости да мышцы, кожей обтянутые. Оперные певицы совсем другое дело. Голос — он лучше в пышных формах держится. Ему плодородную почву подавай. Нужна стать, рост, объем груди.

Как запоет Полина Ивановна — красота! На всех гулянках первая исполнительница народных песен. На частушки-пустобрешки — похихикал и забыл — не тратила талант. Предпочтение отдавала протяжным, где душа горлом рвалась наружу. До слез пробирала. Пусть и полупьяных. А ведь тоже надо уметь.

Любила затянуть:

 

Вот мчится тройка почтовая

По Волге-матушке зимой.

Ямщик, уныло напевая,

Качает буйной головой.

 

Песня сметала широкой волной разговоры. За столом делалось тихо, как в концертном зале. Так уж повелось в застольях — этой песне-балладе не подпевали, все слушали. Виделась Волга с высоченными заснеженными берегами, тройка на искрящейся под солнцем дороге и ямщик, объятый тяжелой думой, с раной на сердце — навсегда терял любимую девушку.

 

Ах, барин, барин, скоро Святки,

А ей не быть уже моей,

Богатый выбрал да постылый —

Ей не видать отрадных дней…

 

Что уж там творилось внутри Полины Ивановны, когда пела? Спроси — она и сама бы лишь плечами пожала. Казалось бы, где та Волга подо льдом? Где та тройка под расписными дугами? Где тот ямщик с ременным кнутом? Но звучала песня так, что с последней нотой хотелось садануть себя кулаком по колену, выдохнуть, мотнув головой: «Эх… Жизнь ты моя поломатая!»

У Фрола Кузьмича, отчаянного пулеметчика, любимой песней была «Безымянная высота». На День Победы исполнял ее обязательно. Девятого мая у обелиска в центре села собирались воины Великой Отечественной. Фрол Кузьмич приходил с баяном. «Безымянную высоту» пели все фронтовики. У каждого случалось в круговерти войны: «Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят».

В домашнем хозяйстве что Фрол Кузьмич, что Полина Ивановна не блистали талантами. Детей-то нарожали дай бог каждой семье. По демографическим показателям плодовитая вышла пара: пять сыновей и две дочери. А хозяйство — смех. Корова вечно по титьки в навозе. В огороде травища по пояс. Что дети сделают — то и ладно. Фрол Кузьмич по причине протеза не рвался на передовую домашних проблем. Полина Ивановна выборочно относилась к ним. В огородных делах явно была не прима. Здесь формула «талантливый человек талантлив во всем» применения не имела.

Чего не скажешь о кулинарном даре. Особенно если вдохновение поварское накатывало. Не обязательно по причине праздника. Могла под вечер прийти с работы — служила библиотекарем в школе — и вдруг зачешутся руки… И пошло-поехало! Кураж Полины Ивановны передавался русской печке. Беленой толстобокой красавице, что стояла главным атрибутом-агрегатом большой кухни. Как гармошка в руках Фрола Кузьмича, которая преображалась, когда хозяин входил в азарт, — так и печь. Полина Ивановна ворочала чугунками, кастрюлями, сковородками, печка гудела огнем, дышала созидательным жаром. Варево-жарево бурлило, скворчало, источало ароматы…

Готовила Полина Ивановна в циклопических количествах. Оно и понятно — орава в доме. Поэтому чистить, резать, крошить приходилось горами. Если бы Ахматова увидела этот процесс, она бы точно привела цитату из себя: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» Охваченная порывом кулинарного созидания, Полина Ивановна не думала о мелочах: отходы летели во все стороны, если что задерживалось на столе (луковая шелуха, картофельные очистки), тут же следовал широкий жест, смахивающий помехи на пол — нечего путаться под руками. Как скульптор избавляется от лишнего, высекая из камня шедевр, так Полина Ивановна отбрасывала в сторону ненужное.

— Мам, мы только что пол подмели, вымыли! — завозмущаются дочери при виде варварской картины.

— Не скиснете! Еще раз уберетесь!

В процессе творческого порыва вдруг обнаруживалось отсутствие необходимого ингредиента. Полина Ивановна, как полководец, ведущий решающее сражение, бросала в бой резервы. Отправляла детей в магазин. Если и сыновья-дочери отсутствовали под рукой, успевали смыться к данному моменту, приходилось решать проблему с привлечением соседских запасов.

Она выскакивала на высокое крыльцо и кричала соседке, что жила за глухим дощатым забором:

— Лена, выручай! Соль кончилась!

Голос Полины Ивановны пробивал любые заборы и стены. Пол-улицы тут же узнавало о солевом дефиците у Кругляковых. Лена щедро сыпала в стакан соль, бежала к соседке, обязательно спрашивала, предвосхищая события:

— Может, еще че надо? Принесу!

— Не, у нас все есть! — звучало в ответ.

Но вскоре раскрасневшаяся от внутренней энергии и внешнего печного градуса Полина Ивановна снова кричала с крыльца:

— Лена, лаврентия неси!

Лаврентий — это не мужик в очочках и с усами, лютый госдеятель времен сталинизма. Лаврентий — лавровый лист.

— Недавно покупала, — принимала от Лены специю, — да на мою шоблу не напасешься!

Могла понадобиться томатная паста, перец-горошек. Да мало ли что. Лена с удовольствием выручала соседку, она знала — в последний раз Полина Ивановна выскочит с призывным:

— Лена, айда пробовать!

Полина Ивановна была из тех художников, которые не прячут произведения по запасникам, а щедро выставляют их на суд почитателей. Лена бросала все и летела снимать пробу с шедевра.

Элементарные щи получались гениально. Рассольник из почек — ел бы и пел. Исходный материал для блюд (скажем, мясо), конечно же, самой высокой кондиции. При должности Фрола Кузьмича только качественные продукты могли доставляться в дом. Да ведь чей желудок не испытал на себе, что легче пареной репы превратить отличный продукт в тошнотворное варево. Здесь же ничего подобного. Коронным блюдом у хозяйки считались рыбные пироги. Они имели высочайший рейтинг в Белоярке. Стояло село на берегу Иртыша не одну сотню лет, местные жители спокон веку умели обращаться с рыбой, но… Если у кого-то из сельской элиты случалось особой важности торжество — шли на поклон к Полине Ивановне с нижайшей просьбой испечь пироги. И потом блюдо за столом торжественно представлялось как авторское, фирменное. Все знали: пироги от Кругляковой — значит, высший класс.

Исключительная была повариха Полина Ивановна, тогда как на стирку талантов не хватило. Мешал размашистый характер. Могла вместе с половиками праздничные рубашки сыновей замочить. Рассуждала: че зря время терять? Замочит на полчасика, а тут на гулянку, к примеру, позовут…

Мало какое сельское торжество (именины, крестины, свадьба, проводы в армию, встреча родственников) обходилось без Кругляковых. Фрол Кузьмич в одном лице две роли исполнял. С одной стороны, гость почетный, почти свадебный генерал (колхозный бухгалтер — должность высокая), а с другой — баянист каких поискать. И человек компанейский, в нужный момент и анекдот расскажет, и любой политический вопрос разложит по полочкам. Ну и Полина Ивановна — звезда не второй величины, украшение любой компании.

И вот позовут Кругляковых на гулянку. Если Полина Ивановна у корыта в тот момент окажется, приоритет в дилемме — стирать или гулять? — не первому отдается. Поэтому не скоро возвратится к замоченному белью хозяйка. И результат может получиться не слишком радостный. Кинутся сыновья рубашки искать — на танцы, к примеру, идти в клуб, а рубашки в полосах от половиков.

— Мам, ты че сделала?

— Че-че! Постирала. Ходите чумазиками… Надевайте, че носом крутить? Чистые, да и ладно!

— Да полосами же! Это ведь не отстираешь!

— Но не рваные же!

«Ёшь золотая»

Вся семья пела. Могли такой концерт закатить! Фрол Кузьмич на баяне играл самоучкой, ни единой ноты не знал, а мог бы, прояви желание, по музыке ученым стать. Его в музучилище из госпиталя звали. Настойчиво агитировали, дескать, с вашим абсолютным слухом будущее отличного музыканта вам обеспечено, только немного подучиться. Фрол Кузьмич — мужичок расчетливый, пораскинул мозгами и отказался. Лестно о себе такое услышать, но «абсолютный слух» — это что-то абстрактное. Тогда как бухгалтерские счеты в руках — вот это профессия. Одним словом, не захотел менять село на призрачное городское счастье.

На жизнь зарабатывал в конторе, а уж в свободное время, в особенности в выходные и праздничные дни, баян из рук не выпускал. И в будни мог запросто привести друзей-товарищей домой. Наплевать, ночь или полночь, — айда ко мне, дорогими гостями будете. Выпьют, конечно же, и, конечно, не чаю морковного. А следующий после тостов номер программы — хозяин детьми начнет хвастать. Давай будить свою гвардию на концерт.

Ни сыновей, ни дочерей не учил никогда буквам или стихотворениям типа «Идет бычок, качается», но петь да играть — с малолетства всех. Чуть подросли — вот уже и хор. Здорово пели. И солистом каждый мог. Как такими детьми не погордиться перед подгулявшими товарищами!

Младшего, Федьку, Фрол Кузьмич на табуретку ставит:

— Пой, сынок!

А Федька спать хочет, глаза у бедняжки слипаются. И с дикцией нелады — не все буквы еще выговаривал. Однако отца это разве остановит, ему во что бы то ни стало надо продемонстрировать таланты наследников. И запоет, бывало, Федька с табуретки, как со сцены, старательно высоким голоском выводя:

Ой ты, ёшь,

Хорошо поешь!

Ты о чем поешь,

Золотая ёшь?

Счастье повстречается —

Мимо не пройдешь!

Ой ты, ёшь!

«Ёшь» — это у Федьки «рожь» так выпевалась.

Штрихи к портретам Федьки и Тольки

С годами у Федьки с дикцией все наладилось, его даже в Омский русский народный хор приглашали. Он учился в автодорожном институте, пел в институтском ансамбле. Знаменитый солист Омского хора Шароха на смотре студенческой самодеятельности заприметил талантливого парня. Он и фактурой мужской любо-дорого посмотреть: в плечах широченный, русые вьющиеся волосы… И голос! Шикарный баритон.

Шароха и так и сяк принялся соблазнять студента на профессиональную сцену. Бросай, мол, институт, пошли к нам, будешь по заморским странам ездить: Америка, Франция, Швейцарии всякие. И не где-то во втором ряду подпевать — место солиста обеспечено. Между делом, дескать, окончишь музыкальное училище, а там и консерваторию. Но Федька, как и отец в госпитале, отказался от призрачных хлебов артиста, решил, что у инженера-дорожника надежнее будущее. Лишь иногда посетует: «Мог бы и со сцены петь!» Впрочем, тут же оборвет себя: «Да чего там хорошего в этом артистическом блудосборище?»

Брат Федора Анатолий, было дело, голосом подрабатывал на кусок хлеба. Учился в институте не ахти как, стипендия далеко не всегда обламывалась — ну и пел в ресторане. Школу Анатолий с грехом пополам окончил. Некогда было впитывать знания. То на рыбалку труба зовет (стерлядь дуром на закидушки прет), то хоккейный сезон нагрянул или надо терзать гитару в школьном вокально-инструментальном ансамбле. Когда тут за учебниками сидеть?

Тем не менее после выпускного вечера сунулся не в профтехучилище — в институт подал документы. Амбициозности не занимать, ну и с первого экзамена оказался за бортом высшего образования. Вскоре в армию забрили. В тюменских лесах Анатолий задумался: ведь ему светит всю жизнь в навозе возиться. Нужен диплом! А служил в ракетной части. Командир — мастер спорта по многим видам — гонял воинов-ракетчиков через день да каждый день. То кросс, то разминка, то соревнования, то тренировка. У Анатолия хорошо получалось бегать на лыжах и без оных, толкать и метать все что можно. Нацелился он на физкультурный институт.

Но ведь там экзамены не только по бегу и прыжкам. Анатолий попросил старшую сестру Светлану выслать ему учебники, начиная с пятого класса. Много нового для себя открыл по всем предметам. Дополнительно к теоретическим занятиям по русскому писал сестре длинные письма и требовал, чтобы та присылала их обратно с указанием красной ручкой ошибок орфографических и стилистических. Она учительницей работала в Бийске. Поначалу возвращались письма типа картин на тему первомайской демонстрации — красным-красно на каждой странице. Потом праздник стал бледнеть. В синие будни в конечном итоге так и не превратился, однако на твердую троечку сочинение при поступлении в институт Анатолий написал.

И остальные экзамены сдал с таким же успехом — кроме спортивных. Что касается испытаний на беговой дорожке, в бассейне и в секторе для метания, здесь Анатолий мало кому уступил. Учась «на спортсмена», пением в ресторане неплохо подрабатывал.

Лешка и моторашка

У Кругляковых в те славные времена, когда все они жили в Белоярке, середины не было. И ходили-то ускоренным темпом. Даже Полина Ивановна при ее внушительной комплекции отличалась легкостью на ногу. Фрол Кузьмич, несмотря на протез, тоже умудрялся с ветерком гнать вдоль по Промышленной (так называлась центральная улица), по которой пролегал путь ветерана-инвалида в контору. Ну, а уж сыновья — те исключительно бегом. Но и бега им не хватало: чуть подрастали — сразу повышали скорость передвижения по селу с привлечением технических средств, пересаживались на велосипеды, мотоциклы. С этого исторического переходного момента очередного подросшего Круглякова пешком никто не видел. Казалось, что и уезжали они навсегда из села на своих мотоциклах, или, как звала Полина Ивановна двухколесных коней с мотором, «моторашках». В результате один Лешка остался верен родному селу, остальных его братьев и сестер разнесло по белому свету.

Лешка за всех братьев в Белоярке отдувался на гулянках: пел, на баяне играл, а также на гитаре, балалайке, веселил публику. Он не прельстился высшим образованием. Фрол Кузьмич с гордостью говорил: «Я всем детям дал образование!» И добавлял с грустинкой: «Лешку-шалопая тоже бы выучил, но, как говорится, в семье не без Лешки». — «Всем нельзя быть инженерами, — отмахивался сын, — кому-то надо и коровам хвосты крутить да за дойки дергать!» Хвосты Лешка не крутил ни коровам, ни козам, за дойки тоже мясо-молочную скотину не дергал, работал по моторашечной части — шофером. В разное время возил хлеб, почту, продукты.

И личный транспорт имелся. Поэтому пешком не утруждал ноги. С гулянки, бывало, возвращается на «Иже-Юпитере» — мотоцикле с коляской. Никакущий. Моторашка, как хороший конь, дорогу домой знает, везет неторопливо Лешку. Тот хоть и крепко сжимает рога руля, да исключительно дабы не вылететь из седла. Улица прямая, но дом Лешкин в стороне от магистрали. Доедет он до нужного проулка и стоп, тормозит. А повернуть руль — это уже выше человеческих сил. Уронив голову на грудь, посапывает полусонно и ждет момента, когда какой-нибудь сердобольный земляк увидит картину «Богатырь на перепутье» и спросит:

— Че, Леша, домой?

Тот мотнет утвердительно не совсем послушной головой. Земляк повернет руль, задаст нужный вектор, и вскоре моторашка с нагулявшимся хозяином упрется в родные ворота.

Покос

Отзвенели молодые годы Фрола Кузьмича и Полины Ивановны, пролетело лето жизни — с ярким солнцем, веселыми грозами, радужными ливнями, — подошла осень земного пути. Дети разлетелись по большим городам, обзавелись семьями, обросли заботами, некогда родителям весточку написать лишний раз. Один Лешка в пяти минутах жил.

Опустел в недавнем прошлом шумный дом. Кошка Лизка мяукнет когда или корова Марта замычит во дворе да пес Уран взбрехнет. От коровы Фрол Кузьмич отказываться не хотел. Любил он простоквашу, литрами мог пить, и все же не в ней крылась причина.

Месяца за полтора до сенокоса Фрол Кузьмич садился за письма сыновьям. День Победы отгуляет, отпразднует, как полагается фронтовику, а где-нибудь через недельку, отойдя от события, брался за письма. Писал длинно, слезливо, давил на жалость без всякой скидки. Дескать, ослабли мы с матерью, не то что раньше горы могли свернуть, не та силушка, а надо сено косить.

Полина Ивановна ворчала, ругалась:

— Ну че ты опять пристаешь? У них своих дел невпроворот, а ты с покосом. Лешка не накосит, че ли? А то и купим, они обязательно деньги пришлют! Не оставят, не бойся. Уж детки у нас дай бог каждому.

Фрол Кузьмич не обращал внимания на замечания жены, строчил и строчил. Отправив первую партию писем, он и не думал сложа руки ждать реакции сыновей на вопль отца о помощи. Через неделю садился за следующий почтовый веер. Ответов в эпистолярном жанре не было. Кто-то присылал лаконичную телеграмму, кто-то отмалчивался. Да Фрол Кузьмич на письма и не надеялся. Главное, считал, достучаться до совести. И ведь ни разу не получалось, чтобы никто не приехал. А бывало, все собирались. В том числе невестки, зятья, внуки.

Вот уж когда дом вставал кверху дном! Гости приезжали на короткий срок. Поэтому в долгий ящик ничего не откладывали. Невестки и дочери с порога затевали генеральную уборку по всем углам. Полина Ивановна вспоминала молодость и прочно занимала место у печки и гнала всех, кто набивался в помощники. Сама шуровала чугунками да сковородками, заводила тесто. Внуки шныряли по огороду. Хоть бабушка и не больно много внимания уделяла грядкам, все равно было что поклевать: морковка, горох, бобы, малина дурниной росла у забора, на задах смородина — красная да черная. При случае можно и на крыжовник наткнуться в зарослях травы. Сыновья тоже что-то делали под командованием отца во дворе и дома, однако на покос не рвались в первый день. Мужики считали: никуда он не денется.

Куда рвались сыновья — так сесть за стол и отметить встречу! Стол всякий раз ломился, проседал от разносолов, ножа не просунешь между тарелками, салатницами, селедочницами, мисками и вазами. Полина Ивановна загодя готовилась к покосу, и гости не с пустыми руками приезжали. Что это были за вечера! Само собой, выпьют хорошо, само собой, закусят отлично. Оно и понятно — мужики как на подбор! Прямо шкафы за столом. Не в прогонистого Фрола Кузьмича сыновья — в мать. Широкой кости. Тарелки только отлетают…

Но вот наступает момент, когда Фрол Кузьмич, сидящий во главе стола, как настоящий артист, лениво так предложит:

— А не спеть ли нам, мать?

На что Полина Ивановна обязательно, вздохнув картинно, скажет:

— Сиди уж, певун! Отпели мы свое, отец, отыграли… Пусть молодежь отдувается. А мы послушаем.

Молодежь, конечно, начинает просить. И Полина Ивановна, чуток пококетничав, без всякой разминки и распевки затягивает: «Вот мчится тройка почтовая…» Фрол Кузьмич (он никому не разрешает аккомпанировать матери в этой песне) растягивает меха баяна. И поет тульский баян на пару с Полиной Ивановной, взмывает вместе с ней вверх: «Ах, барин, барин, добрый ба-а-арин…» Уходит в тоске вниз: «Богатый выбрал да постылый…» Вдвоем рвут они души слушателей этой тысячу раз слышанной историей. Любили начинать с этой песни. Выложиться, взять уровень, а потом баян переходил из рук в руки… И что только не пели! Из репертуара Руслановой, Шульженко, Богатикова. Русские народные, украинские обязательно. Далеко за полночь заканчивался концерт.

Белоярка на косьбу рано-рано поднимается. Покосы за Иртышом, пока туда доберешься… А ведь надо следовать присказке «коси, коса, пока роса». Еще темно, а уже начинается движение косарей на берегу, Иртыш оглашает треск лодочных моторов. Одни Кругляковы не торопятся. Они спят. Шутка ли, чуть не до третьих петухов из-за стола не вылезали. Проснутся, когда уже солнце вовсю разгуляется. Какая там роса? Жара к земле давит. Кругляковых температура окружающего воздуха не волнует. Они пьют чай, не торопясь собираются. И возникает традиционный диалог отца с сыновьями. Фрол Кузьмич настойчиво требует взять его с собой, но братьям такой довесок в обузу. Будет под руку указания давать. Они под разными предлогами стараются оставить отца дома.

Наконец под доводами сыновей Фрол Кузьмич сдается:

— Да ну вас, неслухов! Только бы наперекор отцу поступить.

Лешка заводит лодочный мотор, братья прыгают в посудину, она тяжело оседает. Лешка закладывает крутой вираж и нацеливает нос лодки на другой берег:

— Ну, парни, погуляли — и будет!

Специально для покоса он хранит в погребе две фляги с березовым квасом. На косьбу берет пару канистр с фирменным напитком. Покос метрах в двухстах от воды. Братья дойдут до него — и за косы. У каждого своя, именная; Лешка предварительно отобьет все, он по этому делу мастак с детства.

— Сопли жевать некогда! — скомандует на правах местного. — Это вам не в ваших городах. Давайте упремся рогом! Мать уже с пирогами завелась, я утром стерлядку принес, надо успеть к горяченьким.

Как пойдут косы сверкать в высокой траве! Фрол Кузьмич в свое время, при должности главного бухгалтера, хороший покос застолбил. Добрый луг. Перегородят его братья-косари шеренгой. И айда… Как упрутся без перекуров! Только время от времени кто-нибудь остановится, воткнет косу ручкой в землю, чтоб, не дай бог, кто не наступил невзначай, подойдет к канистре с ядреным квасом, приложится — и опять за косу. Ух работают… Да и что тянуть? Дома мать с пирогами, стол с гуляньем!

При хорошей погоде через тройку дней сгребают просохшее сено и перевозят через реку. Это отдельная песня. Лодку загружают так, что сердце кровью обливается: страшно смотреть, того и гляди перевернется. Фрол Кузьмич с берега картину увидит — копна летит по воде — и как начнет ругаться! Лодка едва-едва бортами не черпает воду. Но сыновьям надо быстрей-быстрей! «Че дробиться?» — говорит Лешка. И вправду, «че», когда пироги стынут, холодец тает, водка киснет?

Лодка, чудом не перевернувшись, доставит копешку на родной берег. Дальше сено перегружается на Лешкину моторашку, у него на этот случай прицеп имеется специальный. И снова транспортировка идет на пределе технических возможностей.

— Заполняй бомбовоз до ватерлинии! — командует водитель.

Перегруженный «бомбовоз» еле прет, взбираясь в гору, — берег-то высокий! — мотор жилы рвет, натужно ревет. У Фрола Кузьмича сердце разрывается.

— Сожгете моторашку! Лучше лишнюю ходку сделать…

Да куда там! Сыновьям лучше лишнюю песню за столом спеть.

Чудеса офтальмологии

Корову Фрол Кузьмич держал до последнего: даже когда Полина Ивановна отказалась доить, сам стал обихаживать Марту. «Пока могу — буду!» — упрямо стоял на своем. Умер в одночасье.

В тот день у жены давление подскочило. Вызвали «скорую», приехала машина, укол поставили. Врач, дочь подруги Полины Ивановны, не сразу за порог смоталась, подождала, пока болящей полегчает, посоветовала недельки две в стационаре полежать, дала таблетки на всякий случай.

Медики уехали, а Фрол Кузьмич говорит:

— Не могу, Поля, горит все внутри! Горячим пламенем пылает!

Примерно за полгода до этого вдруг попросил:

— Похорони меня, Поля, рядом с мамой. У отца место лучше, но с мамой хочу. Дурак был, брата послушался, надо было настоять — маму к папе подхоронить. Так Ванька уперся: «Пусть каждый рядом со своей родовой лежит!»

Полина Ивановна завозмущалась:

— Ты с чего это, Фролушка, засобирался умирать? А я как одна?

— Это я просто к слову.

Но вдруг воспламенилось в груди. И «скорая» не успела.

Стала жить Полина Ивановна одна. Квартирантов держала — все веселей. Хоть чаще не совсем путные попадались. Где-то в это время получила она прочное имя — бабушка Полин. Назвал ее так трехлетний внук Сережа, Федькин сын. Она звала его — Серьга. «Бабушка Полина» у Серьги не выговаривалось, а «бабушка Полин» получалось звонко. С его легкой руки она вошла в последний период своей жизни с этим именем. Ее так даже Лешка порой называл. Самое интересное: Полина Ивановна не обижалась, больше того, ей новое имя нравилось.

Будем и мы звать ее так.

Корову она продала, но сыновья приезжали и без покоса. Главным занятием стала рыбалка. Уедут мужики, бабушка Полин заставит невесток половики стирать:

— Девки, давайте-ка наведем чистоту, пока мужики рыбу на пирог ловят. Тащите в корзинах половики на берег, а я себя помаленьку.

Невестки тащат половики, а бабушка Полин себя с трудом перемещает в ту же сторону. Доковыляет, сядет и смотрит вдаль. С глазами у нее, как и с ногами, совсем плохо: сделали операцию по удалению катаракты, да не очень удачно.

И вот сидит на берегу. Вдруг говорит:

— Вон сыночки плывут.

Невестки вскинут головы. Вроде как точка на горизонте движется.

— Не может быть, не они это!

— Как не они, когда вон Федька на корме сидит, я же хорошо его вижу.

Как она может видеть? Минут пять назад теплоход прошел, говорила:

— Звук слышу, а так не вижу.

Но тут уверяет:

— Че я, не вижу, че ль? Федька на корме, а Лешка в носу.

Невестки и лодку еще не различают, а она видит, где кто из сыновей сидит. И ведь точно, угадает. То ли сердце подсказывает, то ли глаза на сыновей зрячими становятся. Чудеса офтальмологии, да и только!

Мамушкина вафельница

Собралась бабушка Полин к дочери Светке на Алтай. Как всегда, десять сумок набила. Мед, ветчина домашняя и другая всячина. Лешка приехал забирать; бабушка Полин сидит на табуретке, вокруг сумки, а в руках вафельница. Да не просто вафельница — музейный экспонат. Оказывается, вафли — изобретение отнюдь не ХХ века и их не в какой-нибудь французской провинции кулинары придумали. В русской печке тоже делали изысканное печенье. У вафельницы бабушки Полин ручки полутораметровые. Кованые.

Лешка как увидел мать с этими оглоблями, так и обомлел.

— Мам, ты че, с ними собралась ехать?! — спрашивает.

Хотя сам не верит. Ну не может такого быть!

Может.

— А че? Я, сынок, отпекла вафли-то, надо Светке передать. Вафельница мне от мамушки досталась! По наследству.

Лешка аж забегал по комнате.

— У Светки нет русской печки. Куда она их совать будет?

— На газе будет печь.

— Да у нее кухни не хватит на эти оглобли.

— Хватит. Помнишь, когда отцу девять дней делали, на газе вафли пекли?

— Как же не помню! Бабы чуть не поубивали друг друга этими жердями!

— Ниче, Светка аккуратно будет.

Сын решил с другой стороны подойти:

— Мам, твой агрегат для моей машины негабаритный, не влезет!

— Как-нибудь войдет.

— А в вагоне как ты с ним будешь?

— Ниче…

Лешка понял: мать не переговорить, а время поджимает. Он, как всегда, приехал тютелька в тютельку, никакого зазора по времени не оставил про запас. Лешка к тому времени с моторашки пересел на «жигули». Вырвал он у матери кондитерский агрегат, крутнулся — и за дверь. Прибегает через двадцать минут, ручки почти по самое основание отчекрыжены.

— Едем, мама, скачками, не то опоздаем!

— Ты че, варнак, натворил? — подскочила с табуретки мать. — Ты че наделал?

— Как раз Светке — с ее микроскопической кухней!

— Мамушка мне передала, а ты обкорнал!

Бабушка Полин чуть не в слезы. А что уже сделаешь?

— Че ты такой-то безголовый? — ругалась всю дорогу. — Че безмозглый-то такой? Сердца у тебя никакого нет!

— И рук нет, и ног тоже! Непонятно, кто тебя каждый раз в город возит?

— Он еще и подшучивает! Испортил вафельницу!

 

— Да купит Светка какую надо! Сейчас и электро есть, и на газе! Зачем ей твоя уродина?

— Это же мамушкина вафельница! Как ты не понимаешь? Мамушка на ней на свадьбу мою пекла и, когда ты родился, в роддом мне приносила вафли, на ей сделанные…

На Алтай в тапочках

Бабушка Полин любила у дочки Светланы гостить. Она бы и к Анне ездила, да та жила чересчур далеко — в Чите. Туда не наездишься — трое суток на поезде. Сыновья в Омске жили, но их реже, чем Светку, посещала, неуютно себя рядом с невестками чувствовала.

В тот раз собралась в Бийск в декабре. Никольские морозы ударили, она Лешку просит: отвези в Омск на вокзал. Сын примчался везти маму: та сидит в зимнем толстенном пальто, в шали. А на ногах… розовые тапочки в горошек. Обувь никак не по погоде.

— И че? — остолбенел он, разглядывая матушкин прикид.

— Танька-квартирантка, сучка такая, мои валенки и сапоги куда-то задевала! Пропила, наверное. С нее станет. И слиняла — второй день нет, а я обыскалась, не в чем ехать. Не поеду.

— Как это? Толя билет уже купил! Светка ждет! А ты — «не поеду».

— В чем?

Забегал Лешка по дому в поисках — вдруг что-то найдется? А ничего. На улице без малого сорок градусов. Но Лешка был бы не Лешка, если б согласился материн отбой уныло поддержать.

Он встал перед матерью и широкими мазками набросал план взятия Алтая:

— До Омска за полчаса на машине долетим, на вот шаль, укутаешь ноги, не замерзнут. До вагона тебя с Толиком на руках донесем, он на вокзал обещался прийти, а в вагоне тепло. Светке сообщим, она тебе какие-нибудь чуни найдет.

Так и сделали. Сыновья маму, не успела она из машины вылезти, подхватили на руки. Хоть мама далеко не изящных размеров, да они ее, как легкую лебедушку, шутя внесли в вагон, посадили на сиденье.

Попутчики всю дорогу удивлялись. Бабулька в розовых тапочках за тысячу километров в самые морозы двинула в гости!

Доехала путешественница в легкомысленной обуви и даже не кашлянула. Светка в Бийске валенки принесла, бросилась в вагоне мать обувать.

Та растрогалась:

— Вот я барыня! К поезду на руках приносят, в поезде обувают, как принцессу…

Лебединое озеро

Приехала бабушка Полин в Омск праздновать пятнадцатилетие внука Серьги. Навезла вкусноты, пирог рыбный испекла дома. «На вашем газе ниче у меня не получается».

Накрыли стол, вот-вот гости придут, она всполошилась:

— Эт че это я тут растрепой сижу, надо в парикмахерскую сходить!

Толя стал уговаривать:

— Мама, куда ты?

Да разве маму уговоришь, коль решила.

— У вас тут рядом, пойду!

— Там же по записи!

— Ниче, скажу, из деревни бабушка, у внука день рождения, не растрепой сидеть!

Ушла. Вот уже и гости собрались — бабушки Полин нет. Слюной все исходят за столом, но нельзя начинать. Наконец часа через два заявляется. Химку сделала, волосы покрасила, маникюр…

В другой раз поехала на юбилей Федьки. Не Федьки, конечно, Федора Фроловича. И сюрприз приготовила. Лешка приезжает за ней на машине, бабушка Полин, как всегда, сумок набрала. Чего только не наготовила: от шанежек до рулета куриного. Пирог рыбный, само собой. Кроме этого, стоит на столе наготове огромное блюдо.

— Че, и вот это тащить? — Лешка привык к маминым чудачествам, однако такого еще не было.

— А как же!

Бабушка Полин по телевизору услышала рецепт и решила удивить гостей. Из желе делается голубое озеро с зеленой волной, а по нему плывут два заварных лебедя со сладкой начинкой. Каждая деталь прописана, каждая проработана. Клювики у лебедей красненькие, глазки выведены, чуть ли не каждое перышко прорисовано. Красота! С великими предосторожностями довезла бабушка Полин «озеро».

Всю дороженьку ругала сына:

— Да не гони ты! Осторожно! Куда тебя несет?

— Че, нам ползком ехать из-за твоих дурацких птиц озерных? Засмеют меня мужики по трассе!

— Ну и засмеют! Зато озеро будет в целостности.

Довезли. На балкон поставили. Гуляют, до сладкого не дошло еще, а внук Серьга захотел стрельнуть фейерверком с балкона, ломанулся туда.

Бабушка Полин вскричала заполошно вослед, будто пожар разыгрывается:

— Стой, Серьга! Стой! Лебедей поломаешь, зараза такая!

А Серьга и на самом деле ногу занес в озеро вляпаться. Только чуток повредил гладь. Бабушка поворчала на внука, пригладила озеро.

Но любила Серьгу и его придумку с бабушкой Полин.

Отцы и дети

Жизнь поскучнела на бабушку Полин, когда та умерла. Конечно, новые песни придумала жизнь, что там о старых тужить? Серьга вон как хорошо поет! Голос сильный, красивый. Но исключительно на рэп налегает.

Отец ворчит:

— Че за музыка? Скачки голой задницей по стиральной доске!

— Ну не «Ёшь» твою петь! — обижается Серьга.

— А чем, скажи, плохая песня? Чем? — заводится отец. — Вслушайся, какая мелодия…

И, желая одержать победу в эстетическом споре отцов и детей, хватает баян:

 

В поле за околицей,

Там, где ты идешь,

И шумит и клонится

У дороги рожь.

 

Серьга сначала молчит, а потом подхватывает, и они на два голоса доводят песню до конца.

— Ну че? — победно вопрошает отец.

— Ниче, — снисходительно говорит сын. — Бабушке, может, понравилось бы.

— Слышал бы, как она в молодости пела…

И Федор Фролович растягивает меха:

 

Вот мчится тройка почтовая

По Волге-матушке зимой…

 

И снова Серьга не остается в стороне, поддерживает отца. Он знает все песни семейного репертуара. Но сам поет один рэп. Зато какой аккомпанемент на баяне наяривает! Тут никакой рэпнутый негр за ним не угонится… Деду Фролу обязательно понравилась бы игра внука. А про бабушку Полин и говорить нечего.