Журнальный мир

Кира Грозная, несомненно, талантливый, психологичный, яркий писатель, и при этом обладает важным достоинством: ее проза соразмерна времени. Вот две, пожалуй, определяющих ее соразмерности: скорость и многолюдье.

Проза Грозной — «скоростная», несущаяся стремительно, как авто по скоростной трассе, как все убыстряющееся время. И многолюдная: невероятное количество персонажей, всех этих Зин, Кать, Маш, Виталиков, Петь, Вить и т. д.

Многолюдье современной темперированной и насыщенной жизни отображено в прозе, и при этом удивительным образом автор успевает обо всех позаботиться, рассказать их истории, поучаствовать в их судьбе. Каждый прорисован, характерен, несет свой образ, свою метафизику. В этом автору помогает графичность, глагольный лаконизм языка, четко выстроенный сюжет с завершенным финалом, нет ни одного финала, уходящего в туман неопределенности. Это не означает, что проза страдает языковой скудостью и примитивными сюжетами, напротив: образность создается двумя-тремя точными эпитетами, мотивы и поступки героев логичны и психологически безупречны. Тут как раз и вступает авторское умение двумя-тремя фразами представить не только зрительный образ, но и судьбу персонажа. Дать типический образ, меткую характеристику. Редкая способность прозаика писать просто — о сложном. Кажется, что текст незамысловат, в нем нет философских нагромождений, сочных «многоэтажных» метафор, но прелесть и заключена в способности автора найти одно нужное слово, в «чувстве слова». И хорош писательский дар не выливать слова ведрами на голову читателя, который в них захлебывается, теряя способность вообще понять, о чем ему многословно втолковывает автор.

«На лице Петровича можно прочесть ровно столько же информации о нем, как на кольцах старого пня — о покойном дереве. У Петровича дважды сломан нос, и в нем уживаются совершенно два разных Петровича: один — злой и угрюмый (это с похмелья), другой — болтливый и веселый (это когда навеселе). В целом же Петрович — добрейшей души мужик». Таких «петровичей» мы встречаем каждый божий день, это персонаж типический, вневременной. Да, не всякий психолог может стать писателем, но уж всякий писатель должен разбираться в психологии. В данном случае профессионализм автора, имеющего психологическое образование, не навредил писателю (как часто случается), а, наоборот, обогатил его прозу.

Счастье писателя кроется в трудностях его судьбы; чем больше пережил — тем больше опыт, есть откуда черпать: из кофейной чашки не начерпаешь озера, тем более — моря. Опыт — профессиональный и жизненный — большое подспорье Киры Грозной, ее писательское счастье. Книга щедра на рассказы, рассказики, мимолетности — даже проходящих персонажей, — практически из любой их истории можно выстроить отдельный сюжет. Но при этом они так уместно расположены, что не засоряют повествование, а придают ему живость и подлинность.

Еще я бы назвала такое писательское качество Киры Грозной, как приметливость: умение приметить и запомнить характерную деталь, словечко, фразу, чтобы потом встроить в повествование, оживив его. Воображение автора, отталкиваясь от материала действительного, и создает ту убедительную художественную реальность, которой читатель верит безоговорочно, — а это и возможно при наличии у писателя жизненного опыта, умения этот опыт удержать в памяти и сердце, и, пропуская через свое внутреннее чувство, следуя творческой интуиции, очеловечить в литературе. Отсюда — простота языковая, не упрощенность, а именно разговорность, которая делает дистанцию между автором и читателем незаметной: будто сидят на скамеечке два собеседника и так вот себе «за жизнь треплются». Автор не навязывается читателю, не поучает, не дает понять высокомерно, что вот он — высоколобый интеллектуал, такой наворотил стилистический постмодерн, что ему, читателю, мало не покажется: пусть заведомо чувствует себя ничтожной личностью и дураком! Писатель Кира Грозная дружит со своим читателем, она — такая же, как читатель, а это очень подкупает в прозе, это дается только талантом и душевными качествами автора. Она сопереживает своим героям, любит их. Поэтому и диалоги не надуманные, не пластмассовые, а пластичные, интонационно и лексически выразительные, живые. Ведь автор «слышит» свои персонажи внутренним слухом.

С первой повести «Юность хмурая и прекрасная» проза Киры Грозной предстает и как гражданственная, остро социальная. В повести очень точно, с бесшабашной искренностью, даны детали времени, стиль отношений, судеб — они органично вписаны в перестроечную эпоху. Героини, студентки-«герценовки», на самом деле еще девчонки-девчушки, но мгновенно взрослеющие в расхристанном, циничном, все допускающем и все позволяющем времени, которое смело все нравственные шлагбаумы не готового к этому общества. И что им делать — приспособиться, мимикрировать, встроиться в это время? Коммерческое предприятие «АД», новый властелин жизни, некий господин Рейнхольд, который прибыл из Германии и с высокомерным презрением относится к своим русским работницам, о, да, опять — «schwein».

Коммерческое предприятие, православный хор, стриптиз у шеста, институтские будни — все это оказывается взаимозаменяемым, потому что фальшиво: общество вступило в эпоху симулякорного постмодерна. Город, погруженный в морок безвременья, — и юность, пробивающаяся сквозь него к жизни. Наивной, мечтающей о любви юности хочется найти точку опоры, надежность, — и каждый раз все рушится, обламывается, рассыпается — как рассыпалась страна, как рассыпается ненадежное искусственное время. А надо поскорее становиться женщинами, надо стать такими, как хочет эпоха: циничными, рассудочными, прагматичными стервами… Ну что ж: кто-то и становится, а кто-то остается верен себе.

В повести «Бумеры» тема, намеченная в «Юности хмурой…», уже поднимается до уровня подлинной социальной драмы поколений, выраженной жестко и безапелляционно. Автор с беспощадной правдивостью анатомирует «Поколение Икс», помогая понять и самих детей поколения, и тех, кто за ними, и тех, кто ушел вперед (но главное, что они — были). В каком-то смысле это современная трансформация тургеневских «Отцов и детей», только с удивительной перевернутостью: когда дети оказываются беспомощнее, простодушнее родителей-«бумеров». «Бумеры» обладают знанием и навыками, они схватились за власть цепко, умеют бороться, как научили их воевавшие отцы и деды. Дети же их попали в странную градацию «поколения-загадки», «потерянного поколения». Они живут, но их как бы уже и нет, и что хуже, вроде бы никогда и не было…

Через любовную, личную драму главной героини просвечивает драма поколения 90-х. «Ты же… вы же… вы мою страну разрушили! Знаешь, как мне нравилось быть пионеркой!» — это не просто отчаянный выкрик девочки-подранка, запутавшейся в перипетиях любовных отношений, это упрек поколения подранков поколению отцов.

В повести «Бумеры» писатель, усиливая энергию текста, поднимается до уровня гротеска, но гротеска очень качественного, встроенного в нужный момент — отчего он бьет точно в цель и создает то многомерное пространство повествования, в котором легко и свободно дышится и мыслям, и чувствам. «Бумеры» — это достойный реквием поколению 90-х. Прочувствованное автором время, пережитое вместе с героями, — отсюда такие наполненные болью заключительные фразы: «Плачьте о нас, плачьте! Жалейте нас, ибо мы заслуживаем жалости!» Не только жалости, но любви заслуживают персонажи повести.

Из сборника «Люди дождя» я бы выделила рассказ «Виктория и Глория». Рассказ насыщен ароматом Петербурга: чехарда лиц, случайные истории попутчиков — все это неразрывно связано традициями городской прозы петербургских писателей. И в то же время, есть свежее авторское видение, нам показан ракурс другой, старой-новой, узнаваемой и неузнанной жизни, стоп-кадры. Тот излюбленный Петербургом стиль, альтер-эго которого — «Невский проспект» Гоголя, не чахнет, а продолжается, его невозможно убить никакими историческими катаклизмами, он на время притухает, а потом возрождается с новой силой. И опять мотыляют по городу в поисках «своего города» писатель, студент, лошадница или разочарованный обыватель, и все они — романтики. И мистики. Это черта петербургского жителя — бесцельное блуждание, встраивание в какие-то случайные чужие истории, мимолетные знакомства, метко уловленное словцо, выражение, из которого вырастает философское обобщение тщеты бытия. Легкий изысканный рассказ, отдавший свою дань этому городскому «романсу».

Отдельно хочется отметить рассказы, включенные в книгу из сборника «Закон бумеранга». В них мне видится присущая все-таки нашему менталитету сказовость сознания и восприятия жизни, эта глубинная наша особенность, эта бесконечная неудовлетворенность в поиске справедливости высшего порядка — «каждому по серьгам». Как в наших любимых «Иван-Царевичах» и «Василисах-прекрасных». Автор в полной мере позволяет насладиться этой игрой, потому что и автор, и читатель одинаково удовлетворены, когда по божьему суду, некоему суду высшего порядка, зло, злое — повержено, а добро награждено, обижаемый обласкан судьбой, а обидчик размазан на страницах книги беспощадно. Да, понимаешь, что реальность, может, и не такова, но отчего ей когда-нибудь все же не стать таковой?

У автора это особенно убедительно получается в рассказе «Чудовище», где мастерски обыгрывается «двойное назначение» названия. Кто же чудовище — ребенок-аутист, пожиравший жизнь близких, или близкие, мечтавшие избавиться от ребенка, который требовал, как им казалось, их жизни? Рассказ яркий, глубокий, сильный и столь же мудрый, как народная сказка, с тем подтекстом, который выводит к простым истинам и определениям сущности бытия, прокладывает дорожку к нравственному — в самом человеке. Обращает взгляд человека не вовне, а вовнутрь самого себя.

«Патологическая жажда жизни» — как охарактеризовал непотопляемость Петровича в «житейских волнах» герой рассказа «Кабак forever», присуща не только Кириным «петровичам», но и большинству ее персонажей, которые, кажется, вопреки судьбе упорно тянутся к жизни. «Высокая степень сопротивляемости» — вот характерная черта собирательного персонажа книги «Невеста Иуды»; поэтому по прочтении не остается ощущения безнадежности. Наоборот — книга терапевтична, так как дает надежду (опять возвращаясь к сказовости) на «что-то»; неважно, что это будет, но обязательно, непременно хорошее. Читатель не окажется раздавлен прозой Киры Грозной (чем частенько грешит современная литература, когда, закрывая книгу, хочешь одного — повеситься). А вот утверждает желание жить; «патологическую жажду жизни» пробуждает книга Киры Грозной.

«Все ужасное произошло и ничего ужаснее этого ужасного случиться уже не может», — несколько свободно передаю фразу героини рассказа «Музей глупости». Действительно, и чего нам тогда волноваться и беспокоиться! «Мы — единственные пассажиры на свете, приехавшие в аэропорт за четыре часа до вылета и опоздавшие на свой рейс». «И я! И я на такое способна!» — хочется мне крикнуть. — «И мы! И мы!» — тут же подключатся тысячи читателей. Да, может быть, в этой фразе и кроется ключевая идея книги — кто знает? Пусть это так и останется тайной — и эта тайна и делает прозу Киры Грозной такой привлекательной.