Журнальный мир

14.

— Ничего у нас не бывает в меру. Все с каким-то свирепым избытком, — ворчал Полозов. Сухие, крепкие пальцы задумчиво возили по столу рюмку водки. — Почему так? Если пьем, так непременно в зюзю, свадьба — с дракой, бунт — кровавый. Как это понимать? У нас, когда я служил в полковом оркестре, майор был, зубами гвозди выдирал и не морщился, не на спор, а так выдирал, чтоб похвастаться, поскольку страдал гарнизонной скукой. Такие вот мы: мир — скучаем, а война — так мрем до последнего. Никаких полумер, сплошь крайности. — Его лоб прорезали горестные складки. — И страсти-то больные какие-то. Эти разины, ельцины, настасьи филипповны. Все через колено.

— Ох, Марат, — усмехнулся доктор, — не угодил тебе наш народ. Не тот попался.

— Да ну почему? — поморщился Полозов. — Угодил народ, угодил, отзывчивый, добрый народ. Но пойми, в море шторм сам по себе не опасен — опасен так называемый идеальный, когда ряд вроде бы не связанных между собой факторов вдруг сходится в одной точке, и, как результат, их негативный эффект многократно возрастает. Боюсь, к чему-то подобному и идет дело. Вот тогда-то милые черты доброго нашего народа, глядишь, и прорежутся во всей своей красе. Они всегда проявляются в крайностях. Как бы только мир с овчинку не показался.

— Вас послушать, так и жить не захочется, — поежилась Ираида.

— Что, неужто так плохо? — нахмурился Павел Егорович. — Пока же тихо.

Полозов усмехнулся. Водка исчезла у него во рту.

— Это здесь тихо. Впрочем, как повернется, черт его знает. — Он опять усмехнулся. — Ну, правда, что если бы Гитлер успел получить атомную бомбу? Если бы в девяносто третьем Ельцина с перепоя хватил удар? Если бы ясноокая Лика пошла за меня замуж?

Лика отмахнулась:

— Война была бы. С турками.

— Выходит, твой идеальный шторм — простая случайность? — покачал головой Павел Егорович.

— Тут можно долго разглагольствовать. Случайность, закономерность — кто знает? А вот шашлычок все ж таки немножко суховат, не находите?

— Шашлык — мужское дело, — заметила Зоя.

— Намек понял, — доктор встал из-за стола. — Сейчас исправим. А где музыка?

Ираида схватила гитару и отнесла ее адвокату, тот сидел на поляне в кресле-качалке, закинув ногу на ногу, курил сигару и пускал дым в морду коту, которого удерживал на коленях. На всякий случай кот делал вид, что спит и не слышит дыма, но, вероятно, готов был в любую минуту сигануть прочь.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что катастрофа неминуема? — не унимался доктор.

— Ты же читаешь, газеты, Паша, — пожал плечами полковник. — Предчувствия у меня нехорошие. У нас тут, конечно, заповедник, но что будет завтра, нетрудно вычислить. Цунами, шторм. Это почти арифметика. Да и какая разница, каким способом нас накроет? Это системный кризис. Самолеты падают, банки лопаются, заводы встают, армия деградирует…

— Паникер ты, Маратик, — вяло отрезал Штефан. — Ничего этого в помине нет.

Тонкие губы Павла Егоровича тронула грустная улыбка:

— Боже мой, как мал человек. Что от него зависит? Какая-то волна, о которой он и не помышлял, какой-то переворот — и сдувает его, песчинку, со всеми его делишками и надеждами, роковым вихрем. — Он сокрушенно вздохнул и обернулся к Полозову, не переставая размахивать картонкой над жаровней с шашлыками. — А что до крайностей, так это, знаешь, Марат, у всех бывает, тут народ ни при чем. — Доктор усмехнулся. — Какого только чудака не повстречаешь. Вот был у меня пациент, пожилой, солидный мужчина. Пил мочу с морковным соком три раза в день, пока не позеленел. Сперва правда оранжевый стал, а потом уже позеленел. Хотел мужскую силу увеличить. Другой колол градусники и высасывал из них ртуть. Лет десять высасывал и был уверен, что это ему на пользу.

— Ну и как? И что? — оживилась Ираида. — И что с ними?

— Bene mori.

— Это что такое?

— Скончались.

— Как, оба?!

— Обязательно, — подвел черту Штефан и вперил в Ираиду испытующий взор. — Ну что, Ирод женского рода, самой, небось, захотелось? Вижу нездоровую заинтересованность в глазках. Рецепт, в сущности, простой, сама слышала. Хотя, для чего тебе мужская сила, не пойму?

— Ты уж, Борис, совсем меня за дуру держишь, — обиделась Ираида и, поджав губы, гордо удалилась в дом.

— А вы что думаете, Андрей Константинович, — полюбопытствовал доктор, — можно ли обойти роковое стечение обстоятельств? Или характер — это уж непреодолимо?

Изрядно захмелевший, томящийся скукой Андрей неопределенно махнул рукой:

— Не знаю, даже не знаю, что сказать. В делах местных я не разбираюсь, газет не читаю. Что до идеального шторма и всех этих роковых обстоятельств, то в них я не верю. По-моему, чем больше пытаешься объяснить, тем запутанней все выглядит. Да и при чем здесь народ…

— А я вообще думаю, что от человека не зависит ничего, — тихо сказала Лика. — Верить надо. — И повторила: — Просто верить, дорогие мои…

— Вот пустят тебе красного петуха, тогда, может, узнаешь, при чем тут наш народ, — буркнул Полозов.

— Послушай, Марат Иваныч, зря ты переживаешь за общество, оно не оценит. Подумай лучше о себе, — вмешался Штефан. — Гадалка есть модная, так она говорит, ничего не будет. Все успокоится, заживет. Поэтому всем надо заниматься своим делом. У политиков свое, у военных свое, а у нас, обычных людей, свое. Верно я говорю, Корнеев? — обратился он к адвокату.

Тот сделал глубокую затяжку и попытался пустить дым кольцами. Этим мгновенно воспользовался кот: он энергично отпихнулся задними лапами и был таков.

— Вот у меня случай был, — меланхолично отреагировал Корнеев. — Клиент один, тоже строитель, пилораму построил, а при ней заводик. Хороший такой, оборотистый. Пришли рейдеры, цивилизованно — в суд его: мол, земля наша. Дело, само собой, выиграли. Так он за неделю все разобрал — и рядышком выстроил, по соседству. И охрану взял с огнестрельным оружием. Бой был. Там он и лег. Погиб, говорят, героически.

— И что? — спросил доктор.

— А то, — весело хохотнув, подхватил Штефан, — что у каждого свой интерес имеется. И своя, персональная Брестская крепость. Вот за нее он будет биться зубами. А за ваши эти высокие ценности — за свободу, народовластие, — это все барахло. Никого оно не возбудит так, как личная пилорама. И значит — ничего и не будет. Ну, пошумят, постреляют, возможно, но потом по домам расползутся. А наше дело простое, Павел Егорович, пилить, покуда силы есть, пилить. Андрею этого не понять.

Он забрал у адвоката гитару, подтянул струны и, не вынимая из зубов сигару, легким, сильным тенором затянул с ленцой «Очи черные». Из-под надвинутой на глаза соломенной шляпы тянулся ароматный дымок.

— О каких пустяках вы говорите, — нежно улыбнулась Зоя.

— Да какие же это пустяки? — удивился доктор. — Такими пустяками, знаете, куда дорога вымощена. И потом, я лично не считаю, что пилить — это главное. Ты, голубчик, рано устал отчего-то. Я тебе валерьянки накапаю.

— Что у вас за манера: чуть что — сразу валерьянки?

15.

— Да кто же это маячит там постоянно? — встрепенулся Полозов и приподнялся, выглядывая кого-то через ограду. — Следит он за нами, что ли?

Действительно, за воротами в просветах чахлой аронии просматривалась одинокая фигура бородатого здоровяка в бейсболке, который переминался с ноги на ногу и бормотал что-то себе под нос, энергично при этом жестикулируя. Неожиданно все осознали, что этот тип присутствует в их поле зрения давно, просто никто не обращал на него внимания.

— А я его видел, — вспомнил Андрей. — Ну да, это же…

— …Херувимчик, — подсказала Зоя, и лицо ее покрылось пятнами стыда. — В смысле, Мандрыгин.

— Да-да, точно! — воскликнул Андрей. — Твой воздыхатель!.. Мандрыгин… Мандрыгин… — повторил он, словно пробуя неуклюжую фамилию на язык. — Мы же с ним встречались… — Он щелкнул пальцами от внезапной идеи: — А давайте его позовем?

— Зачем? — пискнула Зоя, но Андрей уже шагал к калитке. Лика поспешила за ним, Павел Егорович следом.

Оказавшись вдруг в окружении незнакомых людей, с чего-то проявивших интерес к его персоне, Мандрыгин смутился. Он бы сбежал, если бы среди них не увидел Майского, нового друга Зои, которого он узнал, и это обстоятельство не дало ему сдвинуться с места.

— Ну, вот, сударь, мы и встретились, — нарочито зловеще произнес Андрей и поднял ладони кверху, словно успокаивая встревоженного зверя. — Доколе, сударь, вы будете преследовать несчастную Зою? Доколе, я вас спрашиваю? — И повторил дурацкое: — Доколе?

Мандрыгин промычал что-то невнятное.

— Не понял, — мотнул головой Майский. — Говорите ясно, сударь.

— Ну что тебе до него, Андрюша? — вступилась Лика. — Идем обратно.

— Нет-нет, — с нетрезвым задором отмахнулся тот, — пусть ответит.

Щеки Мандрыгина раздулись, глаза округлились, и с явным напряжением он выдавил из себя:

— Да это, я ничего…

Кураж Майского как-то сразу иссяк, губы тронула примирительная улыбка:

— Не обижайтесь, я шучу.

— Здравствуй, Иван, — неожиданно сказал доктор тоном учителя старших классов, и протянутая рука его скрылась в широких ладонях Мандрыгина. — Как твое настроение?

— Так это, горя не мыкаем. Было, что было. А что будет, про то разговор особый, — философски заметил столь же неожиданно оживившийся Мандрыгин.

— Вы что, знакомы? — удивился Андрей.

Павел Егорович деликатно наклонился в его сторону и тихо произнес:

— Я вам потом скажу.

— Ладно. Тогда хватит тут топтаться. Пошли к столу.

— Да чего уж, куда мне?.. Зачем это?.. — замялся Мандрыгин, испуганно поглядывая на доктора.

— И правда, — вмешалась Лика, — идемте с нами. А то мы там одни с шашлыком не управимся.

Под конвоем Лики, доктора и Андрея Мандрыгин заплетающимся шагом покорно прошествовал в сад, и хотел было усесться на краешек, но не удержал равновесие и плюхнулся в предложенное ему плетеное кресло, которое жалобно взвизгнуло под тяжестью его тела. Поджав губы, Зоя смотрела на него почти что с ненавистью, а в его замыленных от вечного недосыпания глазах сияло собачье обожание.

Некоторое время все молча изучали нового гостя, и только Ираида быстренько соорудила тарелку с шашлыком, луком, картофельным пюре и салатом из помидоров и выставила ее перед Мандрыгиным, поглаживая его по спине и приговаривая:

— Кушай, кушай, голубчик, не стесняйся. Пускай смотрят.

— Ну вот, — сказал Андрей, — познакомьтесь, это Мандрыгин. Иван, кажется? Прошу любить и жаловать.

Зачем притащил этого диковатого субъекта, Андрей не смог бы себе ответить, как не смог объяснить, зачем сам оказался в этом городе, в этом доме, с этими людьми. Так часто бывало, порыв торжествовал над разумом, и, точно капризный анфан террибль, он редко задумывался не то что над последствиями, но над причинами своих поступков. Был он человек довольно-таки слабовольный, раб таланта, который, подобно Вергилию, вел его через тернии к блистающим вершинам успеха. И как вынесло его из родного города без руля и ветрил, так, в общем-то, и занесло обратно.

Стараясь быть вежливым, Мандрыгин наколол на вилку кусок баранины, откусил немного и положил обратно на тарелку.

— Ты бы хоть руки помыл, прежде чем хватать мясо, — брезгливо заметила Зоя.

Мандрыгин заметался в поисках умывальника, пока сердобольная Иранида не отвела его в дом.

Тихо, чтобы услышал один Андрей, Павел Егорович, сказал, приложив пальцы к губам:

— Я консультировал в одном специфическом учреждении тамошних врачей по своей, разумеется, специальности. Оттуда-то мне и знаком этот человек. Трудно назвать его уж прямо больным — так, невротик в средней стадии помешательства, совершенно безопасный для окружающих: повышенная возбудимость, одержим идефикс, может спутать фантазию с реальностью, не более… Но зачем он вам, Андрей Константинович, дорогой?

— Не знаю, — пожал плечами Андрей, потом задумался и повторил недоуменно: — Не знаю. Мне он совершенно не нужен. Просто решил позвать…

— Понимаете, такие люди несут с собой тревогу… А вам, как я понимаю, сейчас и своей довольно.

— Вы находите меня тоже невротиком?

— Боже упаси, дружочек, Боже упаси… Но в вас видна печаль.

Штефан и Полозов что-то бурно обсуждали вполголоса, что-то, относящееся к концерту какого-то виолончелиста, то и дело давились смехом, обессиленно повисая друг на друге (Полозов — мелко, в платочек, Штефан — судорожно хрюкая), и отмахивались от вопросов Лики, желавшей узнать причину веселья, оправдываясь тем, что «это неприлично».

— Чего тебе надо, Мандрыгин? Чего ты за мной ходишь? — раздраженно прошипела Зоя смирно сидевшему на краю кресла Мандрыгину и незаметно кинула в него корку хлеба. Тот поднял брови, отчаянно замигал, повозил ладонями по вытертым коленям и, пытаясь выдержать торжественный тон, спотыкаясь на каждом слове, сообщил:

— Так это, Зоя, кончил я все, кончил. Самая малость осталась, подрихтовать, выровнять. А так, весь корпус, все — точка! Теперь сама увидишь… Красота!

— А позвольте спросить, что вы там кончили? — полюбопытствовал Андрей.

Глаза Мандрыгина метнулись затравленно на Зою, в пол, к доктору, как будто его застукали за неблаговидным занятием. Он что-то пробубнил, но никто не разобрал ни слова.

— Да церковь он строит где-то, — фыркнула Зоя. — Шабашит.

— Не шабашу, нет! — вскинулся Мандрыгин. — Сам делаю! И не сам, а с… это… — Он запнулся, смешался, вцепился себе в бороду. — Вот узнаете… вот тогда…

— А где же церковь? — спросила Лика.

— Увидите, увидите, — заверил он и добавил с мученическим выражением на лице: — Пока-то рано…

— Так, — энергично выдохнул Штефан и вскочил на ноги. — Где у нас мяч? Корнеев, а ну-ка, давай туда, к тем березам, на воротах постоишь.

— Борис, — поджав губы, заметила Ираида, — ты же пьян. Так до инфаркта доиграешься. Куда тебе футбол?

— Цыц! — рявкнул Штефан и, нарочно подпрыгивая, чтобы показать хорошую физическую форму, пружинисто побежал на поляну, куда за ним нехотя, как на работу, поплелся адвокат, вздыхая и осуждающе качая головой.

— И все-таки, о какой церкви вы говорите? — не унималась Лика. — Неужто сами построили? Так вы мастер?

Мандрыгин перестал жевать усы. Его маленькие серые глаза выражали предельную искренность.

— Так это ж не такая церква. Замысел у нее особый, — застенчиво поеживаясь, поведал он. — С ней благость должна сойти, потому как не подвластна она… это самое… — Он вздохнул сокрушенно. — Потерял человек образ. Чтоб лицезреть ему. Потерял. Будет чудо, он сам другим сделается. Выздоровеет, — заверил Мандрыгин. И видно было, что говорит он о вещах давно и окончательно обдуманных и принятых им и потому не нуждающихся в новых подтверждениях. Андрей увидел эту простодушную ясность в словах Мандрыгина, и ему отчего-то сделалось досадно. Он обратил внимание, как сжались, точно от боли или сильного внутреннего напряжения, кулаки Мандрыгина. Похоже, тот не понимал, чего от него хотят, однако не уходил, возможно, лишь потому, что совсем отвык от прямого, дружелюбного общения. «Вот занятный тип, — подумал Майский. — Мог бы и в глаз заехать. Кулачищи, как у кузнеца».

— Так ведь люди-то злые, — колко заметил он.

Голова Мандрыгина мотнулась в его сторону.

— Не, не злые, — возразил он. — Одержимые они. Не могут… справиться.

— Одержимые — выходит, не виноватые, так?

Мандрыгин устремил на него серьезный взгляд и уверенно ответил:

— Да.

— И что же делать? — ласково, словно боясь обидеть, спросила Лика.

— А как пробьет первый колокол, все услышат, все — и вы, и все… — В глазах у него появился странный блеск. — И будут спасаться.

— Значит, спасаться? — уточнил Андрей.

— Спасаться, — с глубокой убежденностью заверил Мандрыгин.

— А от кого спасаться?

Мандрыгин помолчал, растрепанная борода пришла в движение. Потом оглянулся через плечо, словно хотел убедиться, что их никто не подслушивает, придвинулся к Андрею и приглушенным голосом, глотая слова, сказал:

— А разве не понятно?.. Они ж везде.

— Кто?

— Демоны. — Взор его остекленел. — От них.

Потом помолчал и счел нужным пояснить:

— Но чудо их отпугнет.

— О как!

— Ну, понятно. А еще махорка с перцем. Это наипервейшее средство, хе-хе, — брякнул Полозов и налил себе водки. — Чего-то жарко сегодня, не находите?

— О чем, собственно, я и говорил, — наклонившись к Андрею, в нос сказал доктор.

— И где же будет стоять эта ваша церква? — полюбопытствовала Лика, сочувственно глядя на случайного гостя.

— Там, — неопределенно махнул он ручищей в сторону озера. — Увидите… Я Зое говорил, да она не верит мне.

— А вот я вам верю, — сказала Лика. — Хотите чаю?

— Гоол! — заорал Штефан. Соломенная шляпа взлетела и повисла на осине. Редкие волосы облепили голову Штефанко мокрыми прядями, придав ей сходство с лоснящимся кочаном капусты. У адвоката от удара мячом вылетела золотая коронка, из глаза выпала линза и съехал набок парик. Он ползал по траве в поисках коронки. Он был ужасно зол на патрона и мстительно сочинял повод для своей отставки.

— Чем еще заняться-то, ээ? — через отдышку тихо спросил Штефан, и в голосе его промелькнуло отчаяние.

16.

— А у меня идея! — Зоя даже захлопала в ладоши от посетившей ее мысли. — А поедемте к Ванде? Прямо сейчас! Правда, поедемте, у нее там весело.

Если бы теперь, пользуясь случаем, удалось затащить Андрея к Ванде, то настойчивая просьба важной товарки будет удовлетворена наилучшим образом, легко и естественно, поскольку до сего момента Майский и слышать не хотел ни о какой Ванде.

— К Ванде? — удивленно переспросил Штефан. — А вы знакомы?

— Конечно. Мы подруги, между прочим. — Зоины губки обиженно надулись.

— Нет, нет, не надо, не надо туда! — вдруг возбудился Мандрыгин.

— Тебя не спросили, — сквозь зубы бросила ему Зоя и сообщила: — Я вот знаю, что сегодня у нее какое-то веселье. Я ей позвоню. Вот увидите, нам будут очень рады, очень.

— А что, — поддержал ее Штефан, подпрыгнув, чтобы сбить шляпу с ветки, — у Ванды разные люди бывают, даже министры, не говоря о деловых и прочих деятелях культуры. Влиятельная дама, опасная и очень, очень привлекательная. Рекомендую, Андрюша.

— Ничего подобного, — возразила Зоя, — Ванда не опасная.

— Не опасная, — быстро согласился Штефан, как-то неуверенно усмехаясь. — Но загадочная. Откуда она появилась? Ведь подруга ваша?

Зоя призадумалась. На лице возникло растерянное выражение:

— А ведь не знаю…

— Вот и я не знаю, — пожал плечами Штефан. — А впечатление такое, будто она у нас тут всегда была.

— Ладно, уговорили, — подвел черту Андрей. — Поглядим, что за Ванда. Красивые вечера? Интересные люди? Ты мне о ней уже говорила.

— Не надо туда ехать, не надо, — бубнил Мандрыгин. — Вот же как тут хорошо… Чай такой… мясо…

— Да почему же не надо? — раздраженно засмеялся Полозов.

Зоя сверкнула глазами в сторону Мандрыгина:

— Шел бы ты, Мандрыгин, домой.

— Да потому что всякое про Ванду эту болтают, — неожиданно встряла Ираида, и яблоки из ее неловких рук с глухим стуком покатились со стола по скамье на землю. — Говорят, за ней такие безобразия водятся, что и говорить стыдно. Слыхала я, будто никто порядочный туда и не смотрит.

— Да ты хоть сама ее видела? — спросил Полозов.

— Нет, не видела, — скромно вздохнула Ираида. — А говорят всякое, да.

— Поехали, — решительно резюмировал Андрей и поднялся из-за стола. — И Мандрыгина с собой возьмем. Так, Иван?

Очень быстро Штефан организовал лимузин, правда, свадебный, розового цвета, зато на десять мест. В него залезли все, кроме Лики, которая не захотела оставить отель, Павла Егоровича, который не захотел оставить Лику, и Ираиды, которую никто не позвал. Мандрыгин ошарашенно упирался, однако возможность побыть вблизи Зои парализовала его волю, и он покорно плюхнулся в широкое кресло, обтянутое тонкой кожей Connolly светло-бежевого цвета с темно-синим кантом, где и замер почти что в ужасе. Рядом уселся Андрей.

— Лика — эфирное создание, — заплетающимся языком растроганно говорил Полозов, обращаясь преимущественно к Андрею. — Любит Брамса, не любит мужчин. Шучу. Невеста разборчивая. Ей бы побольше событий. Ведь я у нее бываю, редко, конечно, но бываю. Я не зазнался…

Практически в унисон ему вторил Штефан:

— Два года назад я слушал тебя в Ковент-Гардене, в «Травиате». Ты был бесподобен! Кстати, Верди же был баритон. И писал для баритона. У тебя типичнейший вердианский баритон, дружище. И возраст для певца, что надо. Это был лучший Жермон, какого я слышал. С твоим-то диапазоном, в вердиевской тесситуре…

— Брось. — По скулам Андрея прокатились желваки. Он натужно улыбнулся: — Высоковато для меня. Я, в общем-то, мучаюсь всегда. Одна хорошая певица сказала, что за свою карьеру лишь однажды была на пике формы, но в тот день не было спектакля.

— О чем ты говоришь? Вот мне в училище худо давались низкие. А ты брал все!

— Не ври. Ты же помнишь, я не брал верхние ноты. Связки не смыкались, пока голос не созрел, только тогда пошло на лад. Но это, конечно, мигрень.

— Похоже, доктор ухлестывает за ней, — задумчиво продолжил Полозов, не особо заботясь о том, слушают ли его. — Он хороший человек, положительный. Думаю, Лике с ним будет спокойно… Упустил ты, Андрей, свое счастье… эх!..

Штефан разлил в стаканы виски и бросил туда лед.

— Зоя, — сказал он властным тоном, — вам следует похудеть. Сейчас в моде толстухи.

Андрею не хотелось этих разговоров. Чтобы переключиться, он посмотрел на притихшего Мандрыгина и спросил:

— А как они выглядят, твои демоны?

— Так это… обыкновенно, — ответил тот. — Обыкновенные люди…

Покрутившись в тесных переулках, лимузин выбрался, наконец, на мост, перекинутый через мелкую городскую речушку, медленно, похожий на гусеницу, прополз по нему, пересек два перекрестка и с облегчением устремился по гладкой, как полоса листовой стали, дороге туда, где высоко на холмах в обрамлении синих лесов призрачными спутниками иной жизни висели розовые отели экстра-класса.

17.

Машина медленно взбиралась на самый высокий холм города, названный местными шутниками Башкой. Именно там, на верхней точке Башки, прямо посреди реликтового леса, полного теней, сырости и таинственных звуков, подобно пряничному дворцу из сказки, укрылось двухэтажное здание в стиле ар-нуво, слегка подмазанное нежно-розовой подсветкой. Ворота бесшумно отворились перед лимузином, и они оказались в просторном дворе, плотно заставленном автомобилями со скучающими водителями. Все окна здания были наглухо закрыты опущенными жалюзи. Меж колонн и балясин широкого портика блуждали в сумеречной прострации откормленные фазаны. Стояла удивительная тишина, и хруст гальки под ногами оглушительно резонировал в прохладном воздухе.

Их никто не встретил, но массивные двери приветливо распахнулись, стоило к ним приблизиться. Внутрь узкого коридора, отливающего шелком темно-бордовой обивки, вела алая ковровая дорожка. Сам коридор напоминал спутанный шланг; на каждом повороте освещение делалось все более и более тусклым, пока, наконец, не осталась видна только мерцающая светодиодная лента под ногами. Из глубины доносилось странное смешение некой бесформенной мелодии с глухим барабанным боем. В лица густо пахнуло удушливым амбре разгромленной парфюмерной лавки. Внезапно из мрака на них уставились десятки пустых глазниц на мертвенно бледных лицах. Коридор уткнулся в стену, залитую кладбищенским светом. Они остановились. Уверенной походкой манекенщицы Зоя подошла к стене, сняла с нее маску на стержне, легко повернулась на каблуках и, приложив ее к лицу, обвела языком по контуру блудливой улыбки.

— Это просто маски, — промурлыкала она. — Ванда проказничает. Она такая выдумщица.

И тут стена бесшумно сдвинулась в сторону.

Взору открылся искусно подкрашенный рубиновым светом огромный атриум с бассейном по центру, вокруг которого фланировала нарядная публика. В уши хлынул праздничный шум. Люди болтали, смеялись, пили шампанское. Лица некоторых, как ни странно, были скрыты венецианскими масками. Из широких окон бара сверкающим великолепием распахивалась панорама ночного города, служившая сказочным фоном темнокожей певице неземной красоты, которая, плавно раздвигая воздух легкими, как дыхание, руками, томным, переливчатым голосом пела соул. Певица смотрела куда-то вдаль, не замечая ни рокота голосов, ни плеска водопадов, ни звона посуды, ни липких взглядов мужчин. По залу метались крупные попугаи невероятных расцветок. Пахло всеми ароматами мира.

На Ванде было строгое черное платье и меховая накидка, в волосах сверкала тонкая бриллиантовая нить. Она появилась, словно из ниоткуда, возникла перед ними, безупречно элегантная, стройная, как пантера, излучающая неподдельную радость по поводу их приезда.

— А мы заждались вас, господа, — приветливо заговорила Ванда. — Прошу, проходите, пожалуйста. Чувствуйте себя дома. — Благородный тембр ее низкого голоса действовал завораживающе. — Марат Иванович, — протянула она руку Полозову, тот церемонно коснулся ее губами, — испанский херес, как вы желали давеча, в баре возле эстрады. Борис, — обратилась она к Штефану, — ты сегодня не один?

Круглая физиономия Штефанко расплылась в масляной улыбке:

— Адвокат мой. Корнеев.

— Ага, на всякий случай. Понятно, — с тонкой усмешкой заметила Ванда и повернулась к Зое: — Представь меня, дорогая, своему спутнику, чтобы наше знакомство перестало быть односторонним. Ведь я знаю вас, Андрей Константинович, и очень давно. Как верная поклонница вашего большого таланта, разумеется.

Андрей не мог оторвать глаз от Ванды. Прекрасные, безупречно правильные, но вместе с тем неуловимые черты ее лица, которое трудно вспомнить впоследствии, оставляли впечатление произведения искусства, как будто в естество вмешалась рука художника.

Покраснев от удовольствия, Зоя представила Андрея, и после обмена любезностями все направились в зал.

— Обратите внимание, господа, — сказала Ванда, — сегодня у нас что-то вроде карнавала, так что желающие могут оставаться в масках.

Она предложила выбрать маски из тех, что развешены по стенам, но никто не захотел закрывать лицо. Один Майский зачем-то снял черную, долгоносую маску с серебристой шторкой на месте челюсти и бесцельно вертел ее в руках. Удержав Зою за руку, Ванда тихо спросила:

— Слушай, душенька, а этого ты зачем притащила?

— Кого? — не поняла Зоя.

— Того, который снаружи остался. Этого дикаря.

— Ой, да это все Андрей. Пришла ему блажь взять с собой Мандрыгина. А он дальше не пошел. Там остался. Да он уйдет, ты не волнуйся.

Ванда ответила с холодком:

— Как бы там ни было, ему здесь не место, и… — Ее что-то отвлекло, и она не закончила фразу.

Стоило Андрею оказаться среди гостей, как внимание к его персоне стало неуклонно повышаться, что очень льстило Зое. До сих пор он так и не понял, что особенного в этой вечеринке и почему так оживились его спутники, приняв решение ехать сюда. Люди поглядывали в его сторону, переговаривались, ловили взгляд, приветствовали. Так, в общем-то, было всегда, и его не удивляло, что кто-то хотел выразить ему свое почтение. Полозов куда-то исчез почти сразу, а Штефан еще долго вертелся рядом, то и дело посылая приветы и воздушные поцелуи своим знакомым. На правах хозяйки, Ванда представила ему целую галерею каких-то важных особ, о которых он не знал ровно ничего, но которые в силу своего статуса обязаны были вращаться на одной орбите с заезжей знаменитостью. Среди них были: обкуренный владелец хедж-фонда с куперозной физиономией ирландского пьяницы, седовласый полковник из оборонного ведомства, не способный связать двух слов из гражданского лексикона, очень полная банкирша на столь тоненьких каблуках, что, глядя на нее, невольно возникало чувство, с каким следишь за передвижением канатоходца в цирке, еще какие-то люди из мира бизнеса, спорта, политики. Андрей не вникал, с кем имеет дело, ограничивая свое участие междометиями и улыбкой. В его присутствии завели тяжелый разговор о размещении на первичном рынке акций какой-то важной компании, при этом Штефан договорился с ее руководителем о деловой встрече на будущей неделе в Москве.

Не обошлось без скандала. Нетрезвая дама в усыпанном переливающимися стразами вечернем платье отняла от лица кошачью маску и накинулась на Штефана с обвинениями в гибели своего брата, бывшего, по-видимому, когда-то его деловым партнером.

— Тебе-то он помог, когда ты под забором валялся, — возмущалась она.

Штефан определенно смутился и поспешил увести ее в гущу веселящихся гостей.

— Господа, — предусмотрительно вмешалась Ванда, принимая коктейль от официанта, — здравый смысл подсказывает, что эти темы удобнее будет обсудить в сигарном кабинете, там не так накурено.

— Здравый смысл! Ха-ха, здравый смысл! — хохотнул колченогий старичок в поношенной тройке, который был представлен как бывший министр чего-то там. — Это, знаете, не фунт изюма! В достопочтенном году было все наоборот — и что же? Ничего не изменилось! Вот к чему мы пришли!

— Вы, как всегда, правы, — с серьезным видом заметила Ванда и предложила: — Друзья, давайте я вас провожу, а заодно позабочусь, чтобы ваш Hennessy не был слишком теплым.

И весьма элегантно она избавила Майского от общества, ею же ему навязанного.

— Для чего все-таки эти маски? — озираясь по сторонам, поинтересовался Андрей.

— Кому нужно, может сохранить инкогнито, не прячась по углам, — объяснила Зоя. — Карнавал же.

— Инкогнито? Странно, — вяло удивился он. — Странно.

— Ванда говорит, что хоть это и закрытый клуб, не всем титулованным гостям нужна лишняя слава. Здесь ведь чего только нет.

— Вот как?

Голос сильный, влажный, томный голос темнокожей певицы витал в потоке болтовни и смеха, подобно бабочке, затерявшейся в лесу, не задевая ничьего внимания.

Отлучилась куда-то и Зоя, и Майский неожиданно остался в одиночестве. От нечего делать он бездумно разглядывал маску, таращившую на него пустые глазницы над длинным носом Бержерака, и решал, выпить ему еще или уже довольно, когда из-за спин гостей вынырнула Ванда. Она издали улыбнулась ему приветливой, светской улыбкой; есть такой сорт приятных, отретушированных улыбок. Он ответил ей тем же.

— Да вы, Андрей Константинович, вылитый Гамлет, — рассмеялась Ванда и в шутку продекламировала: — Йорик, мой бедный Йорик.

К этому времени Майский уже начал подумывать о бегстве. Словно угадав его мысли, Ванда внимательно посмотрела ему в глаза и взяла под локоть:

— Знаете что, давайте я устрою для вас небольшую экскурсию. Не то, чего доброго, сбежите и будете думать, что коктейльные вечеринки везде одинаковы.

18.

Мандрыгин, и правда, не пожелал идти внутрь. Его немного поуговаривали, не особенно, впрочем, настаивая, но он уперся, сказал, что будет ждать здесь, и на него махнули рукой. Какое-то время он сомнамбулически вышагивал среди фазанов, которые в панике шарахались от его тяжелых ботинок, то садился на перила балюстрады, то приваливался к квадратной колонне, то, испуганно мигая, застывал на месте. Но с появлением полной, как базарная тетка, луны бедный мозг Мандрыгина обуяло безотчетное волнение. И, хотя воспаленный лоб нежно гладил прохладной ладонью ночной ветерок, сердце в груди билось горячо и встревоженно. Небеса украсились брызгами мерцающих звезд. Мир опустел. Водители молча сидели в своих авто и не высовывались. Стояла удивительная тишина. С ошарашенным видом Мандрыгин замер перед запертой дверью. Полные неведомого ужаса глаза, казалось, прожгут в ней дыру, на лице выступили капли пота, кулаки сжались до побеления. «Боже мой, — хрипло шептал он сухими губами. — Боже мой».

19.

Отведя в сторону тяжелую портьеру, Ванда поманила Андрея за собой. В нос ударила густая смесь загадочных благовоний. Далекий конец прямого, как градусник, прохода с выгнутыми вовне стеклянными стенами терялся в темноте. Освещение то усиливалось, то меркло, то трепетало в тон звуковым модуляциям, вбиваемым в мозги войлочным гулом разнокалиберных барабанов и невнятных мелодий. Идущая впереди Ванда, не оборачиваясь, спокойно говорила сильным, уверенным голосом, ее было слышно необыкновенно хорошо:

— Очень недурно, Андрей Константинович, да просто замечательно, что вы познакомились с Зоей. У нее, знаете, непростая судьба. Отец алкоголик, к тому же старик, она им тяготилась, а мать — несчастная прачка, дурочка, пропустившая молодость. Зоя все делала сама, а это тяжело, когда из всех талантов — одна смазливая внешность. Но ничего, она выкарабкалась, она сумела понять, какой аромат нынче в моде, и вот, видите, стала настоящей красоткой и умницей.

— Зоя же, кажется, ваша подруга? — сказал Андрей. — Говорят, женская дружба — оксюморон.

— Не в нашем случае. Вам трудно понять, что видят женщины друг в друге. А видят они себя. Как правило, это не нравится, все равно что встретить другую, одетую так же, как ты. Отсюда оксюморон. Я люблю Зою. Потому что мы схожи в тех проявлениях, о которых не говорят вслух. Напоминает исповедь: высказался — и полегчало.

Она шла, и он невольно любовался ее походкой, исполненной непринужденной грации и упругой силы.

— Вы говорите о темных сторонах.

— Темные, светлые, это как посмотреть, — туманно заметила Ванда. — Знаете, людям свойственно скрывать свое лицо под маской. Мы лжем. Даже в запахе. Бывает, человек хочет скрыть свою настоящую сущность, и тогда завоеватель маскируется скромным ароматом, а застенчивый и робкий воспользуется плотным, агрессивным букетом. Так можно изменить свою сущность или спрятаться от ненужного интереса. — Неожиданно Ванда остановилась и повернулась. Их лица оказались совсем близко, и Андрей услышал, как кровь гудит у него в висках. Глядя ему в глаза, Ванда отчетливо добавила: — Кстати, на одежде духи передают аромат в наиболее чистом виде, ведь он не смешивается с запахом кожи. Вообще, этот вопрос очень личный, напрямую связанный с внутренней свободой. Но скажу по секрету, есть одно место на затылке под волосами, где аромат держится особенно стойко. Здесь, видите? Аромат звучит, как долгий звук саксофона.

Ванда помолчала и тем же ровным голосом сказала:

— Будьте осторожны, Андрей Константинович, мы пришли.

На этих словах портьеры распахнулись, и они оказались в каком-то необозримо широком пространстве, края которого терялись в темноте. Ванда уверенно ступила на стеклянный пол, сияющий розовым светом, и повела его за собой, не прекращая говорить под звонкий стук своих каблучков:

— Вы никогда не задумывались над тайной совпадений, господин Майский? Я давно хотела познакомиться с вами, и вот близкая подруга приводит вас ко мне. Если провидение касается абсолютно всего, то и случайностей не бывает, не так ли?

— Насколько мне известно, вы просили ее об этом.

— Подумаешь, — пожала плечами Ванда, — кончиком пальца подвинула фишку. И что с того? Все было предрешено. И наша встреча — всего лишь вопрос времени. Отчего не поторопить? Знаете, меня всегда восхищает благородство совпадений. Вы вернулись в город, познакомились с Зоей, пришли сюда. Вам не видится в этом некая предопределенность?

— Чепуха. Никакой предопределенности я тут не усматриваю. Честно говоря…

Андрей застыл на месте. В первое мгновение ему показалось, что под ним разверзлась бездна. То ли не замечал, то ли только сейчас это все появилось, но, глянув под ноги, он обнаружил внизу, под стеклом, на котором стоял, другое пространство. Присмотревшись, он увидел множество разделенных перегородками помещений, полных копошащихся в них людей. Со стороны действо, творившееся в этом аквариуме, смотрелось, по меньшей мере, как порнографический капустник, разыгранный почитателями скабрезных фантазий. В каком-то смысле это можно было отнести к «тантрическому семинару» или скорее «практикуму», поскольку некоторые атрибуты учения индийских йогов в отдельных помещениях присутствовали в виде мускулистых гуру и гибких ассистенток, сидевших в позе лотоса с заведенными ко лбу очами, молитвенно сложенными ладонями и бормотавших что-то в состоянии транса, а сбившаяся перед ними публика благоговейно внимала им, избегая смотреть через прорези в масках на обнаженные тела друг друга, и с нетерпением дожидалась положенного экстаза.

В соседних ячейках было не так благообразно. Выпустив из себя тонкое тело, любители острых ощущений не спешили терять сознание и уходить в астрал в соответствии с тантрическими канонами, а вновь и вновь вожделенно набрасывались друг на друга, как вполне земные жители саванн и джунглей. Вообще, зрелище представлялось довольно фантасмагорическое. Окрашенные красным, точно в проворачиваемом невидимой мясорубкой человеческом фарше, бледными пятнами качались бесстрастные маски, пугающе диссонирующие с диким соитием лоснящихся тел — с круглыми животами, ожиревшими лобками, дряблыми боками, просиженными задами. Доступные стриптизерши с хорошим хореографическим прошлым деловито выжимали шпагаты, вертелись на шестах, поднимали безупречно прямые ноги на головами, скользя пустым взглядом по распаленной человеческой плоти, слившейся в нечто бесформенное, трепещущее, изнывающее от похоти и блаженства.

— Что за черт, — ошеломленно пробормотал Майский. — Глазам не верю.

— Не волнуйтесь, — с невозмутимым видом успокоила Ванда. — Там на потолках зеркала. Они видят только свое отражение. Разве я позволю заглядывать себе под юбку?

— Но мы-то подглядываем.

— Кому-то это даже нравится. Идемте, Андрей Константинович, идемте дальше.

На Андрея опять накатило желание сбежать отсюда, да поскорее. Словно поняв, кожей распознав его намерение, Ванда вдруг повернулась и, ловко переступая на высоченных каблуках, пошла спиной вперед, не оглядываясь. Ее руки двигались плавно, хищно, в такт гибкому, уверенному шагу. На бело-красной маске лица сияла безумная улыбка необычайного обаяния, она приковывала к себе, она звала, манила, возбуждая темную страсть.

— Ах, духи, духи, — говорила Ванда, и голос ее звучал жарко. — По ним я читаю душу, как бы ни лгало тело. Понимаю скрытые комплексы, заглядываю в самое существо. Сколько добра и зла можно сделать, расшифровывая человеческую личность, как какой-то мудреный код. Узнавать, сколько всего там намешано: нежных тайн, неуверенности, томления, зависти, скуки, бед. Это нарочно. Так можно оставить себя за дверью, не задаваясь лишними вопросами. Здесь, на этом пространстве, вы имеете дело только с ответами. Никаких вопросительных знаков. Все разгадано и все — скрыто. Разве это не прекрасно?

Бушующие оргии сменились крюками, дыбами, коленопреклоненными мазохистами в ошейниках и несуетными дамами в кожаных трусах, с кляпами, плетьми, кандалами и прочей иллюстрацией плотской раскованности людей с фантазией. На гранях кристаллической решетки возникали то старомодные комнаты с тихими вьетнамками, предупредительно раскуривающими опиумные трубки, то безупречно вышколенные крупье, сдающие карты возбужденным игрокам, то фешенебельные букмекерские залы с горящим огнем в каминах, хьюмидорами, глубокими креслами и официантами, разносящими коньяк на сверкающих подносах, то кровавые мордобои без правил в круглых стальных клетках, то бани с девочками, то изысканные вакханалии розово-голубых поклонников нестандартных половых связей.

Испытывая легкое головокружение, Андрей насмешливо спросил:

— Торгуете пороком?

— Торгую?! — фыркнула Ванда. — Помилуйте, вход сюда абсолютно свободный. Просто не для всех. К нам слетаются исключительно благородные птицы. Вы видите лишь немногое из того, что можете получить, не задумываясь о последствиях. А это дорогого стоит, не согласны?

— Ну, в каком-то смысле…

— В самом прямом. Я называю это сафари: бескровная ловля впечатлений. Вроде заповедника. Порок, говорите вы? Так ведь порок у нас в головах. А подумать, так его и нет вовсе. Позвольте сигарету.

Она затянулась и выпустила колечко дыма. Прищурив глаз, заметила:

— Как правило, вещи, о которых не принято говорить открыто, и есть то самое, чего не хватает в жизни. Иногда они даже становятся ею.

— А вы искусительница, Ванда. Причем профессиональная.

— Не говорите глупостей, драгоценный Андрей Константинович. Я причастна к этому ровно настолько, насколько администратор казино причастен к его доходам. И потом, все не так просто. Скажу вам по секрету, здесь, кроме прочего, обсуждаются важные вещи, заключаются крупные сделки, принимаются государственные решения.

— Рядом с борделем?

— Вы видите разницу? Весь мир — бордель.

— Нет, Ванда, вы перепутали. Весь мир — театр. Театр!

— Мир — театр? — Ванда засмеялась. — Скорее уж кино. Все мизансцены расписаны и сыграны раз и навсегда. Ничего не исправишь.

20.

В круглом зале со стянутым к центру по потолку матово белым шелком все было круглым: диван, кресла, столики, даже пепельницы и подушки были круглой формы. Стены наглухо закрыты драпом темно-бордового цвета, под ногами — длинный ворс белого ковра. В кресле, заложив ногу на ногу, сидела Зоя.

Ванда плавно приземлилась на край дивана, села вполоборота, элегантно оперлась на выгнутую в локте руку, голову склонила к плечу. Платье распахнулось по боковому разрезу, приоткрыв точеные ноги. Щелкнул дверной замок, и тишина снежным комом рухнула на головы. Неверной походкой Андрей проследовал к геридону, на котором стояла бутылка красного вина, налил полный бокал и выпил, словно это был стакан холодной воды в жаркий день. Зоя подошла и ласково положила ладони ему на плечо. Подумав немного, Андрей налил новый бокал.

— Может, пожелаете? — спросила Ванда и подвинула лежавшую на столике коробку с папиросками. В тот же миг по губам ее пронеслась, не задерживаясь, целая стайка разных улыбок. Поймав одну, предельно невинную, она пояснила: — Это прочистит мозги, как пылесос.

Майский отрицательно тряхнул головой и опустошил свой бокал. Папироской воспользовалась Зоя. Она глубоко вдохнула сладкий дым и уставилась в пространство. Из невидимых динамиков полилась спокойная скрипичная музыка. Ванда тихонько присвистнула, чтобы поймать внимание Зои, и легким кивком головы подозвала ее к себе. Чуть слышно она раздраженно прошептала:

— Слушай, дуся, этот тип снаружи. Зачем он там торчит, не понимаю? Убери его.

— Да это Андрей привел, — так же шепотом ответила Зоя.

— Не важно. Пойди и прогони. Он… опасен. Сомнителен. Короче, прогони.

Зоя поджала губы и встала.

— Андрей, я отскочу на минутку.

Оставшись в будуарной обстановке наедине с Вандой, Майский почувствовал себя неожиданно легкомысленно.

— Однажды, это было в Монако, со мной пытались расплатиться оргией, — с плутоватой улыбкой сказал он несколько плывущим голосом. — После концерта вместе с корзиной цветов мне доставили записку, в которой значился номер в отеле, где я остановился, и время — 10:00. Поскольку это был Hermitage, я заинтересовался и ровно в десять был по указанному адресу. Позвонил, дверь отворилась и…

— И вы решили, что здесь самое место для таких историй.

— Я хотел сказать… — сбился он. — Простите, у меня мысли путаются. Кажется, я переборщил с выпивкой.

— Это ничего, — мягко улыбнулась Ванда. — Если вы оказались здесь, то можете делать и говорить все, что заблагорассудится. Человек вы умный, воспитанный, хорошо образованный. Правда, несколько слабовольный, ведомый больше талантом, страстями, а не характером.

— Мы же с вами едва знакомы, — неуверенно усмехнулся Андрей, который все-таки был уязвлен такой проницательностью. — Откуда вам знать?

Ванда остановила на нем прямой, пристальный взгляд своих карих глаз и с совершенно серьезным лицом ответила:

— Кому же и знать, как не мне?

В наступившей паузе скрипки взволнованно ускорили темп.

— Не обязательно присутствовать на пожаре, чтобы знать о том, что он был. Да ведь вы, Андрей Константинович, это лучше меня понимаете. Вам бы сейчас интервью давать журналистам, пресс-конференции, брифинги, а вы коньяк пьете.

— Это еще почему?

— Ну как же, весь ваш график летит в тартарары. Лондон, Париж, Нью-Йорк. Люди не понимают, не слышат вас. Оно и понятно, проблемы с голосом — это серьезно, особенно когда он ваш единственный кормилец. Опять же цепь плохих совпадений: холодное шампанское, интим с простуженной поклонницей, грипп, перенесенный на ногах, — вот и результат. Незабвенный Фигаро говорил: в минуту опасности я — оратор. А вы помалкиваете.

Онемевший Майский не мог справиться с выражением крайнего изумления на лице.

— Вы отчаялись, — невозмутимо продолжила она. — Вы же отчаялись, да? Вы больше не верите в себя и угрюмо наблюдаете, как рушится ваша жизнь.

— Но откуда вам известно, черт побери?! Я же никому…

— Да это все пустяки. Что знают двое, то знает свинья. — Ванда задумчиво потеребила цепочку на шее. — Не в этом дело.

Голова шла кругом, потрясение мешалось с равнодушием, и Майский готов уже был сдаться, но магическая притягательность женщины, сидевшей напротив, не отпускала его.

Ванда похлопала ладонью возле себя:

— Садитесь рядом, Андрей Константинович. Поболтаем еще немножко. Скоро ночь.

Майский подхватил бокал с вином и покорно присел, не рассчитав, чересчур близко, так что запах ее духов, согретый теплом ее тела, зазвучал особенно интимно. Ванда не отстранилась — даже тогда, когда его колено прижалось к ее ноге.

— Вот друг ваш, Боря Штефанко, играет себе в рулетку с пианистом Полозовым и в ус не дует, — сказала Ванда. — Если пожелаете, сможете к ним присоединиться.

— Спасибо. Я не азартен.

— Это хорошо. Кстати, хотела бы вас пригласить в новый концертный зал послезавтра. Вы там не бывали еще. Отличная акустика. Будут мэр, губернатор.

— Отличная акустика — это вовремя, — горько усмехнулся Андрей. — Для вас, похоже, секретов не существует.

В глазах Ванды блеснул металл.

— Знаете, сюда есть много входов. И выходов тоже много. И каждый выбирает, каким воспользоваться. Кто-то любит заходить с парадного, чтобы его все видели, кому-то нравится проникать незаметно. А можно не приходить вовсе. В этом свобода воли, о которой так любят рассуждать. Выбор у человека есть всегда, как и право его сделать. Но не всегда это зависит только от него. — Ее низкий, ровный голос звучал проникновенно, словно виолончель. — Вот бизнесмен один, богатый, уважаемый человек, все у него шло замечательно, да случилось с ним нечто странное, надлом какой-то. Начал вдруг пить, жаловаться, что жить не может, что душа болит, даже лечился где-то. Бизнес у него стал разваливаться, и дошел он до мысли, что, явись ему черт да предложи подписать контракт, подписал бы, лишь бы спасти свое дело и свой рассудок. И что вы думаете, через пару недель все как водой смыло. И теперь он процветает и радуется жизни.

— Я это уже слышал, — пробормотал Майский. Он глотнул вина и посмотрел в глаза Ванды: — Зачем вы мне все это рассказываете?

— А затем, дорогой мой Андрей Константинович, чтобы вы, уж простите, поняли: все существенное, как правило, размещается в тени. Человек никогда не бывает наедине с собой, и нет такого слова, которое он произнес бы в одиночестве.

Холодная улыбка разрезала красивое лицо Ванды.

— Ну да, — устало проворчал он, — мне тоже хочется верить, что где-то есть аэропорт, куда садятся летающие тарелки.

С трудом отведя взгляд от прекрасной, как юность, Ванды, Андрей допил вино, посидел над пустой бутылкой, потом втянул воздух, рывком поднялся на ноги и зашагал было к выходу, но сразу вернулся. Он вынул из пальцев Ванды недокуренную сигарету и опустил ее в бокал, взял за руки и осторожно выдернул ее из кресла. Когда ее полные, сочные, трепещущие губы приблизились к его губам, он почувствовал, как голова кру-жится от счастья.

21.

— Мандрыгин! — рявкнула Зоя, вылетев из дверей.

Шагавший к балюстраде Мандрыгин замер в раскоряченной позе, как человек, которого подстрелили. По-стариковски переступая ногами, втянув голову в грузные плечи, он развернулся. Все в нем как-то сразу поникло и съежилось, он сделался похож на бродягу, который стащил что-то с чужого подоконника и был пойман за руку. Даже в темноте было заметно, как по лбу его струится пот.

В ярости Зоя подскочила к нему и, уперев руки в бока, крикнула в полный голос:

— Ты чего тут торчишь? Чего тебе надо?!

Оторопевший Мандрыгин сумел ответить лишь слабым жестом, выражавшим горькое недоумение насчет своего присутствия в этом месте в столь поздний час. Кулаки у него напряженно сжались. Казалось, вот-вот раздастся зубовный скрежет.

— Чего уставился, идиот несчастный?!

Собравшись с духом, заметно волнуясь, Мандрыгин выдавил из себя:

— Уезжай, Зоя. Тебе тут нельзя. Уезжай. Потом вернешься, когда сделано будет, как надо. Когда очистится…

— Что?! — взвизгнула она, чуть не теряя сознание от гнева. — Что ты сказал?!

Донесся утробный всхлип и глухой голос Мандрыгина:

— Пока гуляют демоны, лучше уехать. Все в опасности, везде. Сперва и сам не верил, но есть признаки… Надо решить это, а там посмотрим.

Он твердо взглянул на нее, затем торжественно поднял руку и стиснутым кулаком совершил крестное знамение. Зоя отпрянула, ей почудилось, что в глазах его плещется безумие.

— Псих. Псих ненормальный, — прошипела она. И вдруг влепила ему пощечину: — А ну, пошел! — Мандрыгин остолбенел, на лице отразилось безмерное изумление, а Зоя словно вошла в раж и все лупила по толстым щекам, бороде, плечам, рукам, отчаянно приговаривая: — Пошел отсюда! Пошел отсюда! Чтоб я тебя больше не видела! Никогда, слышишь, дебил хренов, никогда! — В изнеможении она остановилась и зло выдохнула напоследок: — Только попадись мне еще.

Словно спохватившись, Мандрыгин закрылся руками, в глазах вспыхнул испуг, он растерянно отступил назад и, чуть помедлив, кинулся прочь, ошибся выходом и стал метаться между машин под дружный смех ожидающих своих хозяев водителей.

22.

В жарком потоке раннего солнца, которое беспощадно выжимало из распаренного тела Андрея последние капли живой влаги, обозначился смутный силуэт, постепенно сложившийся в бенгальский фикус, поставленный в угол гостиничного номера. Облизав шершавым, как у собаки, языком пересохшие губы, Андрей, качаясь, сел на кровати, кинул косой взгляд на свое отражение в зеркале шкафа, размазал по лицу жирный пот и осмотрел себя внимательнее. «Ничего страшного, — подумал он, — даже похмелья почти никакого».

Последнее, что помнил он из вчерашнего вечера, была великолепная Ванда и ее возбужденные губы в опасной близости от его губ. Дальнейшее нуждалось в аккуратной реставрации. Он закрыл глаза. Тонким контуром очерченный профиль, плавные линии, мягкие движения, впечатление воздушности, исходящее из удивительной способности губ, ноздрей, глаз мгновенно озарять лицо подкупающим очарованием, когда она говорила, задумывалась, смеялась. Но вот лицо… как ни старался, лица ее он вспомнит не мог.

За спиной послышался нежный вздох. С осторожной радостью Андрей обернулся. В груде спутанных простыней, соблазнительно приоткрыв загорелые ягодицы, спала Зоя.

— Что за бред, — пробормотал он и даже положил руку на тугое бедро девушки, точно хотел убедиться, что это не сон. Зоя не пошевелилась, но определенно она была живая, это была она и она крепко спала.

— Что за бред, — с глубоким недоумением повторил он.

И в эту минуту грянул телефонный звонок. Андрей схватил трубку с надеждой, что это Ванда, но, увы, голос Вальдмейстера вверг его в пучину разочарования. Между тем, импресарио буквально захлебывался от восторга.

— Андрэу, ви не знать, но очень, очень кароший новость! — заверещал он. — Вам надо срочно в Берлин. Срочно! Больше не надо спать. Идите на самолет сейчас.

Андрей прошел в кухню, выпил воды, поморщился и сказал:

— Отто, говорите по-немецки.

— Прекрасно! — воскликнул Вальдмейстер на родном языке. — Так вот, герр Майский, я говорил с Хольбергом…

— Кто такой Хольберг?

— Хольберг — светило, он лучший фониатор Австрии. Вот кто такой Хольберг! Я показал ему наши… ваши диагнозы, ну, все, что у меня было, и вот какой вывод он сделал!

Вальдмейстер торжествующе умолк.

— Какой еще вывод? — устало спросил Андрей, мечтая поскорее от него избавиться. — Вообще говоря, мне это совсем не интересно. Чем вы там занимаетесь, Отто?

В трубке раздался театральный хохот.

— Я спасаю нашу с вами карьеру, Андрей!

— Ну и как, успешно? — горько усмехнулся тот. Вальдмейстер пропустил вопрос мимо ушей.

— Вы не должны напрягать связки, герр Майский. Метрополитен передумал! Я говорил с профессором Хольбергом. Вам надо молчать. Все время молчать. Не петь! Хольберг уверен, что голос восстановится без всяких дополнительных воздействий, если вы не будете петь. Это может произойти очень скоро. Надо потерпеть. О, мой Бог, сколько переживаний! Сколько переживаний!.. Да! Японцы тоже согласились ждать!

— Постойте, а как же заключение Шарите?

— Что Шарите? Вы же сбежали!

— Мне было достаточно…

— Сегодня я лечу в Венскую оперу, у меня там встреча с Межевицки. Он заинтересован в вас, Андрей, очень заинтересован. Я ему сообщил о диагнозе Хольберга. И он сказал, что великие люди нуждаются в великих жестах. Представляете? Неет, я всегда утверждал, что у нас большое будущее.

— Неожиданно… Не знаю, что и сказать…

— Думайте, как уберечь голос, который скоро опять зазвучит на лучших сценах мира! А пока, вот еще что. Если вам позвонят из Метрополитен и поинтересуются вашим мнением о Мазарио, постарайтесь хотя бы промолчать, а лучше скажите, что сомневаетесь в его, скажем, стайерских способностях. Что-нибудь в таком духе. Хорошо?

— Зачем это? — удивился Андрей. Бас-баритон Джозеф Мазарио не был близким товарищем, но они всегда относились друг к другу с симпатией. В одном из интервью Мазарио даже назвал Майского гением.

— А затем, что его могли ввести вместо вас! — воскликнул Вальдмейстер. В его голосе опять проступили благоволительные нотки Пигмалиона. — Вы и представить себе не можете, чего мне стоило с ними договориться. Эта переписка, эти телефонные разговоры — о, мой Бог! — я не могу передать словами, какой кровью мне все это досталось. В своих мемуарах, мой дорогой Андрей, не забудьте об этом упомянуть. Все! Я должен бежать к Межевицки, хотя сам он всегда опаздывает. Берегите голос, герр Майский, берегите голос. И все обязательно наладится.

На какое-то время Андрей погрузился в прострацию. С улицы полились трамвайные трели вперемешку с грохотом железных колес. Ни с того ни с сего в памяти всплыли слова, сказанные Вандой: человек вы слабовольный, ведомый больше талантом, нежели характером, — и ему сделалось противно, поскольку он вдруг отчетливо осознал, что так оно в действительности и есть.

Он быстро умыл лицо холодной водой, оделся, бросил равнодушный взгляд на спящую Зою и вышел из номера, осторожно прикрыв за собой дверь.

23.

Город между тем мирно пробуждался. Нежаркое солнце в безупречно ровной синеве обещало погожий день. С пустых веранд тянуло ароматом горячих булочек и свежемолотого кофе. Перед открывшимися ресторанами в ожидании первых посетителей зевали сонные официанты. На перекрестке в позе Командора замер старик-попрошайка, его величественно протянутая ладонь требовала денег. Не обращая на нее внимания, мимо равнодушно проходили редкие прохожие. Подняв плечи и оттопырив локти, бегом семенил разносчик пирожных: ему тяжело, в руках — связки прозрачных коробок с десертами и тортами. На пустынной площади светлый камень брусчатки, недавно политый водой, так сверкал на солнце, что глазам было больно.

Когда мимо каменным шагом прошествовал осанистый монах в подхваченной простой пеньковой веревкой рясе, с мальчонкой на руках, который дергал его за бороду и мешал улыбаться, Андрей, проводив его взглядом, зашел в небольшой ресторанчик с вынесенными на улицу столиками. За барной стойкой никого не было, и он, постояв в раздумье, собрался было уйти, когда с улицы вошел бармен. Увидев Андрея, он плевком загасил окурок и рысцой проследовал на рабочее место. Они поздоровались, и бармен вопросительно уставился на него.

— Кофе, — сказал Андрей, облокотился о стойку, повернулся лицом к залу и стал бездумно разглядывать обстановку. За уличным столиком сидел лишь один посетитель — молодой человек, одетый без щегольства, но со вкусом, аккуратно подстриженный, со здоровым румянцем, проступающим сквозь загар, и жидкой, ровной бородкой. С видимым аппетитом он уплетал огромный бифштекс, запивая его красным вином в изящном бокале.

Побродив немного по залу, Андрей занял столик неподалеку. Бармен поставил перед ним дымящийся кофе. Подумав, Андрей попросил принести рюмку наливки. Из головы не шла Ванда. Что было ночью и было ли что — этого он, как ни старался, вспомнить не мог. Не помогла и обнаруженная в кармане карточка с ее номером. Новость Вальдмейстера обрадовала и вместе с тем насторожила его. Она ломала все, с чем он уже практически смирился, надо было брать себя в руки, начинать действовать. Надежда вновь обрела крылья… Но почему именно сейчас произошел этот счастливый перелом?.. И много ли в нем случайного?

— Вы что-то уронили.

С приветливой улыбкой молодой человек с бородкой протягивал ему выпавшую из рук визитку. Андрей поблагодарил. Молодой человек вернулся за свой стол и продолжил заниматься бифштексом. Он отрезал кусок мяса, затем разделял его на мелкие части и подолгу прожевывал каждую, сосредоточенно глядя перед собой, словно мысленно следил за процедурой приготовления пищи к проглатыванию. Заметив, что за ним наблюдают, молодой человек дружелюбно подмигнул Андрею и пояснил:

— Считается, что для полноценного усваивания еды надобно делать сорок жевательных движений. — Он улыбнулся и смущенно добавил: — Моего терпения хватает только на двадцать.

Андрей отхлебнул остывший кофе и поставил его мимо блюдца.

— А я вас, кажется, знаю, — сказал он. — Не вы ли священник из той церкви, что стоит на площади?

— Точно! — воскликнул молодой человек и вдруг залился жизнерадостным смехом. — Всего-то пятый месяц служу после отца Евстафия, а меня уже на улицах узнают.

— И как вам… служится?

— А ничего. Спасибо. Отлично служится. Воздух тут замечательный. Водица чудесная. Люди хорошие. Трижды крестил. Венчал. И к причастию допускал шестна… нет, семнадцать уже раз! А отпеваний, слава Богу, пока не было. И ладно, не люблю я отпевания. С самой семинарии не люблю. У нас там, знаете, дьякон один очень до отпевания был охоч. Хлебом его не корми, дай заупокойную над гробом пробасить. Глаза заведет вот так — ничего кругом не видит — и давай! И нам вколачивал: «Невеерно поешь, без души». Бац — указкой! Бац — по рукам! — Он опять закатился веселым смехом. — А наши проказники возьми да положи ему в гроб живого. Дьякон запел «Вечную память», а ему из гроба серьезно так: «Невеерно поешь, дьяк, без души». — Последние слова он едва сумел выговорить, прямо рыдая от смеха. — Бурса, она и есть, что поделаешь?

Андрей невольно поддался легкой веселости молодого человека.

— Для служителя культа вы не очень-то серьезны, — с добродушной укоризной сказал он и, поколебавшись, добавил: — Святой отец.

— Каюсь, — нисколько не посерьезнев, согласился молодой батюшка. — Но разве я не такой же, как вы, человек из плоти и крови? Воистину сказано: ничто, входящее в человека извне не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет его. Будь голова чиста, так болтай, что хочешь. — Он беспечно взмахнул рукой. — Ах, знаете, каждому воздастся по делам его, что уж тут говорить? А только погодка-то нынче не располагает к строгости. Смотрите, какое солнышко. Чудо! Я поутру купаться бегал, так вода — чистое парное молоко, как у моей хозяйки. — Он прыснул, запоздало осознав двусмысленность сказанного, и смущенно пояснил: — Корова у нее, молоко… А чуть отплывешь подальше от берега — просто ледниковый период, аж дух захватывает. Ключи там подводные. До сих пор мороз по коже, честное слово. Вода на просвет до самого дна прозрачная, и по дну солнечные зайчики скачут. Красота какая! Вы сами купаться не ходите? Напраасно. Непременно ходите купаться.

— Мдаа… Когда-то купался. И на рыбалке бывал, — вспомнил Андрей. — Угря ловили.

— Про угря не знаю, а лещ тут знаменитый водится — величиной с целого кота. Сам я не ловил, но ел. Копченого. Прихожане приносили. Вкуснятина, доложу я вам, неземная — никогда такого леща в магазине не купите. Сам золотистый, с отливом, как старый сусальный канделябр, жирок по нему так и сочится. Согнешь слегка — вся рука в масле. Бока прямо дышат. А запах, Боже ж ты мой, что за запах! Запах — на всю округу! Ну, вот прямо скулы сводит, до головокружения. Хочешь-нет, а соседи прибегут. Учуют запах и прибегут!

— Вкусно это вы рассказываете. Будто сам на язык попробовал.

— Уговорили! — Батюшка залился высоким смехом, далеко обнажив верхние десны. — После заутрени поделюсь с вами копченым лещом! У меня припрятан один в домике причта. Весь домик насквозь пропах. От лампадного духа только светлый образ остался. Певчие не могут распеваться, у них слюньки текут.

— Какой озорник вы, батюшка.

— Ну что вы, просто живой человек. — Он допил вино, удовлетворенно крякнул, поставил пустой бокал на стол и мелко перекрестился. — Как говорится, живот крепче, и на сердце легче. Ну так как, зайдете на леща?

— На леща в церковь?

— Не, в домик причта. У нас там и трапезная, и спевочная, и все. А перед тем, любезный, на заутреню пожалуйте. Кто Богом не забыт, тот и сыт. Благодать — она в молитве, в высоком помысле. С нею и лещик вкуснее, уж поверьте мне. Вы сами-то отдыхающий?

— Нет, местный.

— Интересно. Ни разу вас не встречал… Однако, — кончив завтрак, батюшка надумал откланяться, — пора мне и честь знать.

— Скажите, святой отец, — удержал его Андрей, — а доводилось ли вам, пастырю, выбирать из двух зол?

Батюшка остановил на нем удивленный взгляд.

— Конечно, — уверенно сказал он и вдруг прыснул: — Вот был случай. Кот забрался на березу возле нашей церкви. Сидит и орет, бедолага, третьи сутки. Решали: березу пилить, но она тогда на крышу садика упадет, или на дерево лезть, но так и свалиться можно. Спилили. Жалко, конечно, березку. Но что делать? А крышу потом сами чинили, хотя никто этого делать и не умел.

— Есть более простые методы, — усмехнулся Майский, вспомнив кота Лики.

Батюшка перестал смеяться и уставил на него свои небесно голубые глаза.

— Вы, должно быть, совета ждете? — спросил он спокойно и пожал плечами. — Но что я могу посоветовать?.. — Он задумался. — Да ведь тут все просто. Что бы там ни было, но если — к добру, то значит, пусть будет. По-моему, так.

— А цена?

— Цены нет. С ценой — это, знаете, уже в другую сторону.

Батюшка взял салфетку, тщательно вытер губы, поднялся, вздохнул и просиял:

— Гляньте-ка, небо какое чистое. Будет хороший денек.

24.

Выскочив из ворот поместья, Мандрыгин ринулся по холму вниз. Появившаяся из-за поворота машина ослепила его фарами, он отпрыгнул в сторону и, не соображая, что делает, полез через бурелом в направлении города. В голове у него все спуталось, и лишь одно было ясно до судорог: случилось что-то огромное, что-то тяжелое и непоправимое. Наконец, проплутав несколько часов по ночному лесу, свалившись в канаву и окончательно выбившись из сил, Мандрыгин ступил на тропку, ведущую к крутой деревянной лестнице, на которой он, поскользнувшись, чуть не сломал себе шею. Некоторое время пришлось постоять внизу, чтобы отдышаться. Мысли путались; в какой-то миг невыносимое отчаяние пронзило все его существо, и очертя голову он помчался к раскинувшемуся вдали городу, который окрасился уже нежно-розовой дымкой рассвета.

Теперь, с очевидной потерей Зои, времени не осталось совсем. Она не видела, не понимала смертельной опасности, которая нависла над ней; она, как и другие, была ребенком, беспечно играющим на железнодорожных путях; он пытался дать знак, предостеречь, но дети верят только своим чувствам, и потому, чтобы уберечь ее, а с нею и других, необходимо было совершить последнее усилие. Стараясь сдерживать бег, Мандрыгин шагал, высоко задирая колени, по густой, еще не просохшей траве к леску, за которым лежало озеро. Зайдя в поле, он невольно сбавил шаг. Уже показалась поляна, за ней — и рощица. А там до берега рукой подать. Как вдруг из светлой пробели молодого березняка уставился на него, прямо и твердо, знакомый белый глаз. Мандрыгин оглянулся. Он стоял посредине залитого солнцем пшеничного поля один.

— Эй, — слабо крикнул он. И опять: — Эй.

Вдали, на узкой просеке, сбегающей за горизонт, неподвижно замер мальчик в шортах на лямке, перекинутой через плечо. Ноги Мандрыгина отяжелели, тело прошибла испарина. Тонкий абрис отчетливо чернел на фоне чистого неба. Он услышал, как с тяжелым, сиплым дыханием наружу вырывается крик. Мандрыгин схватился за голову и побежал — нелепо выбрасывая ступни, без дороги, охваченный животным ужасом, постоянно крутясь и падая, лишь бы не поворачиваться спиной. Так он падал, вскакивал, бежал, но мальчик, как неизбежный рок, безотвязно следовал за ним. Пробежав рощицу, Мандрыгин обернулся. Мальчик стоял совсем близко и смотрел прямо на него своими странными глазами. Истошно закричав, Мандрыгин бросился вперед, в ставшее кипяще-алым пространство неба, поля и воды, и, вдруг потеряв почву под ногами, кувырком полетел с обрыва.

25.

Когда он пришел в себя, в природе установилась полуденная жара. Казалось, сфера небесная горит незримым газовым пламенем. Под мирное цвиркание кузнечиков, игравших свою дивную музыку, сознание постепенно возвращалось к нему. Стиснув кулаки, он костяшками рук протер глаза и сел. Боль подкатила к вискам, и потребовалось время, чтобы он совладал с нею. Вероятно, падая, он повредил ногу. Попробовал пошевелить пальцами в ботинке — ступня сильно распухла. Только бы не вывих или, хуже того, перелом. Он задрал голову. Высоко, в голубой синеве, мелко трепетали листья берез, они будто старались повторить движение сверкающей ряби на озере.

Тогда он поднялся, но слишком резко, и сразу упал от налетевшего головокружения. Минуту-другую сидел в тупом оцепенении. Потом посмотрел на свои пальцы, все в черных трещинах, с изуродованными ногтями. Надо было вставать и идти.

Он подхватил лежавшую рядом бейсболку, с удивлением посмотрел на свежие пятна крови на внутренней стороне и осторожно надел ее на голову. Упираясь в поросшие мхом камни, медленно поднялся на ноги. Темно-синие звезды стремительно понеслись ему в глаза, и он вынужден был подождать, пока они пропадут. Выждав еще немного, он шагнул и едва не упал снова, ступив на травмированную ногу, но, к счастью, удержал равновесие, и это добавило оптимизма, чтобы двигаться дальше. Рукавом вытер пот с лица и пошел к каменоломне — неуверенно, сильно припадая на ногу, но постепенно привыкая, ступая крепче, основательнее. Ступня превратилась в негнущуюся культю, но, к счастью, перелома точно не было.

Вот и полурассыпавшаяся башня на ржавом подъемнике, груды камней, кузов от самосвала, пара заброшенных строительных вагончиков без дверей. Он добрел до всего этого и опять посмотрел на солнце. Время шло, а он так и не знал, что нужно сделать, чтобы над водой поднялся его храм. Покачав головой, он выдохнул, нагнулся, привычным движением охватил камень и рванул его на себя, стараясь принять основную тяжесть на плечо и поясницу. Все тело мгновенно покрылось потом. Он постарался удержать дыхание, чтобы можно было его контролировать. Сквозь выступившую от напряжения слезу, смешанную с едким потом, он разглядел качающийся вдали нос лодки и отметил путь, который предстояло пройти. Главное — сделать первый шаг, он буквально упал в этот первый шаг. Распухшая нога приняла тяжесть и выдержала, не подвернулась, чего он так боялся, благодаря, возможно, крепкой шнуровке. Однако в первый момент ему почудилось, что ботинок лопнул. Он глухо застонал сквозь стиснутые зубы. Боль врезала аж до колена, но он не дал себе передышки, понимая, что может сломаться, и, короткими рывками переставляя ступни, двинулся к лодке.

Никогда этот путь не был таким тяжелым. Глядя под ноги, он считал каждый свой шаг, приветствуя его, как старого, надежного друга. К счастью, земля была сухая, и не надо было опасаться, что нога соскользнет, как это бывало не раз после дождя. Он понимал, если выронить камень, его уже не поднять.

До лодки оставалось шагов десять, когда он осознал, что все, больше с места ему не сдвинуться. Так он и замер, теряя остатки сил под весом каменной глыбы. Из онемевших пальцев сочилась кровь, они могли разжаться в любую секунду. Тогда он крепко зажмурился и тихо завыл — безнадежно, порывисто, обращаясь к кому-то, кто мог его слышать, с жалобой на непослушное тело, на коварную ногу, на ослабевшие руки. И, некая сила вняла ему, по-видимому, — непонятно как, но он сделал эти десять шагов и свалил камень в лодку. А после рухнул в воду, хватая ее пересохшими губами и втягивая в раскаленное нутро.

26.

Он и не заметил, как долго просидел на берегу: может быть, час, а может, и несколько, но когда он очнулся, то ясно понимал, что нужно делать теперь. Он понимал, что впереди решающий поступок, и был готов к нему с воспаленным энтузиазмом безумца. У него родилась странная мысль, впрочем, не более странная, чем все, что занимало его ум, и одновременно — какая-то радость, когда одним махом все сметается со стола. «Камни теперь не понадобятся», — взволнованно бормотал он.

Нога стала как будто чужой и волоклась за ним неповоротливым костылем. В глазах путались радужные круги. Судя по удлинившимся теням, вечер уже был не за горами. По горизонту лес высветился пылающей медью. Еще не начинало темнеть, но во всем присутствовало некое предчувствие сумерек, особенно в звуках, которые сделались пространственней и четче.

Вся его неуклюжая, растрепанная фигура выражала предельную решимость. В спутавшейся бороде засели клочья сухой травы. Бейсболка сбилась на затылок. Он энергично ковылял по направлению к старому кладбищу, давно брошенному людьми на произвол дождей и метелей. Когда-то неподалеку располагалась большая деревня. Со временем она обезлюдела, вымерла, и теперь от нее осталось одно воспоминание в виде сгнивших домишек с оголенными дымоходами да завалившихся заборов. Кладбище не имело ограды и сползало прямо в поле. Время от времени чья-то рука вынимала кресты из безымянных могил и сваливала их с краю, как бы обозначая рубеж бедного погоста.

Дотащившись до кладбища, он долго рылся в куче крестов. Деревянные его не интересовали, их он отбрасывал в сторону, а металлические складывал отдельно. Наконец, крестов стало довольно, чтобы выбрать подходящий. Он двигал их с места на место, сравнивал, проверял прочность. Наконец, горестно оглядел сиротливые могилы, тяжко вздохнул, подхватил массивный сварной крест с косой перекладиной из латунных труб, покрашенный когда-то в серебряный цвет, закинул на тучное плечо и заковылял обратно.

Нога болела и слушалась все хуже. Зато крест оказался на удивление легким. От него пахло землей. Ему нравился этот запах. По пути он несколько раз упал, споткнувшись, это показалось ему забавным, он даже засмеялся. Он знал, что будет делать, но надо было спешить.

Подойдя к серой башне подъемника, он скинул с плеча крест, ухватился за торчащие из стены железные балки и вполз внутрь. Густо пахнуло затхлой гнилью отбросов и теплой ржавчиной. Помещение наполнилось паническим гудением мух. Отовсюду лезли обломки железа, ящики, доски, какие-то выброшенные за ненадобностью детали. Тревожно поглядывая через щели в стене в сторону озера, он принялся ворошить мусор, выискивая подходящие предметы. Ими оказались ржавые рифленые рогулины и пара коротких арматурных прутьев. Удовлетворенный, он выбрался наружу, с трудом вытянул за собой упирающееся железо и поволок его на берег, поближе к лодке. Там, на месте выбеленного кострища с обгорелым бревном, он свалил свою добычу и стал подтаскивать и ломать ветки, пока их не набралось на приличный костер. Затем по обе стороны бревна воткнул в землю рогулины и положил на них прутья, соорудив подобие стола без столешницы.

Руки его тряслись, когда он вынул грошовую зажигалку, сунул ее под ветки и стал чиркать ею, пытаясь разжечь огонь. Но ветки оказались сырыми, и пламя никак не занималось. Тогда он бросился к башне, всунул руку под ее основание и извлек оттуда жестяную коробку из-под конфет. Там хранились чертежи церкви, в которых он больше не нуждался. Помедлив, он выгреб бумаги, вернулся и положил их под ветки. Огонь легко захватил их и скомкал — а с ними полешки, ветки, листья — и потихоньку разгорелся.

Теперь надо было ждать, пока пламя не станет сильным. Он сел на землю, откинул больную ногу и замер, ухватившись руками за колено другой. Озеро потемнело и притаилось в ожидании ночи. Там и тут слышался плеск рыбы, ищущей мошкару, круги медленно и долго расплывались по тихой воде. Он думал о Зое, о том, какая она была, какая стала. Ее лицо приветливо светилось в его воображении. Оно было таким близким… Или это ранняя луна падала в его застывшие глаза?

Тем временем огонь поднялся более чем на метр, так что обращенная к нему сторона одежды стала горячей. Отвернув голову от жара костра, он поднял крест и осторожно положил его на хлипкую конструкцию из металлических прутьев и рогулин. Он обжегся, запахло подпаленными волосками на руках. Конструкция покачнулась, но выдержала, и оранжевое пламя сжало в горячих объятиях распластанный над ним крест.

Он неуверенно отступил назад, стиснул испачканные в земле и копоти кулаки, крепко зажмурился и замер в напряженном ожидании. Надломилось полено, и кверху взметнулся сноп искр. Укутанный дымом от сгорающих остатков краски крест заметно раскалился. Тогда он шагнул к нему — и взял его в руки.

Он не чувствовал боли и не помнил, как шел к лодке, неся перед собой раскаленный крест. Все его внимание без остатка было сосредоточено на церкви. В какой-то миг сквозь пелену пота, заливавшего глаза, он увидел ее легкий контур, вздымавшийся над озером, и ему почудилось, будто она дрогнула, покачнулась из стороны в сторону. Жилы на короткой шее, казалось, вот-вот лопнут, на потрескавшихся губах выступила пена, но лицо — черное, багровое, мокрое — силилось отразить радостную улыбку, которая зарождалась в его потрясенном сердце.

Войдя по пояс в воду, он осторожно положил крест на носу лодки, немного постоял в прохладной воде, чтобы остыть и отдышаться. На ладонях, как это ни удивительно, не было даже следов от ожога. Затем он, кряхтя, перевалил через борт неповоротливое тело и уселся на лавке. Только тогда он осознал, что почти стемнело. В пока еще светлом небе зажглись первые звезды. Луна висела над землей совсем низко. Краски сгустились и стали размытыми. До полной темноты оставалось немного времени.

Стоило ему взяться за весла, как саднящая боль так и брызнула по рукам. На скулах выперли побелевшие желваки, в глазах потемнело, но времени не оставалось — и, нагнув голову, так что подбородок вдавился в грудь, он дернул весла на себя.

Ему не надо было оглядываться, чтобы держать верный курс, — лодку тянуло к нужному месту, как на тросе. Через пять минут он уже позабыл про боль, и сердце его зашлось в радостном ожидании. Взмахи весел становились все сильней — он спешил. Когда лодка отошла от берега на значительное расстояние, к причалу из темноты вышел мальчик. Он встал на берегу, свесив руки, и неотрывно смотрел ему вслед. То ли черные верхушки елей, то ли черное воинство частоколом копий и трепещущих султанов выстроилось за ним.

Лодка удалялась, оставляя за собой разбегающийся след, а мальчик все не двигался с места и смотрел в его сторону, и тогда, сбавив ход, он прищурил глаз и тихонько засмеялся: «Э, да ты по воде-то не можешь».

27.

До церкви оставалось не более пятнадцати взмахов весла, когда он остановил лодку, чтобы посмотреть на храм со стороны. По всему озеру прозрачными хлопьями стлался туман. Какое-то время он не мог решиться развернуть лодку, обернуться, боялся не увидеть того, что должен был увидеть. Но вот он медленно повернулся, соскользнув коленями в залитое водой дно старой посудины. Дыхание его замерло. Взгляд устремился туда, где прямо от темной воды тонкой свечой к небу возносилась белоснежная церковь. Она показалась ему невероятно большой, просто огромной. Узкие прясла с вертикальными щелями окон венчались шеломами закомар. Вверх по хрустальному фасаду до самой каймы резного подзора тянулись орнаменты из ажурных арок и барельефов. Пышные ярусы закомар лежали вокруг широкого барабана, на котором весело играл солнечными лучами, щедро рассыпая их на многие километры вокруг, золотой купол. Глаза разбегались от вида такой невероятной красоты.

Но главное, что пугающе ясно увидел он, это то, как храм оторвался от глади озера и воспарил над ним. Тонкий пар над остывающей водой свободно клубился под его основанием. Он сел на весла, взвизгнули уключины, и громада сияющего в прохладной темени белого здания стала постепенно расти. Вот он приблизился к полукруглой апсиде в зеленом кокошнике; секунда — и лодка, нырнув под нее, мягко заскользила в тесном пространстве между водой и храмом. Задрав голову, он завороженно разглядывал серые бетонные плиты, кирпичную кладку, выступающие фрагменты щебеночной подушки. Там и тут в воду звонко ссыпались горсти строительного песка. Ему почудилось, будто где-то, едва различимый, гудит голос одинокого колокола, и это несказанно обрадовало его, поскольку он не помнил, установлена ли колокольня.

Когда лодка вышла на открытое пространство, он спохватился — крест! забыл поставить крест! Он резко затормозил, бросил весла и, не замечая того, что лодка все стремительнее наполняется водой и едва держится на плаву, кинулся на нос, споткнулся, чуть не упал за борт, но успел поймать сползающий в воду крест. Он встал на носу, балансируя на тонущей лодке, и прижал к груди старый кладбищенский крест. Вода прибывала неудержимо. Но даже тогда, когда под ногами, казалось, уже не было твердой основы, он все стоял и с восторгом смотрел на свой храм. Потом он шагнул вперед. До самого последнего мгновения в его сознании жила уверенность в том, что на маковке горящего под солнечными лучами купола сверкает золотой крест.

В действительности все произошло просто и быстро. Дырявая лодка клюнула носом и медленно завалилась на бок, коряво распластав в стороны весла. Ее облитое светом луны брюхо ненадолго задержалось на поверхности. Потом, точно большая рыба, она гладко занырнула в черную глубину, унося с собой уцепившегося за нее человека. Через минуту все было кончено.

28.

Приглашение на губернаторский прием пришло прямо в отель. Его передал Андрею оробевший консьерж, поскольку принес его сюда лично губернатор, пожелавший увидеться со знаменитым земляком тет-а-тет.

Вернувшись, Андрей застал Зою одиноко сидящей в холле отеля. Расплывшаяся вокруг глаз тушь придавала ее лицу выразительно-пустое и страшноватое сходство с актрисой немого кино. В упавших руках съежился мокрый носовой платок. Вообще, Зоя любила всплакнуть: быстрые, легкие слезы заменяли ей множество лишних эмоций, способных поколебать душевное равновесие, а этого она старалась избегать, заслоняясь от ненужных переживаний то детским капризом, то легкомысленным бесчувствием, но быстрее всего слезами, которые брызгали одинаково и от сломанного каблука, и от хамства любовника. Однако сейчас Зое хоть и хотелось заплакать, но она не могла на это решиться, поскольку не знала, как воспримет это Андрей, который молча присел рядом.

— Ты уже меня бросил? — робко спросила она.

— С чего ты взяла?

— Ну как же, это же я потащила вас туда, я и напилась, как прачка. Ты, верно, думаешь: я — шалава, пьянчужка, но это не так… — Она всхлипнула, глаза ее увлажнились. — И потом, ничего же не случилось. Я ведь никогда не пью столько… Да я вообще не люблю этого…

Андрей закинул руки за голову, отклонился на спинку дивана и закрыл глаза.

— Ах, Зоя, Зоя, — сказал он, — какие пустяки тревожат тебя, Зоя.

— Ты считаешь? — оживилась она. — Нет, правда? Знаешь, я подумала, что ты ушел и больше не придешь. Я испугалась…

— Не приду в свой номер? — улыбнулся он. — Оригинально.

— Ну да, глупость говорю, — обрадовалась Зоя, осознав, наконец, несостоятельность своих опасений. — А я убралась там у тебя. Горничные, вообще, к тебе заходят? Все вверх дном. А это не мы вчера?.. Хочешь, скажу, сколько пуговиц от сорочек я нашла под кроватью?

— Милая Зоя, вот если бы ты сказала, что мне делать.

— В каком смысле?

Андрей не посчитал нужным объяснять свои слова и предложил:

— Идем сегодня на прием к вашему губернатору? Вот и приглашение на две персоны.

Он бросил ей на колени карточку с автографом губернатора.

— Да ладно! — протянула Зоя, глаза которой мгновенно высохли. — Вот это да! Пойдем, конечно. Здорово! Только мне надо переодеться.

— Это вечером. Успеешь. — Он вздохнул и открыл глаза. — К тому же переодеться ты можешь и в салоне.

Зоя повисла у него на шее.

29.

Город разлегся под ногами в глянцевом великолепии туристического проспекта. Загорелась вечерняя иллюминация. Безоблачная синева неба мягко перетекала в ультрамарин. Снизу доносились искренние звуки расстроенного фортепьяно. Где-то хором пели невнятную, задушевную песню. Улицы заметно оживились. Голоса, смех, топот, гудки, скрипы дверей, журчание речки — весь этот радостный поток вечернего шума звонким роем разлетался вширь по влажному воздуху. Там и тут брехали возбужденные дворовые собаки. Им вторило высокое, гулкое эхо. Цепью коротких выстрелов пронесся и стих вдали мотоцикл. Потянуло дымком и жареным мясом.

Все там же, на Башке, но на сей раз в стеклянной громадине областной резиденции, построенной в духе бетонного оптимизма, шумел губернаторский прием. Собрались сливки местного общества с вкраплениями медийных лиц, прибывших сюда на отдых. Вишенкой на торте, без сомнения, выступал Андрей Майский. С его появлением по залу прокатился томный вздох, Андрей сразу оказался в гуще почитателей его популярности во главе с губернатором, коренастым дядькой с мохнатыми бровями и начесом на голове, как у Трампа, у которого на лбу было написано, что он тертый калач. Сопровождавшая Майского Зоя в бирюзовом вечернем платье, которое она два часа кряду выбирала в лучшем бутике города, буквально сияла от счастья. Никогда она не оказывалась в центре внимания такой отборной публики, оживленно гадавшей: кем приходится эта красивая блондинка знаменитому баритону?

— Андрей Константиныч, — проникновенно говорил губернатор, багровый от переизбытка чувств, клятвенно прижимая ладонь к сердцу, — очень, очень… всегда было приятно знать и, так сказать, наслаждаться… Вот супруга моя, позвольте представить, Нина Ниловна… тоже любит, понимаешь, оперу… так сказать, концерт… и так, послушать… верно, Нин?.. очень, очень… Мы же тут на две тыщи мест зал концертный достраиваем! — спохватился он. — Я вам покажу, съездим, если вы не против. По смете — семьдесят три миллиона, но выйдет, наверно, поболе. Одного бетона в фундамент тыщу сто сорок кубов закатали! На двадцать две тыщи метров! Во как! Уже и кровля, и допблок. Коммуникации все подведены. Парковка на тыщу мест! — это только подземная, снаружи еще пятьсот! Будем концерты давать, так сказать, Андрей Константиныч. А как же? И вас попросим. Непременно. Как нашего, как земляка!

Из-за плеча его выдвинулась Нина Ниловна в маленьком черном платье, туго натянутом на дородное тело, и с милой улыбкой на лице вежливо спросила:

 — А где же ваша супруга, Андрей Константинович?

— Я не женат, — ответил Майский.

— Разве Анна Нетребко не ваша жена? Жа-аль. Вы такая пара…

Майский любезно улыбался и механически благодарил всех и каждого, не особо понимая, кого благодарит и за что. Мысль его была далеко, и даже появление Лики под руку с Павлом Егоровичем не вызвало у него ответных эмоций.

— Ты прекрасен, Андрей, — шепнула она ему на ухо. — Прошу тебя, будь осторожен с голосом.

Перед ним протянулась череда людей, которых он забывал уже в момент знакомства: так было всегда, потому-то такой тип общения в силу привычки не был ему в тягость.

— Как хорошо, Андрей Константинович, что вы приняли приглашение и порадовали нас своим присутствием.

Низкий женский голос заставил его вздрогнуть. Словно привидение, перед ним возникла лучезарная Ванда, одетая в простой, даже строгий темный костюм, который ненавязчиво подчеркивал гармоничную красоту ее точеной фигуры. Обменявшись дежурными поцелуями с Зоей, Ванда заняла место чуть позади, чтобы иметь возможность продолжать общение и вместе с тем не афишировать свои отношения с Майским перед обществом.

— Ну как, дорогой Андрей — вы позволите мне вас так называть? — вам удалось немного отдохнуть после вчерашнего?

— Не понимаю, что особенного было вчера? — с оттенком иронии поинтересовался Андрей.

— О, мне бы хотелось, чтобы вы об этом помнили.

— О чем помнили? — простодушно вмешалась Зоя.

Ванда тонко улыбнулась и не стала отвечать. Вместо этого она сказала:

— Эти светские индюки везде одинаковы, не находите? Держу пари, никто из них не отличит Бетховена от Баха, не говоря уж о Шуберте, Малере, Шнитке. За исключением парочки старых дев и, разумеется, Бори Штефанко, большинству до вашей высокой музыки не ближе, чем до Луны. Вон он, кстати, Борис, и тут бегает, как угорелый, дела делает. А дел у него мно-ого.

Штефан издали помахал им рукой и послал воздушные поцелуи.

— Вообще говоря, — заметил Андрей, — он совсем неплохой человек.

Ванда придвинулась ближе и тихонько спросила:

— А вы считаете, что только плохие люди достойны ада?

— Не знаю, — усмехнулся Андрей. — Как ничего не знаю про ад и рай и даже про то, существуют ли они на самом деле. Не думаю, что стоит перегружать свою голову неразрешимыми сомнениями.

— Вот тут вы правы, — погрозила пальчиком Ванда. — По крайней мере, очень надеюсь на то, что вы правы.

— И потом, — добавил он, помолчав. — Шуберт все-таки скучноват. Шнитке перегружен. Вот Шуман — то, что надо. Слушайте лучше Шумана.

— Минуту внимания, господа! Прошу минуту внимания!

На эстраде, похожий на марабу, в смокинге и лакированных ботинках, стоял известный конферансье, которому поручено было вести вечер, и широко улыбался нереально белыми зубными протезами.

— Давайте попросим Андрея Константиновича, великого нашего земляка, спеть для нас что-нибудь из своего репертуара!

— Живьем просим! Живьем! — взревел губернатор, указывая на эстраду, где за белым роялем сидел свежий, как огурец, Марат Полозов. — Уважьте, дорогой вы наш Андрей Константиныч, все вас просим. Просим, друзья? Просим! Просим!

По залу рассыпались настойчивые аплодисменты.

— Просим! Просим!

Казалось, Майский задумался так крепко, что не видел и не слышал того, что происходило вокруг, но это была только видимость. Он повернулся и посмотрел в холодное, спокойное, похожее на идеально красивую маску лицо Ванды. Она не отвела глаз. Без всякой выразительности в голосе произнесла:

— Ну что же, Андрей Константинович, рискните. Публика ждет.

В кармане у него зазвонил телефон.

— Слышите? — сказала она. — Это вас.

Он достал трубку:

— Слушаю.

— Мистер Майский? — зажурчал вальяжный голос. — Приветствую вас! Я Томас Хаук из «Метрополитен-опера». У нас к вам…

Зал не унимался: «Просим! Просим!»

— Одну минуту, мистер Хаук… — сказал Андрей. — Я еще не решил…

30.

Спустя пару дней, во дворике перед подъездом, где проживал Мандрыгин, в обществе трех бессловесных старух сидел на скамеечке Петр Власов, слегка нетрезвый, небритый, в пижамных штанах и домашних тапках. Занят он был тем, что, зажав во рту с десяток мелких гвоздей, подбивал сапог. Время от времени осторожно сгребал согнутым пальцем гвозди с губ, ссыпал их кучкой в ладонь и, отложив сапог, горестно вздыхал:

— Да там две лодки было, а осталась одна. Причем целая. А та, другая, дырявая была. Ее давно утопить надо, чтоб соблазну не было в нее лезть. Вот куда она подевалась-то? Э-э, верно вам говорю, утоп Иван. Поискать бы в озере, баграми, да кому это надо?.. Скоро уж третьи сутки, как нету его… Утоп.

Старухи уныло крестились и смиренно дожидались, когда уйдет от них, наконец, наскучивший Петр Власов.

— Зачем человек жил, не понимаю? — Глаза его мелко замигали и выдали пару слезинок, которые он торопливо смахнул кривым пальцем. — Чего хотел? Зачем землю топтал, камни ворочил? Обыкновенный сумасшедший. Надо было его в лечебницу. Сейчас бы живой бегал. А так, какой смысл в нем был, не понимаю?

Он принялся было опять ремонтировать сапог, когда из глубины коридора донесся сипучий голос:

— Слышь, ты, Кузьмич!

Петр Кузьмич напрягся и замер, с губ посыпались гвозди. Из темноты, поблескивая железной фиксой, выступил Осадчий — в рваной тельняшке, с раздувшейся багровой переносицей.

— На! — Старясь сохранить независимый вид, он сунул Кузьмичу видеокамеру. — Забирай свою бандурину. Мне она ни к чему. И на поллитру у нас не сменяешь.

Обалдевший не то от радости, не то от страха, Петр Кузьмич поймал камеру из рук Осадчего, прижал ее к груди и затряс плешивой головой, по-стариковски набухая слезой:

— Что же ты, Семен?.. как же это, а?.. Эх ты-ы…

Он боком проскользнул в подъезд, с трудом трясущимися руками попал ключом в замочную скважину и юркнул в свою комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

— Херувимчику спасибо скажи! — рявкнул ему в спину Осадчий. — А то я б ее об асфальт размазал! — Обкусанными ногтями он выбил бодрую дробь по передним зубам и неприязненно скосил глаз на старух: — Ну! Чего вылупились, куры бройлерные? Давайте полтинник на пиво, раба помянуть Божьего. Трубы горят!

Не получив ни копейки от набожных старух, притворившихся тугими на ухо, Осадчий виртуозно сплюнул на болтавшегося под ногами голубя, достал из кармана окурок, закурил и, подумав, пошел в ближайшую пивную.