Попытка биографии

Попытка биографии

Из книги «Лето и ливни». Фрагмент

1.

 

Сначала мне, автору, казалось,

что жизнь пройдёт, как сон…… во сне

или в борьбе «за правду и свободу»!?

И конечно, гибель! Уж это обязательно… Как же без неё?……

Он этого хотел, он жаждал…

Страсть, битва(?), яростьи любовь…

(Борьба, впрочемтуманное понятие…)

С кем и за что? Чего во имя? С несправедливостью, конечно.

Но прежде всего с самим собой…)

Из разговора:

… – Весь наш идеализм, мой дорогой, от неё, от русской, от той самой классической литературы… Это она виновата! Она сделала нас отрешёнными, возвышенными романтиками и доверчивыми, благородными дурочками… да-да! – говорила в запальчивости Марина…

Это она. И потом весь наш идеализмэто ещё и

от мамы, от бабушки, от её рассказов, от еврейских напевов, от Шолом-Алейхема и Хаима Нахмана Бялика… от украинской мовы за окном и в школе, от Коцюбинского и Шевченка, – наконец, от отечественных (русских) снегов, от книг… от Пушкина и Льва Николаевича Толстого, если угодно. От Лермонтова. И даже от тети Маруси в нашем дворе, если хочешь! Даже если не хочешь…

И ещё всё это от затянувшейся юности, от сладкого, сладостного ученичества, от страсти к пиитическому подражанию… да-с!

Между тем, и стихи, и творчестводавно уже пора сменить на «старчество»

нет? ты так не думаешь?

 

***

 

(Куда-то я забрёл)…

Однако, всё по порядку. Итак

Сначала было много нежности, любви,

и молока, и хлеба… Так мне казалось. Явно, детский сад.

А главноея помню:

как песенки – «Рио-Рита»…

и «Дядя Ваня, хороший и пригожий…» –

гремели за окном! На Прохоровской, где мы жили на втором этаже

И зелёный пульсирующий глаз приёмника 6Н-1,

и папа осторожно, чтоб не потерять волну,

ловит длинными смуглыми нервными пальцамипо вечерам (и ночью) – Вену и Мадрид… но застревал почему-то на Берлине и Москве.

И был сороковый год. И произошло крымское землетрясение…

Нас качнуло несколько раз ночью, но всё обошлось. Мы провели на ночной улице,

завёрнутые в одеяла, несколько весёлых часов…

………

Потом была война, мне шесть лет,

я отлично помню её начало:

мы смотрим с мамой венгерский музыкальный к/фильм «Петер»,

где поёт великолепная Франческа Гааль… (о том, что она великолепная, я тогда ещё не знал. Но как-то чувствовал…?)

Был утренний сеанс, в кинотеатре им. Горького, в Одессе,

мы вышли из к/театра в солнечный воскресный день 22 июня – помню кучки народа у репродукторов на улице… и странную тишину вокруг.

Помню это уже потомсигналы воздушной тревоги, суматоху в доме,

бомбёжку, сборы, бегство…

Но при воющих звуках воздушной тревоги, когда все или почти все обитатели вторых и третьих этажей

стремительно спускались вниз, в убежище, – папа хладнокровно и не торопясь брился

и пока не заканчивался процесс бритья, даже не думал спускаться…

Бомбёжка уже началась.

Взяв меня в охапку, он всё же спускался по лестницебыстро, но не суетливо. Он никогда не суетился. С ним было опасно, но не страшно.

В рабочей суматохе, в сборах была забыта, или намеренно оставлена (?), моя маленькая коричневая скрипка-четвертушкана стене… Так она там и осталась. Нетронутая.

Я на ней ещё не играл, ещё готовился…

стать музыкантом! как в каждой порядочной еврейской семье, это было обязательно.

Досадно… но я не стал. А мог. Скрипачом!

Или дирижёром. Так мне мечталось…

Позже мне казалось, что я дирижирую… реальностью!?

но это было потом. А покадетство и война!

 

2.

 

За две недели до сдачи городастрашная посадка на танкер «Сахалин»…

(танкер нефтеналивной!) – как мне потом объяснили.

Последний корабль, уходящий из осаждённой Одессы.

люди висели на трапе гроздьямиПотом, когда мы уже отчалили,

какой-то лейтенант на палубе озабоченно сказал соседу:

«Да-а… если снаряд попадёт,

если жахнет, – придётся долго гореть на поверхности воды

вот незадача!» …

(эту фразу в ужасе пересказала нам бабушка, уже в трюме)

 

Дождь. Мариуполь, эвакуация, уже холодно, октябрь 41-го года, накренившийся над водой катер, полный беженцев (нами) – потом село Темиргоевка… и почти сразу

ночь, грязь, как антрацит,

мы на подводах или арбах узбеки перевозят куда-то нас и наш скарб…

луна и холод, домики из глины…

Этоуже Средняя Азия,

где детство началось с ночного землетрясенья в Намангане…

Ташкент и Бухара…

школа на улице Алишера Навои.

Река Урда, мост и мой первый учитель,

которого звали почему-то Николай Гаврилович…?

Такой себе старикан, с худой длинной шеей Гусейна Гуслеи, из похождений Насреддина, – ходил, прихрамывая, нагруженный тетрадями… внимательно глядел из-под очков,

ему было явно за 70, и он был совсем из 19-го века, в каком-то даже сюртуке и чуть ли не в стоячем, хотя и мятом, воротничке… он сказал как-то маме (обо мне): «С его способностямия бы звёзды с неба…» – что было крайне странно.

Ибо учился я тогда неохотно и небрежно… был в первом классе весь в чернильных пятнах и кляксах.

 

Во втором тоже. А за углом, в Ташкенте, кажется, в Шахантауре, старом городе, или на улице Ленинградской? – жила тогда, оказывается, величавая Анна Андревна Ахматова…! а я не знал.

А если б даже знал…? мне 9 лет.

Война ещё не закончилась. Но Одессабыла уже свободна!

Мы едем домой! помню, это называлось тогда РЕэвакуацией…

Вагоны, полустанки, поезд через Среднюю Азиюказалось, что через всю Россию…

мост через Волгу, помню страшный ветер ночью,

дня два назад, когда была невыносимая жара (в иных широтах),

все окна в нашем купе (отсеке) были выбиты,

теперь мы затыкали дыры

в окне, от холода, подушками и всем, что было из постели и белья…

Весть о победе нас застала в Харькове «…Сегодня… 9 мая…». И голос Левитана: «подписан Акт о полнойи без-огово-рочной капитуляции!»

Голос набирал небывалую мощь…

«Фашистская Германия РАЗ-ГРОМ-ЛЕНА!!»

крики, объятия, выстрелы… Стрелял в воздух и папа из трофейного нагана… (он жил уже с нами после контузии и госпиталя)

люди пили, что было под рукой вино, водку, спирт… возможно, одеколон (?)

и обнимались с незнакомыми!

поезд, пыхтя, наконец, снова тронулся,

окрылённый цветами, криками, славой и Победой…!

……Одесса, вокзал… и мы с вещами едем на Прохоровскую 20, в квартиру на втором этаже, где я родился. Подъезди сразу направо! Но там уже жили. Чужие люди. По-моему, мужчины, фронтовики схватились за оружие.!? мама с трудом их успокоила. Всё как-то уладили. Потом мы переехали… получили жильё (это было непросто).

 

3.

 

Итак, семья, родители, мечты и грёзы… мама и отец…

евреи, тётя Рая и Привоз,

Одесса, мама, море, Паустовский…

(прекрасный сон, прекрасный пол…) а сын, и дочь….

и лето короля…всё в будущем!

А оказалось, всё совсем не так красиво было и гладко.

Также были

досада, ревность, злость, обида, рвота,

головные боли, несварение желудка, отрыжка, слёзы…

это всё отрочество и юность…

(как ни странно) весьма сомнительное и трудное время (для отрока)

Затемдва года учёбы в Шадринске, на Урале…

и поезда…

«Опять дожди, опять тревога,

опять далёкая дорога

и рельс холодная тоска.

В окно вагона дождик колкий.

Свернёшься на последней полке.

Уснёшь, пожалуй… Ночь близка» Не спится. Мы всё так же едем,

своей отчизной так же бредим, состав всё так же в ливень мчит…

Мелькают огоньки во мраке, и паровозы, как собаки, перекликаются в ночи…

(из стихотворения тех лет)

Пединститут в Шадринске, моя зимняя эпопея.

(Я туда, в эту зиму, ещё вернусь…)

Потомперевод в Одесский педин, несколько лет работы на периферии в деревне. И снова город, где главное это отсутствие работы…

Осенняя пора, очей очарованье, этого никто у неё не отнимет!

пора поисков еды, пора поисков, пора поисков…

Также были:

торопливые объятья в парадных,

соседи, мама, двор, милиция, ночные

разборки во дворе…

Отрепья времени, лохмотья нищеты,

ошмётки мировоззрений, встречи с неслучайными друзьями…

И непременноспоры о высоком!

 

4.

 

Замечательный Аркадий Карп, сын тёти Жени, уже вернувшийся с фронта

после ранения, студент одесского медина, обожжённый в танке, весь в шрамах…

дарит мне двухтомник Герцена в день рождения,

с прекрасной надписью: «Итак, будем уважать книгу!..» и подпись: Герцен…

 

Мне был тогда уже 16 ?

Слава Богу, что это было, и была дрожь

в предчувствии стихотворенья… пожалуй, единственная высокая радость!

Была вторая книги.

Впрочем, это первая, а втораягде-то к девятнадцати или двадцати годам,

мечты о том, как медленно я раздеваю

учительницу младших классов Веру Ильинишну…

и как она сдаётся, теряя остатки разума…

(но пропустим и это)

Дальшеработа в школе, и не в Одессе, а в каком-то селе,

завуч, директриса дама, не дай Бог…

Ошалевшие от бесконечного убойного учебного года

и каких-то противоестественных,

как мне тогда казалось, домашних заданий ученики,

страшная зима в деревнесначала ст. Подгородняя,

потомсело Широкое. На самом деле, очень узкое и длинное село,

где было много снега и собак,

сырые сумерки и влажные дрова…

и едкий дым в учительской (часто забывали

захлопнуть дверцу «буржуйки»)

техничка вся в слезах,

и завучиха дама не подарок,

/и школа деревенская тех лет

и зим…)

 

Бывали и иные совещания.

Однажды

был трудный педсовет, склонялись и слонялись педагоги,

кого-то изгоняли, кто-то

терял сознание от усталости и от обиды…

Уж заполночь, мы расходились поздно,

волоча на спинах коллег, из тех, кто не выдерживал

речей и духоты… укладывая их в коридоре едва ли не друг на дружку…

там они не сразу, но всё же приходили в себя…

А на карте в классе история страны и полушарий,

Лумумба, Африка… предбанник мира, голод, мор, болезни,

и война…! А на заборах

плакаты о борьбе за мир (между народами)!

Всё перепуталось… (и некого спросить,

и некому сказать… и некому ответить)

Я этого не знал…

Не знал того, что будет дальше.

А было всякое… вспомнился год 45-ый, закончилась война.

Четвёртый класс, Одесса и школа на Прохоровскойномер

132 – танки немецкие в траве, на улицах, в крестах

( конечно, уже пустые и пробитые насквозь!)

и первый послевоенный ливень, шум воды на крышах…

Мальчик Хаим из гетто, почти безумный, пляшущий под ливнем в лохмотьях…

и мне жалко его до слёз, он пляшет и кричит, вскрикивает, как раненый олень (?), и тоже плачетИ тогда я понял, что и я, и тётя Женя, и её дочь красавица Маечка Карп, и мама, и бабушка, и сумасшедший Мойша из второго подъезда, и мадам Березовская, – понял,

что все мы одно племя

Кричащее и гонимое. И тётя Дора, или просто Дора, которую я почему-то тогда

приметил, и буйное, расплавленное лето 45-го…

И страшная голодная зима 46-го …

 

5.

 

Потом опять была весна, и книги,

и сад, и море, облитое солнцем,

и лето, и квартира на Мясоедовской,

бабушка и примус, бреющийся опасной бритвой папа,

война закончена, скворчит картошка на сковороде,

мальчишки во дворе играют в биты… завтрак на деревянном балконе…

и солнце на Молдаванке, и рыжий кот Василий, и шахматы (игра на подзатыльник),

конец учебного, несвежий пионерский галстук залит

чернилами, контрольная по математике,

и девочка Светлана, гуляющая во дворе с собакой, которых я обожал

безмолвно, безнадежно… (и девочку, и её собаку)

 

Был также дворник Степан (или Герасим?) – уже не помню,

со взглядом пронзительным (на вещи и людей):

(– Ты шо, блять, инженер? Не?

Так какого же ты с книжкой ходишь

туда, сюда…?) – и при этом размахивал метлой, широко, загребая

меня и рядом идущих прохожих… и злое что-то изрекал при этом.

Но потом, увидев как-то папу, замолчал надолго.

Кажется, мы даже помирились (насколько это вообще было возможно)

потомпобег из школы, одинокие прогулки (и прогулы) и гулянья при луне.

А там опять стихи (о том, что было на войне…?

всё по рассказам папы + плюс, конечно, игра воображенья!) моего.

Ещё одно воспоминанье…

 

6.

 

Помнювечерний чай, под абажуром оранжевым,

и варенье

вишневое, без косточек, а на прохладном

столе в стеклянных блюдечкахпрозрачный джем

из абрикосов

и груш… у нас на Мясоедовской улице, которая потом стала Шолом-Алейхема…

Друзья и мама за столом… и разговоры как бы о пустяках,

но больше о высоком!

Конечно, в доме КНИГИ Томас Манн, Фейхвангер, Чехов,

архискверный Достоевский,

и лучший и талантливейший… да, застрелившийся потом поэт.

И обращение к потомкам. «Певец кипячёной

и ярый враг воды сырой

Товарищ сталин, (товарищ!?) – прикуривающий трубку от спички

знаменитая фотографияна стене, неистовый Виссарионыч… в пятом классе,

и Троцкий, ещё более неясный…в довоенном учебнике истории СССР,

тщательно зачёркнут чернильным карандашом.

Там жеТухачевский с Блюхером, два бравых полководца,

их тоже замарали… и выкололи глазки,

чтоб не светились нахально лицами врагов народа!

кажется, маршал Егоров рядом…

с могучим черепом и тоже убиенный……

 

Почему-то Вера Инберу нас в гостях,

в своей известной чёлке и с муфточкой… хохочет!

(Мама, конечно, в восторге от неё, я тоже…)

Не только потому, что «у сороконожки народились крошки», но и это:

«Ты помнишь Геную? и шляпы на ослах, и запах лука…

и то, как там… (жаль, но не помню строчек дальше) была какая-то контора Кука…

и даже это:

«И потекли людские толпы,

держа знамёна впереди,

чтобы взглянуть на профиль жёлтый

и красный орден на груди…»

и далее:

«…Текли… а стужа над Москвою

такая лютая была,

как будто ОН унёс с собою

частицу нашего тепла…» –

да, как ни странно!

Или же это (вполне сентиментальное):

«Расставаясь, поцелую плача

ясные глаза…» «Выглянет сосед и затопчет грубою стопою милый след…»

и особенно это: «Библиотека древнего поэта

полна луной…» Тут я занёсся! И аж зашёлсяот восторга. Как она всё понимает! А вы говорите

Она была талантлива и подозрительно образована

и была родственницей Троцкого Льва Давидовича

(что уже было смертельно опасно…)

 

И был Олеша, гений

одной прекрасной книги и семи великолепных

рассказов, одинс названием «Лиомпа»! То было имя крысы

. (но об этом чуть позже)

 

Потом к нам как-то

зашёл, буквально забежал как бы минут на десять

Эдуард Багрицкий, любимейший!

Всё кашлял и хрипел, давясь от астмы…

и всё читал про Когана и Опанаса…

и гениальные стихи про рыб,

и всё куда-то торопился!

(…а бабушка /в том сне?/ сказала ему тогда: возьмите, фар ахмунес

/из жалости и бедности? / хотя бы сыр с собой,

молодой человек,

а то вы таки не успели даже выпить чаю!..)

И рваный шарф, весь в перфорациях, пел на ветру.

Багрицкий уходил соседними дворами…

хотя за ним никто не гнался!

Потом мне говорили, что Эдик Дзюбин

«сбежал» в Москву с Катаевым, вернее, нехотя уехал,

(он располнел тогда и, сидя дома на подушках, задыхался от астматола и кашля),

но так и не ушёл

от чёрного, задумчивого хлеба

и верной и застенчивой жены,

от револьвера чекистского, и от родного ливня,

а в посылочке с ним были коньяк, презервативы и чулки!?

Нашёл, что сравнивать! И что дарить…

(Как выяснилось позже, всё это были

подарки для Ларисы Рейснер,

красавицы и фурии революции,

подруги и подружки вождя, а также подруги

известной дамы и красотки Коллонтай),

но не от Эдуарда…

 

(и потом, вселюди. Вождь, в том числе…)

 

7.

 

а дальше было это, из незабываемого:

«Ай, греческий парус! Ай, Чёрное море…

Ай, Чёрное море, вор на воре…»

«Вот так бы и мне в налетающей тьме

усы раздувать, развалясь на корме…

Да голос ломать черноморским жаргоном»

Какая рыба на Босфоре! Какое терпкое вино!

Но… у родины ворота на запоре, и нам его отведать не дано…

И снова сны…. разъезды по стране….

Урал, Свердловск… (а боли, кроме

зубной, казалось, больше никакой

и не было вернее,

она была иль позади, иль впереди = не у меня, а так,

как-будто у кого-то, совсем другого)

И не сейчас, и не сию минуту!

Я тогда умел её гасить усилием неизвестно откуда взявшейся воли…

Я говорил, что все прекрасно!

(ах, напрасно я это говорил тогда, напрасно)

часто вспоминал про Гейне и про его «зубную боль в сердце»…

Этого у меня как раз с избытком

хватало (страданий от неразделенной

любви) !

Однако, проехали и это.

Приехали! Застава Ильича.

Мне лето доставало до плеча…..

(и здесь пока прервёмся!)

 

Одесса Германия, 2019, март