«Пока шедевр не равен атрибуту…»

«Пока шедевр не равен атрибуту…»

Послесловие к книге Сергея Арутюнова

1. СПИСОК СВИТКОВ

Начав строкой Сергея Арутюнова, полагаю, что это поможет сразу проникнуться духом сборника и настроением автора. Далее по прочтении готов перечислить те стихотворения книги «То, что всегда с тобой» – которые мне видятся лучшими, теми, которые, на мой взгляд, от этой немалой книги «останутся»,
т. к. имеют качество, могущее ввести их в длинный перечень литературных фактов.

Почти тридцать произведений, будто список свитков, немногим менее половины – отмечаю я «зачётом». Это очень много, если учесть, что «То, что всегда с тобой» – похоже, лирический дневник поэта-современника. А каждый день не может приносить творческих удач: ни календарю, ни аисту, ни живому поэту это не под силу. Тридцать сильных стихотворений в одном периоде – уже очень много, если учесть, что от крупных поэтов в хрестоматиях остаётся десяток. И трудно представить, какая битва промеж себя ждёт стихи арутюновские. Кроме этого, есть множество прекрасных высотой и звучностью мест в остальной книге… так что только после долгих сомнений и чисто по большому расположению к родственной мне музе старшего «коллеги по цеху» (и вопреки устоявшейся традиции предательского умолчания!) я скажу о своём видении некоторых проблем в стихотворчестве и поэзии Сергея Арутюнова, озаглавив этот промежуточный экскурс:

2. СУРОВЫЕ ОБЪЯТЬЯ ДРУГА

Конечно, самоцветная и самобытная рифма – это здорово и не так часто. Арутюнов в этом – со сноской на текущий этап угасания литературы – и вовсе самороден. Вот только не может быть рифма самоцелью. Да, она уже почти и не форма, но – она всё-таки ещё не дух. Известно, что, порой, рифма «помогает» создавать смыслы. Порой, случайные. Часто лишние – это заставляет длить стихи, чтобы не оставить нелепыми, порой, ненужными. Мастерство даёт автору возможность «гнуть стих на холодную»… но «механику языка» не обманешь: поэту приходится именно что изобретать (хорошо если не измышлять) метафору, и продавливать ей (ими, метафорами, словно домкратом) «течение» стиха, где, однако, столь необходимое течение (и свечение?) останавливается. В стихе таким образом «останавливается дыхание». Не об этом ли предупреждал Юрий Кузнецов, говоря об «одичании метафоризма» проистекающем, в данном случае, из лаборатории подбора невиданных созвучий? Может быть. Стих может быть «белым» если его удерживает над землёй собственный горячий воздух «духовного схлопывания» в сияющее ядро смысла. Стих может быть рифмованным, но собранным «арматурой души», а не арматурой рифмы, которая, в общем-то, ничего не удерживает, просто производя, подчас риторический, шум или… нечто вроде сигнала.

Подобное разбирательство требует слишком много ненужных «букаф» и тягучих фраз. Попробую обойтись наглядной иллюстрацией (да простит мне уважаемый и дорогой мне собрат!): попробую дать свою версию некоторым строфам, без претензий на то, что они имеют какое-то ещё значение за рамками чисто технического. Навскидку сравните:

 

Ужель до смерти быть покорным,

И, начиная год, идти

По свежим цитрусовым коркам,

Припорошённым конфетти…

 

и –

 

Как хорошо – по снежным горкам,

по свежим цитрусовым коркам,

свой начиная год, идти,

не отряхая конфетти.

 

Или вот, с более строгим сохранением авторской стилистики:

 

Сквозь дымку веков едва ли

Расслышишь одно из двух –

Охотников на привале

И необъяснимый звук:

Поскольку семь дней, как осень,

Отрёкшись от баловства,

Пятнистая от коррозий,

Летит со стволов листва.

 

и –

 

Сквозь гулкий мотив едва ли

больной потревожат слух

камлания разной швали,

аккорды иных непрух –

 

музыка серьёзней: оземь,

отрёкшись от баловства,

спасительною коррозией

летит со стволов листва.

 

Поэты все непохожи один другому прохожий… Но я верю, что такое вот «задевание плечом» вместо приветствия ещё может расцениваться как богемный жест, а не как личное оскорбление.

Фонетическая болезнь вообще может перерастать в болезнь французскую: «рысачий дух» формотворчества, который случается с некоторыми, мало что ведёт к излишне непрямому, а потому кривому высказыванию, но и, позволяя длить речь – заставляет её длить самозабвенно, вводя порой в стих ненужное ему. «Диктат» рифмы возводит «в рифмы» слова, которые и мне, человеку несколько начитанному, непонятны. А уж коли это медицинские термины (самый яркий пример – «облачный тонзиллит» и проч., и проч.) – то где здесь чувство меры? Поэт проверяется песней. Есенин просил стихи не очень лефить, Пастернак добивался неслыханной простоты (которая, замечу, пустотой не стала), Вознесенский утверждал, что одиночества не искупит в сад распахнутая столярка…

Сергей Сергеевич! Может быть, не дожидаясь того момента, когда стих разваливается на слова, а слова – на буквы, нам стоило бы победить симптомы, поворотив на иную – самую трудную – «заумь»: победить свои сомнения и сделать стих легче. Конечно, этого не сделать по заказу. Но рифма в стихе – это литература, т. е. то, от чего предостерегал известный вам и почитаемый вами Анищенко. Он же заметил, что «руки Бродского пахли формалином». Неслучайное замечание: вспоминаю о нём в связи с очевидной тягой Арутюнова к Иосифу Бродскому – поэту, мастерство и мысль которого не могут не притягивать всякого знающего толк в своём деле поэта. Но не с Сергеем же Арутюновым говорить об этом. Симптомы – это только симптомы. Вспоминая известный образ Маяковского, говорить надо о чём-то досимптомном, что заставляет замечательного, крупного поэта оставаться чужаком на родной почве, проходя по ней стороной, словно…

 

В библиотеках не иском,

Чужой и золоту, и нефти,

Не встану бронзой на Тверском.

Там и стоять, по чести, негде.

 

Ни за экю, ни за пистоль

Не обольщусь печалью строгой.

Поэзия! Ты – звук пустой,

Насмешка сквозняка над створкой.

 

Из мусора мой постамент,

И путь мой тёмен и ухабист.

Мне в этой жизни места нет.

Не обнаружено, покамест.

3. ПОЛНОЧНОЕ ПЕНЬЕ

Путь поэта – всегда! – борьба за необщее выражение лица. Но может ли подойти лицу поэтову в этих целях надменность, плавно перетекающая в досадливое подвывание в колодце личности, где уже не умещается одиночество интеллектуального мученичества. Отрицание «черни» тут неизбежно. Бродского спасало то, что он всё-таки любил творение и, с оговоркой самоиронии, себя в нём. Не буду углубляться в вопрос о том, какую роль в творчестве Арутюнова играет комплекс его отношений с действительностью. Вот несколько его строк:

 

То ли впрямь самостоянье,

То ли упряжь съехала.

и –

 

Я вряд ли был собой когда-то горд,

Сжигая нервы, словно шинный корд.

 

и, лучшему другу (такое – только лучшему):

 

К чему же ряды теорем, аксиом,

Коль света не вижу в просторе земном.

 

Можно привести ещё, но достаточно. Мы упираемся в земные пределы, а поэзия требует метафизического измерения. Тропа сия истоптана, затоптана, даже и загажена, но уже одно намерение ступить на неё – даёт о себе знать:

 

Ответь же мне, на кой,

Скучая в дивных высях,

Ты из меня огонь

Колеблющийся высек,

И отчего во мне,

Не избежав избытка,

Любовь ко всей фигне

Так двойственна, так зыбка.

 

Наша licentia poética в этой двойственности и заключается: мы сами себе демиурги. Но забываем о том, что мало создать «свой мир» как непременное условие, надо ещё полюбить его – полюбить из него. Мало вытолкнуть в мир книгу: она не клапан на паровом котле либо поэтической скороварке. Но что же она и что же мы тогда? Сергей Арутюнов ведь всё сознаёт, пусть сознание поэта это его главенствующее, высшее чувство – со-знание:

 

Сплавляясь в человеческой теснине,

На огненном вращаясь колесе,

За что я должен гибнуть вместе с ними,

И как не гибнуть, если гибнут – все?

 

…Догадываясь, как посулы хрупки,

Немыслимое каждый день терпя,

Как взять себя в мозолистые руки

Судьбы, уже глядящей на тебя?

 

Стихи великолепны, а вопрос звучен, тревожен и настоящ. И никто не может, не поможет на него ответить. Впрочем, говорят же, что правильно поставленный вопрос содержит в себе ответ… Что делать такому человеку, который удостоился попыток (моё прочтение) «быть четвёртым/И в троице, и нигде»?

Уж не двигаться, чай, к «самостоянью» «органчика», который постоянно занят демонстрацией владения техникой и манифестациями эрудиции, высоты мысли и страдания в таких, знаете ли, «поэтических номерах», подобных акробатическим, – на очень серьёзном уровне, конечно. Таком уровне, невнимание к которому грозит воспаряющему гибелью. Плохо, если самого от себя же:

 

Не понимаю избранного. В нём

Звучавшее уже звучит повторно…

 

Былых беспутиц повторять не стану.

 

Но что такое рифмы, как не повторность, как не отсылка к «былым беспутицам» – на противоходе течению времени? Вообще проверка (не стиха – поэзии!) происходит в повторении, невольном бормотании, добровольном возвращении читателем («чернью»?) к уже усвоенному и… родному. Поэзия – это соучастие в ней, которое и есть «её» экзистенция… О том, что поэзия Сергея Арутюнова – существует, я ещё процитирую с восторгом. Пока же мне приходится посетовать, что жить в этой поэзии нельзя – так она сурова и… безлюдна. Хотя, может быть, так именно безлюден современный мегаполис? Или всё-таки поэт на то и есть, чтобы «населить» его, чтобы пытаться – просто пытаться его обогреть. Арутюнов по мысли и духу сродни Пелевину (заметим, что он «сродни» лишь самым-самым). Но сам-то Пелевин от «пелевинщины» уже устал. Арутюнов, мне кажется, ещё держится: он если не упрямее, то моложе.

 

О мёрзлая жуть заводских пустырей,

Где свищет лишь ветер-утырок,

Узнай же, узнай же меня поскорей,

Всхрустнув половодьем бутылок.

Не здесь ли душа моя прежде жила,

Не здесь ли она обитала,

В краю, где божественная тишина

Присваивала капитана

 

Колодцев, отверзнутых в стылую гладь…

Не в этих ли мутных протоках

Товарищей гиблых искать-окликать

Поклонами кранов портовых?

Щербатой улыбкою золотаря

Блещи ж в уцелевшем клозете.

Я местный. Знакома мне злоба твоя,

Молящая о милосердье.

 

Может быть, самое трудное, самое нужное и самое светлое в поэзии – умение «выйти из себя» в «прямом» смысле слова. Приведённые стихи – предварительно – это классика, это уверенное самочувствие на той высоте, где всё уже нипочём. Но Рубцов, в «Полночном пенье» выйдя из себя вон – стал классиком мгновенно и по факту. «Рубцовщинки» не хватает Арутюнову. Но –

3. ЖЕЛЕЗНАЯ БЕЗДНА.

Впрочем, вот: «Я знаю, что потом: / От крохотной искры /С гадючьим шепотком / Поднимутся из мглы / Реченья аскарид / На бедных соколят…».

Безусловно, одной из успешных операций «эпохи» по «пробуждению» всегда бодрствующей «сонной одури» стала изоляция поэтов от народа – в своём углу корпеть и кропать ты можешь сколько угодно, пока не сдохнешь. Ну а если народный вития сподобится и правда таковым стать, что в наше время ограничено доступом или владением технологией, – то возможна вторая степень высшей социальной несправедливости: изоляция от «общества» пулей.

Книга Арутюнова, жуткая отсветом этого понимания, есть поэтому и книга-поступок и книга-рана кровоточащая. И книга-исповедь. Книга-отчаяние, потому, что она и книга-выбор. Книга-вызов…

Почтительно внимая, поцитирую (к строкам этим никакая словесная моя суета не подойдёт) молча:

 

Жалка твоя участь, бунтарь, сокрушитель основ,

На чреслах истории ты не крупней дрозофил

Для тех, что, однажды услышав отеческий зов,

Решили, что дальний набат не по ним прозвонил.

____

 

Пусть никто мы, пусть мы ошизели,

Есть на свете где-то наши земли,

Где припасть возможно к алтарю.

Как пристало, так и говорю.

 

(словно бы комарик к янтарю…)

 

Давно ли фабричной молились елде,

Сигая из полуботинок?

Уже ни рабочих нормальных нигде,

Ни поводырей их партийных.

…Гудок раздавался, состав прибывал,

В прожарках бельё кипятили…

Закрыты гештальты; и ревтрибунал

Развеян, как стяги в Путивле.

 

Арутюнов знает всё и проговаривает всё. Столетье стёрло не только Россию – оно пожрало мир вообще, «база не кормовая, но сырьевая» (а какая меж ними разница?) существует не сама по себе, а во имя… Чего? Кого? Недра и люди приведены к знаменателю, но если первые ещё единица, то вторые – практический (электоральный) ноль. Впереди – ещё более страшное – и мне мало что есть добавить к словам поэта:

 

Саданёт кулаком под ребро,

Безотрадней пути подъездного

Пониманье, что нас погребло

Лишь одно бесконечное слово.

 

И плевать, как трактует его

Экономики щель сырьевая,

Если трескается естество

На осколки подразумеванья.

 

Продолжаю быть молчаливым проводником по маршруту:

 

…Тянись, бесконечное время,

Само ты уже эпизод,

Когда между строк откровенья

Зияют провалы пустот

 

Гуди ж, евразийская свара.

О будущем не намекнём,

Коль внятно нам вечное завтра,

Уже приоткрытое в нём.

 

Что-то комментировать или пояснять тут необходимо только для тех, кто Арутюнова не прочтёт, да и вообще не интересуется судьбами мира – в которых судьба поэзии лишь «кровавая кость в колесе» или мягче выражаясь – довольно точное, релевантное, отражение. Так что же судьба поэта (зеркала мировой деструкции) перед «железной бездной»? Арутюнов очень точен: «И, отголоском выстрела звуча / Для мира, что чешуйчат и мозайчат, / Одна моя задутая свеча / Жива лишь тем, что ничего не значит». Арутюнов, более того, констатирует, как выше нами (им – и мной по его поводу) уже отмечено, что «ничего не значит» не только поэт, по должности обречённый на глубокомыслие, но, в целом, и «просто» человек-нивель. Посему оптимизма для творчества взять особо негде. Остаётся кричать – выводя регулярный русский стих – накалом экспрессии – в плоскость авангарда. Среды более нет, личность оказывается центром гибели в эпицентре «бетонного болота», «юродивого юридизма», «воронки вранья», – как угодно – если пелевинская метафора «железной бездны», столь простая и выразительная, вам уже поднадоела. Ни «вящая пустота», ни «облачный тонзиллит» в контексте экспрессии (сегодня требующей священной жертвы – как последний крик Аполлона) – уже не излишни. И «дыхание», о котором я говорил, сетовал и пенял – оно, по-видимому, не имеет места, чтобы ему быть, где бы ему быть…

И поэзия, и судьба поэта являются сигналом феноменом положения вещей. Оставаться гражданином (по Державину) сегодня можно, пожалуй, только оставаясь «гражданином поэзии» единственно человеком, которому слово «правда» не пустой звук. Оставаться же человеком сегодня можно только будучи не левым и не правым, ни власть имущим и не подчинённым оставаясь только ничьим, нигде и никем. Субъектом весьма и весьма подозрительным! ожидающим поезда, который никогда уже не придёт, на пёстром вокзале дьявольски раздутой жизнерадостности вокзале, под который заложена бомба. И ни на рельсы лечь, ни бомбу обезвредить. Ни перехватить у ведущего его микрофон. Остаётся выпускать книги, одну за другой, неуслышанные, как алиби, о котором может понять только…

И последнее. К любимому мной прозрению Бродского: «поэт есть форма существования языка» – добавляю: «со всеми всемирно-историческими последствиями». То есть, чем чёрт не шутит, ответственность за формы для возможного (?) будущего возможно (?) сохраняется. Но то, что они, формы высокого, есть наше последнее, гумилёвское, достоинство – это точно. Погибать надо улыбаясь щеголевато. Либо – не портя каппелевский строй строк.

Моё горячее приветствие Сергею Арутюнову!

 

Обломок вселенской стыни,

Машинных веков изгой,

Я выйду в поля пустые,

Усеянные листвой,

И вспомню иное время,

Галдящих вороньих шобл,

Когда по следам отребья

Я заворожённо шёл,

 

И навзничь почти упавший

Близ ветхого ивняка,

Дышал предноябрьской паршей

И плакал наверняка…

И только под ноги гляну,

С души, словно грех, сниму

Когда-то святую клятву

Любить вопреки всему.

 

как-то так, друзья, как-то так: ни большего, не меньшего нам уже не дано. Но выбор, выбор ещё остаётся: иначе Сергей Арутюнов не писал бы об этом с такой болью.

 

г. Белгород