«Продолжал отстаивать свои ошибочные взгляды…»

«Продолжал отстаивать свои ошибочные взгляды…»

К истории одного забытого романа

Год 1956-й прошел под знаком двух важных политических событий. Первое из них — XX съезд партии и развернувшаяся кампания разоблачения культа личности. Второе — венгерский мятеж, показавший, что период внешней экспансии коммунистической идеологии подошел к своему завершению. В художественной, культурной жизни страны 1956 г. — точка отсчета, связанная со стремительной идеологической мутацией романа Пастернака «Доктор Живаго». Из спорного, но интересного произведения, которое должно было быть напечатано в журнале «Знамя», роман превратился в «злобный антисоветский пасквиль». На фоне этих, безусловно, масштабных явлений и событий достаточно скромно выглядит публикация в этом же году романа Валентина Иванова «Желтый металл» и последовавшая за ней, непубличная по большей части, критическая кампания. Но как раз в этой затемненности и незаметности скрываются проблемы, настоящий объем и значение которых мы можем увидеть лишь спустя годы.

Собственно разговор о романе следует начать с краткого описания жизни автора и его творчества, без которого многие ключевые моменты книги останутся непонятными для современного читателя.

Биография Валентина Иванова, точнее то, что нам о ней известно, позволяет лишь обозначить пунктирной линией основные события его жизни. Будущий писатель родился 31 июля 1902 г. в Самарканде. О своих родителях в автобиографии 1952 г. он пишет достаточно уклончиво: «Отец умер рано, его я не помню и воспитан матерью, учительницей французского языка. Работать начал с шестнадцатилетнего возраста с перерывами для окончания среднего образования». Несколько лет спустя в ответе на анкету Дома детской книги Иванов уточняет: «Работать я начал с весны 1918 г. грузчиком на кирпичном заводе… С работой на тачке я справлялся, так как был юношей скороспелым и физически очень сильным». Как мы видим, упор делается на раннее приобщение писателя к правильному социальному классу, призванное затемнить невнятное социальное происхождение: «не помню», обтекаемое «учительница французского языка». Также Иванов удачно забывает об учебе в гимназии, память начинает функционировать только после оздоровляющего знакомства будущего писателя с тачкой. В 1919 г. Иванов добровольцем вступает в Красную армию, но уже в начале следующего года демобилизуется, стремясь получить начальное образование. Школу он заканчивает уже в Пензе в солидном «ломоносовском» возрасте. Но, в отличие от архангельского гения, продолжить образование Иванов не смог. В качестве оправдания он ссылается на «материальные причины», что также вызывает вопросы. Возможный ответ скрывается в тех самых анкетных скороговорках. Получение высшего образования в те годы достаточно жестко увязывалось с безупречной классовой родословной — «без попов и дворян». Анкетные данные не просто принимались, но проверялись…

В середине двадцатых годов Иванов переезжает в Москву и поступает работать экономистом на завод «Каучук». Начиная с 1935 г. Иванов выезжает в длительные командировки. В качестве строителя он трудится на возведении Уфимского нефтеперерабатывающего завода. В 1938 г. он приезжает в Омск, где работает начальником планового отдела на заводе автомобильных шин. Трехлетнее пребывание в Сибири самим Ивановым воспринималось не столько в качестве затянувшейся командировки, сколько как способ узнать о жизни людей, создавших оригинальную цивилизацию. Уже много лет спустя, размышляя об особенностях освоения Сибири, он пишет:

Сейчас как-то странно думать об этом длительнейшем процессе, который строил Россию самобытными действиями людей, на их страх и риск, без организации, без плана и субсидий, словом, без всего, что сегодня кажется неизбежно-необходимым.

Суровые условия требовали особого типа человека, который мог не просто выживать, но и обживать окружающий его мир. Этот особый тип выработался не путем ускоренной модернизации, но, напротив, в свободном обращении к основам русской культуры:

Старина виделась явно в предметах обихода и не менее явно — в самом распорядке, в отношениях, в рассуждениях. Но была она никак не декоративной, а весьма практичной, рациональной даже и модернизирующей в том смысле, что такая новинка, как сепаратор для молока и все тому подобное, не нуждалась в рекламе. Прочно оставался духовный уклад, по которому русский, не рассчитывая на помощь извне, «долг платил, в долг давал, в воду деньги бросал», — то есть кормил своих стариков, поднимал сыновей и растил дочерей для выдачи их замуж на сторону.

Знакомство с историей Сибири и ее людьми станет впоследствии одним из важнейших источников развития Иванова как писателя и человека. В 1950 г. своему сибирскому другу П. И. Кизирову он напишет:

Широта и раздолье Сибири потянули меня с новой силой. Если будет хоть малейшая возможность, проведу в ваших краях конец лета и осень будущего года… Во всяком случае, ни о каких черноморских курортах я не мечтаю. То ли дело сибирские степи и грандиозные озера!

Перед самым началом войны Иванов возвращается в Москву и получает новую должность — заместителя начальника сектора Наркомрезинпрома СССР. В дальнейшем он еще не однажды меняет должности и места работы, оставаясь при этом техническим работником среднего уровня. Ситуация изменяется в возрасте, когда люди обычно стараются не совершать резких движений, стремясь как минимум сохранить то, что есть. Для самоуспокоения мы называем это «житейской мудростью». В 1947 г. Иванов пишет несколько научно-популярных статей. Одна из них — «Скрытая сила воды» — публикуется в журнале «Знание — сила» в 1948 г.

Автор статьи именовался еще как «В. Д. Иванов, инженер». Но для себя инженер, точнее, бывший инженер Иванов принимает окончательное решение — он уходит в писательство. Зримым и быстрым подтверждением тому становится научно-фантастический роман «Энергия подвластна нам», главы из которого печатает тот же журнал уже в следующем году. Через два года роман выходит отдельным изданием в расширенном и дополненном виде. Состоявшийся полноценный писательский дебют трудно признать удачей Иванова: роман переполнен всеми возможными идеологическими штампами и клише и демонстрирует отсутствие профессиональных литературных навыков.

Речь в нем идет о борьбе за «правильное использование» ядерной энергии. Как и положено, советские ученые, открывшие загадочный химический элемент «энергит», используют его мощь исключительно в созидательных целях. Используют не без размаха. Серией ядерных взрывов улучшается фарватер Северного морского пути, ядерной энергией же лечится рак… В западных странах технический прогресс становится заложником милитаристских, реваншистских сил. Там строится «небесная пушка», которая способна осуществлять лазерную бомбардировку Луны. О том, что представляют собой конструкторы небесной артиллерии, можно понять из портретной характеристики одного из них:

Голова с лысым черепом — остатки волос сохранились только над ушами и на затылке — сидела на длинной, сухой, морщинистой шее. Обтянутое пергаментной кожей лицо напоминало лицо египетской мумии. <…> Сутуловатость спины несколько уменьшала громадный рост герра Хаггера. Длинные руки оканчивались тяжелыми кистями. Сухие, жесткие, крючковатые пальцы с крепкими выпуклыми ногтями были покрыты пучками волос… Светло-серые глаза сидели в глубоких орбитах, окруженные припухшими, лишенными ресниц веками.

Для разминки, чтобы продемонстрировать серьезность намерений, герр Хаггер убивает профессора Форрингтона, заявившего: «Вы хотите, чтобы я выбрал? Я выбираю русских! Я раздавлю вас, негодяи, и я сумею это сделать, будьте вы прокляты! Я протягиваю русским руку! Они люди большой человеческой науки. Довольно крови!» Затем подельники Хаггера, «добавляя крови», расправляются с чернокожим солдатом Джимми — свидетелем убийства прогрессивного ученого.

Читатель, знакомый с классикой фантастической и приключенческой литературы, безусловно, должен ощутить нечто вроде эффекта дежавю, следя за похождениями героев романа. И действительно, образец вдохновения для начинающего автора спрятан не слишком далеко. Им является достаточно известный роман Ж. Верна «Пятьсот миллионов бегумы», изданный в 1897 г. Несмотря, как уже было сказано, на известность, этот роман трудно отнести к безусловным удачам великого фантаста. Руку французского писателя направляли не вдохновение с фантазией, а жажда политического реванша. Будучи патриотом, Верн болезненно переживал поражение своей родины во франко-прусской войне. Книга носит откровенно пропагандистский антинемецкий характер. Миролюбивому городу с прозрачным названием Франсевилль противостоит мрачный агрессивный Штальштадт, возведенный благодаря сумрачному тевтонскому гению Шульцу. Патологический мизантроп химик Шульц одержим простой и ясной идеей — захватить весь мир. С этой целью он создает… да, правильно, гигантскую пушку. Жители Франсевилля — созидатели и гуманисты, начинают бескомпромиссную борьбу за мир.

К сожалению, вместе с заимствованным сюжетом «молодому» писателю «пакетно» переходят и многочисленные его недостатки, справиться с которыми не смог и его маститый предшественник: описательность, декларативность, отсутствие динамики.

Сюжет «Энергии…» откровенно провисает, не в силах справиться с темпом повествования. Иванов, как и многие неопытные авторы, или прибегает к торопливому пересказу событий, или перегружает текст ненужными, избыточными деталями. Но на фоне откровенно беспомощного «научно-фантастического» текста неожиданно сильными и точными выглядят природные зарисовки Иванова.

Серой тенью метнулась белка, оставив на мгновение зримую в воздухе стремительную черту прыжка, и исчезла в густом сплетении жестких еловых ветвей.

В этом и заключается некоторая парадоксальность писательского дебюта: научно-техническая сторона книги, которая должна быть (в силу профессиональной компетентности автора) наиболее сильной, проигрывает ее необязательному элементу.

В целом роман, при всей его вторичности, выполнил важную для Иванова роль формальной заявки на право заниматься литературой. Это право он пытается закрепить следующими своими книгами, которые пишет c похвальной скоростью. На страницах все того же журнала «Знание — сила» он публикует в 1952 и 1953 гг. две крупные вещи, жанрово отличающиеся от его дебютного романа. Речь идет о романах «По следу» и «Возвращение Ибадуллы». В первом из них Иванов прощается (как оказывается — навсегда) с научной фантастикой и начинает осваивать такую перспективную нишу, как шпионский роман — один из столпов советской массовой литературы середины прошлого века. К сожалению, в современной отечественной критике и литературоведении практически полностью отсутствуют исследования причин популярности шпионской литературы и текстуальный анализ ее образцов, что существенно снижает уровень нашего понимания той непростой и потому интересной эпохи.

Поэтому, не вдаваясь в детали, отметим основные черты отечественной шпионской литературы. В ней представлен дуалистический, почти религиозный взгляд на мир. С одной стороны, есть СССР-Космос — мир гармонии, красоты и порядка. С другой стороны, наличествует Запад-Хаос, единственная задача которого сводится к разрушению Космоса. Шпионы — агенты Хаоса, пересекая границу двух миров, не столько выполняют конкретно поставленное «шпионское задание»: выкрасть чертежи, взорвать мост, убить талантливого изобретателя, — сколько самим фактом своего пребывания пытаются подорвать целостность Космоса. В этом отношении шпионский роман, в отличие от советской литературы 20—30-х гг., отказывается от идеи экспансионизма, победного шествия мировой революции и выступает в качестве художественного обоснования модели добровольной изоляции, автаркии не просто экономической, но и духовной. В данном аспекте обращение Иванова к шпионской литературе следует понимать не просто как прямолинейное следование конъюнктуре или объяснять продолжающимся поиском своей писательской ниши. Его привлекает образ самодостаточного, цельного общества-коллектива, отстаивающего свое существование в борьбе с внешней угрозой. В его творчестве, как мы увидим далее, названный образ не только получает постоянную прописку, но со временем поднимается до уровня полноценной художественной идеи.

Что касается содержательной стороны этих двух романов Иванова, то, с одной стороны, они демонстрируют несомненный профессиональный рост. Писатель научился технически грамотно расставлять в тексте сюжетные узлы, что положительно сказывается на динамике повествования. Это хорошо видно на примере романа «По следу». Он рассказывает о попытке агентов западных спецслужб нанести удар по сельскому хозяйству СССР, применив методы биологической войны. Коварно используя наследие Дарвина и Мичурина, западные ученые в секретных лабораториях создают саранчу, обладающую повышенной прожорливостью. Диверсант с контейнером, в котором находятся голодные насекомые, вплавь пересекает границу. Действие перемещается на Южный Урал. Молодой зоотехник Иван Алонов отправляется в одиночную экспедицию в поисках нового пастбища для совхозного скота. Удачно выполнив задание, он встречается в степи с группой вооруженных людей. Незнакомцы пытаются убить Ивана. По счастливой случайности пуля не попадает в него. Преодолев панику и растерянность, Иван решает не бежать, а вступить в схватку с врагами. Следует череда эпизодов, насыщенных перестрелками, погонями, засадами.

Очередной сюжетный поворот неожиданно разворачивает время повествования вспять. Читатель знакомится с событиями, предшествующими схватке в степи. В небольшой уральский город, расположенный недалеко от совхоза Алонова, прибывает резидент иностранной разведки Сударев. Он отправляется к некоему Клебановскому, который во время войны служил немцам. В конце войны он бежал в зону оккупации «союзников», где и нашел своих новых хозяев. Сударев ставит перед Клебановским задачу: отыскать надежных людей для выполнения ответственного задания. Как понимает читатель, задание это связано с распространением модифицированной саранчи. Клебановский представляет руководству свой немногочисленный «актив»: уголовника и дезертира Фигурнова, бывшего дельца Хрипунова, Махмета-оглы — крымчака, высланного за пособничество оккупантам. Неожиданно один из них — «деловой человек» Хрипунов — озвучивает причины своего расхождения с советской властью:

В других странах законы дают свободу действовать по-своему, никто не мешает деловому человеку, никто к нему не лезет, не спрашивает. Уплатил налоги — будьте здоровы! Подумать — советуются с юристами, как уплатить меньше налогов, и никто не считает это зазорным. Честное состязание! Уж я бы сумел… А здесь — нечем дышать, нечем!.. — Хрипунов взволновался. — Здесь у них все — преступление!

Заметим, что, в отличие от прочих участников банды, Хрипуновым движет не банальная жажда наживы или животный страх за свою жизнь. В словах: «Здесь у них все — преступление!» — выражена человеческая, мировоззренческая позиция. Эти слова мы еще вспомним, когда будем говорить о «Желтом металле». А пока что, вооружившись, банда под предводительством Сударева отправляется в степь, где ей предстоит столкнуться с молодым зоотехником Алоновым…

Как мы уже заметили, в техническом плане Иванов сумел существенно продвинуться вперед, написав крепкий, профессиональный текст, разбавив шпионский роман элементами вестерна, что, конечно, не могло не привлечь внимание читателей. Сегодня в Интернете мы можем найти воспоминания, свидетельства тех, кто не только прочитал роман, но и сохранил свои впечатления о книге на многие годы:

Первая повесть о шпионах, прочитанная мной аж во втором классе. В те времена в кино и приключенческой литературе еще лидировали произведения про шпионов и милицию. В кино с удовольствием ходили по нескольку раз на такие фильмы, как «Тень у пирса», «Голубая стрела», «Дело № 306» и другие. Поэтому книга была прочитана с большим вниманием и интересом.

Но и годы спустя, когда интерес к шпионской литературе заметно упал и книга должна была естественно «состариться», «По следу» чем-то цепляла своих, как правило, случайных читателей:

Когда-то, лет двадцать или даже больше назад, отдыхая на каникулах у деда, нашел у него в тумбочке под телевизором книгу. Хотя именно как книга она опознавалась с трудом, потому как корешок отсутствовал напрочь, а вместо обложки к ней были приклеены два листка толстой миллиметровой бумаги. Первые листы, видимо, были безвозвратно утрачены, как и кое-что еще, о чем я, к сожалению, узнал несколько позже. Текст начинался сразу с первой главы. От нечего делать я начал читать ее и с удивлением заметил, что буквально проглотил несколько десятков страниц — так меня захватил сюжет. Читалась она очень легко, а отсутствие некоторых страниц ничуть не мешало восприятию текста.

Естественно, мы не собираемся поспешно причислять роман Иванова к жемчужинам отечественной словесности. Даже как жанровая вещь он остается приметой своего времени и вряд ли будет интересен современному читателю. Но в любом случае после выхода этой книги Иванов мог почувствовать себя настоящим писателем.

Следующая крупная вещь Иванова уже не могла быть напечатана на страницах журнала «Знание — сила» в силу очередного жанрового разворота автора. От фантастики и шпионского романа писатель неожиданно переходит к исторической прозе. В 1955 г. в первом выпуске «Мира приключений» был опубликован отрывок из его нового романа, который в том же году выходит отдельным изданием, — «Повести древних лет. Хроники IX века в четырех книгах, одиннадцати частях». Сегодня с большой долей уверенности можно предположить, что «неожиданный» жанровый поворот был частью изначальной писательской стратегии Иванова. Фантастические и шпионские опыты были не только способом «набить руку», но и платой за «входной билет» в литературу. Сферой подлинного интереса писателя всегда была история.

В те годы историческая романистика являлась объектом особого контроля, идеологического и политического. Привыкший за многие годы к осторожности, Иванов и здесь предусмотрительно оговорил «случайный» характер своего интереса к русской истории. В письме к А. А. Суркову — поэту и крупному литературному функционеру — Валентин Дмитриевич пишет:


 

Казалось бы, что обращение к теме более чем тысячелетней давности странно, неожиданно. На самом деле это объясняется просто. Как-то, совсем из других побуждений, интересуясь происхождением современной «теории высшей расы», я убедился, что не только гитлеровские «теоретики», но и нынешние англо-американские «ученые» сидят верхом на истории норманнов, их «героических» походов, их исторического влияния. И теперь, в 1954 году!


 

Позволим себе не поверить лукавому автору относительно наличия у него «других побуждений». Лучшее подтверждение нашему сомнению — текст самого романа, который убедительно свидетельствует о многолетнем подготовительном этапе, который смело можно отнести к «долитературному» периоду жизни Иванова.

Уровень писательских амбиций отражается уже в эпиграфе романа: вместо праведного цитирования классиков марксизма-ленинизма читателю предлагаются два высказывания. Одно принадлежит Гете: «Нет гения без длительного и посмертного действия». Другое, которое Иванов вынес в начало, предварив им цитату из автора «Фауста», вышло из-под пера Ю. И. Венелина — одного из основоположников панславизма. Последний в советской науке того времени аттестовался не иначе как реакционный и мракобесный. Не менее вызывающей была и цитата:

Русский народ всей своей громадной массой не мог вдруг в 862 году размножиться и разлететься сразу, как саранча, его города не могли возникнуть в один день. Это аксиома.

Подобная аксиоматика в те годы вполне тянула на идеологическую диверсию.

Сам роман, как и обещано в названии, рассказывает о событиях русской истории середины IX в. Иванов использует прием развертывания двух параллельных сюжетных линий, которые, следуя геометрии Лобачевского, пересекаются в кульминации. Первая линия связана с историей экспансии вольных новгородцев на северо-восток будущей России. Индивидуальным триггером этого движения выступает молодой кузнец Одинец. В результате спровоцированного приезжими гостями конфликта он вынужденно убивает знатного нурманна Гольдульфа. Скрываясь как от мести сородичей Гольдульфа, так и от выплаты крупного штрафа, Одинец вместе с ватагой повольников — лично свободных новгородцев, промышлявших торговлей и зачастую разбоем, — отправляется на север за мехами и другой ценной добычей. В районе Северной Двины путешественники встречаются с местными жителями — биармами. Туземцы по уровню своего развития существенно отставали от новгородцев. Но повольники, несмотря на явное военное преимущество, не только не вступили в конфликт с биармами, но и сумели наладить с ними доверительные, почти родственные отношения, основанные на принципе справедливости:

Дорогие шкурки… Будь драка — они достались бы ватаге. А коль дело кончилось миром, так пусть каждый без помехи владеет тем своим добром, которое взял своим трудом.

Прочность этих отношений вскоре подвергается суровой проверке, что связано с развитием второй сюжетной линии. В ней речь идет о о нурманнском ярле Оттаре. Под его предводительством викинги сначала готовят, а потом и совершают грабительский набег на земли биармов и новгородцев. Иванов всячески подчеркивает врожденную агрессивность викингов, которая может быть ограничена только ответной силой:

В Городе и в новгородских пригородах нурманны тихие: знают новгородскую силу. А дальше, во всех землях, по варяжскому берегу и другим, всюду, куда можно приплыть на лодьях и в земли подняться по рекам, нурманны хуже черной чумы. Они, ничем не брезгуя, грабят имения, бьют старых, а молодых ловят в рабство.

В отличие от повольников-новгородцев, объединенных не столько узким корыстным интересом, сколько духом товарищества, викинги и в личных отношениях демонстрируют не самые лучшие человеческие качества:

Викинги были постоянно настороже, между ними не было братства, товарищества, а только боевое содружество, в котором каждый стоял за себя, а за других — лишь по деловой необходимости.

Этим двум противоположным силам и суждено сойтись в смертельной схватке, и на кону была не просто разовая добыча. Если викинги сумеют малой кровью победить новгородцев и биармов, то земли и поселения последних превратятся в объект постоянной жесточайшей эксплуатации, закрывающей дорогу любому развитию…

Переходя к литературному анализу романа, отметим сразу, что его уровень несопоставим с ранними вещами Иванова, даже с такими относительно удавшимися, как «По следу». Отсутствие живых характеров — «родимое пятно» предыдущих книг — сменяется рядом убедительно прописанных, литературно и исторически достоверных героев. Особая удача писателя — батальные сцены, поданные жестко и динамично. Не скатываясь в натурализм, Иванов воссоздает картину психологического состояния наших предков, когда первоначальная растерянность перед лицом коварного нападения прекрасно отлаженной военной машины викингов сменяется совсем другими мыслями и эмоциями. Возможная победа над захватчиками есть не только следствие владения воинским искусством, но и путь осознания собственной правоты, чувства родственной близости к соратникам по оружию.

 

Не бросать же товарищей. И нельзя долго думать.

Эй, — хрипло сказал Отеня. — Побежим, выручим сразу, тогда уплывем, — и у него заперло горло, присох язык.

Засадники побежали меж сосен и елей к ухвостью, к нижнему по течению голому концу острова. Выскочили на чистое место, а нурманны уже здесь и толпой добивают биарминов. Отенины глаза просветлели, все-то он видит, до черточки. Горло чистое, голос вернулся. Нет тоски и совсем ничего не жаль.

Ну, берись! — выдохнул удалой охотник, взмахнул топором на длинном топорище и наискось, между латным плечом доспеха и низким краем завешенного кольчужной сеткой рогатого шлема, врубился в первую жилистую нурманнскую шею.

Именно этот роман и становится визитной карточкой Иванова при вступлении в Союз писателей в 1956 г. Сам автор прекрасно понимал разницу между своим первым историческим романом и ранними книгами. В 1962 г. в письме к читателю, отвечая на вопрос о собственной оценке написанного им, он скажет следующее:

Затем я написал исторический роман-хронику «Повести древних лет». Эту четвертую книгу я считаю своей основной. Я всегда любил историю, и не только одну русскую, всегда был убежден, что нам, русским, нечего стыдиться нашего прошлого.

Любопытно, что первая попытка вхождения в профессиональное сообщество тремя годами ранее у Иванова сорвалась из-за противодействия формальных «патриотов»: Н. Грибачева и В. Смирнова. Одной из причин этого мог выступать тот факт, что рекомендации «молодому автору» дали представители конкурирующего «либерального» клана: И. Эренбург и В. Гроссман. Но, как покажет ближайшее будущее, ошиблись в Иванове и те, и другие.

Обсуждение кандидатуры Валентина Дмитриевича прошло под знаком успеха его первого исторического романа, который был замечен как читателями, так и профессиональным сообществом, в том числе историками. Так, другой известный Иванов — Всеволод — особо отмечает языковое мастерство претендента:

Это очень интересная книга, написанная с большим знанием дела, патриотическая. И автор — очень талантливый человек. Очень хорошо знает старину, очень хорошо знает русский язык старинный, и не стилизует его, а по-новому его преподносит.

В несвойственном для ученого поэтическом стиле говорит о книге академик Б. Рыбаков:

Иванов знает душу народа и не только русского, он проник в три души — биарминцев, которые для того времени тоже недостаточно известны. Мы знаем этот далекий северо-восток по рассказам IX века, пересказам легенд, рассказов о немой торговле, но в романе мы лучше узнаем эту душу. Наконец — душа норманнов.

Летом 1956 г. Валентин Иванов становится членом Союза писателей. Профессиональное достижение подкрепляется ударным трудом. В конце года в издательстве «Молодая гвардия» тиражом в девяносто тысяч экземпляров выходит новая книга Валентина Иванова «Желтый металл», ставшая причиной полузадушенного скандала, укутанного в тряпье докладных и служебных записок, невнятных постановлений и резолюций. В чем причина этого примечательно негромкого происшествия в советской литературе? Сам писатель несколько лет спустя в частном письме так говорит о причине обструкции:

«Желтый металл» всячески бранила наша критика. Сам я считаю, что бранили не за то, за что можно было бы. Дело в том, что в «Металле» есть излишняя жесткость и жестокость: следствие того, что он слишком документален, слишком точен, слишком близок к фактам. Мне следовало бы глубже заглянуть в души людей, я же в отношении некоторых «героев» шел рядом со следователем и прокурором. Вот видите, какой парадокс получается: чрезмерная точность оказывается неточностью.

В этих словах можно увидеть многое, но не раскаяние. Заявленная авторская позиция подкрепляется эпиграфом к роману из «Детских годов Багрова-внука» С. Т. Аксакова: «Интерес увеличивался тем, что это была не выдумка, а истинное происшествие…»

Книга начинается с описания восточносибирского золотого прииска, названного Сендунским. Время действия — начало 50-х гг. Автор знакомит нас с первым своим героем — Григорием Маленьевым, работающим на прииске съемщиком-доводчиком. Внешне Григорий соответствует сложившемуся в советской литературе тех лет образу «настоящего рабочего»:

Мужчина он телом сильный, лет ему тридцать пять, одевается по-рабочему чисто, усы и бороду бреет, и лицо его кажется крепким, литым.

Литому лицу соответствует правильная биография и мировоззрение:

Григорий Иванович, вернувшийся с войны сержантом артиллерии с наградами, человек грамотный, знал, что золото, как уголь, нефть, любая руда и каждое дерево в лесу, принадлежит рабоче-крестьянскому государству, или народу, что одно и то же. На войне Маленьев честно защищал общенародное дело.

Но, оказавшись после войны на прииске, бывший сержант безо всякой внутренней борьбы начинает утаивать часть добытого им золота, продавая его скупщикам. Себя Григорий оправдывает ничтожностью проступка на фоне приносимой им государству пользы. Вскоре он вступает в сговор с горным мастером Окуневым. Вместе со своим другом Луговым, работающим контролером, Григорий начинает систематические хищения «желтого металла», продавая его Окуневу по пять рублей за грамм.

Автор применяет интересный прием, прослеживая движение похищенного золота, стоимость которого возрастает по мере его перехода из одних рук в другие. Из Сибири ручеек золота перетекает в южный город С-и, который легко расшифровывается как Сочи. Там на берегу моря живет с дочерью Антонина Окунева — жена горного мастера Окунева. На деньги, вырученные за украденное золото, она покупает четырехкомнатный дом. Вместе с братом мужа Гавриилом Окуневым Антонина организует своего рода центр распространения нелегального золота. Среди постоянных клиентов преступного семейного клана особо выделяется Леон Томбадзе — ювелир и по совместительству любовник Антонины. Путь, приведший Томбадзе к криминальной деятельности, поражает какой-то органичностью и даже предопределенностью:

В юности лудильщик, затем ученик ювелира, Леон Ираклиевич после войны и демобилизации некоторое время промышлял мелкой работой и некрупной спекуляцией. После денежной реформы сорок седьмого года и усиления борьбы со спекуляцией Леон завел свою ювелирную мастерскую-чуланчик, где работал один. Когда и здесь возникли затруднения, он устроился в артель. Из него выработался отличный мастер. Он работал со вкусом и тонко. Под полой принимал заказы из «давальческого» серебра и золота, хотя это, по понятным причинам, и запрещалось законом. В компании с одним зубным техником Томбадзе наловчился изготовлять латунные коронки «под золото» для тех, кто хотел по дешевке блеснуть своим ртом.

Автор показывает, что теневая экономика в советском обществе представляла собой не осколок «проклятого царского прошлого», уродливость которого компенсируется его малостью. Нет, это был своеобразный мир со своей непростой иерархией, законами и способами коммуникации, в который вовлечены в разной степени множество людей, коих нельзя назвать преступниками даже по суровым правовым нормам тех лет. Ярким примером тому выступает такой вроде бы проходной персонаж романа, как московская лифтерша Совина, у которой останавливаются по пути в Сибирь нечестные на руку старатели.

Эта женщина через два дня на третий обязана была сутки дежурить у лифта. Несложные обязанности лифтерши она с успехом совмещала с занятиями рукоделием: вязала крючком подзоры для кроватей, накидки для подушек, салфетки на комоды и подзеркальники и прочие хорошо выполненные и украшающие жизнь вещицы. На спицах она изготовляла из «жильцовской» шерсти варежки с цветными вставками, перчатки.

Неплохая мастерица, Совина без дела не любила скучать. В свободные дни Татьяна Сергеевна путешествовала по московским магазинам, соображая, что, где и почем. Исполняла поручения. В соседнем швейном ателье высшего разряда Совина отмечалась в списке очереди за тех гражданок, которые сами не имели времени.

Совина воссоздала себе профессию посредника, что ли, впрочем, старую как мир. Нельзя сказать, чтобы она занималась спекуляцией в ее классическом виде, то есть скупкой вещей с их последующей перепродажей в целях недобросовестного обогащения.

Совина своих денег, вложенных в «дело», не имела. Покупки, когда приходилось, она делала на деньги заказчиков. Совина получала мзду за услуги — действие, в уголовном порядке не наказуемое. Она продавала не вещи, а занятое ею место в очереди или чек, выписанный продавцом. Эта женщина за некоторое вознаграждение отказывалась от принадлежащих ей прав без определяемого по какой-то шкале ущерба для кого бы то ни было. Сдавая комнату, Совина терпела неудобства от случайных жильцов за плату деньгами и натурой со стола постояльцев. Такова формальная сторона профессии Совиной.

Несколькими абзацами Иванов создает портрет целого социального пласта, о котором до него никто просто не говорил. Московская лифтерша не считает себя врагом советской власти, как и не воспринимает ее — власть — в качестве «прямой и явной угрозы» для себя. Совина «приспособилась», и эта адаптация потенциально опаснее для идеологического ядра власти, чем даже возможная подрывная деятельность сознательных противников «самого передового общества в мире». Вспомним слова героя раннего романа Иванова «По следу»: «Здесь у них все — преступление!» Именно эта «онтологическая узость» советского режима толкает Хрипунова на путь шпионажа и предательства. Н. Митрохин, автор в целом интересной статьи о «Желтом металле», характеризуя позицию автора романа, называет Иванова «лабазником» — на основании того, что тот с явной симпатией описывает скрытые элементы рыночных отношений.

В 1987 г. вышел в свет сборник избранной публицистики и переписки Валентина Иванова под названием «Златая цепь времен». К сожалению, ограничения того времени не позволили в полном объеме представить читателю эпистолярное наследие писателя. Но даже то, что удалось напечатать, разрушает представление об авторе как типичном советском писателе. В переписке и внутренних рецензиях Иванов свободно цитирует В. В. Розанова и В. О. Ключевского, ссылается на Д. Рескина и У. Морриса, приводит малоизвестные сведения из европейской и, конечно, русской истории. Обычно сдержанный и даже скрытный, писатель позволяет себе раскрыться, заявив, например, что не считает мистику вредной. Спустя несколько лет Иванов возвращается к этому своему замечанию, концептуально расширяя его:

Церковь давала верующим духовный свет, надежды, утешенья. Я, человек своего времени, говорю о таком «со стороны», но обязан удержаться от высокомерия. Упомянутые мною свет, надежды, утешенья суть нечто, необходимейшее каждому. Но — неопределимое. Очень и очень многие наши предки получали это неопределимое от своей религии. Как и утверждения, как и напоминание о позитивной этике, без чего, — без этики, — обществу не прожить.

Все это очень далеко от образа «лабазника». Позиция автора намного сложнее и интереснее. И тут мы снова должны вернуться к предыдущим книгам Иванова. Успех «Повестей древних лет» был связан не только с хорошо закрученным историческим сюжетом и прописанными характерами. В них писатель отобразил свой идеальный тип русского человека. Условием того, что новгородцы сумеют отбиться от нападения викингов, выступает их свобода. Говоря о свободе, писатель имеет в виду личную свободу, в пространстве которой русский человек достигает максимума самовыражения. При этом свобода не является синонимом эгоизма. Напротив, в отличие от тех же викингов, благодаря свободе устанавливается подлинное товарищество между ушкуйниками, очищенное от корысти и тщеславия. Из этой концепции писателя вытекает и главный драматический, а может быть, и трагический посыл романа «Желтый металл». Советская власть при всех ее несомненных исторических заслугах в итоге превращается в силу регламентирующую, ограничивающую личную свободу. Поэтому такое легкое, без внутренней борьбы, «сваливание» героев в беззаконие следует понимать как попытку выхода за пределы установленного.

Хотя «нарушение границы» носит явно экономический характер, оно, несомненно, выступает как следствие, причина которого — в узости жестко лимитированного личностного пространства. Сошлемся еще раз на письма Иванова:

Мне всегда казалось, что одной из типично русских черт был недостаток самонадеянности, самовлюбленности. Русский поэтому так охотно прилеплялся к идее. Я, например, не встречал настоящих стяжателей среди русских. Почти не встречал. Сколько угодно русских не прочь помечтать о миллионах. Упавших с неба. Но — чтобы отдаться карьере целиком — скучно.

Отслеживая движение «желтого металла», писатель фиксирует не просто возрастание его стоимости. Растет и опасность, тяжесть наказания в случае разоблачения. И это требует иного способа организации хранения, движения золота, нежели любительские операции Окуневых, пересылавших золото в валенках, и им подобных непрофессионалов, «неспособных отдаться карьере целиком». Гарантом относительной безопасности выступает замкнутость преступного сообщества, члены которого объединены не только совместной криминальной деятельностью: цементирующим началом выступает и этническая однородность преступников. Иванов на материале Кавказа и Средней Азии приводит несколько примеров функционирования, как бы сегодня сказали, этнических преступных сообществ. Но причиной будущего скандала становятся страницы романа, описывающие деятельность иного клана, участники которого живут практически в центре исторической России.

Эти страницы «Желтого металла» отводятся сатирическому описанию нескольких еврейских семейств, проживающих в провинциальном городе Котлове. Писатель подчеркивает спаянность, способность к иерархической мобилизации, свойственные еврейским кланам при любых признаках внешней угрозы. Эти свойства позволяют им благополучно решать проблемы, непреодолимые для других.

Перед войной дела шли особенно блестяще. И вдруг в сорок первом году, под самый новый сорок второй год, — взрыв! Владимир Борисович был арестован, как и некоторые общие знакомые Бродкиных. Был взят и тесть Бродкина, старый Брелихман. Друзья арестованных пустили в ход все, что могли, добрались если не до самого Берии, то, во всяком случае, побывали где-то около него, и… улик против Бродкина и других не оказалось, как значилось в бумаге под заголовком «Постановление о прекращении дела».

В условиях резкого ограничения экономической свободы после отмены НЭПа представители котловских кланов переходят к мелким финансово-торговым операциям, оставаясь формально в рамках действующего законодательства. Так, жена упомянутого часовщика Бродкина, несмотря на семейное благополучие, не без удовольствия встает за базарный прилавок.

Марья Яковлевна увлекалась хозяйством до того, что сама сбывала яйца на базаре, гордо говоря:

Я никогда не отказывалась от труда!

Соседка за небольшую мзду могла бы торговать на базаре знаменитыми яйцами бродкинских кур, но Марья Яковлевна вздыхала с друзьями:

Ах, моя дорогая! В наше несчастное время все эти пролетарии стали такими жуликами, такими хамами…

Но гипертрофированная экономическая активность фатально предопределяет выход за пределы мелкой базарной торговли. Среди незаконных операций манипуляции с украденным на сибирских приисках золотом занимают особое место. Возможность получения спекулятивного дохода на комиссионных услугах и последующей перепродаже делают «желтый металл» непреодолимо притягательным для котловских бизнесменов. Практически все отступает, уходит на второй план перед жаждой получения сверхдохода. Владимир Бродкин — супруг трудолюбивой Марии Яковлевны, страдает от серьезной болезни печени. Болезнь приводит к атрофии интересов и потребностей — вплоть до угасшего полового влечения: «спальню своей супруги не навещал». К нему с предложением о покупке золота приходит Миша Трузенгельд. Последний является инвалидом с рождения: «его правая нога была короче левой на три сантиметра с лишним». По этому поводу отец Трузенгельда много лет назад, в первые послереволюционные годы, произнес прочувствованный монолог:

Да, мой мальчик, — поучал отец. — Тебя не возьмут в эту паршивую Красную Армию, и воевать за тебя будут другие. Э, многие-многие заплатили бы тебе кругленькую сумму за такую ногу! Но я не посоветую нашему Мыше соглашаться. Такая сделка была бы еще глупее той, которую безголовый Исав заключил с мудрым Иаковом, уступив младшему брату права первородства.

Как мы видим, практически все проблемы имели для котловской «буржуазии» финансовое измерение. Встреча продавца-комиссионера Трузенгельда с покупателем Владимиром Бродкиным показывает, как вялый и болезненный бывший часовщик постепенно втягивается в торг, забывая о своих проблемах со здоровьем. Сцена ожесточенного спора по поводу пятидесяти копеек написана Ивановым весьма густо и выразительно:

Трузенгельд вернул ругательства с процентами и предложил Бродкину два кукиша, но торг вернулся опять к цене.

Изощряясь в доказательствах, волнуясь, споря, будто бы дело шло о жизни и смерти, они разошлись вовсю и «жили» полностью. Бродкин забыл о больной печени, жестикулировал, бегал из угла в угол, выгнав комнатную овчарку Лорда, чтобы собака не путалась под ногами. Трузенгельд ковылял на месте, переваливаясь с длинной ноги на короткую и становясь то выше, то ниже.

Хватая друг друга за грудь, они одновременно хрипели, шипели, свистели, сипели, брызгали слюной.

И когда, наконец, сделка совершилась, Бродкин вместо крыльев обмахивал себя полами халата, а Трузенгельд вытирался салфеткой, сорванной в пылу схватки со столика.

Приведем еще один пример торжества «желтого металла» над хрупкой человеческой плотью. Мария Яковлевна, лишенная вследствие болезни мужа нормальной сексуальной жизни, обращает свое внимание на его компаньона. И хотя Трузенгельд младше Бродкиной на пять лет и трезво оценивает внешность Марии Яковлевны, давно распрощавшейся как с молодостью, так и с женской привлекательностью, «отношения» начинают завязываться.

Деньги Бродкина… О них думал — не думал, но и не забывал Мишенька Трузенгельд. Не будь бродкинских денег, не было бы и Миши в этой спальне. Такова точная, деловая формулировка отношения Трузенгельда к бывшей Манечке Брелихман.

Раздобревшая, краснолицая, крикливая, грубо-чувственная Бродкина считала себя обаятельной. Не один Миша — льстили ей и Мейлинсоны и Гаминские. Но те просто говорили любезности богатой женщине, а Миша исходил из коммерческого расчета. Если не дни, то наверняка недолгие годы Бродкина были сочтены. Его жена была скорой наследницей большого капитала. Бродкинские деньги…

Чтобы избежать возможных обвинений в предвзятом изображении влиятельной этнической группы, Иванов создает и положительные образы евреев. К ним относится Анна — старшая сестра Владимира Бродкина, и ее дети. А Исаак Осипович Кацман — супруг сестры, врач по специальности, во время войны, будучи военным медиком, попадает в окружение и участвует в партизанском движении.

Законспирированный, под чужим именем, сумев выдать себя за фольксдейче, он почти полтора года обманывал гитлеровцев, работал в больнице, держал в своих руках связи, под носом гитлеровцев устраивал в больнице раненых партизан. Он почти полтора года, как акробат, танцевал на тонкой проволоке, под которой не было предохранительной сетки. Семнадцать месяцев! С его мужеством и выдержкой он мог бы продержаться до освобождения Украины. Погиб, случайно опознанный предателем, человеком из В., знавшим его в лицо. Умер трудно, истерзанный гитлеровцами, озлобленными вдвойне и на советского партизана, и на фальшивого фольксдейче, на еврея, осмелившегося выдать себя за представителя высшей нордической расы.

Естественно, возникает вопрос: каким образом Исаак Осипович смог выдать себя за «представителя высшей нордической расы»? Ответ заключается в нетипической для евреев внешности военного врача. И это не просто физическое, внешнее отличие.

Отличие семьи Кацманов от их котловских родственников связано с эмансипацией. Напомним, что, по Марксу, эмансипация евреев связана с «эмансипацией общества от еврейства» — духа торгашества, который выражается в «рабской зависимости от эгоистической потребности». И здесь Октябрьская революция открыла перед евреями возможность выйти за пределы своего исторически сложившегося способа существования. Неподдельный энтузиазм еврейской молодежи того времени был связан не только с открывшимися социальными перспективами. Другим «внутренним двигателем» активности можно считать возможность отказа от традиций местечкового «окукливания». Именно таких борцов за новый строй, равнодушных к житейским благам, любила изображать советская литература 20—30-х гг. (Э. Багрицкий, А. Безыменский, М. Светлов). К этому эмансипированному поколению и принадлежит семья Кацманов.

Приехавший по финансовым и лечебным делам в Москву Владимир Бродкин отмечает бедность, в которой живет семья старшей сестры: маленькая квартира в старом доме, в самой квартире «нет вообще ни одной “порядочной вещи”». Отсутствие общих интересов и отчуждение близких родственников восходит к «интеллигентности» Исаака Кацмана, который, несмотря на свою «денежную» профессию, никогда не стремился конвертировать ее в материальные блага. Симптоматично, что Владимир привозит сестре в подарок корзину с яйцами — теми самыми, которые с таким азартом продает на рынке любвеобильная Мария Яковлевна. Яйца можно понимать как символ разделения двух ветвей одной семьи. Сама Анна демонстрирует те же качества, которые были присущи ее супругу. Работа стоматологом, открывающая определенные финансовые возможности, не соблазняет Анну заняться сопутствующим бизнесом.

«Интеллигентность», «идейность» семьи Кацманов можно понимать как следствие одновременно и эмансипации, и врастания в более сложную социокультурную среду, в которой финансовые достижения не признаются единственным мерилом успеха. Это и позволяет Анне, как и безымянному московскому профессору-медику, к которому обращается за консультацией Бродкин, вырваться за пределы узкого душного мира котловских деловых людей. Но включение в повествование сюжетного ответвления, связанного с московскими родственниками Бродкиных, в полной мере не компенсирует котловские сцены, выписанные с куда большим энтузиазмом по сравнению с московскими пресноватыми акварельными зарисовками. В этом отношении негативная реакция со стороны либеральной общественности была предопределена.

Что касается откликов на роман, то формальный старт критической кампании был дан уже в начале 1957 г. В шестом номере журнала «Крокодил» была напечатана заметка «Аллюры храбреца». Сегодняшний читатель может посчитать, что такая критика носила заведомо несерьезный, «юмористический» характер. Подобное представление просто ошибочно. Современный исследователь отечественной фантастики А. П. Лукашин, говоря о трудностях развития советской космической оперы, например, отмечает, что резкая критика со стороны журнала «Крокодил» означала «практически литературную смерть» как для отдельного писателя, так и для целых жанров. Данное высказывание не является преувеличением. «Крокодил» в иерархии советских СМИ занимал особое, специфическое положение, связанное с тем, что на его страницах появлялись материалы, выражающие позицию высшей бюрократии страны, которую по каким-либо причинам нежелательно было озвучивать в статусных изданиях. Интрига усиливалась тем, что заметка была напечатана анонимно, что напрямую указывало на «установочный» характер текста.

Безымянный автор или коллектив авторов начинают текст почти ласково:

Мы не будем размахивать критической дубиной. Как удалось установить, это вредно отражается на творческом росте не только юных дарований, но даже и писателей, которые считают себя без пяти минут классиками. Мы не собираемся также наклеивать ярлыки.

Вместо этого читателю предлагают оценить «избранные места» из книги, формально свидетельствующие о профессиональной непригодности Иванова как писателя. Честно говоря, большинство приведенных примеров не вызывают желания назвать автора «Желтого металла» «без пяти минут классиком». С другой стороны, отдельные цитаты, вынесенные на суд читателя, не вызывают явного отторжения. Основная же цель подборки состояла в комбинировании отрывков из текста романа, в которых нарушались «принципы советского интернационализма».

Небольшая анонимная заметка должна была послужить стартовым выстрелом для о(б)суждения крамольной книги «неравнодушной общественностью». Были даже намечены площадки для проработки автора. Например, предполагалось, что критические материалы пойдут в журнале «Дружба народов». Но «внешняя» кампания так и не состоялась, в отличие от «внутренней». На наш взгляд, у этого были две главные причины. Первая состояла в неудобстве самого текста как объекта отрицания. Сравним его с известным романом В. Дудинцева «Не хлебом единым», кстати, вышедшим в один год с «Желтым металлом». Параллели с романом В. Иванова на этом не заканчиваются.

Как сообщал автор на одном из читательских обсуждений, основой сюжета этого произведения послужил действительный случай, произошедший в Сибири. Он, писатель, в журналистской командировке встретил изобретателя, которому долгое время не удавалось протолкнуть в жизнь свое изобретение.

Книга Дудинцева рисует картину неравного противостояния новатора Лопаткина и директора комбината Дроздова, который использует весь административный ресурс, чтобы затормозить внедрение изобретения Лопаткина в производство. Понять уровень прозы Дудинцева можно по отрывку, в котором описывается внешность Лопаткина:

На нем был военный китель, заштопанный на локтях, военные брюки навыпуск, с бледно-розовыми вытертыми кантами и ботинки с аккуратно наклеенными заплатами. Все это было отглажено и вычищено. Изобретатель держался прямо, слегка подняв голову, и Леонид Иванович сразу заметил особую статность всей его фигуры, выправку, которая так приятна бывает у худощавых военных. Светлые, давно не стриженные волосы этого человека, распадаясь на две большие пряди, окаймляли высокий лоб, глубоко просеченный одной резкой морщиной. Изобретатель был гладко выбрит. На секунду он нервно улыбнулся одной впалой щекой, но тотчас же сжал губы и мягко посмотрел на директора усталыми серыми глазами страдальца.

Борьба между консерватором директором и беспокойным изобретателем усугубляется тем, что к «страдальцу» уходит жена Дроздова. Лопаткина по ложному доносу арестовывают и приговаривают к восьми годам заключения.

Книга Дудинцева вызвала шквал отрицательных отзывов. Критики романа с удовольствием указывали на нетипичность образов Лопаткина и Дроздова, чрезмерный пафос в описании борьбы старого и нового. В любом случае, признавая даже известную правду жизни в изображении Дроздова, можно было сослаться на то, что показанная автором проблема может и должна быть решена. Не случайно финал романа написан в лучших традициях советской прозы того времени:

И хоть машина Дмитрия Алексеевича была уже построена и вручена, он вдруг опять увидел перед собой уходящую вдаль дорогу, которой, наверно, не было конца. Она ждала его, стлалась перед ним, манила своими таинственными изгибами, своей суровой ответственностью.

Трудность же критики «Желтого металла» заключалась в размытости того, что нужно прорабатывать со всей «суровой ответственностью». Объективно главной опасностью для строя представляли не «расхитители» и «спекулянты», которых можно найти и наказать. Проблема была в том, что, как мы уже сказали, внутри советского общества существовал целый социальный материк, не подчиняющийся законам этого общества. И здесь возникают почти гегелевские вопросы о соотношении количества и качества, формы и содержания. Преступники, выведенные в романе, — это неприятные, уродливые «осколки прошлого» или результат постепенного возвращения к нормам и ценностям этого самого мрачного наследия? А что если прошлое демонстрирует не просто змеиную живучесть, а свою необходимость в настоящем? Кто по отношению к кому является «инородным телом»? Из этого рождается следующий короткий и неприятный вопрос. Насколько реальный советский социум был идентичен своему внешнему идеологическому образу?

Эту проблему осознавал и сам автор, пытаясь отделить частично виновных от тех, кто заслуживает полноценного наказания. Показательно то, как Иванов распорядился судьбой Григория Маленьева. Он с семьей перебирается из Сибири в Центральную Россию, поселившись неподалеку от уже известного нам города Котлова. Переезд и новая работа неожиданно повлияли на его нравственный облик:

Вдали от гадких соблазнов легкой наживы, расставшись с пьяной компанией расхитителей золота, Григорий Маленьев зажил по-человечески. На работе поладил с начальством, с товарищами. Среди новых знакомых не оказалось пьющих: здесь бешеные деньги не лезли сами в карман и пьянство сулило не одно медленное и на первых порах мало ощутимое моральное падение, но и быстрое материальное крушение.


 

Чтобы полностью заретушировать в сознании читателя прошлые прегрешения Григория, автор несколько жульнически отправляет его после работы домой по берегу зимней реки, из полыньи которой он спасает мальчика и местного милиционера. С последним у Григория завязалась крепкая мужская дружба. Совершённый подвиг, геройское фронтовое прошлое, чистосердечное раскаяние позволили ограничить наказание Григорию условным сроком. Интересно, что реальный срок заключения за спекуляцию получает Совина, про которую автор не забыл. Подобный писательский волюнтаризм еще раз свидетельствует о том, что наказание, определение степени виновности в подобной ситуации не может не быть субъективным. Несмотря на авторские подсказки, правильные идеологические вводные, у читателя возникало ощущение, что даже сети правосудия не позволяют выловить, поднять на поверхность всех, кто «заслуживает наказания».

Вторая причина ухода в тень критической кампании объяснялась как конкретной исторической ситуацией тех дней, так и личностными качествами самого автора. У большинства наших современников сложилось представление о безраздельном правлении Хрущева после XX съезда партии, которое было еще более упрочено разгромом антипартийной группировки Маленкова, Кагановича, Молотова в 1957-м. Это достаточно поверхностный взгляд. В реальности в партийной верхушке в это время шел активный процесс сегментации, размежевания на настоящие группы и группировки — в отличие от ситуативного союза стареющих партийных бонз Маленкова, Молотова, Кагановича. Именно с этого времени внешняя и внутренняя политика страны определяется балансом интересов различных групп и кланов.

Издание «Желтого металла» в силу заведомой скандальности содержания не могло состояться без помощи одной из подобных групп. Ее же активностью можно объяснить вывод из-под готовящегося шквального критического огня автора и тех лиц, чьими стараниями роман увидел свет. Интересно наблюдать за тем, как вращающиеся шестерни партийного аппарата готовились перемолоть автора порочной книги. Рычагом, запустившим механизм, безусловно, являлась знакомая нам анонимная публикация в «Крокодиле». Отреагировал на «заметку в юмористическом журнале» П. Н. Поспелов — один из секретарей ЦК КПСС, относящийся к условно «либеральному» крылу в партии. Именно Поспелов в 1955-м году возглавил комиссию, выводы которой были озвучены в известном антисталинском докладе на XX съезде партии. Он отправляет письменный запрос с указанием на страницы романа, содержащие особую крамолу, заведующему отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам Ф. В. Константинову. Интересно, что запрос Поспелова «огибает» законного адресата документа — заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС по РСФСР. Им руководил В. П. Московский, бывший главный редактор «Красной звезды», сохранивший связи с силовым блоком, который традиционно считался выразителем отчетливо патриотических взглядов в советской номенклатуре. Поэтому Московский мог как минимум «затереть запрос», отделавшись формальной отпиской.

Обращение к Константинову запустило процесс написания отчетов и служебных записок со стороны тех, кто пропустил текст и не проконтролировал само издание. Редактор романа Г. А. Прусова в своей докладной записке делала упор на то, что Иванов — «чрезвычайно трудный и упрямый автор». Себе в заслугу редактор ставит то, что она сумела, несмотря на сохранившиеся в издании недостатки, исправить наиболее вопиющие огрехи, связанные с освещением в романе национального вопроса.

После доработки книги была усилена положительная сторона: доработаны образы Серго, Нелли, следователя Нестерова, семьи Кацманов, были вновь написаны большие куски текста, появились новые положительные персонажи — милиционер Абашидзе, Алексей Зиморев, профессор, рабочий на приисках, разоблачивший преступников, и другие.

Прусова вновь ссылается на сложный характер Иванова, не позволивший довести рукопись до необходимых стандартов: «Автор принял многие наши замечания, в некоторых же вопросах он с нами не согласился».

Откликнулось на партийный запрос и руководство издания. Директор издательства «Молодая гвардия» И. Я. Васильев сослался на обман со стороны Иванова.

Автор рукописи «Желтый металл» В. Иванов 15 мая 1954 г. обратился в издательство с заявкой на новый роман. В заявке было сказано, что в новом романе автор намеревается рассказать о той борьбе, которую ведет советская милиция против преступников. По жанру роман был задуман как приключенческий. Редакция художественной литературы приняла предложение автора.

Но коварный писатель под видом приключенческого романа подсунул текст, в котором:

Неправильно освещались многие важные стороны жизни советского общества, вопросы национальной политики. В рукописи были широко выведены преступники и отсутствовали положительные персонажи. Много возражений вызывал язык повести, пересыщенный вульгаризмами, циничными выражениями и т. п.

Из текста письма следует, что автору настоятельно рекомендовалось изменить расстановку действующих лиц, исправить дисбаланс в изображении национальностей героев. Именно так в романе появились многострадальная семья Кацманов и хороший милиционер Абашидзе. Как и Прусова, директор издательства сетует на сложный характер Иванова, упорно отстаивавшего исходный текст. Из цитируемых документов становится понятным, что «Желтый металл» для Иванова, действительно, не просто очередной «приключенческий роман». В нем заложено и озвучено то, что по-настоящему думал и понимал писатель. Иванов вступает в игру: снимает одни рискованные сцены, перенося их в другие части романа, изъятые во время редактуры места чудесным образом воскресают в тексте после корректуры. Упорство автора в конечном счете побеждает. Привнесенные изменения в основном являлись косметическими, не затрагивающими основной посыл книги.

Вопрос о выходе крамольной книги рассматривался на Бюро ЦК ВЛКСМ, так как издательство «Молодая гвардия» ведомственно принадлежало комсомолу. Руководящие комсомольцы произнесли много грозных слов, в результате которых никто практически не пострадал. По старой доброй традиции была снята с работы редактор Прусова. На этом репрессии и закончились. Это не должно удивлять, так как именно в комсомольской верхушке находились явные и тайные сторонники писателя. Провалилась также попытка запустить волну общественного осуждения. По инициативе того же Поспелова предполагалось опубликовать в журнале «Дружба народов» развернутый критический материал. Но А. Сурков, сменивший на посту главного редактора Б. Лавренева, фактически отказался дать материалу ход, сославшись на необходимость детально изучить проблему. Были отбиты еще несколько более поздних попыток публичного осуждения романа и его автора.

Конечно, без высокого покровительства Иванову было бы трудно как отвести от себя обвинения в идеологической диверсии, оставаясь всего лишь «литературным хулиганом, допустившим грубые ошибки», так и сохраниться в профессии вообще. Благодаря этому мы может читать его великолепную «Русь изначальную» — один из шедевров русской исторической прозы.

С другой стороны, стоит пожалеть о несостоявшейся публичной кампании вокруг «Желтого металла». Проблемы, поднятые в нем, на порядок серьезнее и актуальнее унылой борьбы новаторов и консерваторов в романе Дудинцева или гимназических страданий водянистых героев «Доктора Живаго», по поводу которых гремела пресса, метались идеологические молнии, шли читательские обсуждения по всей стране. В грубоватом и, признаемся, неуклюже скроенном романе содержались настоящая актуальность и подлинная злободневность. Но неудобный роман предпочли не заметить, снисходительно аттестовав его как литературный ляп переходного времени.