Журнальный мир

Объективно это была маленькая точка в атласе мира. Даже на спутниковой карте в подробностях не разглядеть. Разве только общие очертания да ещё реку – тонкую кудрявую полоску, отхватившую у посёлка уголок.

А там жили люди. Обычные люди. С ногами, руками и головой. Рождались и умирали. И выживали. И растили детей.

Кругом бессмысленно шумели леса. Почти семьдесят километров лесов до районного центра. Деревья забирались в крайние огороды, лезли корнями в грядки, сыпали сухие иголки через забор. Шла война за пространство. А что ещё оставалось лесам? Плешивым! Испохабленным! Изрубленным по живому! Что? Стволы складывали в груды. Нижние слои сгнивали прежде, чем их успевали отвезти на лесопилки. Отходов получалось больше, чем досок и брусьев. И почему-то их выгоднее было просто выбросить, чем продать…

В отместку молодой лес заселял поля и малоезженые дороги. Празднично, как на Троицу, зеленел на обломках канифольного завода. На руинах. На остатках. Забавно! Канифоль ведь, кажется, и делается из древесной смолы… И каждое крохотное деревце смотрело во все глаза на деловитую людскую возню, на топорики, ножовки, тележки.

Металл. Просто там, в разрухе этой, остаются куски арматуры, стальные балки. Вдруг – повезёт?

Дети и подростки это всё расковыривали, разламывали. Да ещё – разная пьянь, кому больше жить не на что. И все, от мала до велика, по июльской жаре и по ноябрьской стыни – в резиновых сапогах. В несменяемых.

Это было странно и страшно городской девчонке – Оксане. Но муж сказал, что отныне они будут жить здесь. И они поселились втроём, вместе со свекровью, в тесной квартире. В квартире, где единственная комната была перегорожена пополам, а горячая вода подавалась с шести до десяти вечера.

А недавно стало совсем не развернуться. Родилась Надюшка – маленький, сморщенный человек, которого пока не слушались даже собственные ручки. И пришлось передвинуть всю мебель и сжать всё в комок, чтобы к стене встала кроватка.

Вечная сырость от сохнущих пелёнок, вечная стирка, вечные бутылочки, походы в поликлинику за смесью, потому что не хватало молока. Ворчание той женщины, что постарше; резкость той женщины, что помоложе…

А муж, приходя вечерами, злился на них обеих, называя их ссоры «бабской войной»…

А ладно! Ведь всё хорошо! Как не у каждого бывает! Свекровь отдала им светлую половину комнаты, с окном, готовила на всех и ходила в аптеку. И муж… Муж приносил домой скудную зарплату, курить уходил в подъезд, ласково тыкал пальцем в Надюшкин носик и, когда она спала, убавлял у телевизора звук. Но всё-таки… Всё-таки это было не то… Или просто чего-то не хватало.

А чего? Надюшка спит в старенькой, но ещё крепкой кроватке, на хрустяще-белой простыне. А вот в соседнем подъезде и внизу, на втором этаже – дети лежат на каких-то тряпках и ползают по грязному липкому полу, по битому стеклу. А соседка вечно ходит с излохмаченным в кровь, избитым в синь лицом. Муж так ласкает. Чего же ей-то, Оксанке, ещё надо? Чего?

Это был не тот вопрос, который задают свекрови. А Надюшка, если и знала ответ, хитро молчала в своих пелёнках. Разбирайся, мол, красна девица, сама!

Раньше хоть был ястреб… Ястреб.

Впервые Оксана заметила его в начале июля. По пути на рынок. Собирался крапать дождь, да всё никак не мог решиться, всё застревал где-то по дороге, не доставая земли. А у Оксаны не было ни зонта, ни чехла для коляски. Подняла голову – поглядеть дождю в глаза, а там – ястреб. Недвижный. Словно распятый.

И ястреб понял её. Сделал два плавных широких круга, и дождь так и не долетел до непокрытых голов, до замызганного асфальта. До их суеты и толкотни. Конечно, толкотни! Все девять тысяч населения здесь. Люди отпрашиваются с работы, сбегают из больницы, чтобы в пятничное утро прийти сюда. Раз в неделю всего – рынок.

– Неужто он спустится? – удивилась тогда Оксана. – Прямо сюда, как обычная ворона?

Нет. Ястреб поднялся ещё выше. Мелкий крестик, распластанный в безумно-синем, без всяких признаков дождя.

Оксана каждый день теперь посматривала в небо. И всегда он был там. Зависал или кружился.

А в конце августа исчез. По-английски. Не прощаясь, не спускаясь. Насовсем.

Стало пусто.

Уже вовсю хныкал и капризничал сентябрь. Надюшке шёл четвёртый месяц. Пустота всё росла и росла, захватывая мир. Это свойство чёрной дыры – засасывать в себя всё, что попадается под руку.

Оксана вставала ночами кормить. В половине первого и в половине четвёртого. Обычно, повалившись на диван, она тут же засыпала. Без снов. А тут вдруг не сумела. Повертевшись полчаса рядом с сонным мужем, накинула истёртый халат и подошла к окну. Глядеть в него было тошно. Даже днём. Хотелось заклеить этот пейзаж цветной плёнкой. Во всю ширину разлёгся грязный деревообрабатывающий завод, окружённый концлагерными вышками и полусгнившим хламом. Сейчас, ночью, да ещё и в тумане, завод был страшен: застывший, мёртвый, с висящими ни на чём жёлтыми прожекторами.

Где-то завывали тоскливые электропилы. Они не останавливались на ночь.

И воздух в комнату тянулся явно осенний, с привкусом ржавчины и каменного угля…

Оксана, глядя в серо-жёлтую пятнистую муть, заплакала, неожиданно для себя самой, тихо, закусывая пальцы, стараясь никого не разбудить. Бывает же, что люди плачут просто так? От одной лишь безысходности?

Вскоре наступило утро. Потом, конечно же, день. Он всегда, несмотря ни на что, – наступает. И надо идти с коляской гулять. Под опустевшим небом. В одно-единственное место, где никогда не ездят лесовозы, – в парк. Хотя «парк» – громко сказано: три круговые дорожки, овраг и внизу река. Летом она была сонной и мелкой, но каждую весну затапливала низкие деревянные мостки, которые никто не удосуживался поднять повыше…

Зря ты, речка, течёшь,

Вся не вытечешь.

Зря ты, девка, слёзы льёшь,

Все не выплачешь.

Оксана задумчиво прошептала эти, невесть откуда взявшиеся стишки, поглядела ещё на тёмную торфянистую воду и начала опять тихонько всхлипывать, как вчера у окна. Стесняться-то было некого. Это вечером понаедут толпы молодёжи. С пивом. С мотоциклами. А сейчас – хоть аукайся. Не откликнется никто. Правда, вдоль никуда не ведущих дорожек понаставлены были цементные скульптуры. Они казались Оксане то жуткими, то забавными – когда как. Вообще-то это была безвкусица, да ещё и постаревшая. Давно бы пора убрать. И волка с отвалившейся челюстью, и женщину-гимнастку без руки, и куропаток с железными штырями вместо голов… А то они вечно провожали её… хотелось бы сказать – глазами, но глаза были не у всех. Провожали – кто чем. У кого что осталось в наличии.

Ну и ещё… На лавочке вечно сутулился мужчина с палкой. Он часто здесь сидел, но тоже не мог её видеть, потому что был слепой.

Однако, когда Оксана в очередной раз прошла мимо, он всё-таки с усмешкой спросил: «Кто вас обидел-то? Он хоть стоит ваших светлых слёз?»

– Какие ещё слёзы? С чего вы взяли? – всхлипнула Оксана.

– Ну… Слышно. Я же слепой, а не глухой.

И тогда Оксана в первый раз взглянула ему в лицо. Почему-то она считала раньше, что он совсем старый, а оказалось – нет, лет тридцать пять, просто с бородкой.

– А вы почему бороду не бреете? – ляпнула она и тут же покраснела. – Ой, простите! Вам ведь, наверно, трудно… И вообще – глупый вопрос.

– Нетрудно. Легче, чем налить чай в стакан, – серьёзно ответил мужчина. – Просто, видите ли… я скрываю пятно.

– Какое пятно? – заинтересовалась Оксана.

– У меня на щеке родимое пятно. О-очень похожее на голову Ленина. Ну, вроде как на комсомольском значке. Только вы, наверно, уже не знаете – что это. Так вот, когда я выхожу побритым, особенно зимой, в гололёд, количество несчастных случаев возрастает. Люди засматриваются и падают.

– Что, правда? – Оксана удивлённо приоткрыла рот.

Мужчина засмеялся. Секунду спустя хохотали уже оба. Так громко, что Надюшка недовольно закряхтела в коляске. Оксана, спохватившись, побежала к выходу: скоро кормить.

Назавтра – что неудивительно – наступил следующий день. Оксана, заранее улыбаясь, влетела в парк. А того слепого на лавочке не было. Обидно. Даже больно. Глупо, конечно, обижаться, да и не на что. Как будто он обязан там сидеть! Но всё-таки… То вот ястреб исчез так предательски, а теперь – он… Нечестно же!

А к вечеру у дочки расстроился живот, и три дня Оксана провела безвылазно в холодном квартирном аду. Укачивала-успокаивала. Стирала пелёнки в глубоком скользком тазике, в котором обычно купала Надюшку. Грела воду в кастрюлях. Свекрови не было. Как раз накануне она уехала к родственникам в другой район.

Справилась Оксанка. Выдюжила. Утрясла беду. Но опустела и устала так, что тот слепой в парке интересовал её не больше, чем скамейка, которую он просиживал.

А вот он её узнал. По шагам ли, по скрипу ли коляски, по вечной ли её нелепой привычке перебирать в кармане ключи…

– Привет, – заулыбался он.

– А с какой стати вы со мной вообще заговариваете? – возмутилась вдруг Оксана. – Я ведь вас не знаю! И здороваться не хочу!

– С чего вдруг… такая перемена?

– А с того, – сердито ответила Оксана, чуть подальше откатив коляску. – С того, что и вы меня ни фига не знаете! Чем и как я живу – не знаете! У меня нет настроения улыбаться! Хотите, объясню – почему? Вы ведь не знаете, что это такое – одной ухаживать за больным ребёнком! Таскать кастрюли с кипятком, пока он плачет! Ночей не спать! Я вся за эти дни перетряслась и всё самое плохое уже передумала! А вы ничего об этом не знаете… Так о чём мне с вами говорить?

– Интересно как! – моментально вскипел мужчина. – Ей не о чем со мной говорить! Ей же смысл жизни открылся! Её беды так велики, что простым смертным – недоступны! Да? А то, что у кого-нибудь этих бед, этого счастья никогда не будет, а? Не судьба! Не будет счастья – таскать своего болеющего ребёнка на руках! Не подумали? Вот нас здесь целый Дом инвалидов! Слепых-глухих-одноруких! На третьем этаже нянечки меняются каждую неделю! Там лежачие! Там от запаха сбегают все! Это как – ничего? Почему я не кричу об этом на всех углах? А вы жалуетесь! На что? Кому? Не стыдно?

Мужчина резко встал. Так резко, что край куртки зацепился за лавочку. Тихий, невнятный хруст и – оторвалась пуговица. Маленькое колёсико прокатилось полметра по дорожке и, развернувшись, улеглось в траве. Слепой застыл, растерянно водя рукой по застёжкам.

Оксана молча, виновато подняла пуговицу и подала ему.

Стало на минуту тихо. Так тихо, что слышно было, как ветер колышет километры и километры сосновых верхушек. Так же однообразно, как мог бы гнать морскую волну.

– Кто у вас там, в коляске? Мальчик? Девочка? – мирно спросил слепой.

– Девочка, – улыбнулась Оксана. – Надей зовут.

И пошло. Уже и листья облетели, и деревья просили снега на свои голые плечи, и Надюшке пришлось купить зимний комбинезон, такой огромный, что она в нём утопала; а разговоры в парке всё продолжались. Оксана уже надевала свою старую вязаную шапочку и проклинала эту вечную, безысходную нищету, не дававшую ей одеться как хочется. Хотя и оценить было бы некому. Он всё равно ничего не видел. А уж наряжался тоже не от-кутюр…

Они почти каждый день встречались на том же месте, хотя никогда об этом не договаривались. Его звали Митя. Так он представился вместо привычного Димы. А Оксане так и нравилось больше. И всё-таки он казался ей старым. Наверное, потому что никогда не говорил о будущем.

Зато Оксана… Оксана расцветала с каждым днём… Смешно, глупо, но она опять начала красить глаза… Хотя – какая ему разница?

– Надюшке нужен воздух, – твердила она свекрови, в любую погоду собираясь гулять.

– Да уж, – ворчала та, – в квартире ей воздуха мало, морозить девчонку надо… Гулёная… Господи, прости…

Но говорить это Оксане было всё равно что обстреливать стену сухими горошинами.

Уже больше двух месяцев она проживала где-то по ту сторону реальности и собравшуюся над собой тучу заметила только тогда, когда ей на голову повалил снег. В прямом смысле. Тот день выдался серый и снежный. Зима завладевала посёлком с неумолимостью тупого природного явления.

И, вытащив из подъезда коляску, Оксана махом, как в фантастическом фильме, попала в чужой, необжитый мир. Тёмные, второй раз уже за этот год погоревшие сарайки напротив дома – забелели, опушились. Чумазые ребятишки, чуть не круглосуточно ошивавшиеся у подъезда, затеяли игру в снежки. Даже электропилы ради первого снега чуть попритихли.

Впрочем, в этом неизвестном мире попадались знакомые личности.

Оксане встретился сосед. Она уж повидала все его градации. От «навеселе» до «в стельку». Сегодня он едва на ногах держался. Однако в любом виде не терял способности членораздельно говорить. Чем и занялся.

– Салют! – гаркнул он, подняв руку.

Оксана отвернулась и собралась пройти мимо него, как мимо столба.

– Ишь ты! Зазналась как баба! Нос воротит! От мужа гулять не стыдно, а с соседом поздороваться? – ехидно заметил «столб».

Оксана вздрогнула, как от холода, и машинально проверила молнию на куртке. Молния была застёгнута до воротника.

– А чё? Конечно! Ты баба видная, – продолжал сосед.

–Я не баба! – резко обернулась Оксана. – Баба чувствует как корова и думает как отбойный молоток! Я женщина! Но тебе этого не понять, пьянь несчастная!

Ей удалось уйти спокойно. Сохраняя вид достоинства. Но ранняя зима всё равно осталась внутри, как ни кутай в шарф подбородок, как ни натягивай капюшон.

Оксана со всей быстротой, на какую была способна, двинулась дальше. Мимо пятиэтажных домов с выложенными на торцах красными оленями и розами. По деревянным настилам – через болотце, густо утыканное камышом. На школьный стадион, поделенный пополам узенькой тропинкой. Вообще-то больше всего ей хотелось сейчас спрятаться под одеяло. Как в детстве – от любого чудовища. Чтобы никто не нашёл. Никогда. Вернуться бы домой, но там свекровь, которая ждёт её обратно часа через полтора… Не объяснять же.

Около школы асфальт весь мелкими волнами. Это исподнизу, из-под дороги выпирает давняя, семидесятилетняя бревенчатая гать. Не было здесь тогда, в тридцатых, ни лугов, ни рощиц, ни распаханных полей. Непролазный лес да болота. И приходилось заваливать их брёвнами, засыпать, осушать. Чтобы строиться и – жить. Жить – это для сильных…

Что ж теперь, а? Свекровь говорит: гулёная. Это с умыслом или просто так? А муж… Каким же он стал спокойным! Как не может и не должно быть. Из последних сил. Как будто он весь, до последней жилки напрягся, чтобы ничего не подозревать. Катить поезд по наезженным рельсам.

Господи! Знают они, в конце-то концов, или нет? Не подойдёшь ведь, не спросишь! Значит, не полегчает. Это теперь навсегда.

И Оксана, вымотавшись до головокружения, обойдя все улицы и промокнув насквозь, не нашла лучшего выхода, чем всё-таки прибежать в парк, к знакомой скамейке и, прижавшись к тому, кто на ней сидел, выплакать, выреветь ему свою глупую и стыдную беду. А он гладил её по плечам, по спине, не зная, чем это можно утешить.

– Ну, хочешь, я больше не приду? – спросил он её.

– Нет, – Оксана подняла покрасневшее, некрасивое теперь лицо и всхлипнула. – Приходи. Приходи каждый день, ладно? Я лучше сама не приду. Пожалуйста…

Оксане казалось диким и странным, что в эту ночь она, как и вчера и позавчера, ляжет спать. Но она быстро заснула. Организм, привыкший к строгому режиму, сам уложил её в постель. И разбудил тоже. За две минуты до того, как проснулась Надюшка. Оксана кормила её и глядела в тёмную ночную муть. А там снег лепился на стекло, и казалось, что толпа лезет в окна – равнодушная, любопытная, наглая, прижимается лицами, пялится на неё. И хотелось кричать от страха.

Потом она легла на диван рядом с мужем. Думала, что он спит. А он лежал с открытыми глазами.

– Мне… мне надо тебе кое-что рассказать, – шёпотом начала Оксана.

Но он слегка прижал ладонь к её губам.

– Нет, не надо, – он произносил слова с трудом, как будто каждое весило килограммов двадцать. – Если ты меня любишь ещё… А если и не любишь… Пойми, я не хочу знать. Не объясняй ничего, ладно?

Оксана вздохнула в темноте.

А потом наступило утро. Утро того дня, одного из многих дней, когда она, пройдя по крайней дорожке парка и увидев за деревьями, стоявшими по колено в снегу, привычный силуэт, осторожно развернула коляску и направилась к выходу.

На другое лето ястреб появился опять. Но Оксана уже не глядела вверх. Она за обе руки водила по траве Надюшку.

Утро состарилось. Вкус ежевики во рту.

Солнце в зените. Краски лишились пигмента.

В кафешке у станции слёт криминальных структур,

А в поселковом – выборы президента.

Солнце в зените. Ястреб над полем завис.

Мыши-полёвки помылись и в чистых рубахах.

Вкус ежевики. И солнце срывается вниз.

С размаху.