Журнальный мир

Николай Николаевич Волков родился 21 июня 1872 года в Киеве. Его отец, Николай Егорович Волков, был юристом, служил присяжным поверенным; мать — по национальности француженка, Мария Марковна Грийя-Волкова. Николай Егорович увлекался историей. В 1900 году вышла его книга «Двор русских императоров в его прошлом и настоящем». Книга переиздана в 2013 году.

Николай был третьим ребенком в семье. Его сестры Мария и Ольга умерли в младенчестве от диспепсии и похоронены в Киеве на Байковом кладбище. Николай рос худеньким и слабым ребенком, перенес все инфекционные болезни. И даже, несмотря на прививку, будучи с матерью в Марселе и Париже у бабушки, заболел черной оспой. Надетая на время болезни резиновая маска спасла лицо от следов оспы. Николай с детства носил очки.

Его отец, Николай Егорович, прожив с женой пятнадцать лет, бросил ее, когда Коле было семь. Мать его, будучи очень хозяйственной, употребила имеющиеся у нее деньги и драгоценности на покупку дома по ул. Тимофеевская, д. 8 (теперь ул. Коцюбинского, 10). На участке при доме были выстроены 4 флигеля по девять комнат в каждом (есть большое фото всей семьи на фоне флигеля). Семья жила на средства от эксплуатации выстроенных квартир, выплачивая постепенно ссуду, занятую в банке.

В гимназию Николай поступил в десять лет, хорошо подготовленным. В семье, кроме матери, жили его бонна-немка Юлия Фердинандовна, старый лакей и еще несколько приживалок. Мария Марковна трогательно относилась к простому люду.

Фактически Николай вырос с матерью-француженкой, почти не знавшей русского языка, республиканкой по своим убеждениям. Это ее влияние очень сказалось на взглядах и поступках сына. Будучи в 6 классе гимназии, он выступил с запрещенными стихами Некрасова «Вот парадный подъезд…», за которые был тут же отведен в карцер на три дня. В результате ему пришлось оканчивать обучение в другой гимназии. За выпускное сочинение на тему «Возвышенную цель поэт избрать обязан» он получил блестящую оценку, но провалил латынь, и диплома об окончании гимназии не имел.

У Николая было много друзей среди гимназических товарищей, он пользовался большим авторитетом в классе. Будучи очень начитанным, знающим языки и законы, он смело выступал в защиту классных товарищей, вызывая этим недовольство дирекции и классных руководителей.

Не имея диплома, Николай поступил вольнослушателем в Киевский университет на юридический факультет. Будучи на третьем курсе, участвовал в студенческих забастовках 1896 года. Был в числе двенадцати представителей от бастующих студентов. Им всем было предложено покинуть стены университета. В 1897 году, обменяв киевские дома на маленькое имение в шести верстах от города Ровно, под названием Большие Омеляны, Мария Марковна попробовала хозяйничать. Управляющий имением, поляк, запродав весь урожай на три года вперед и получив сорок тысяч, сбежал за границу. Семья осталась в тяжелом положении, т. к. последующие три года на Украине были неурожайными.

Продав имение и расплатившись с долгами, Николай Николаевич, пользуясь протекцией отца, устроился на государственную службу в городе Петрозаводске в должности чиновника особых поручений при генерал-губернаторе Протасьеве. Ему было в то время двадцать семь лет. Мать его, Мария Марковна, умерла от рака 18 марта 1901 года в городе Петрозаводске. Николай Николаевич, безумно любивший свою мать, очень тяжело пережил ее смерть. У него был даже легкий паралич.

Женился Николай Николаевич в 1903 году на Галине Павловне Поповой, приехавшей в Петрозаводск после окончании петербургского Института благородных девиц имени принца Ольденбургского. В этом же году он получил должность мирового судьи в городе Олонец, где и родились его дети, дочь Ольга и сын Юрий.

В 1908 году вся семья переезжает в Петербург, где Николай Николаевич работает на железной дороге в службе сборов. В то время он уже имел пенсию за двенадцать лет юридической работы. По тем временам дозволялась работа на железной дороге с сохранением пенсии. Ему было тогда тридцать семь лет. Родители его жены жили под Петербургом, на станции Лигово. С ними жил их сын, Леонид, ученик кадетского корпуса. Тесть, Павел Попов был уже на пенсии, но тоже работал в службе сборов железной дороги.

В 1911 году семья Волковых переезжает в Варшаву к отцу Николая. Николай Николаевич проработал в Варшаве на железной дороге в службе контроля вплоть до начала войны с Германией. Его эвакуировали в Омск с семьей.

В 1919 году колчаковская эпопея заставляет семью снова эвакуироваться по Сибирской железной дороге. Доехав до станции Тайга, в тяжелейших условиях семья с большим трудом пробирается на лошадях в город Томск. Сохранились подробные записи Николая Николаевича под названием «Позорная эвакуация».

1920 год семья Волковых встречает в Томске у друзей Еланцевых (ул. Миллионная, 32). Началась тяжелая борьба за существование. Это был период становления советской власти.

Осенью 1921 года Галину Павловну по общей трудовой мобилизации направляют на работу в город Кемерово бухгалтером на химический завод, а Николая Николаевича — в оборудованной «теплушке» — контролером железнодорожных узлов. После отмены этой должности перебирается в Кемерово на должность заведующего театром. Организовав драматический кружок от Политпросвета, Николай Николаевич осуществляет много театральных постановок, будучи в нем режиссером и одновременно играя вместе с супругой. За несколько неосторожных фраз в 1924 году он получает три года исправительного трудового дома (ИТД). Срок этот отбывает в городе Томске, где выступает в роли юрисконсульта тюрьмы и режиссера тюремного театра, имея разрешение на выход в город.

По окончании срока работает на разных мелких должностях, сначала в г. Кемерово, а потом в г. Томске, а также преподает языки и математику на дому.

В 1932 году вся семья переезжает в г. Ставрополь на Северном Кавказе, где Николай Николаевич продолжает давать уроки математики. В эти годы у него прогрессирует глухота и падает зрение.

26 июля 1937 года он вновь был арестован. При обыске чекисты изъяли все родословные дворянские грамоты: в том числе, грамоту на имя Спиридона Волкова, пожалованную Елизаветой Петровной, а также грамоты на его предков, Алексея Спиридоновича и Егора Алексеевича, данные последующими монархами.

Еще до революции Николай Волков был награжден орденом Почетного Легиона 4-й степени за то, что в 1903 году работал проводником и переводчиком у французского посла Бомпара во время его путешествия по Карелии, Белому морю и на Соловки.

Николай Николаевич был высокого роста, очень рано пополнел, всегда носил бороду и усы. По характеру являлся очень добродушным и доверчивым человеком, веселым, предприимчивым даже в самые трудные минуты жизни. Ласковый и безумно привязанный к семье, он, однако, никакими серьезными делами в семье себя не утруждал. Всегда был занят собой, и имел, по его словам, «вторую жизнь в мечтах».

В 1934–1936 годах он много времени отдал литературному труду. Записал всю свою родословную, написал много рассказов о встречах с интересными людьми (записи хранятся в семье дочери О. Н. Жуковской).

В 30-е годы перевел с немецкого роман Фильдинга «Люди будущего», который пропал в издательстве (остались копии рукописей). Перевел с немецкого сборник по медам.

Был расстрелян 18 августа 1937 года в Ставрополе. Посмертно реабилитирован.

К сожалению, не так часто сегодня встретишь семьи, в которых бережно сохраняют память о предках. Однако таковые встречаются. Наталья Евгеньевна Колчанова, родственница Волкова, тщательно собирает информацию о судьбах родственников, живших в XIX — начале XX веков. В ее планах — издать сборник собранных материалов. Замысел представляется тем более осуществимым, что многие ее предки оставили дневники, которые, впрочем, конечно же, нуждаются в расшифровке и редактировании. Но главное — эти документы сохранились! В частности, интереснейшие записки оставил Николай Николаевич Волков. Как мы уже упоминали, в 1903 году ему довелось сопровождать по Карелии и на Соловки французского посла. Во время этого путешествия Николай Волков вел дневник, который мы и предлагаем вниманию читателей. В наши дни дневник публикуется впервые.

По северной области в 1903 г.

(путевые заметки)

I. От Петербурга до Петрозаводска

В мае месяце 1903 г., по распоряжению МВД, я был командирован для организации поездки («tournée») по северной области (б.б. Олонецкой и Архангельской губ.) французского посла при русском высоч. дворе, г-на «Maurice Bompard». Он совершенно не знал русского языка, а потому это поручение необходимо было возложить на хорошо владевшего французским языком и при этом, знакомого с краем. Я как раз совмещал эти оба условия, а потому выбор и пал на меня. Для поездки от г. Петербург до г. Повенец в распоряжение посла был предоставлен небольшой казенный пароход «Петрозаводск», на котором я прибыл в Петербург.

Поездка Bompard носила частный характер — туризма. В этом tournée, кроме самого посла и его жены, приняли участие морской атташе при посольстве граф Кавелье де Кювервиль (vicompte Cavelier de Cuverville) с женой и жена атташе при датском посольстве madame de Kastenskyola. При них находились только: лакей — егерь (chasseur), — поляк, немного знавший французский язык, и посольский повар. Я встретил и приветствовал посла на пристани при посадке его на пароход. Французы оказались очень милыми и симпатичными людьми: ни тени заносчивости или гордости. Что касается их дам, то они были милы, любезны и очаровательны, как умеют быть только одни француженки. С первых же дней нашей поездки между нами установились самые простые отношения, и получилось впечатление, что я давно их знаю, что это хорошие мои знакомые, а не высокопоставленные светские дамы. Их веселость, жизнерадостность были так заразительны, что даже капитан парохода, шкиперы и матросы, ни слова не понимавшие по-французски, невольно восхищались ими и подпадали под их влияние. После смерти моей матери (парижанки) прошло уже более двух лет, и мне в течение этого времени мало приходилось говорить по-французски. Первый день я немного стеснялся, но, поощряемый их лаской и простотой, скоро забыл про светские этикеты и мы по целым дням весело болтали. Я еще тогда не успел отвыкнуть от чисто парижского способа говорить «grasseyement», и дамы сразу догадались, что я наполовину парижанин. Отношения наши с каждым днем становились все дружественнее, и таковыми остались и после поездки, когда я бывал в гостях у Бомпаров в Петербурге. Невольно приходилось вспоминать отношения некоторых высокопоставленных немецких вельмож, где чувствовались чванство и высокомерность этих «шовинистов» к русским, в особенности к стоящим на низших ступенях иерархической лестницы. Никто из французов не знал ни одного слова по-русски, и мне приходилось постоянно быть их переводчиком, а т. к. при этом они все были очень любопытны, и просили разъяснить им все, что приходилось наблюдать во время всего путешествия, то к вечеру я уже хрипел. Тем не менее, я охотно исполнял эти утомительные обязанности переводчика и гида одновременно. Случались иногда курьезы. Так как я был мало знаком с всевозможными видами флоры и фауны северной природы и не имел под руками необходимых книг и достаточно компетентных помощников, то мне приходилось изощряться и прибегать к хитрости, чтобы выйти из затруднительного положения. Когда я попадал «впросак», то вызывал всеобщее веселье. Но их смех был искренний, безобидный и не смущал меня. Повар у Бомпаров был великолепный, а провизия и вина, взятые из Питера — первоклассные. Я и капитан парохода были постоянными их затрапезниками, и любезность посла простиралась до того, что нас с капитаном угощали после обеда великолепными сигарами, хотя никто из их компании не курил.

Как особенность вкуса наших милых дам, укажу на их привычку пить за обедом пиво, разбавленное водой из реки Сены, которая специально доставлялась им из Франции.

По выходе из устьев Невы, нам пришлось пройти мимо знаменитой, построенной еще при Грозном крепости «Орешек», перестроенной и переименованной впоследствии при Петре в «Шлиссельбургскую государеву тюрьму». Тогда еще не было записок Шлиссельбургских узников, появившихся на страницах русской печати только после революции, но я из заграничных изданий уже кое-что знал о жизни этих несчастных. Все, что мне было известно, я рассказал своим спутникам. Бомпар очень заинтересовался моими рассказами, и, между прочим, заявил, что попытается получить разрешение на посещение этого царского застенка. Очевидно, ему не удалось добиться желаемого, т. к. ни в одном из мемуаров шлиссельбургцев не упоминается его имя среди высокопоставленных посетителей этой тюрьмы.

Наш путь лежал вдоль Ладожского озера. Это большое озеро, расположенное в котловине, местами очень глубокое (до пятидесяти девяти саженей), и по нему свободно могли бы курсировать большие морские пароходы, но, так как пароходы, совершавшие рейсы из Питера в Петрозаводск (губ. город Олонецкой губернии), должны были проходить мелководную и местами порожистую реку Свирь, то все они были плоскодонные. Когда разыгрывалась буря на Ладожском озере, и вода в нем бурлила, как в котле, то эти пароходики бросались как щепки, и качки на них были невероятные: и боковые и килевые одновременно. При впадении (у истоков) в реку Свирь, — недалеко была «Волчья губа», самое опасное место для пароходов, — в ней во время бурь погибло много баржей и рыбацких лодок. Река Свирь, вытекающая из Онежского озера и впадающая в Ладожское, имеет в длину до 200 верст, ширина ее от 120 до 180 саженей. Как я упомянул, она очень мелководна и на ней много порогов, гряд и луд. Самый опасный участок пути — между с. Порожьим и с. Мятусовым — очень живописный. На нем для подъема судов было учреждено туерное пароходство. Буксирные пароходы здесь обыкновенно вели только по одному судну. Курсирующие между Петрозаводском и Петербургом два парохода частной компании: «Кивач» и «Олонец» — летом шли по Свири только днем, и ими управляли специальные лоцмана, которые менялись по участкам, т. к. даже самые опытные капитаны не были в состоянии хорошо изучить фарватер этой капризной реки. На левом берегу Свири в 60 вер. от уездного города Олонца расположен был Александро-Свирский монастырь, о котором я упоминал в своем очерке «Авантюрист в …».
В верховьях реки Свири в нее вливается Онежское озеро, близ пристани Вознесенья есть место не замерзающее даже в самые сильные морозы, т. к. в этом месте со дна бьют горячие ключи.

Онежское озеро по величине второе после Ладожского во всей северной области — оно имеет в длину 195 вер. и 123 вер. в ширину. На возвышенном берегу Петрозаводской губы Онежского озера, у истоков двух маленьких речек: Лососинки и Неглинки, расположен г. Петрозаводск, губер. город бывшей Олонецкой губер. Описывать его я не стану, т. к. сделал это в вышеупомянутом очерке подробно, к тому же он ничем особенным не отличается.

Здесь во времена Екатерины II градоправителем был знаменитый поэт Державин. На главной Мариинской ул. сохранился дом, в котором он жил, о чем гласит прибитая к дому доска с соответствующей надписью.

В Петрозаводске посол пробыл только три дня. Он посетил имевшийся в нем тогда Александровский снарядо-литейный завод (основанный еще Петром Великим) и кафедральный собор. Последний, как он мне потом сознался, исключительно, чтобы убедиться, действительно ли в нем вывешена, вместо иконы, картина крушения царского поезда в Борках. На второй день был раут у губернатора. Он сделал только несколько визитов: Губернатору, Вице-Губернатору и Архиерею, и, что никто не ожидал, — капитану парохода, семья которого жила здесь, и посетил мою скромную холостую квартиру. Я упомянул о последнем факте, чтобы указать, какою изысканной любезностью отличался Бомпар. Из Петрозаводска мы должны были поехать на водопад «Кивач».

II. На «Киваче»

Алмазов сыплется гора…

(Державин)

Для поездки наших туристов на «Кивач» была предоставлена большая коляска (шестиместная — «дормез»), специально сделанная для поездки в. к. Владимира Александровича. В коляску эту впрягалась четверка (рядом) лошадей. Вокруг Петрозаводска раньше были большие сосновые леса, но в описываемое мною время они очень поредели: их выкорчевали частью и превратили в пашни.

«Кивач» находится в 65 верстах от г. Петрозаводска (на С.-В.) на реке Суне. Сжатый в диоритовых скалах, он падает почти отвесно с высоты 5 саж. Ширина его 5,7 саженей. Он второй в мире водопад после «Ниагары» (в Америке). Это величественная, но жуткая картина. Уже за две версты, не доезжая до него, становится слышным шум от падения воды, который все увеличивается, и под конец перерастает в такой оглушительный, что приходится буквально кричать, чтобы разговаривать со своим соседом. Посещавшие его туристы не могли привыкнуть к нему, и по ночам не были в состоянии заснуть. Над самым водопадом, на высокой диоритовой скале (в три сажени) построена была беседка, и брызги от падающей воды долетали до нее, обдавая все мелкою водной пылью. Смотреть вниз было жутко, и без привычки кружилась голова. Ниже водопада, саженях в пятидесяти, через Суну был сооружен деревянный мост. На правом берегу, немного выше главного падения воды, был выстроен дом для посетителей. К сожалению, при нем не было ресторана и туристам приходилось запасаться собственной провизией. У самого падения воды образовался круговорот, в котором вода бурлила, как в котле. Глубина его, очевидно, была очень большая, т. к. попадающие в него шестисаженные сосновые и еловые бревна пропадали в нем бесследно, и только далеко в 30-40 саженях всплывали часто одни их щепки. По реке Суне подъезжать к «Кивачу», ближе, чем две-три версты сверху, не рекомендовалось, т. к. течение становилось настолько сильным, что справиться с ним не было возможности, и вас неминуемо повлекло бы в бездну водоворота. По вычислениям тогдашних инженеров, силами Кивача можно было осветить электричеством не только Петербург, но и всю Северную область. Многие иностранные компании пытались взять здесь концессии, но местное начальство отказывало им, все надеялись, что русское правительство возьмется, наконец, за ум и использует эту даровую могучую силу. Увы: надеждам этим не суждено было осуществиться, даже ближайший к нему г. Петрозаводск оставался без электрического освещения.

При въезде посла на водопад чуть было не произошло большого несчастья. Крестьяне соседних деревень, проведав о приезде высокопоставленных туристов, собрались толпой на мосту, через который должна была проехать коляска, чтобы «поглазеть» на такое редкое явление. Дорога к мосту спускалась с довольно крутой горы, и кучер не мог сдержать разгоряченных быстрою ездою лошадей, которые понеслись вскачь. Толпа расступилась, но одна женщина растерялась, споткнулась и упала под коляску. В толпе раздались отчаянные крики. Мы замерли от ужаса. Но каково было всеобщее удивление, когда увидали, что женщина эта встала живой и невредимой. По счастливой случайности четверка лошадей перескочила через нее, не задев ее копытами, и она очутилась между широко расставленными колесами коляски, которая пронеслась над нею, не тронув ее. Испуганные туристы наши сейчас подбежали к ней, и Бомпар, чтобы вознаградить ее за невольно причиненный ей испуг, дал ей сто рублей. Толпа заголосила, пораженная щедростью посла. Один мужичок не выдержал и, почухав затылок, заявил глубокомысленно: «За этакие деньги каженный охотно ляжет под повозку!» Если бы вместо Бомпара сидел Иоанн Кронштадтский, то, наверное, сейчас же распространился бы слух о новом его чуде.

Приехали мы на «Кивач» в 12 ч. дня и пробыли там день. Для туристов продемонстрировали спуск партии бревен через водопад и пустили сверху по течению лодку с человеческим чучелом. От лодки всплыли у моста одни только щепки, и много бревен было расколото на части.

Вечером водопад осветили бенгальскими огнями, и был пущен фейерверк. Зрелище получилось феерическое: огромные волны падающей воды, покрытые пеной и трехсаженный столб мелкой водяной пыли, образованной от брызг, над самым водопадом, засветились всеми цветами радуги, заискрились как алмазы, и действительно получалась полная иллюзия горы разноцветных камней. Бомпар, бывший на «Ниагаре», заявил, что «Кивач» произвел на него более величественное впечатление, чем американский водопад.

На той же реке Суне есть еще два водопада: «Гирвас-порог» (шириною в 5–7 саж.) и «Пор-Порог» (в 7–9 саж.). Но это не одно отвесное падение воды, а целый ряд каскадов, каждый на протяжении 100–200 саж. По виду своему они напоминают финляндскую «Иматру».

III. От Петрозаводска до Сумы

Приехав обратно в Петрозаводск, мы сразу водворились на тот же казенный пароход, с которым должны были следовать до г. Повенца на С.-В. по тому же Онежскому озеру. Во время всего нашего путешествия мне часто приходилось беседовать с послом, и он мне много рассказал интересного про свои поездки и про придворную жизнь. Николая II он охарактеризовал как добродушного, но слабохарактерного, недалекого и притом упрямого человека. Александру (Алису) — как неглупую, но ханжу-истеричку. (Распутина тогда еще не было на царском небосклоне.)

Сам Бомпар был богатый фабрикант (кожевенные заводы) — буржуа, и принадлежал к какой-то социалистической партии. Во время своей предыдущей дипломатической службы он побывал в различных странах: Америке, Италии, Испании и в Алжире (Африке), где был генеральным консулом. Между прочим, чтобы добраться до Алжира, ему с молодой женой, у которой был грудной ребенок, пришлось проехать по Сахаре — в продолжение 40 дней — частью на верблюдах, частью на носилках, — которые тащили на себе арабы — под палящими лучами экваториального солнца.

Мне почему-то не хотелось верить, что Бомпар предпринял эту, в сущности, утомительную и не такую уж интересную поездку исключительно с целью туризма. Я подозревал в этом какую-то другую, скрытую дипломатическую миссию. Я несколько раз старался повести разговор на интересующую меня тему. Но наивные попытки мои так и не увенчались ни разу успехом. Он обыкновенно отмалчивался и переводил разговор на другие темы. Однажды, в минуту откровенности, он сказал мне, улыбаясь: «Г-н Волков, никогда не задавайте таких вопросов дипломату! Он никогда не скажет вам правды». Затем он стал рассказывать мне, как тяжело служить в дипломатическом корпусе, в особенности, когда являешься представителем крупного государства. Приходится здорово следить не только за малейшими своими поступками, но и за каждым словом, — которое сейчас же вкривь и вкось начинают толковать, придавая ему всевозможные смыслы, тогда как оно было сказано без всякого умысла. Находиться постоянно в такой нервно-напряженной атмосфере очень утомительно, и он отправился в поездку специально, чтобы отдохнуть и пробыть подольше вдали от придворных и дипломатических интриг. «Я давно не был так доволен, как сейчас, — продолжал Бомпар, — что могу хоть на время сбросить с себя дипломатическую маску — и стать самим собою!»

Олонецкая губерния — в некоторых отношениях — отличалась от других губерний центральной Европейской России. Здесь не было ни местного дворянства, ни помещиков. Леса, болота, луга и изредка пашни в большинстве принадлежали министерству Гос. имуществ — и отчасти бывшим государственным крестьянам, не испытывавшим крепостного ига, а потому и более независимым и не раболепным, как наши крестьяне из центральных губерний. Как на курьез, можно указать на небольшую деревушку в 20–30 дворов, населенную исключительно единственными олонецкими потомственными дворянами, — носящими одну и ту же фамилию «Нееловых». При Екатерине II из центральной России для заселения Северной области было переселено несколько десятков мелкопоместных дворян, которым отвели большие угодья близ г. «Лодейного Поля» (Олонец. губ.) Большинство этих помещиков постепенно разорялись и вымирали, и при мне сохранилась одна деревушка их «Нееловка». Эти жалкие остатки дворянства вели чисто крестьянский образ жизни и самое первобытное хозяйство. Большинство из них, в особенности, старики были неграмотны. Но, будучи дворянами, они были освобождены от налогов и натуральных повинностей, согласно дарованной им Екатериной II охранной грамотой. Получился не известный нигде особенный тип — крестьян-дворян.

Олонецкая губерния, а в особенности самый северный ее уезд Повенецкий, — это царство леса, гранита и воды. Кроме вышеупомянутых озер есть еще несколько озер средней величины: Сегозеро, Ругозеро, Водлозеро и целая масса мелких озер и рек.

В одном месте, в Повенецком уезде, если прорыть канал через перешеек, разъединяющий (200 саж. — 300 саж.) озера «Телекино» и «Волозеро», то получился бы водный путь, соединяющий Беломоре (Онежскую губу) с Онежским озером, а следовательно, и с Балтийским морем. Население б. Олонецкой губ. состояло в большинстве из крестьян-переселенцев из центральной России и местных жителей «карелов» (племя, родственное финнам). На берегу «Сегозера», где расположено село «Паданы» (быв. Богоявленской волости), была столица бывшего карельского царства — так, по крайней мере, гласит местное предание.

В Повенецком уезде, как я уже упоминал, мало пахотной земли, и крестьяне занимались, главным образом, охотою и рыболовством, работая на отхожих промыслах по лесорубкам и сплаву лесов. Как особенность можно отметить, что небольшие пашни, засеваемые яровыми хлебами, обрабатывались исключительно крестьянскими женами, мужья которых целыми деревнями с ранней весны и до поздней осени были заняты на лесозаготовках.

Жены эти исполняли за них и все натуральные повинности. Пашень, как я уже говорил, было мало, и для посевов приходилось раскорчевывать специально отведенные им для этого подсечно-земельные наделы. При раскрепощении крестьянам было разрешено сколько им захочется десятин этого подсечно-земельного надела, и некоторые из деревень захватили большие площади, в несколько тысяч десятин. Из этих подсеч.-зем. наделов сначала им разрешалось продавать только валежник и сухостой, но в начале этого столетия разрешена была продажа сырорастущего леса по выборочной системе (начиная от 6 вер. в диам.), и много сел и деревень, в особенности, Повенецкого и Пудожского уездов, обогатились значительными капиталами (в несколько тысяч), которые хранились в государст. Крестьянском банке. Расходовать эти деньги могли по приговору сельским и волостным (землевладение было общинное). Некоторые небольшие деревушки в 10–20 дворов имели такие значительные капиталы, что одни проценты с них покрывали с излишком земские, государственные налоги и выкупные платежи. Так как собственного хлеба им хватало на прокормление месяца на три, то на остальное время им приходилось покупать привозную муку и семена. Для этой цели земствами ежегодно закупались большие партии муки и зерна, которые хранились во всех земских складах при каждом волостном правлении. Из этих земских запасов при неурожае выдавались крестьянам продовольственные и семенные ссуды. Эти ссуды редко когда платились самими крестьянами. В большинстве случаев они слагались с них каким-нибудь очередным манифестом. В общем, крестьянам Олонецкой губер. — и, главным образом, Повенецкого и Пудожского уездов — жилось очень хорошо. Земства состояли исключительно из крестьян, были все отрасли (медицина, народ. образ., продовольств. и т. п.). Так, в 1905 году Повенецкое земство на конкурсе по нар.-обр. получило золотую медаль: в уезде было 96% грамотных мальчиков и 68% грамотных девочек. При большинстве земских школ были общежития, где содержались на земские средства дети крестьян из отдаленных деревень, в которых еще не было выстроено школ.

Я привел все эти данные, чтобы показать, что не всем уездным русским крестьянам жилось так плохо до революции, как это думают теперь люди мало осведомленные с прежними порядками.

Путь от Петрозаводска до Повенца местами очень живописен. Пароход проходил между группами небольших островов, скалистых и покрытых сосновыми и еловыми лесами, и напоминал отчасти финляндские шхеры. В мое время северная часть Повенецкого уезда была еще покрыта девственными непроходимыми лесами и болотами. Грандиозные 10-15- саженные сосны и ели (мачтовый лес) вплотную стояли друг возле друга и верхушками своими закрывали все небо — так что днем в таком лесу было темно. Солнечные лучи туда проникали с трудом, и были нередко места, где снег не таял круглый год. Рыбы в реках и озерах водилось в изобилии: лососи, палии, форели, сиги, щуки, окуни и т. д. ловились на «дорожки» и удочки, где угодно. Диких зверей тоже было очень много: глухари, тетерева, рябчики, выдра, куницы, белки. Утки, гуси, лебеди то и дело пролетали над вами, и неустрашимо сидели на верхушках и ветвях деревьев. Зайцы и лисицы все время перебегали вам дорогу. А часто мы слышали треск от ломающихся сучьев, и перед вами появлялся сам «Михаил Иванович Топтыгин», и доносился вой волков. При мне еще бродили по лесам целые табуны лосей и оленей, охота на которых была строго воспрещена. Эта величественная природа северных девственных лесов производит сильное впечатление, но, к сожалению, она мертвая: вы не услышите здесь пения птиц — изредка только простучит дятел, прокричит филин или прокаркает ворон. На болотах растет много красивых цветов, но они запаха не имеют, зато там много ягод: морошки, куманики, черники, бузины и земляники.

На берегу реки Сегежи, впадающей с севера в Сегозеро, жил лесной объездчик, которого прозвали «Иуда сегежский». Я застал его уже стариком лет семидесяти. В его ведении находился участок в десять тысяч десятин. Он безвыездно прожил там полвека — приезжал только раза два в год в село Поданы за мукой и солью и др. предметами первой необходимости. Построенная им самим довольно обширная изба находилась в самой гуще девственных лесов: за 300 верст в окружности от него не было ни одного поселка или хутора. Он питался рыбой и дичью, которую убивал, не выходя из своей избы, через окно. Стены одной из его комнат были унизаны косточками от глухарей, убитых им в продолжение долгих лет его пребывания в этой глуши.

Описывать города Повенец я не стану, ничего в нем интересного в мое время не было. Скажу только, что это маленький захолустный городок с 1500–2000 жителей. Местные жители метко охарактеризовали его четырьмя словами: «Повенец всему свету конец». Недалеко от него находятся открытые еще при Петре Великом мраморные каменоломни, в мое время уже запущенные. Из этого мрамора (32 образца) был сооружен Исаакиевский собор в Петербурге.

От Повенца путь наш лежал до Сумского посада (Сумы) на берегу Онежской губы Белого моря, по прозванной «петровским трактом» дороги, по которой Петр Великий в 1693 г. первый раз отправился в Архангельск.

Непроходною чащею с четырьмя тысячами войск шел он от Повенца к студеному Поморью. На переправе через реку Выг ему донесли: «Вверху по реке верст за сорок живут староверцы». — «Пускай живут», — смирно ответил Петр и махнул рукой. Взмах руки решил участь общины и целого края. Спустя год раскольники получили свободу богослужения по старопечатным книгам, а еще через два самоуправление, и с них был сложен двойной подушный налог. Центром раскола была Выговская пустынь. Во главе ее стояли братья Семен и Андрей Денисовы из рода князей Мышецких, люди далекой немецкой крови. Они оплели край сетью мастерских и школ для детей и взрослых, готовя иконописцев для своих часовен, искусных певцов и переплетчиков книг.

Выговцы прокладывали дороги, ставили постоялые дворы, строили мосты. Они плавали до Новой Земли, на Грумант, до Америки. Захватили в свои руки все рыбное и хлебное дело, беломорские солеварни и верфи, и горные заводы на Повенце.

Выгорецкая пустынь стала рассадником и главным центром беспоповщины всей России. Река Выг впадает в Онежскую губу Белого моря и протекает через оз. Выгозеро, которое разделяет его на две части: верхний или южный Выг (150 в.) и нижний или северный Выг (105 в.). На нем порог «Золотец» имеет вид величественного водопада. Второе по величине озеро в Сев. области, Сегозеро, имеет около 40 в. длины и ширины (1094 кв. в.). Из него вытекает река Сегежа, впадающая в Выгозеро. К югу от Сегозера проходит Масельский кряж, служащий водоразделом между Белым морем и Онежским озером. На С.-В. берегу Сегозера, как я уже упоминал, расположен был Паданский погост (Падан), б. Богоявленской волости. О нем упоминается еще в XVII столетии, в числе семи Лопских погостов, подчиненных Олонецкому воеводе. При Екатерине II, в 1777 г. Паданский погост был сделан уездным городом, но уже в 1782 упразднен, а вместо него возведен в уездн. город Повенец. Карелы — одно из коренных финских племен. В Олонецкой губер. их насчитывалось до сорока тысяч. Они занимают все С. и С.-З. части Повенецк. уезда, большую часть Олонецкого и С. ч. Петрозаводского у. Они сохранили свой язык, обычаи, массу преданий и сказок. Письменности у них не было. Называли себя Сев. Карелы «ливгиляйне», что означает быстро-говорящие, в отличие от родственных с ними «финдляйне», говорящ. протяжно. По характеру своему карелы резко отличаются от русских: они скрытны, мстительны и в семейн. своих отношен. деспотичны. Это препятствовало слиянию их с русскими.

Нам предстоял переезд верст в 300 на лошадях. Коляска прибыла вместе с нами на пароходе. При туристах остался один только лакей (chasseur), а повар был отправлен обратно в Питер. Путь этот мы проехали очень быстро, в 3-ое суток с двумя ночевками. Бомпар платил по 10-15 руб. на чай ямщикам, и те мчались, как угорелые. Я ехал за ними вместе с Повенецким исправником, и наш тарантас, запряженный тройкой хороших лошадей, еле поспевал за коляской, хотя лошади неслись вскачь, и мы все время принуждены были крепко держаться за поручни, чтобы при ухабах не вылететь из тарантаса. Разговаривать было немыслимо. При попытках мы несколько раз прикусывали себе языки, и невольно пришлось дать обет молчания. На остановках перед ночлегами дамы наши сами приготовляли обеды на свежем воздухе на разведенных кострах. Я вспомнил свое детство, проведенное в Париже, и с большим удовольствием ел любимый французами луковый суп, который приготовляется только: из лука, картофеля и сливочного масла. По пути мы нигде не останавливались, т. к. достопримечательностей не было, и благополучно прибыли в Сумский посад. На границе Олонецкой и Архангельской губерний у пограничного столба мы снялись группой: Бомпар носил с собою кодак.

IV. В Соловецком монастыре

В Сумском посаде туристов встретили: командированный Архангельским губернатором чиновник особых поручений барон фон Адеркас и местный исправник. Очень забавно было видеть на груди мундира барона единственный знак отличия: темно-бронзовую медаль, выданную его предку Адеркасу, за ополчение в 1812 году против Наполеона, которую он, почему-то, не догадался снять для встречи с представителем теперь уже дружественной нам нации. В Сумском посаде нас ожидали уже два специально приготовленных баркаса для перевозки на морской пассажирский пароход, который не заходил в Онежскую губу. На одном баркасе гребцами были шесть матросов, а на другом шесть дебелых красавиц — архангельских крестьянок. На первом разместились туристы, а на втором остальные сопровождавшие. В последнюю минуту Бомпар пересел в наш баркас. Красавицы, как оказалось потом, все девицы, — дружно с пением взялись за весла. Адеркас заявил нам, что здесь женщины лучше гребут, чем мужчины, и нам пришла в голову мысль устроить соревнование между баркасами. Бомпар обещал дать нашим девицам сто рублей, если они перегонят баркас с матросами. В свою очередь туристы посулили дать матросам вдвое больше, если они не допустят перегнать себя. Произошло настоящее спортивное состязание на скорость. С самого начала можно было заметить, что победа достанется нашим красавицам. Такой сильной, дружной и красивой гребли мне никогда не приходилось больше наблюдать, хотя мне самому приходилось раньше принимать участие в лодочных гонках. Не прошло и 20 минут, и наш баркас не только поравнялся с первым, но легко перегнал его, несмотря на все усилия матросов, которые буквально лезли вон из кожи. Победа была встречена дружными аплодисментами, а Бомпар дал нашим девицам вместо обещанных ста руб. — двести руб. Между прочим, укажу на одну бытовую особенность здешних крестьян. Местная крестьянская молодежь охотнее женилась на девицах, имевших уже ребенка, и чем активнее они проявили себя в этом отношении, тем больше у них являлось претендентов в мужья.

До парохода нужно было проплыть верст 60 на баркасах. Пароход стоял под всеми парами и ожидал прибытия высокопоставленных туристов. Как только он принял на свой борт посла, сейчас же на вымпеле поднялся французский флаг и все встречные пароходы салютовали его поднятием и опусканием своих флагов. Погода была чудная, тихая — и зеркальная поверхность моря была спокойна. Изредка только то там, то здесь появлялись на ее поверхности головы акул, тюленей, моржей или нерп, но сейчас же, при приближении парохода, они исчезали. Пароход шел из Мурмана в Архангельск, с заходом в Соловки. Он был переполнен богомольцами различных рангов и состояний, но большинство состояло из крестьян и рабочего люда, давших обет проработать в монастыре год бесплатно. Их набралось там от 800—1000 человек, и назывались они «трудниками».

Соловецкий ставропигиальный (подчиненный только Синоду) монастырь был расположен на юго-запад. берегу самого большого из Соловецких островов при глубоко врезавшейся и прикрытой от всех ветров бухте и гавани «Благополучия», на перешейке между этой бухтой и «Святым озером». Монастырь был окружен стеной, которую начали класть в 1584 году, и над которою трудились монахи и крестьяне 12 лет. Стена сложена из громадных камней дикого булыжника и гранитных глыб в виде неправильного 5-угольника. Окружность ее 510 саж. (периметр), высота 5–6 саж., ширина в 3 саж. На стене 8 громадных башень. В амбразурах некоторых башень стояли старинные пушки. В стене 7 ворот, из них главные «Святые», выходящие на набережную бухты, над ними была церковь «Благовещения». Всех церквей внутри стен было 9. Из них главным был «Троицкий собор», где находились в серебряных раках мощи основателей монастыря преподобных «Зосима» и «Савватия». Под церковью «Николая чудотворца» была монастырская ризница, в которой было много драгоценностей и хранились палаш Михаила Скопина и сабля князя Пожарского. Главная колокольня имела 28 саж. высоты с 35-ю колоколами, из которых в одном было 1100 пуд. весу. Под другой колокольней, «Царской», была сложена пирамида из бомб и ядер, которыми англичане в 1854 г. обстреливали монастырь. Всех построек было 17, и в их числе тюрьма, в которой некогда содержались сосланные в монастырь лица. На юг от моря имелся док для починки и сушки судов. При монастыре были заводы: салотопленный, свечной, гончарный, кирпичный, лесопильный и кожевенный. В последнем очень искусно выделывались кожи тюленей и, в особенности, нерп.

Была мукомольная мельница и мастерские: серебряных дел, малярная, столярная, слесарная, переплетная, корзинная, санная, экипажная, сапожная, портняжная и обширная кузница, литейное и механическое заведения. Прекрасно было устроено водоснабжение, начало которого было положено еще в 1561 году, соединявшее «Святое озеро» посредством каналов с 70 маленьких озер. Монашествующих было 230 человек, в том числе 45 иеромонахов и 60 дьяконов. При монастыре была больница — 1 врач и 4 фельдшера. Монастырь имел несколько собственных судов и баржей и 4 парохода. На ферме было 200 коров «холмогорок», — 100 лошадей и до 200 овец. Ежегодно посещали монастырь от 10 до 12 тысяч богомольцев, которых монахи, как говорится, «обирали до чиста». Нужно заметить, что Соловецкй монастырь давно уже служил местом ссылки всех провинившихся в чем-либо монахов и попов, из них, главным образом, сюда посылались алкоголики — «для исправления». Настоятель выбирался монахами из своей среды — пожизненно — и был наделен правами епископа. В наш приезд настоятелем его был архимандрит Иероним — простой, малообразованный, но замечательно умный, энергичный и деятельный монах, обладавший при этом огромной силой воли. Он держал все это «полчище», далеко не дисциплинированных попов и монахов, в «ежовых рукавицах». Его недолюбливала «братия», но очень боялась. За неповиновение и, в особенности, за пьянство он налагал строгие взыскания, вплоть до высылки на соседний маленький остров, где был выстроен небольшой скит на горе «Голгофа», — на хлеб и на воду. Но самое ужасное наказание заключалось в том, что на этом острове были миллиарды каких-то особенно больших комаров, которые жалили немилосердно, особенно свежеприбывших туда людей.

Нам отвели, каждому отдельную, келью в монастырской гостинице, недавно выстроенной на берегу бухты, недалеко от главных ворот. В день приезда мы были все приглашены на трапезу в покои настоятеля. Кстати, здесь только в июне и июле месяцах происходит массовая ловля трески (из печени которой приготовляется известный всем «рыбий жир»). Это настолько нежная рыба, что если пролежит летом без воды 2–3 часа, то уже начинает портиться. Ее погружали в большие баржи уже не в первой свежести, и тут же ходившие по ней босиком рабочие посыпали ее солью. По приспособленным к баржам желобам стекала с них коричневая жижица, отвратительный запах которой отравлял далеко окрестности. Проходя мимо, нужно было затыкать нос, чтобы не стошнило.

На трапезе кроме нас присутствовал только один иеромонах, отец- ключарь Василий, почтенный старец лет 60. На столе стоял графин водки и несколько бутылок портвейна и мадеры, не первоклассной, но в общем недурной. Отец-ключарь, очевидно, был не совсем равнодушен к спиртным напиткам и старался как можно чаще прикладываться к рюмочке и переходил от одного сорта вина к другому только после грозного окрика настоятеля: «Отец Василий, довольно!» Сам настоятель пил только квас.

Обед был постный, но довольно обильный, и недурно приготовленный. После жирной, вкусной ухи нам подали жареную треску. Я сначала не решался пробовать ее, боясь, что не буду в состоянии проглотить взятый в рот кусок и опасаясь нежелательных последствий в присутствии столь почтенной публики. Но сидевший рядом со мною Бомпар, заметив мое колебание, убедил меня решиться на этот рискованный шаг. Оказалась, что свежепойманная треска эта содержалась, вплоть до самого обеда, в особом садке и была очень вкусна. Бомпар сообщил мне, что треска (Morue) ловится и у них на юге Франции в Средиземном море. В свежем виде ее можно иметь только в местах ее ловли, т. к. она не переносит перевозки даже в вагонах-ледниках.

Последующие обеды мы должны были «вкушать» в общей монашеской трапезной, где ели все иеромонахи во главе с своим настоятелем. В обширной комнате стоял большой стол в виде «покоя» (буквы П). В центре стола под иконами стояло кресло настоятеля. Напротив него отвели нам места… Иеромонахи пропели хором передтрапезные молитвы, — архимандрит благословил всех нас и позвонил в небольшой медный колокол, висевший у стены за его спиной. Моментально растворились противуположные двери и в трапезную, буквально, вбежало 20 послушников попарно, неся больше миски со «снедью». Каждая миска предназначалась на 4-х человек, и для туристов, в этом отношении, исключение не сделали. Разумеется, есть из одной миски с сидевшими против нас далеко не опрятными монахами было незаманчиво, и наша компания показывала только вид, что ест, чтобы не обидеть настоятеля. По звонку послушники так же быстро уносили порожную посуду и приносили, в том же порядке, следующие блюда. Обед оказался необильным и очень неважно приготовленным. После обеда иеромонахи пропели хором послетрапезные молитвы, и, напутствованные благословением архимандрита, но, увы, голодные, мы возвратились в гостиницу. Перспектива ежедневно проделывать эти желудочные эксперименты нам не улыбалась. Провизии своей у нас с собою не было, и купить таковую нигде нельзя было. Оставалось попросить настоятеля снабдить нас провизией и, в виде исключения, мясной, из которой мы сами будем готовить себе кушанье. Делегированный с этой миссией Адеркас, возвратившись, торжественно объявил нам: «что его Высокопреподобие благословляет нас «коровой и бараном»». Разумеется, большая часть этой лакомой «снеди» попала в желудки иеремонахов, которых потом монастырский доктор лечил усиленными дозами «Oleum ricini». По приглашению настоятеля мы все отправились в воскресный день на богослужение в «Троицкий собор». Службы в монастырях, как известно, продолжаются очень долго, особенно, архиерейские, а здешний настоятель служил на правах епископа. Для того, чтобы «почетные» богомольцы не очень утомились, для них поставили в соборе стулья. Я стоял около Бомпара и предупреждал его, когда по ходу богослужения следовало вставать. Как я уже упоминал, французы были очень любознательные, и каждую минуту обращались ко мне за разъяснением деталей богослужения. К сожалению, я многое забыл из того, что, впрочем, не особенно усердно изучал в гимназии в этой отрасли. Рядом со мною стоял Адеркас, но он, как лютеранин, знал еще меньше, чем я. Иногда нас выручал стоящий за Адеркасом исправник, но в затруднительных случаях приходилось прибегать к помощи прикомандированного к нам иеромонаха. Тогда нужные сведения передавались от одного к другому по «живому телефону». Получалась довольно курьезная сценка, которую, разумеется, заметили наши туристы. Но Бомпар утешал меня, откровенным признанием, что он сам очень плохо разбирается в ихних католических богослужениях.

Последующие дни мы посвятили осмотру всех достопримечательностей монастыря, — его заводов, мастерских и т. д. Между прочим, нас возили на остров, где был скит «Голгофа». Несмотря на то, что все мы были «забронированы» головными густыми сетками, нас комары жалили немилосердно, даже сквозь лайковые перчатки. По выражению Хлестакова «они кусались, как собаки». Дамы наши все время «канканировали», т. к. комары забирались к ним под юбки. Мы недолго любовались красотами этого живописного острова и поспешили удалиться, пока еще живы и были в состоянии двигаться. Другой раз нас возили на остров, где помещалась молочная ферма. Не скажу, что она содержалась хорошо. Рослые, чудные холмогорские коровы стояли в грязных стойлах. Ясно было, что настоятель редко посещал ферму, т. к. в других заведениях царили образцовые чистота и порядок. Но самое замечательное — это дамба, соединяющая главный остров с ним. Протяженностью более трехсот саженей и шириною саженей в пять, она была сооружена из громадных камней дикого булыжника и гранитных глыб (как и стена), и над ней несколько лет трудились тысячи «трудников». Это поистине титаническое сооружение не имело себе подобных в целом мире, т. к. глубина Белого моря в этом месте достигала шести саженей.

Не могу не упомянуть об одном еще курьезе: наши туристы были одеты в штатское платье и один только «chasseur» был облачен в красивую посольскую ливрею. Все монахи принимали его за посла или, по крайней мере, за губернатора и осаждали просьбами и кляузными жалобами на строгого настоятеля. Все его уверения, что он только лакей — не приводили ни к чему. Бомпара очень забавляли эти сценки, и он просил нас поддерживать уверенность монахов, что их жалобы попали в надежные руки.

Нам приходилось также принимать участие в пробной поездке новопостроенного монастырского парохода. На нем я познакомился с монастырским врачом, носившим, по монастырским правилам, монашескую рясу. Он, между прочим, рассказал мне, что здешние монахи и попы больше всего болеют от пьянства и обжорства, и что самыми радикальными средствами от этих недугов были: Oleum ricini и скит «Голгофа». Пьянство принимало огромные размеры во время приходов частных пароходов, закупавших в монастыре различные его изделия. За бутылку водки монахи тайком тащили на пароход все, что могли, из монастыря, в особенности, великолепно выделанные кожи тюленей и нерп.

В Соловках мы пробыли ровно неделю, и на прощание настоятель подарил туристам различные изделия из нерповых кож. Нас он одарил: иконами чудотворцев и книгами с тиснением Соловецкого монастыря. Кроме того, он, по просьбе Бомпара, дал ему на память свою фотографическую карточку, которую я впоследствии видал на письменном столе в кабинете у Бомпара в посольстве. Этот, бесспорно, выдающийся монах произвел сильное впечатление на наших туристов, и они на прощание все, даже дамы, поцеловали у него руку. Бомпар сознался, что это случилось с ним в первый раз в жизни, и что он, вопреки церемониалу, даже у Папы Римского не прикладывался к его туфле (где были зашиты частички мощей).

Из Соловецкого монастыря мы на пассажирском пароходе проследовали в г. Архангельск. Совершенно упустил из виду рассказать еще об одной особенности Соловецкого монастыря. Внутри ограды на крышах зданий и во дворе летают и скачут по земле тысячи чаек. Они почти ручные и не боятся людей. Их кормят монахи и богомольцы.

Настоятель Соловецкого монастыря был блестящим администратором и хозяйственником, но в остальных отношениях монастырь его мало чем отличался от всех наших русских обителей. Он не мог или не хотел понять, что эксплоатация невежественных и некультурных «трудников» и обдирание несчастных богомольцев, — дело не христианское и не достойно высокого звания пастырей церкви. Ничего здесь не далось даром: за каждую панихиду или молебен взималась довольно крупная мзда, так, когда я захотел отслужить панихиду по умершей своей матери, то мне заявили, что панихиды стоят от 1 руб. до 5 руб. Эта торговля панихидами возмутила меня, и я заявил монаху: «Отслужите панихиду на 1 руб. — а я помолюсь на 5 руб.».

V. В Архангельске

В описываемое мною время на Белом море курсировало более 300 русских купеческих судов, совершавших дальнее плавание. По историческим данным, постройка судов на Белом море идет от начала плавания на этом море соловецких монахов — с 1440 г. В 1540 г. монахи имели уже свои верфи.

Архангельск расположен у мыса «Пур-Наволок» на правом берегу близ устья Северной Двины. Жителей в нем тогда было около 18 тысяч. Основан он был царем Федором Иоанновичем в 1584 г. Сначала на пустынном берегу С. Двины был только один монастырь. А монахи были умерщвлены норвежцами, и сожженный монастырь с трудом снова воздвигли. В 1559 г. англичане, разыскивая путь в Китай через Ледовитый океан, послали 3 корабля в Мурман, один из которых был занесен к устью С. Двины. Можно сказать с уверенностью, что во время прибытия англичан уже существовал поселок при этом монастыре. С этого времени и началась торговля со странами Западной Европы.

Когда наш пароход с французским флагом на вымпеле подходил к гавани, то все стоящие тут русские и иностранные суда и пароходы салютовали ему. Посол остановился у французского консула, а я у барона Адераса. Туристы пробыли в Архангельске только несколько дней, во время которых был раут у губернатора и у французского и английского консулов. Из Архангельска Бомпар прямо поехал в Петербург, нигде не останавливаясь, и я распростился с этими любезными и милыми французами, как со старыми, хорошими знакомыми. Бомпары взяли с меня слово, что при посещениях моих Петербурга я обязательно должен заходить к ним в Посольство. Я остался еще на несколько дней, чтобы поближе познакомиться с Архангельском.

В Архангельской губ., так же, как и в Олонецкой, не было местного дворянства, и все земли и леса принадлежали М. З. и Г. И., уделам и крестьянам. Местное население, в большинстве, было русское: потомки новгородцев — люди деятельные и предприимчивые, и отчасти состояло из инородцев — «заводская чудь», — финского племени, жившего здесь еще до прихода русских — и, постепенно, смешавшегося с русским населением. Хлебопашество здесь, в особенности в северных уездах, было развито очень слабо. Рыбные и звериные промыслы играли здесь видную роль.

Из зданий в Архангельске заслуживают внимания — старинное, бывшее при Федоре Ионовиче монетным двором, а потом превращенное в таможню, Соломантский собор и кафедральный, один из самых светлых и красивых тогда соборов в России.

Недалеко от собора находился домик Петра Великого, перевезенный сюда из Ново-Двинской крепости. Город разделялся на русскую и немецкую стороны. Торговля, главным образом, находилась в руках немцев.

VI. Заключение

Путевые заметки свои я закончил, но мне хочется еще рассказать кое-что о любезности и гостеприимстве посла Бомпар. Согласно данному мною обещанию, я в первую же мою поездку в Питер отправился навестить их. Французское посольство находилось на Французской набережной «Невы». Снаружи это было довольно красивое, стильное здание, но внутри было отделано с чисто царскою роскошью. Бомпар занимал бельэтаж, и в его квартире было несколько гостиных и большой зал, где проходили балы и рауты. Каждая комната была меблирована в каком-нибудь строго выдержанном стиле: Ренессанс, Помпадур, Людовик XIV, Модерн и т. д. Полы всех комнат (кроме зала) были сплошь застланы дорогими восточными коврами, в которых тонула нога. А на стенах висели картины (подлинники) известных французских мастеров того века, в стиле которого была убрана комната. В двух комнатах висели по стенам огромные гобелены (6х5 мет.). Каждый из них оценивался в 200 тысяч фр. В гостиной, убранной в стиле Людовика XIV, стояли кресла того времени, привезенные из Версаля (дворца Бурбонов). Каждое из таких кресел представляло антикварную редкость и оценивалось в несколько тысяч рублей. В одной из гостиных, на столике, была статуя, изображающая Екатерину II на троне в мантии, короне и со скипетром и державою в руках. Она была из слоновой кости и принадлежала резцу известного французского скульптора XVIII века. Стоила она тогда баснословных денег.

Когда я вошел в вестибюль посольства, меня встретил знакомый chasseur и предложил пройти в приемную. Там ждало уже несколько человек; в том числе: один из товарищей министра, два каких-то генерала и ксендз прелат в белой рясе.

Рассчитывая, что мне придется довольно долго ждать своей очереди, — я занялся рассматриванием французских иллюстрированных журналов, но не прошло и 10 минут, как дверь из кабинета открылась, и появился мой знакомый chasseur и громогласно заявил, что г-н посол просит меня пожаловать к нему в кабинет. Нужно было видеть — изумленные и недовольные лица присутствовавших «вельмож», когда я, по правде сказать, немного смущенный такой неожиданностью, но с сохранением собственного достоинства прошел в кабинет посла. Он встретил меня радостным возгласом, и мы, как старые друзья, даже расцеловались: он объявил, что оставляет меня у себя завтракать, и провел в апартаменты Madame Бомпар. Милая и очаровательная хозяйка приняла меня крайне радушно, и мы стали вспоминать с нею нашу поездку со всеми ее приключениями. Ровно в 12 часов пришел посол и привел с собою тов. министра, одного из генералов и прелата. Он познакомил нас и отрекомендовал меня как своего хорошего знакомого и милого спутника по поездке, о которой он всегда вспоминает с огромным удовольствием. Когда появился «мажордом», и объявил, что завтрак подан, — Бомпар, ко всеобщему изумлению обратился ко мне — «Offrez m-sieur votre bras a Madame!» Привилегия вести хозяйку под руку к обеду или завтраку по придворному и аристократическому этикетам принадлежала всегда самому почетному гостю. На больших дворцовых балах, когда присутствовали представители всех дипломатических корпусов с их женами, M-me Бомпар была всегда самой почетной дамой, и ее вел к столу сам царь. И вдруг, мне, маленькому чиновнику, выпала такая честь. Но я привык уже к разного рода неожиданностям и, ничуть не смутившись, приступил к исполнению роли, — наверное, одной из любимых, — Николая II.

Однако я сразу понял, что тут нужна известная сноровка, и что мои спортивные способности едва ли меня выручат в этом деле. Предстоял переход через небольшой зал, сильно вылощенный воском. Я надел только что купленные бальные лакированные ботинки, и чувствовал, что почва у меня ускользает из-под ног. Боясь поскользнуться и при падении увлечь за собою и свою даму, я напрягал все свои усилия, чтобы сохранить равновесие, и с большим трудом довел свою милую спутницу. Мне и за завтраком было предоставлено самое почетное место: по правую руку г-жи Бомпар. За стулом каждого гостя стояло по лакею, и если вы случайно клали на свою тарелку нож и вилку, то она моментально исчезала. Соседка моя вела со мною во время завтрака оживленную беседу, и, чтобы отвечать ей, мне приходилось приостанавливать еду, и я машинально клал ножик и вилку на тарелку, благодаря чему лишался самых лакомых кусков, очень вкусно приготовленных блюд. Потом я сообразил, как избегать этих неприятностей. После завтрака Бомпар пригласил мужчин к себе в кабинет, где было подано черное кофе, ликеры и сигары. В кабинете его я увидел великолепную шкуру белого медведя, купленную им в Архангельске, и упомянутую фотографию настоятеля Соловков. После этого я несколько раз завтракал и обедал у Бомпара, в последний раз уже будучи женатым, с женою своею. Недолго спустя Бомпар был переведен послом в Константинополь, а граф Кавелье де Кювервиль погиб в Порт-Артуре при взятии его японцами в 1904 г.