Журнальный мир

1.

— А кирпич?! Кирпич чуть не забыли! — Отчаянно вскрикнула Кукушина и с громким стуком водрузила на столик моей боковой плацкарты видавший виды ридикюль, с которого, как луковая шелуха, отваливался пластами коричневый кожзам. «Чем глупее вещь, тем меньше привлечет внимание, — еще раньше пояснила мне Кукушина, — но ручки у него крепкие».

Впрочем, выглядел он не столько глупо, сколько дико.

Своими воплями и грохотом прабабкиного ридикюля мы собрали на себе все взгляды соседей по купе.

— Тише, — прошипела я. И зачем она увязалась меня провожать!

Алтухова предупреждала: не связывайся с этой чокнутой шизофреничкой!

В ответ я заметила, что чокнутые шизофренички не преподают на филфаке ЛГУ. А Кукушина преподавала. Просто у нее было не в порядке с нервами. Да и какой порядок мог наблюдаться у человека, едва выжившего в семье, раздолбанной революциями и прочими тридцать седьмыми годами так, что остались-то от всего кукушинского рода только она, Надежда, да ее сдержанная, гордая, сухонькая мама, Мария Степановна, курившая «Беломор», одну папиросу за другой.

Если бы я не побывала до разговора с Алтуховой в квартире на Кондратьевском проспекте, где меня угощали чаем с сушками, где по приметам, обмолвкам в разговоре и даже специфичным недоговорам я все про них поняла… Но я там уже побывала…

Глаза Кукушиной, и так выпуклые, кажется, еще больше выпуклились, если можно так выразиться — в них проблескивало безумие.

Кукушина повалилась на стол животом и обшарила взглядом перрон.

— Вроде чисто.

— Это какая-то шпиономания. Ну, кому мы нужны, — пожала я плечами. Еще пару дней назад, когда мы шли от Англетера перекусить, она вдруг схватила меня за рукав и буквально втолкнула в парадную дома 34 по улице Гоголя.

— Смотрите, смотрите.

Мимо парадной неспешно прошелся туда-сюда человек в плаще.

— Гебист. Поверьте мне. Их тут, на Исаакиевской, навтыкано, как гвоздей.

— Да ну вас, — все это походило на игру и мне было смешно, но и страшновато.

— Вы еще дети, вы ничего про них не знаете… ни-че-го…

Опять дети. Я уже это слышала. От какого-то типа на площади, который слонялся среди толпы митингующих с видом погорельца: старый человек, в черном, криво сидящем полупальто и тяжелой усмешкой, припрятанной веками, который на просьбы подписать петицию против сноса гостиницы «Англетер» отмахнулся: «Вы — дети. Когда-то я был таким же». Почему-то возникло твердое убеждение, что этот человек прошел через что-то ужасное в своей жизни.

И от Наташи Дьяченко, спецкора «Литературной газеты» Ленинградского отделения, куда мы пришли с Китайцем, руководителем группы «Спасения».

— Ребята, вы очень симпатичные люди, романтики, от вас пышет пионерским задором, но вы — дети, с этими вы боретесь, они к вам снисходят, но скоро придут другие, и, поверьте, те не будут с вами разговаривать — они вас перестреляют.

Слова ее показались мне тогда полной дичью, на дворе был март 1987 года, но я запомнила их на всю жизнь: слова оказались не без пророчества…

— Я должна ехать с вами! Как можно вас отправлять одну?

— Вот еще. Я справлюсь.

Внутри ридикюля и вправду был важный вещдок. Подлинный кирпич гостиницы «Англетер» с выбитой датой закладки — 1845.

Исторический вещдок нам передал Георгий Пионтек, вместе с заключением проведенной им независимой экспертизы прочности здания.

2.

Москва встретила солнцем. В воздухе томились весенние запахи.

Я сразу поехала в КПК (Комитет партийного контроля). Там меня приняла чиновница.

Дама красивая, ухоженная, с налакированными белокурыми прядями, уложенными сахарной коронкой вокруг гладкого блестящего лба. Через стол на меня пахнуло запахом пряных и, видать, очень дорогих духов. Говорила она проникновенно, с бархатным сочувствием в голосе.

— Да, я вас понимаю, но, помилуйте, от кого вы хотите помощи? Поглядите на Москву. Что от нее осталось: исторические рожки да ножки. Мы Москву не отстояли! Сидите тихо и радуйтесь, что не столица! И письма я вам дать не могу, съездите к Петербуржцеву, в КГИОП, может он даст. Я позвоню. Вас примут.

«Человек с фамилией Петербуржцев обязан меня принять, — подумала я, — человек с такой фамилией просто не может отмахнуться от Питера».

Располагался КГИОП в уютном двухэтажном особнячке, похожем на взбитое кремовое безе.

Петербуржцев, мощный, богатырского вида и стати человек с белоснежно-седой гривой волос, шаляпинским басом, крупным тяжелым крестьянским лицом, в синем с искрой костюме и синими яркими молодыми глазами.

Он взволновался неподдельно, забегал по своему обширному пронзенному золотистым свечением кабинету, через приоткрытые окна ветерок отдувал легкие насборенные белыми облачками шелковистые шторы.

Он все бегал и бегал помыкивая, постанывая.

— Я дам вам письмо, дам, но я бессилен!

Лицо его опасно побагровело: я думала, его хватит удар. Полнокровным людям вредно так закипать.

— Совет: никому не давайте в руки, не посылайте почтой.

— Я сама.

Он оглядел меня и хмыкнул.

— Да, хорошее дело — юность, может, вам что и удастся, а мы уже в тираж вышли.

Он долго держал мои пальцы в своих теплых, даже горячих мягких ладонях, он хотел, чтобы я ушла, или даже чтобы вообще никогда не бывала в его кабинете, и в то же время никак не мог со мной проститься, отпустить. Мне стало его так жаль, так жаль… что я чуть не спросила, чем я могу ему помочь. Еще минута и мы бы, разрыдавшись, кинулись друг другу в объятия.

«Да что это с ними тут со всеми? Такие красивые люди, сидят в таких важных кабинетах, все могут, имеют власть и вот… ничего не могут? Или не хотят? Какие-то они все тут трусы что ли, или кто? Прибитые какие-то: сильные, но беспомощные…»

Так я размышляла, жуя на ходу московскую пахнувшую сладкой ванилью сайку и запивая ее молоком из трехгранной крошечной пирамидки. Такие появились в Москве взамен привычных стеклянных бутылок. А что, удобно.

На столовку или кафе у меня не было ни денег, ни времени.

Я направлялась на Старую площадь в приемную ЦК КПСС.

Одна мысль мне тогда вовсе не приходила в голову: с какого перепугу они все с такой легкостью пускают меня в свои кабинеты.

Я чувствовала себя очень уверенно, без тени смущения, я была вестник революционного Ленинграда, вестник мятежной митингующей Исаакиевской площади, вестник «Англетера»! Меня отправили люди, они мне доверили передать наше гражданское возмущение и нашу надежду на право и справедливость.

Уверенности у меня поубавилось только тогда, когда оказалась перед приемной на Старой площади.

Весь маленький проулочек был забит людьми. И внутри приемной, во всех ее трех помещениях, тоже были люди. Многие из них издалека, фактически со всех концов Союза.

С чемоданами, мешками, детьми, они сидели на газетках на полу, стояли, кое-кто притулился на стульях, они тут и ели, и спали, и ждали.

Это было как на Казанском вокзале, как на всех вместе взятых вокзалах столицы.

Только здесь ждали не поездов дальнего следования. Здесь ждали правды, каких-то справедливых решений, каких-то изменений в судьбе. Все «униженные и оскорбленные» со времен Достоевского никуда не делись — они тут вот терпеливо и покорно мыкались.

Это была какая-то другая страна, какой-то другой народ, перед горем которого мой революционный задор угас, и все мои мысли и представления показались пошлыми и глупыми — я чуть не развернулась и не поехала обратно.

В приемной все было хорошо продумано.

Клерки из мелкопартийной крошки, сидели за стеклянными перегородками, поговорить можно было только через переговорник, документы передать в лоток под стеклом.

К боковой стене приемной был привинчен овальный, серебристый, обтекаемый, как космический снаряд, телефонный аппарат. По нему никто не звонил и никто к нему не подходил.

— Что у вас?

— Ультиматум.

Клерк решил, что ослышался.

Я сунула в лоток некоторые копии документов и пару больших фотографий митинга на Исаакиевской.

Мне стало злорадно-радостно, когда бесстрастное лицо клерка перекосилось, я выбила его привычную заготовку для простого люда с его частными бедами, и он растерялся…

Подхватив документы, куда-то пропал. Растворился в задней стене своих апартаментов. Вернулся минут через двадцать.

— Ждите у аппарата.

— У какого аппарата?

Он указал на космический снаряд.

Я стала ходить туда-сюда. Прошло примерно около часа. Наконец, зазвонил телефон. Все, кто был в приемной, уставились на меня во все глаза.

Я рванулась к трубке. Оттуда густо и веско прозвучало: вам заказан пропуск, пройдите в пропускной пункт.

Внутри этого пропускного пункта я впервые озаботилась своим внешним видом.

То есть, я подумала, что для этих мест мой наряд непривычен.

Индийские ядовито-цветастые джинсы и собственноручно связанный из сиреневых бумажных ниток узором «шишечки», изрядно потрепанный свитерок. Я приехала, в чем была: другой одежды, в виду крайней бедности, не имела. И еще кукушинский ридикюль, аристократично переброшенный через локоть. И рюкзак за спиной.

Возле стойки, где выписывали пропуски, в ожидании томился высокий (я ему доставала едва до пупка) генерал в парадном кителе, увешанном орденами, и в форменных брюках с широченными красно-золотыми лампасами. Эти генеральские лампасы били мне по глазам своей значимостью, своей принадлежностью к высшей касте. Они навечно застряли в моей голове.

Я встала за ним и протянула клерку паспорт. Он выписал пропуск.

Генерал дико глянул на меня. Он провожал меня глазами, как и все, чинно сидевшие по углам важные чиновники, пока я не прошла во внутренний двор.

Два крайних полюса позднесоветской, уже умиравшей эпохи — гордые лампасы и фривольные кричащие вульгарные джинсы — столкнулись в предбаннике ЦК КПСС, чтобы больше никогда не встретиться…

Я прошла мимо будки, выкрашенной наискось черно-белой зеброй — строгий неулыбчивый солдат осмотрел мой скарб — потом по совершенно пустынной асфальтированной дорожке. Полное безлюдье. Тишина власти.

Вот оно, ее логово: как тут все огромно, гранитно и молчаливо.

Внутри дома № 1 по Старой площади было так же.

Красно-ковровые дорожки лестниц и коридоров и двери. Двери кабинетов и тихо шуршащие лифты.

Принял меня первый заместитель Яковлева, по фамилии Югин, второго забыла. Оба приветливо вежливы, сдержанны. Демократы.

Я прошла к большому заседательскому столу, водрузила на него англетеровский кирпич, достала пачку фотографий и папку с документами…

Надо отдать им должное: сохраняли невозмутимость.

«Да… этих товарищей — полканов стреляных — кирпичами не пробьешь, тут требуется нечто потяжельше», — хмыкнула я про себя.

Там был наш Ультиматум против незаконного сноса гостиницы «Англетер», подписанный всеми членами группы «Спасения» — их было пятнадцать, включая меня — и обращение видных деятелей культуры, градостроителей, архитекторов, работников театра и кино, студентов, служащих…

Там было и экспертное заключение группы Г. Пионтека, о сохранности несущих конструкций здания, и там были и фото-документы о разворовывании под шумок исторических интерьеров гостиницы «Астория», с номерами машин, на которых в неизвестность отправлялись ценные экспонаты.

Югин внимательно и долго разглядывал большую панорамную фотографию.

Узкая милицейская цепь на верхних ступенях Собора: издали милиционеры похожи на выстроенные в ряд шахматные пешки.

Эту цепь ненавидели тогда, ее презирали, в нее плевались, ее оскорбляли.

Она стояла над враждебно настроенной толпой.

Обнимающие колонны Собора волны людских голов, среди них я увидела раззявленное в крике лицо сына Бродского, Андрея Басманова. А вот тянет шею девочка, она кукольница, в театре работает. А вот пегие длинные патлы и распухший от хронического насморка нос поручика Голицина из группы «Эра» — это неформалы, и отрешенное лицо Васьки, рядом в трагическом изломе полиомиелитная фигура Виктора Кривулина. У него из-под мышки выглядывает огромная на тщедушном тельце голова Вадима Лурье, кажется, что он парит во Вселенной и его светлые неморгающие глаза с библейским разрезом отражают и планету Земля, и Собор, и милицейскую цепь, и черную лузгу толпы…

Я будто вновь там оказалась.

Вот девочка со щеками, обрызганными слезой, отчаянно надрывно декламирует в толпу:

— До свиданья, друг мой, до свиданья…

Кто-то перебивает, перекрикивает:

— Это последнее стихотворение Есенина! Он писал его здесь! В этих стенах! Теперь хотят уничтожить и стены, как уничтожили нашего поэта! Здесь его убили — здесь он был повешен! КГИОП — преступники!..

По рукам ходили посмертные фотографии поэта. Тот знаменитый страшный снимок. Многие как будто заново переживали его гибель, давно затухшее страдание возгорелось вновь.

Какой-то тип:

— А может и ну его, этот «Англетер», и пусть к чертовой матери сносят, два гения русской поэзии на одну гостиницу, не слишком ли жирно?

Под вторым гением подразумевался В. Маяковский.

— Что вы несете, Маяковский застрелился на Лубянке! Товарищи, это провокатор! Не слушайте провокаторов! — Это на площадь прибыл Китаец, вокруг него тут же сгустилась толпа. Китаец красив, как Сент-Жюст, и красноречив, как Дантон. Он — трибун площади.

— Друзья! Наша задача простая. Мы не дадим снести Англетер! Я только что из Совета ЭКО, нами принята резолюция! Мы предъявляем власти Ультиматум!..

Тот самый, что теперь изучали Югин и второй зам с забытой мной фамилией.

Потом они оставили меня одну, звонили Яковлеву, просили подождать, пока составляют документ в Мариинский, с приказом о немедленном замораживании работ и запрете на снос гостиницы «Англетер».

Кажется, победа. И сразу потянуло в сон. Я задремала, сквозь дрему пробивались воспоминания…

…Давно уже растворились в густеющем сумраке последние перезвоны колоколов Александро-Невской лавры; промокнув под дождем и озябнув под порывами ветра, я влезла в 118, села. Рядом плюхнулся дядька в шапке с ушками, с бержераковского носа его текла дождевая вода и капала на завернутую в газетный кулечек ветку мимозы.

Мимозу он тут же сунул мне в руку.

— Будь завтра в ДК «Ильича» в 15:00. Найдешь Ваську, скажешь, от Лебедева. Пока.

Только я его и видела или… не видела? Но мимоза, вот она, у меня в руке, обкапанная его носом.

Никто бы в здравом рассудке не принял такого приглашения. Я приняла. Нашла Ваську, отрекомендовалась, и еще неделю от меня все члены группы «Спасения» шарахались, как от чумной.

Лебедева Сергея Борисовича, историка, выгнанного из Музея Петропавловской крепости то ли за вздорность характера, то ли новаторские исторические интерпретации, одни считали сионистом и антисоветчиком, другие — провокатором и сексотом КГБ. Кем он являлся на самом деле, доподлинно неизвестно. Но с этим историком можно было влипнуть в историю. Однако он такая же достопримечательность Ленинграда, как Чижик-пыжик и «Сайгон».

Как и все члены группы «Спасения»: Китаец, Васька, Алтухова, Мишка Талалай, Лиханова, Атабекян, Катька-Мурка, Колосов… Паша Никонов…

Коля Журавский. Вот человек, появился ниоткуда, сам намалевал картонный «пост» и встал у этого поста на месяц.

…Ранний-ранний Петербург, небо золотисто розовеет.

Едва сойдя с поезда, я тут же позвонила Китайцу. Он велел немедленно передать письмо в Мариинский.

Площадь перед Мариинским дворцом была пуста.

Пустые скамейки, сонные голуби, тускло отсвечивал купол Исаакия.

Передала документы.

Я ликовала! Мне казалось, что в этом утреннем раннем воздухе, в этом небе, среди перистых облаков и росчерков сверхзвуковых, летают праздничные шары и флаги… лопаются фейерверки…

Какой шикарный день впереди — восемнадцатое марта…

К десяти утра прибыли усиленные наряды милиции: вся площадь, успевшая уже к тому времени заполниться горожанами, была очищена от людей.

И раздался грохот, содрогнувший фрески Карла Брюллова, площадь пропала в клубах кирпичной пыли… в этих клубах навеки исчезли знаки прошлого, подлинные его достоверные свидетели…

18 марта 1987 года — день сноса гостиницы «Англетер».

Послесловие:

В одной дифирамбной статье автора Светланы Конфеткиной я прочла, что некий бывший бухгалтер Форте Рокко, а ныне — сэр, владелец Rocco Forte Hotel, «продолжает облагораживать Европу, возводя в ведущих европейских городах “искусство истинной роскоши“ (…) Его отели горделиво высятся среди гостиниц Петербурга, и в их числе “Астория“ и “Англетер“».

Санкт-Петербург, апрель 2018 г.