Журнальный мир

I

«Сегодня ночью умерла Надя. Никогда не думала, что придется это писать. Она до последнего верила, что сможет победить. Спи спокойно, ангел».

Под постом о смерти Нади была ее фотография в черной рамке. Та самая фотография, которую сделал я, когда мы вместе отдыхали в лагере для городских активистов. Она здесь влюблена и улыбается какой-то неземной улыбкой. В общем, если бы я выбирал фотографию для прощального поста, тоже поставил бы эту.

Надя, Надя. Странные параллели. С ней связана моя первая влюбленность. И с ней же – первое дыхание смерти. До этого никто из ровесников не умирал и смерть казалась привычкой стариков. А тут – на те. «Зря обо мне забыли, я хожу за каждым. Вы чувствуете иногда холодок по спине? Вы еще вздрагиваете, как от удара током? Так вот – это я балуюсь».

Надя, Надя. Нет, у нас не было ничего серьезного. Обычная влюб-
ленность подростков. Бумажные сердечки, длинные смс, медленные танцы, прогулки после отбоя на Мыс любви – типичная романтика загородных лагерей. И все же, что-то случилось тогда между нами – мы еще долго общались в сети, следили за жизнью друг друга. И вот в эту ее жизнь я был влюблен даже больше, чем в наши с ней воспоминания. Надя не жила, а летела. Университет, КВН, театр, молодежный парламент, маленький бизнес, путешествия, паломничества, организация концертов, бег по утрам в субботу, литературные вечера… Селфи и фото обновлялись каждый час. И так было лет десять. Потом я уехал в другой город. Дела, заботы, семья – за Надиной жизнью было уже не угнаться. Да и времени на соцсети стало меньше. Чем взрослее человек, тем меньше ему хочется ставить лайки.

Однажды мне прислала сообщение наша общая знакомая:

– Мы собираем деньги на лечение Нади.

– Что случилось?

– Рак. Уже три химии позади.

– Как это? Шансы есть?

– Небольшие.

Полез на страницу Нади. Там ни слова о болезни. На фото – как всегда улыбчивая, счастливая. Только теперь все чаще – в платочке.

– Она молодец, держится.

– Да, она умница. Не сдается.

Прошло месяца три. Что-то дернуло меня написать Наде. Она ответила. Поболтали, посмеялись, договорились, что когда я приеду на малую родину, вместе сгоняем в тот наш лагерь, там красиво. К тому же, есть что вспомнить!..

Через два месяца ее не стало.

И вот я приехал один. Просто после похорон мне некуда было идти.

Вывеска над железными воротами «Звездный» – буквы синие вперемешку с ржавчиной. На воротах замок. Что за фигня? Неужели не попасть внутрь? Чуть в стороне на территории лагеря домик охраны. Он же когда-то был административным корпусом. В одном из трех окон горит свет. Хоть что-то. Пинаю по воротам, машу руками, кричу: «Эй, есть кто? Алеее!» Кричу и вспоминаю, как однажды, в день самоуправления, Надя была директором лагеря, а я навязался охранником. Чтоб быть с ней рядом. Ух и строгой она оказалась! За опоздание в столовую лишала обеда, за прогул зарядки – завтрака. А тому отряду, который плохо подготовится к вечернему концерту, обещалось самое страшное – лишение дискотеки. В итоге кто-то выбил стекло в кабинете директора. Влетело мне, как плохому охраннику.

…Пружина на дверях пропела старой гармонью, на крыльце административного корпуса показался человек в спортивном костюме и в очках с толстой оправой. Маленький, пришибленный, меньше всего он походил на охранника. «Дядя Федя!» – сразу узнал я его. Или как он называл себя «Фидель». Я его запомнил, потому что в отличие от других охранников Фидель выпускал из лагеря без всяких вопросов. И так же – впускал. Иногда мы оставляли ему за такую чуткость пару бутылок пива.

– Тебе что?

– Да я вот тут…

Попытался ему рассказать коротко, зачем я приехал. Он долго смотрел на меня из-под очков, будто хотел узнать.

– А в каком году тут были?

– Кажется, в четвертом.

– Нет, не помню. Да тут столько всех перебывало, согласен? – И снова взгляд из-под очков.

– Ну, заходи что ли, – наконец «узнал» он. И открыл ворота.

– А лагерь давно закрыт, не работает, – рассказывал охранник, пока мы шли в корпус, – я тут один живу.

– Охраняете?

– Нет, живу.

– Как это?

– Так вот, это дом мой. Приватизировали еще в девяностые. Люди помогли. Так и живу.

В доме пахло сигаретами, сыростью, кошками. Все было завалено коробками, книгами, старыми половиками. Работал маленький телевизор в углу. Рядом с входом накалялся железный чайник на электроплитке.

– Ну… ты это, иди тогда, наверное, погуляй, – Фидель не растерял чуткости за эти годы, – тут ничего не изменилось, а потом приходи чай пить, побазарим с тобой, раз приехал!

В эту минуту я пожалел, что не взял с собой выпить. Хотя хотел.

Второй раз я пожалел тут же, когда вышел и свернул на главную аллею лагеря. По обе ее стороны стояли длинные одноэтажные корпуса, между ними – карусели, качели, спортивные площадки, веранды… Я запомнил все это живым, многолюдным – «общий план» лагеря засел в моем сознании как что-то шумное, яркое, солнечное; карусели крутятся, качели взметают до неба, девчонки визжат, на верандах идут репетиции, на площадках парни режутся в настольный теннис… Теперь ни шороха, ни звука, качели, карусель – не сдвинуть с места, старые теннисные столы провалились, и в целом вид у всего приплюснутый, скукоженный, будто лагерь придавило горем. Не от смерти Нади, нет, здесь какое-то свое горе, какая-то своя смерть.

Я дошел до конца аллеи, до последнего корпуса, все думал о том, что вот так же ветшают наши воспоминания, наши мечты, все наше прошлое. Лишь моменты – веселая шумная карусель, а в целом – полоса ржавых качелей. Не потому что не было ничего хорошего, а потому, что мы за делами настоящего редко вспоминаем свое прошлое, редко трогаем его, и оно ржавеет, приходит в негодность.

Сначала, наверное, обижается от нашего невнимания, пытается напомнить о себе скрипом, треском, шорохом листвы. Но разве докричишься до кого сегодня? – все разъехались, переженились, заработались. Так и умирает прошлое – от невостребованности. Кладбище воспоминаний.

Возможно, я все-таки не прав. Возможно, приди я сюда по другому поводу, приди сюда с Надей, у меня бы рисовались другие образы и ассоциации. Возможно, ту же ржавую карусель я бы обнимал и гладил по холодной коже, в благодарность за то, что она помнит минуты наших нежностей и радостей. Помнит наше тепло.

Возможно… Но сейчас захотелось убежать отсюда и больше не возвращаться. Я даже не дошел до Мыса любви, самой высокой точки лагеря. Оттуда были видны извилистая река и леса, что раскрасили пространство от горизонта до лагеря всеми оттенками зеленого. А по ночам с мыса доставали звезды. Головокружительный вид.

Хотя, будем честны, голова здесь кружилась не только от пейзажей.

Сегодня на мыс не тянуло. Вероятно, я боялся, что и пейзажи будут уже не те, не наши.

…Спустя пять минут я вернулся к Фиделю.

II

– Вы здесь один живете? Тут же можно с ума сойти!

– Давай выпьем за знакомство, ко мне редко люди заходят! – Фидель достал бутылку водки, поставил ее на табурет перед своим креслом – на табурете уже стояли рюмки и лежали огурцы. Я сел на пуфик рядом – такие раньше были в корпусах для малышей.

– Ну как тебе наше хозяйство нынче? – он кивнул на окно, которое выходило на главную аллею.

– Грустно все, – признался я.

– Хм, грустно! – усмехнулся он. – Да это вообще швах. Такой лагерь загубили! Все области сюда приезжали! Активы! Спортсмены! И все… как не было.

– А вы-то тут как застряли?

– А я че, – и дальше Фидель стал рассказывать историю, которая меня так захватила, что я даже перестал думать о Наде. Нет, в этой истории не было богатых перипетий, не было красочных событий. В том-то и дело, что это была история человека забытого и потерявшегося, но при этом какая-то очень наша что ли, русская.

– У меня мамка здесь работала поваром, потом сторожем. Мы здесь круглый год жили, в школе я был на домашнем всегда. Мамка моя с девок тут ишачила. Ей за это еще при Брежневе квартиру обещали. Но так и тянули. А в 90-е уж стало понятно – не видать квартиры. Вот она и пошла к одному начальнику, другому, всех их знала, тут же их дети всегда отдыхали, а ее как главного повара ценили, ты что – такие блюда готовила, в лучших санаториях не подавали! И не воровала никогда. «Ты, Наташа, не воруешь, потому у тебя так вкусно всегда», – директор говаривал, правильный мужик.

Ну, в общем, к одному сунулась, к другому, потом приезжает: «Все, – говорит, – дали нам жилье». – «Где, мама? Ты чего?» – «Да здесь прям, вот тут, этот дом и приватизировала. Адрес – Звездная 1, к городу относимся. Так что ты, – говорит, – Федька, нынче житель городской!» А я смеюсь – городской, ага, в городе и не бывал никогда. Да я и до сих пор в городе-то три раза был, по документам ездил, – Федя налил себе уже вторую рюмку. – А тут в прошлом году хватились, видать, – как это на территории лагеря территория приватизирована, кто допустил? А кто б ни допустил, по документам все законно, мамка – молодец, все грамотно провернула, – Фидель довольно потер свои коленки и снова потянулся к бутылке, огурцы лежали нетронутыми. – А тут, видать, территория нужна стала, считай, река вокруг, да плюс лагерь на горке стоит, виды божественные, зачем лагерь, когда можно коттеджами застроить или еще чем? И застроили, если бы не я! Меня же не выгнать, хотя пытались, – теперь Фидель затряс ногой, будто занервничал. Снял очки, стал протирать их краями олимпийки.

Молчал.

Ждет, чтобы я спросил у него, кто и как пытался выгнать, понял я. Мне было не жалко, даже интересно, потому я действительно спросил.

– Да кто, кто! Откуда я знаю! Приезжала целая комиссия. Депутаты даже, журналисты, прокуратура, еще какие-то лбы… «Вы, – говорят, – тут незаконно. Уезжайте». Ну я им и ответил все как надо. Потом один из тех, кто депутат якобы, подошел по-тихому: «Сколько ты хочешь за этот дом?» – спрашивает. А я ему: «Не продается». Так и сказал, понял?! – и Фидель снова потер колени. На этот раз он был доволен собой.

– А я бы продал, – признался честно Фиделю, – назвал бы цену кругленькую, чтоб на большую квартиру хватило. И уехал бы. Что в такой глуши делать, семье ведь здесь по любому неудобно.

– Да нет у меня никакой семьи. И не было. Мамка умерла пять лет как, я один.

– Ну тогда, наверное, здесь да, хорошо, одному-то. Если еще и работа есть.

– Мне по инвалидности платят, да так, в деревнях халтурю, хватает. Много ли надо на огурцы и доширак, согласен?

Разных я встречал одиночек, но так, чтобы жил кто в заброшенном лагере, – впервые. Да еще добровольно. Какой-то монах, только за кого и на что ему здесь молиться?

– И не скучно?

– Книг хватает, – отрезал Фидель. Я понял, что ему действительно не скучно.

– И никогда не хотелось отсюда уехать?

– Нет, – отрезал он снова. И снова выпил. Я ждал, что после рюмки он заговорит о том, что здесь у него самое дорогое место, что здесь его родина, здесь он, якобы, обрел гармонию. Или расскажет еще какую-то историю, после которой я начну завидовать его отшельнической жизни, но он молчал. Даже как-то насупился на меня, мол, че докопался.

Мы посидели, посмотрели телик, там шел какой-то бандитский сериал. Время от времени Фидель снимал и протирал свои очки, тряс ногой и гладил коленки. Я долго вспоминал, кого мне это напоминало. Пока не вспомнил младшего брата: когда ему было лет 12-13, он с таким же азартом смотрел футбол.

Потом я снова вспомнил Надю, как однажды мы с ней убежали из лагеря погулять по городу и как нас потом нашел на своей машине директор. Нам после рассказывали – когда нас не досчитались на вечерней линейке, взрослые с ума сошли. Потому как из этого лагеря никто никогда не убегал, и никто не знал, что делать в таких случаях. Мобильных в то время тоже не было – родителям быстро не сообщишь, да и стоит ли сообщать – не дай бог скандал раздуют, а это ведь лучший лагерь, что начальство скажет! О начальстве во все времена думали больше, чем о детях.

По тревоге тогда подняли весь лагерь, и все, кто старше двенадцати, прочесывали территорию до самой реки. Кричали, гудели, чуть костры не жгли. Нашли в итоге только пьяного сторожа. Вот смеху было.

– Помните, тут работал такой парень деревенский сторожем? Краснощекий! Постоянно напивался, к девкам приставал, – спросил я у Фиделя.

– Да, Леха! – оживился он. – Классный парень был! Всегда при деньгах и никогда не жалел в долг! Пил, да. Но кто не пьет, кто без греха! Давай, за Леху выпьем, не чокаясь, замерз он, на рыбалку пошел, и так в воде на берегу нашли. – Фидель выпил, и впервые за долгое время отвернулся от телевизора.

– Это же он меня Фиделем прозвал! Не, ну как он! По Фиделю-то я сам перся. У меня значков только с Фиделем было штук двадцать. Журналы собирал, флаги вешал кубинские, даже пиво было, на этикетке Кастро!

– Я думал Фидель, потому что Федя…

– Не, ты че! Мы с ним сидели как-то на веранде, уже после отбоя, пили, ясное дело. И он мне говорит: «Вот Фидель мужик ушлый, такими делами ворочает. Если бы все такие были как он, мы бы давно в шоколаде жили. А ты, – говорит он мне, – ни рыба ни мясо, двадцать пять лет, а ни работы, ни жены, одно слово, что фанат Кастро. А сам-то ты ни хрена не Фидель. Не Фидель ни фига, не Фидель». Так и звал меня постоянно – эй, Не-Фидель. А потом уж прижилось. Уже и без «не» стали называть. А мне не жалко, че, – Федя привстал, потянулся к ближайшей связке с книгами. Достал одну верхнюю. «История меня оправдает» – успел прочесть я.

– У меня вот и книги про Фиделя есть. Я его всю жизнь изучаю. Думаю, откуда в человеке столько силы! – Федя полистал страницы. – Так и не могу понять.

Какой проницательный был Леха, успел подумать я, пока Федя листал очередную биографию кубинского революционера. Русские мужики всегда под бутылку ставят правильные диагнозы. Помню, мне Федя всегда казался каким-то чересчур инфантильным, ничего ему не надо, ничего он не умеет, ничего не хочет, ничего не интересно. «Дядя Федя, пойдем с нами за раками». – «Да на сраки мне ваши раки, я лучше покурю посижу». – «Дядя Федя, а можно вас попросить с нами в зарнице поучаствовать?». – «В задни́це идите со своими поучаствовать, мне что, делать больше нечего». – «Дядя Федя, а расскажите про зеленую пионерку, она реально существует?» – «Существует, чего еще надо рассказать?». И так всегда.

Про Кастро только мог часами рассказывать. Но чем больше времени уходило с распадом СССР, тем меньше его о Кастро спрашивали.

Теперь я понял, что дядя Федя не-Фиделем был не только с нами, это его обычное состояние.

Мы допили первую бутылку, на табурете появилась другая.

– Фидель, а ты вообще где-нибудь был кроме лагеря и города?

– В деревнях был, говорю же.

– Нет, так, чтоб путешествовать.

– А на кой мне путешествовать, да и на какие шиши?

– А образование у тебя?

– Школа.

– Училище там какое-нибудь?

– Нее, а зачем? Мне после школы сразу тут работу предложили. Сначала дворником, потом в кочегарке, потом уж сторожа мамка помогла мне получить. Работка – не бей лежачего! А то все волновалась, что мне тяжело метлой ишачить да угли переворачивать. А сторожем реально по мне работка, лучшего и не надо, согласен?

– Слушай, – осмелел я, – а любовь у тебя была? Тут же столько девушек классных всегда крутилось! Лагерь для лучших же!

Фидель ответил не сразу, только после того как снял очки.

– Ну была.

– А что с ней? – когда выпиваешь на двоих вторую бутылку, то свойство бестактности у вопросов пропадает.

– В Америку уехала.

Упоминание Америки давало надежду, что, может быть, хоть история любви Фиделя окажется интересной. Тем более про любовь сейчас мне хотелось говорить больше всего – лагерь, Надя, водка опять же.

И Фидель рассказал. Было это в начале девяностых. Приехала на смену дочь директора кирпичного завода. Маруся. Толстушка, дурнушка, но Федя втрескался в нее, как Кастро в Кубу. Весь лагерь ржал над ним – нашел, кого выбрать. Ну что ему на мнение лагеря, когда мама поддержала – хорошая девушка, из хорошей семьи. А то, что страшная, так изменять не будет. Не то что твой отец.

– Не страшная она, просто упитанная, – оправдывал Федя невесту.

Ох и любовь у них была! «Она на карусели сидит, а я ее раскручиваю, быстрее, быстрее, а она только визжит: “Федя, я обосрусь сейчас”. А я ей: “Скажи, что любишь, тогда остановлю”. А она мне: “Может, тебе еще дать прямо здесь?” – и смеется. Как она смеялась! Ох! Любила меня, дуреха маленькая».

Какой-то ералаш, а не любовь, подумал я. И очередная рюмка водки влила в меня очередные воспоминания о Наде. Та же карусель, тоже крутится, Надя встает на сидушку. Одной рукой прижимает подол платья, другой пытается взлететь. «Хочу лететь», – говорит она мне нежно. И отпускает платье. Карусель кружит, Надя летит, ветер оголяет ее ноги. «Как же я хочу летать!» – кричит она и просит сильней раскручивать карусель. Потом вдруг слышу: «Лови!» – и она прыгает с карусели мне в руки. Мы падаем в песок, смеемся, целуемся. Надя, Надя…

– Из-за меня она на все смены приезжала в лагерь, – все это время Фидель тоже вспоминал о своей Марусе. Я, кажется, что-то пропустил.

– А когда эмигрировала – учиться уехала, то письма писала. Три письма.

– А потом что?

– Ничего. Я же не отвечал.

– Как?!

– А смысл! Америка – это же вон где…

– Кастро там рядом же был! – пошутил я. – Вот поехал бы к Марусе! Стал бы американским гражданином уже.

Так и не понял я – на что он обиделся. На Фиделя или на американского гражданина, но после этого сторож уже не предлагал мне выпить и снова отвернулся к телевизору.

Я лишь спросил еще:

– Ты чего, реально ни о чем не жалеешь, и тебя тут все устраивает?

– Да в жопу все, – Фидель был, как и я, уже сильно пьян, не уверен, что он расслышал мой вопрос.

Минут через пять, в тот момент, когда по телевизору начались новости, я уснул, прислонившись к стене.

III

Снился холод. Оказывается, он может присниться. Какая-то белая глыба – айсберг, что ли, – медленно падал на меня. А через мою грудь текла река: ее волны сначала тоже были холодными, обжигали, но постепенно становились все теплее, теплее. В какой-то момент приснился автобус, заполненный детьми. Это нас везли в первый раз в «Звездный». Все галдели, кричали, лезли в окна, махали руками проезжающим навстречу машинам. Одна девушка сидела грустила, с зеркальцем в руках. Это была Надя, я то и дело поглядывал на нее. Потом зеркальце упало, разбилось. Я подошел, чтобы поднять его. В этот момент из зеркальца потекла кровь. Снова стало холодно. Страшно и холодно. Надя снова улыбалась. И говорила: «Я лечу».

Надя была в том же платье, в котором ее хоронили. В синем. С красными маками.

Проснувшись, я долго приходил в себя, вспоминал, где я. На мне висели половики… Наконец, ко мне стали возвращаться слова и картинки вечера. Они тоже были холодными. Пустыми. Какой-то пустой разговор. Пустая судьба. Неприятными были эти воспоминания. Не за ними я приехал в лагерь.

В углу по-прежнему работал телевизор, там шло шоу про моду, на табурете стояла недопитая бутылка. Рядом валялись книги. Фиделя не было. За окном уже вовсю светало. Я посмотрел на часы – половина четвертого утра.

Спать больше не хотелось. Я завернулся в половик и вышел на улицу.

Деревья и кусты набухали утренней росой – росы было много, и кусты акации со своими продолговатыми желтеющими листьями в этот час больше походили на гроздья леденцов. Или льдинок.

Было еще по-утреннему ознобно. Ветер продолжал испытывать на стойкость стебельки полевых цветов, которыми заросли площадки и корпуса.

В горле сушило; несколько раз я ртом втягивал в себя прохладный воздух – не помогало. Наконец, я затянулся утром во всю грудь. Меня тут же пробил запах травы и сосен. Этот запах! В котором мы засыпали и просыпались каждое лето и который еще долго преследовал нас, когда мы разъезжались по своим городам. Соснами пахли волосы Нади…

Меня пробило. И я не мог не заплакать.

Надя, Надя. Меня потянуло ближе к соснам, в самую гущу запахов и воспоминаний. На Мыс любви. По пути я осторожно, чтобы не разреветься совсем, бросил взгляд на нашу карусель. Она по-прежнему стояла как вкопанная. Я попытался с ней заговорить – все чтобы сдержаться: «Хоть бы скрипнула ради приличия. Ради прошлого. Железная дубина!».

Но свои круги карусель уже описала в судьбах сотен и тысяч ребят, которые многое сделали на ней впервые в жизни – укатались до головокружения, прыгнули с нее в песок, поцеловались, задрали юбку соседке, покурили, обсудили девчонок из соседнего отряда, обсудили парней-старшаков, забили стрелку тому, кто тебе сильно не нравился, потому что сильно нравился той, которая нравилась тебе… Карусель как памятник, маятник, маяк…

На Мыс любви по-прежнему было непросто взобраться. Резкий подъем без ступенек, перил, без кустов, за которые можно уцепиться. Только одни толстые стволы пахучих елей да пара лип.

Еле-еле – сноровка утеряна – ставя ступни перпендикулярно тропинке, я взобрался на самый верх. И на тебе – Фидель. Сидит на детском стульчике, курит.

– А-а-а, какие люди! Ну и быстро ты вчера вырубился! Не привык, поди, такую бодягу пить?! – Фидель заржал и потянулся к коленям, но быстро убрал руки от штанов – наверное, вспомнил про сигарету. – Смотри, вон как! – сказал он уже другим тоном, завороженным, и кивнул на горизонт.

Передо мной нарисовалась картина из фэнтези или советской киносказки: синее-синее небо, такая же синяя река. На том берегу – могучий зеленющий лес, накрытый сиреневой дымкой. Туман, как паутина, ткался с широкой реки, с неба, окутывал саму реку, окутывал небо. Маленькие прозрачные облачка – как мыльные пузыри, которые пускал в этот час кто-то зависший между водой и лесом, – медленно проплывали мимо нас с Фиделем на расстоянии вытянутой руки.

– Красиво, согласен? – спросил Фидель.

– Да уж!

– Да не, сейчас уже не так, – Фидель запустил в один из облачных пузырей окурком, – вон, смотри. Видишь, в лесу сколько фонарей?

Я пригляделся – и правда, сразу не заметил – сквозь зелень и фиолетовый туман пробивались круги тусклого света.

– Город все ближе, а там вон – видишь, где самые яркие фонари в строй встали, трасса новая, с мостом. Раньше ничего этого не было, выходишь сюда – и сразу в раю! Лагерь-то наш был как чудо-остров посреди всего этого, а теперь – обступают нас, скоро вытеснят к чертовой матери. Настроят тут домов, испоганят все, потравят все. Но я сказал, что пока жив – никому не дам лагерь снести, а они и не снесут, пока мой дом тут. Зачем им коттеджный поселок с моей халупой посередине, согласен?! Выкусят, на!

Фидель говорил еще, даже заводился, пару раз ударил себя в грудь, показал фигу кому-то на горизонте, сплюнул, снова закурил.

– Недавно ко мне тут девчонка приходила, – сказал он, когда успокоился.

– Какая девчонка? Тут же никто не ходит, и забор кругом.

– Да я сам не понял, откуда и кто. Видно, с деревни, что ли – там за рекой под мостом деревня начинается. За грибами, может, пошла и перелезла, кто их разберет. Но меня знает. «Привет, Фидель! – говорит. – Как живешь?» И такая болтает со мной, как со старым знакомым.

– А как выглядела?

– Ну такая, миловидная. Улыбается, волосы такие темные, волнами. А, – запнулся Фидель о воспоминания, – меня еще удивило, как она так за грибами пошла в платье. А она в платье была, таком легком. Синее, с красными маками.

Меня зазнобило. Показалось, что кто-то холодным льдом обкладывает корни моих волос.

– А когда точно приходила? Вспомни.

– Так три дня назад.

– Так это же когда она у… – Я не договорил. Сел на землю, сжал руками голову, почувствовал, как огромная глыба льда падает на мою спину и проходит сквозь меня, не причиняя мне боли, не оставляя царапин.

Пожирает вечной мерзлотой.

– Она долго тут сидела со мной, – слова Фиделя долетали до меня сквозь толстую стену льда, – молча сидела. О чем-то думала. Красивая.

Я ушел из лагеря к первому автобусу. Напоследок еще раз попробовал сдвинуть с места старую карусель – не поддалась. Обожгла ладонь остывшим железом.