Журнальный мир

1

В колхоз приехали за картошкой.

Теща побежала оформлять бумаги. Мы с Федором Ивановичем прогуливаемся по деревне и он меня в очередной раз, спрашивает:

— Когда же мы с тобой, зятек, на рыбалку поедем? Тебе хоть бы одну рыбку поймать.

Ради одной рыбки день с удочкой на берегу торчать? Только нервы расшатывать. Не понимаю я этого удовольствия.

— Когда-нибудь, Федор Иванович.

— Да-да,— неопределенно кивает головой тесть.

Сворачиваем в проулочек. Покосившиеся домики, утки в луже. Опавшие листья шуршат под ногами, шелестят на деревьях желтыми пятнышками в синее небо.

С моим появлением в их доме Федор Иванович стал реже смотреть телевизор. Телевизор в нашей с женой комнате, да и что там смотреть? Новости? Лежа у себя в постели о чем-то глубокомысленном думает. Обычно, когда я прихожу с работы, собирается на прогулку. Двухкомнатная квартира…

Маленький, с палочкой, напоминает хромого вороненка. Бывает ночью энергия на него находит: проверяет, почему дверь скрипит; что-то ищет в шуфлятках; сухари начинает сушить. Утром от Тамары Владимировны достается ему на баранки за ночные похождения. Он в ответ лопочет всякую тарабарщину. Когда волнуется, делает какие-то несуразные вещи: ест прямо из кастрюли черпаком и ходит из комнаты в комнату. Случайно как-то разбил люстру — вот тут-то теща готова была его съесть. Федор Иванович разволновался, расстроился, начал зачем-то раздеваться и даже снял трусы.

— Вот, Витя, мы с тобой и по деревне прогулялись. Пойдем к реке.

— Пойдемте.

За огородами Днепр. Посмотрели на реку — возвращаемся обратно. Навстречу идут женщины, в фуфайках, в сапогах. Здороваемся с ними. Они отвечают нам.

Федор Иванович качает головой: не богатая деревушка.

— Хотя я, Витя, и в плену был, а порядок немецкий мне нравился».

— Как!? Вы в плену были?

— В Германии.

— Как это вышло?

— Собрали нас, девушек и ребят, зачитали, что родители сбежавших будут расстреляны. Это перед отправлением. Повезли на вокзал, все это было вечером, погрузили. Повезли в сторону Калинковичей. Потом обратно, чтобы партизан сбить со следа. Утром были в Гомеле. Вечером дали каждому кусок хлеба и кружку воды. Ночью состав тронулся. Мы уже знали, что везут в Германию. Заснуть было невозможно. Пол грязный. Из щелей дуло. Тоска. Холод. На границе с Польшей немцы стреляли. Ругались. Кто-то сбежал.

Германия встретила рабсилу маршем. Распределение началось прямо на вокзале.

— 1919 год, шаг вперед!

— 1920-ый!

— Двадцать первый.

— Двадцать второй.

— Двадцать третий.— Вышли высокие коренастые ребята.

— Эге,— подумал Федор,— я с ними не потяну. Чай не малину есть будем.

Он вышел с ребятами помладше. Их начали распределять. Погрузка в машины. Повезли. Животы подвело, кружилась голова. Тошнило. Привезли в небольшой чистенький городок. Отвели в управление.

— Кто говорит на немецком?— спросила женщина в военной форме.

— Я,— будь, что будет, решил Федор.

Женщина оценивающе посмотрела на него.

— Пахать умеешь?

— Умею.— Соврал Федор.

Она еще раз недоверчиво взглянула на него. Пощупала мускулы. Спросила имя. Затем переговорила с офицером. Взяла его за руку и вывела из здания. Подвела к грузовой машине, жестом велела забраться в кузов. За рулем тоже сидела женщина. Выехали за город. Аккуратненькие поля, деревья, даже облака какие-то упорядоченные.

— Веришь, Витя, я в плену, не к теще на блины еду, а душа радуется, кругом порядок вижу. Цистерны с навозом, о которых нам еще в школе рассказывали. Ничего не пропадает, все используют. У них тогда у крестьян было то, чего у нас в колхозах не было.

— Ну да, у них и сейчас этого добра много. А у нас пропадает.

— Привезли меня и сразу в поле. Хоть бы корку хлеба дали.

За плугом шел высокий человек с белой бородой. Около дороги наши работали, военнопленные. Немецкие солдаты, отложив автоматы, перебрасывались в карты.

— Покажи, как ты умеешь пахать,— старик отошел в сторону.

Назвался груздем, полезай в кузов. Федька потянул вожжи.

— Но!

Намучился. Лошадь не слушалась. К обеду что-то начало получаться. Обедали вместе с хозяевами. То же, что и они. После обеда опять в поле. Вечером покормить скотину. Молодая немка показала, как это делается. Федя так рьяно взялся за дело, что ободрал пальцы, неудачно прокатив коляску в дверь.

В десять всех работников привели в дом с зарешеченными окнами. Староста спросил:

— Все?

— Все здесь,— ответили ему.

Закрыл дверь. Звякнул замок.

— Иди сюда.— Приказал один из мужчин. Федя подошел. Тот вдруг злым движением схватил за грудки.

— Ты что? — растерялся Федор.

Мужчина посмотрел ему в глаза, подержал немного и отпустил.

— Ничего, хлопчик. Ты откуда?

— Из Речицы.

— Это где?

— В Белоруссии.

— Устал, поди?

— Да.

— Вон твоя кровать.

Белобородый дед положил руку на плечо парнишке.

— Повезло тебе. Здесь нам еще повезло.

Федя будто провалился в сон. Будили с петухами. Работа до изнеможения. Ослаб. Не выдержал. Слег.

— Сможешь работать? — Хозяин выразительно посмотрел на него.

— Сможешь работать?! — Вместе обедали, как равные, и праздники их отмечали, и хозяин Гитлера за столом ругал.

— Ты сможешь работать, Теодор?! — Мальчишка кивнул головой. Иначе отправят на шахты. А там — конец.

Советские войска приближались к Берлину. Газета для русских пленных «Труд» сообщает об оставленных городах и имена погибших. Чем дальше, тем больше убитых, больше крестиков. Крестики, крестики, сплошные в газете крестики! Появились беженцы из Венгрии. Хозяева думали остаться, но, увидев «Катюши» в действии, переменили решение. Пострашнее американской авиации, застившей небо от горизонта до горизонта, были наши «Катюши».

Хозяева погрузили в телегу самое необходимое и в спешке выехали. Федя поплелся было за ними, но потом до него дошло: «Что я им».

Я так и вижу его карие глаза, непонимающие, что происходит в жизни.

— Я дальше не пойду.

— Счастливо, Теодор.

— Ауфидерзейн.

Оставшиеся в деревне немцы заискивающе улыбались и жестом предлагали:

— Бей птицу, Теодор. Ешь.

Канонада все ближе и ближе. Некоторые пленники бежали за линию фронта. Одни удачно. Других поймали. Расстреляли.

— Теодор, ты же скажешь своим, как мы обращались с вами?

— Скажу, как было.

Артиллерийские взрывы все ближе и ближе. С семьей из соседнего дома спрятался в погреб. Хозяин, его жена, дети. Все молчали. Вышел из погреба посмотреть, что происходит в деревне. За углом сарая, за скирдой сена, увидел двух притаившихся немецких солдат. И вдруг скирду и солдат разнесло взрывом.

Спустившись в низ, рассказал, что видел. Ушел в свой угол. Каждый думал о своем.

Через час затихло.

— Иди к своим, Теодор,— подал голос хозяин. Федор вышел. Оглянулся. Пустынно. Пошел к управе, а там увидел своих. Прислонившись к пушке, отдыхали солдаты. Изнуренные и равнодушные после боя.

— Здравствуйте.— Федор почувствовал, что никому нет до него дела.

— Здравствуй.

— Я из Речицы.

Никто не посмотрел в его сторону. Помялся немного, вернулся в погреб.

— Что там? Что сказали тебе?

— Ничего.

Вскоре дверь открыл посыльный.

— Кто из Речицы?

— Я.

— А где эта, Речица?

— В Белоруссии.

— Идем.

Дали обмундирование, маленько подучили и бросили в бой.

Ему повезло опять. Ранило в ногу. Не убило. На войне привыкаешь к смерти. От осколков закрываешься телом погибшего.

Девятого мая лежал в госпитале. Победа. Конец войне.

Вскоре на смену советскому персоналу в санчасть пришли немки. Они добросовестно взялись за работу: беспрерывно чистили, стирали, мыли. Привели здание и палаты в идеальный порядок.

— Мне таким хлеб, Витя, никогда уже не есть, каким они готовили.

Тамара Владимировна, пока мы бродили по деревне, выписала картошку и уже искала нас. Издалека замахала руками и сразу набросилась на Федора Ивановича.

— Гультайничаете целыми днями. В соседнюю деревню ехать надо. Дают там, а выписывают здесь. Ты сколько мешков взял?

Всю дорогу пилила тестя, тот оправдывался:

— Я ж думал, мы сто килограмм выпишем.

Разнервничался.

— Пряник можно съесть?

Ест. Крошки на подбородке и на пиджаке. Рот набит разжеванным пряником, закусывает яблоком.

В соседней деревне надо ждать кладовщика.

Федор Иванович немного успокоился.

— Ну, что Витя? Рассказывать дальше?

— Рассказывайте.

После госпиталя Федора Ивановича отправили служить в комендатуру в небольшом немецком городке. Вокруг пустовали поместья и дома. Кто что отправлял домой. Начальство — вагонами, солдаты — посылочками.

Здесь Федор почувствовал некоторую свободу. Ходил по городу. Собирал брошенные велосипеды. Немцы, заметив это, сами привозили ничейные велосипеды. Приглашали к себе, спорили.

— Война не кончена,— говорили ему.— Будет вторая война. С вами, русскими.

— Будет,— подтверждал Федор,— но война дипломатическая.

На следующий день один из спорщиков окликнул его:

— Гут морген, Теодор.

Безотчетное возмущение колыхнулось в душе. Прошел мимо, не ответил на приветствие.

После демобилизации вернулся в Речицу. Старшая сестра была расстреляна как партизанка. В живых остались два брата. Отец умер. Мачеха поселила Федора у себя. Сторожил садик. Хотел пойти в военизированную охрану, ему отказали — был в плену.

— Ну, так если в плену был — мне доверия нет? — Спросил он в отделе кадров.

— Нет.

Работал на «Мебельном». Женился, но жена через два дня сбежала в деревню. Таким образом желая его туда заманить. Красивая была женщина, но в деревню Федор не пошел.

Вторым браком женился на Тамаре Владимировне. Она тогда худенькая была.

Федор Иванович числился в передовиках: норму выполнял, непьющий, покладистый, в хоре поет.

Купит с получки конфет и ребят со всей улицы угощает. Федор Иванович любил поговорить и даже поспорить. Впрочем, Федор Иванович принимает любое мнение. Жизнь научила? Сколько бы ни было спорящих, он со всеми согласен. Любит говорить к месту и не к месту цитатами из классиков. В гостях ли, дома, он один создает шум застолья, «гологонит», как выражается теща.

2

Выходной. Утро.

— Ну что, Виктор, поедем куда-нибудь?

— Можно. А куда поедем?

— А куда хочешь? Хочешь в лес?

— Давайте.

Погода в ноябре в том году держалась с легким морозцем, но солнечная.

Тесть включает печку — в салоне становится теплее. Прогревает мотор.

— Поехали?

— Поехали!

На выезде из города кто-то поднял руку. Тесть притормаживает, к нам подбегает человек, открывает дверцу.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Подвезете, Федор Иванович?

— А вам куда?

— В Салтановку.

— Садитесь.

Плоское лицо, тупая челюсть, узкие губы, маленькие зрачки глаз из-под очков. В голосе этого человека какие-то бабские интонации.

Федор Иванович интересуется:

— Ну, как у вас дела?

— Шельмуют гады.

— Да-да,— кивает тесть.

— Если б не это дело, я б не поверил, что у нас такое возможно. Я их, сволочей, посажу. Эта собака, председатель, вы знаете кто, шантажировал меня! Меня отстранили от работы!

— Что вы говорите?

— Да, я уже полгода не работаю!

— И что?

— Ничего. Я же иду по первой категории. Это директора-а-а, партийные рабо-о-о-тники!.. Мне ничего они не сделают. Я подал заявление этим негодяям! Говорят, где угодно, только не здесь. Но я имею право работать, хотя бы простым трудягой?! Нет, не берут! Прямое нарушение Конституции. Как хотят используют Конституцию. Вы не читали «Правду» за 13 мая? Нет? Прочтите. Точно такая история. Это четвертая страница и еще за тридцатое июня две статьи, и в них, понимаете ли, та же ситуация. Они сделали собрание и заставили всех выступить против меня. Выступали против меня, но правда на моей стороне. Ставился вопрос об исключении меня из партии!

Солнце спряталось за облаком. Кусты, деревья, мостик, лес.

— Правда на моей стороне,— горячился наш попутчик,— и большинство за меня проголосовало. А эти собаки влепили мне выговор! За что? И я, главное, об этом не знал. А без меня они не имеют права это делать!

Деревушка. Бабушка с ведром идет к колодцу.

— А через голову нельзя?

— Нельзя. По инстанции. Сначала жалобу должны рассмотреть у нас. Потом в области. Затем я имею право послать ее в Минск, а после Минска в Москву. А так мне скажут: «В Минске рассмотрели вашу жалобу? Нет? И даже говорить не захотят».

— Скажите,— обратился я к нему,— если не секрет, что у вас случилось?

Смотрит недоуменно на меня.

— Воровство. Я работал ветеринаром на племзаводе союзного назначения. А там воровали. Воровали и при старом директоре, и при новом. Многие уже поувольнялись, кого-то посадить надо было. Я и написал заявление прокурору. Собрал факты и написал. Я работал 15 лет на этом заводе, а меня уволили без всяких объяснений и сейчас рогатки ставят. Она очень высокий работник, вы должны ее знать…

— Не знаю.

— Ну да я имя говорить не буду, очень большой пост занимает. Она мне сказала: «Ты знаешь против кого выступаешь? Ты против советской власти выступаешь!»

Правдолюб держит торжественную паузу.

— Приезжают, сами знаете кто, берут мяса сколько им угодно. Так на чьей стороне они будут? Они и защищают директора.

Мы въезжаем в Салтановку.

Убранные огороды, недокрашенные заборы. Женщины у магазина на крыльце. Высаживаем попутчика. Он с кем-то здоровается. Ему не отвечают.

Едем дальше, как говорится, куда глаза глядят. Проехали деревню. Переезд. В салоне «запорожца» стало тише.

— Досталось ему.

— Да,— с каким-то озабоченным видом кивает головой Федор Иванович,— нуж­но было лизнуть, а он гавкнул.

Еще одна деревенька. Гуси в пруду. Мужики у магазина — пиво привезли. На окраине заводские корпуса.

— Откуда здесь? — спрашиваю.

— Газоперерабатывающий завод. Здесь кругом лес был, до войны. Каждому была дана норма…— договаривать Федор Иванович не стал.

— Деревня после войны много изменилась?

— Нет, такая же.