Журнальный мир

1

Послышалось, будто где-то вдали громыхнуло. Встревоженное сознание сквозь полудрему пыталось выяснить, откуда доносится этот звук и не повторится ли он? Не повторился. Тишина… Я стала возвращаться в сладкий утренний сон, как снова раздался грохот, похожий на отдаленный раскат грома. И тут же задребезжали оконные стекла, в сердце закрался страх: неужели рушится потолок нашего дома?!

Сон улетучился. Дом вроде цел, лучи восходящего солнца, еще пока скрытого за горами, окрасили матицу в серовато-желтый цвет. Не успела насладиться этим замысловатым сочетанием красок, характерным только для ранней зари, как в дом торопливо вошла картэсэй. Сразу же включила электрический свет. Странно, она никогда не вела себя так. Обычно после утреннего омовения и молитвы, без особой суеты, брала горсточку золы из печи, начищала бока своего кумгана, тщательно споласкивала его изнутри и снаружи. Затем наполняла свежей водой, убирала его на низенькую скамеечку возле печи. По-кошачьи бесшумно двигаясь, открывала занавески на окнах, стелила на широких нарах коврик для намаза. А я, убаюкиваемая привычными звуками намаза, еще глубже погружалась в утренний сон… И сегодня пытаюсь уйти в эту глубину, но не могу – словно поплавок, всплываю наверх, к рассвету, и просыпаюсь.

– Курэнле буйствует, лед тронулся! – воскликнула картэсэй то ли с радостью, то ли с тревогой.

– И стоит из-за этого так кричать? – встаю с постели, недовольно ворча.

– Иди, беги, пропустишь ледоход. А то Курэнле в последние годы стала запрягать свою телегу под покровом ночи…

– Вместе сходим, картэсэй, ты только быстрее прочитай свой намаз.

– Как это быстрее? У намаза свой порядок, колокасым. Иди, не медли, твоя любимая Татар-эби, бедняжка, давно, наверное, стоит на берегу.

– А чего это Татар-эби ищет там ни свет ни заря?

– Спроси лучше – кого… Тоскует она по своему Адисаю.

Сердце вдруг беспокойно забилось, знаю, неспроста это. Быстренько оделась и побежала на берег Курэнле.

Деревня просыпалась: в воздухе витал горьковатый дым из печных труб; из сараев доносилось нетерпеливое мычание коров, просящихся наружу.

Во все глаза смотрю на берег реки и уже издалека узнаю одинокую фигурку Татар-эби: наверное, от постоянного сидения за швейной машинкой она немного сгорбилась. Захотелось подбежать и обнять ее, но сдержалась, не смея потревожить. Похоже, ей нет дела ни до кого, и ни до чего – замерла, наблюдая за жестокой схваткой ледяных глыб.

Я подошла поближе и долго стояла рядом, ожидая, что она меня заметит, скажет что-нибудь. Но она молчала. Словно находится одна на необитаемом острове, да каком острове – на Земле, во всей Вселенной! Так можно было бы описать ее состояние.

В руках у Татар-эби зеленая ветка, я узнала по крошечным листочкам – это «кустик снохи». Как рано распустились его листья! Татар-эби прижала ветку к груди, словно цветок, и стояла не шелохнувшись. Может, она умом тронулась?!

В эту минуту с моих уст слетело слово, которое я когда-то слышала от нее самой и которое врезалось в мою память:

– Жанкисэк!

– Да, милый, Адисай! Да, родной! Тут я, отрада твоей души… – произнесла она и стала спускаться вниз, к ревущему потоку.

Хорошо, что на берегу Курэнле много кустарников – вербы, ракитника, ивы, за которые можно цепляться, спускаясь вниз. Они подрагивают то ли от утреннего холода, то ли от страха перед толкающимися, встающими на дыбы льдинами. А меня затрясло от тревоги за жизнь одной из самых любимых односельчанами женщин в деревне, к которой и я с самого детства прикипела сердцем. К счастью, берег обрывался не резко, а спускался полого, оставив небольшой ровный участок у самой кромки воды. Не отставая от Татар-эби ни на шаг, я схватила ее за краешек шали и встала рядом с ней.

В это время одна из плоских льдин пристала к берегу прямо у наших ног. Татар-эби вдруг подалась вперед. Мне показалось, что она собирается шагнуть в бурный поток, в страхе схватила ее за руку. Но она только нагнулась, положила ветку на лед и выпрямилась. Я заглянула ей в лицо: в своем ли она уме? А Татар-эби продолжала стоять, не отрывая печального взгляда от льдины, которую уже затянуло на середину реки. Ветка трепетала зелеными листьями на ее холодной, голубовато-белой поверхности и казалась мне обреченным на гибель живым существом. А может быть, ей повезет, она прибьется к какому-нибудь незнакомому берегу и пустит там корни?

Вот льдина пропала из виду. Солнце выглянуло из-за гор, всё вокруг озарилось ослепительным светом. На берег, к мосту сбегались дети, доносились предостерегающие голоса взрослых, идущих следом.

Мы стоим подальше от них. Наконец Татар-эби повернулась ко мне и сказала, обнимая:

– И-и, Нурия, деточка моя лучезарная, это ты. Не беспокойся, я не сошла с ума. – Рядом со мной вновь была ласковая Татар-эби.

– Жанкисэк! – сказала я (почему-то именно так мне хочется называть ее всегда). – Напугала ты меня.

– Аллах милостив! – подала голос с берега картэсэй. Не усидела дома. – Забирайтесь сюда, ну-ка!

Хватаясь за продрогшие кусты ракитника, ощущая пробуждение жизни в их ветках, мы поднялись на берег. Воздух был пропитан чистым, как у младенца, дыханием набухших почек.

Дала картэсэй знак, что пойду проводить Татар-эби домой. По пути хотела заглянуть и в Новый дом, чтобы проведать олэсэй да и остальных тоже. Да, я переехала к картэсэй, в Отчий дом, живу у нее на время выпускных экзаменов. Мама сама и посоветовала: «Здесь близнецы не дадут тебе заниматься, у свекрови же сможешь спокойно учиться».

В доме Татар-эби на стульчике у окна стояло ведро, полное зеленых веточек, подобных той, что уплыла на льдине.

– Это от «кустика снохи»? – спросила я, хотя и узнала их сразу.

– С наступлением марта некоторые люди ставят в воду ветки вербы, а я вот – от своего куста…

– Своего?

– Это акация. Знаешь, наверное?

– Да, приезжая учительница Альфия-апа как-то раз спросила у нас на уроке: почему акацию в нашей деревне называют «кустиком снохи».

– Я привезла маленький отросток акации со своей родины, с Крыма. Адисай мой посадил его перед домом, и он принялся, не засох, хотя столько дней в пути я носила его в кармане. Видать, и ему, и мне было суждено пустить корни здесь… Раньше этот кустарник в этих краях не рос, поэтому деревенские и назвали его «кустиком снохи». Может быть, в этом был намек на то, что лишь я это приданое с собой и привезла... А деревенским детишкам акация пришлась по душе, летом делают из его стручков свистульки и развлекаются.

– В этих свистульках и есть, наверное, единственная ее польза. Цветы невзрачные, словно мелкие желтые бабочки, и никаких тебе плодов! – Вдруг опрометчиво охаяла я «кустик снохи». Ой! Признаться, я так и думала про этот куст, разросшийся теперь по всей деревне. Но думать – одно, а высказывать – совсем другое! И я поспешила исправить свою оплошность: – Памятный, оказывается, кустик… Да, Татар-эби?

– Памятный… Мой Адисай выкрал меня из дому в чем была – в одном платьице… – Заметив мое удивление, добавила: – Да, по обоюдному согласию это случилось… И-и, деточка, как говорят у вас в Тулпарлах, ради единственного любимого женщина полюбит еще и шестьдесят нелюбимых! Эта поговорка как раз про меня…

Затем торопливо села за свою машинку и начала шить. В моей голове крутилось много вопросов к ней, но делать нечего, пришлось попрощаться и уйти.

«Ради единственного любимого…» Непонятые до конца, загадочные слова продолжали звучать у меня в ушах. После долгих раздумий, так и не разгадав смысл этих слов, я не выдержала и решила спросить у картэсэй, что означает эта поговорка. Она испытующе посмотрела мне в глаза и, как часто бывало, догадалась, в чем суть, и начала рассказывать:

– Я смутно помню, как Адисай, настоящее-то его имя – Фасхетдин, уходил в армию. Мне тогда было лет пять-шесть, не больше. А вернулся он только в тысяча девятьсот двадцать втором году. Это я уже хорошо запомнила.

– Потому что он привез похищенную невесту? – вставила я.

– А он что, похитил ее?! Не знаю… От тебя первой слышу об этом. В деревне судачили лишь о том, что у нее нет даже приданого. А помню потому, что в том году, в 22-м, в стране произошло важное событие – образовался СССР.

– А та невеста и привезла «кустик снохи»?

Картэсэй не понравилось мое нетерпение. Она махнула рукой, мол, не умеешь слушать, так и не спрашивай ничего больше. Сняла с гвоздя холщовый мешок, высыпала оттуда на поднос семенной лук и начала его перебирать, убирая засохшие и сгнившие луковички. Я стала помогать ей и попробовала возобновить разговор, подступив с другого конца:

– А что это за странное прозвище – Адисай?

– Народ прозвал его так за привычку рассказывать всякие небылицы про какого-то заморского царя Адисая. Сначала стали звать Фасхи-Адисай, со временем данное муллой имя вовсе забылось. Адисай тот, якобы, построил огромного деревянного коня, спрятал в нем целое войско. Еще он сражался с какими-то одноглазыми великанами. Говорят, Фасхетдин часто повторял, что исходил морей не меньше, чем сам царь Адисай. Пожалуй, не врал: он долгое время служил матросом в царской армии, на Черноморском флоте, там и попал в водоворот революции семнадцатого года. Порядка десяти лет скитался в чужих краях.

Я опять не сдержалась, подпрыгнула с возгласом:

– Да я знаю кто такой Адисай! – Мне стало вдруг ясно, о ком рассаказывал тулпарлинский матрос.

– Что ты опять выдумываешь, а? – Картэсэй неодобрительно покачала головой. – В то время ни ты, ни отец твой еще не родились.

– Ага, в те времена, если хочешь знать, и тебя в помине не было! Адисай-бабай говорил про Одиссея, который жил в древних веках. Наверное, слышал о нем от бывалых моряков. Хотя Одиссей ходил по Средиземному морю... Но ведь легенды о героях могут обойти все моря и океаны, так ведь? Читала в книге, что Одиссей был царем одного острова, повел свое войско, чтобы захватить город Трою, десять лет у его стен держали осаду и, наконец, хитростью одержали победу – с помощью того самого деревянного коня, известного в истории как Троянский конь. Одиссей потом еще десять лет путешествовал по морю, попадая в самые невероятные приключения, а на родину вернулся только спустя двадцать лет. Его верная жена Пенелопа ждала его все эти годы и дождалась.

– Как наша сноха Тахура, твоя любимая Татар-эби… – Картэсэй тяжело вздохнула и перевела разговор к той поговорке: – Она последовала за своим любимым, через моря – на чужбину, к чужим людям, то есть предстояло ей полюбить еще шестьдесят «нелюбимых» ради единственного любимого. Да, именно так, принять местные обычаи, приспособиться к нравам новых односельчан. Ой, долюшка женская…

– А почему шестьдесять-то?

–Да это так, во множественном смысле.

Вот оно что! Получается, ради единственного любимого надо полюбить его родителей, родню, односельчан, его отчизну? Ай да Татар-эби, Тулпарлинская Пенелопа! «Я расскажу еще тебе про моего мужа Адисая, только подрасти немного...» – говаривала она мне. Вот теперь я расспрошу у нее всё подробно!

Картэсэй, похоже, одобрительно отнеслась к моей горячей заинтересованности судьбами наших героев, похоже, она всё еще не оставила мечту увидеть меня сочинительницей – бэйэнсе .

«Ой, пока не время, бэйэны подождут. Надо получить аттестат, поступить в институт. Потом выйти замуж…» Поймав себя на этой мысли, резко остановилась у школьных ворот, куда стремительно бежала. А разве мысль остановишь? Она ускакала дальше, в Уфу. А там – Кабир! В этот момент прозвучал звонок, он тут же вернул меня к реальности, в день насущный. Когда Амин-абый торопливо вошел в класс, я уже сидела за партой. Пока он протирал очки, успела заметить устремленные на меня голубые глаза Фатиха, переполненную радостью Мавлиду, а также обеспокоиться отсутствием Асмы в классе. Одна подруга, которая не боится даже медведя, видимо, испугалась контрольной работы по математике и решила пропустить урок, другая, наверное, получила письмо от кудрявого донского казака Олексия. А что стало с Фатихом? Если раньше бросал на меня взгляды лишь украдкой, теперь вон как осмелел.

В это время учитель, прочертив мелом черту, разделил классную доску пополам и стал записывать задачи по вариантам. Было так тихо, что, наверное, было бы слышно, пролети хоть одна муха. Но мух не было, то ли еще не проснулись от зимней спячки, то ли попрятались по углам, чтобы не мешать нам. Слышно только поскрипывание мела по гладкой поверхности доски, и от этого звука бегали мурашки по телу…

Асма так и не пришла на урок. Мы с Мавлидой терялись в догадках: что же могло случиться с нашей подругой, которая не пропускала занятий даже в зимние стужи, в сильные бураны? Наконец, нынешний директор Сакина-апа зашла в наш класс во время урока и внесла ясность: оказалось, у Асмы скоропостижно скончался отец. Мы разом ахнули. Все знали, что наша одноклассница рано потеряла маму и воспитывал ее отец.

В воскресенье к воротам подъехал Ашраф на тракторе «Беларусь». Он уже окончил сельское профтехучилище и с прошлой осени работал механизатором в колхозе. Вчера обещал отвезти меня с утра в Аюсы к подруге, и сигналит спозаранку, не сводя глаз с наших окон. Я дала ему знак, чтобы зашел в дом. Потому что как раз перед ним Асма сама заявилась к нам, осунувшаясяся, понурая – такое горе…

Сердце моей подруги успел завоевать Артур, а любовь Ашрафа осталась безответной. Я с сожалением подумала об этом, когда Ашраф зашел к нам и с тревогой в глазах посмотрел на Асму. Успокаиваю себя, что такой трудолюбивый парень найдет себе пару. Но чувствую, что Асма для него – единственная на свете. А может быть, это всего лишь предчувствие настоящей любви, первая молния чувств, которая никого не обходит стороной, первая гроза? Недавно прочла статью одного психолога, где говорилось, что человек способен влюбиться восемь раз за свою жизнь. А первая любовь схожа с корью, которой обречены переболеть все. Ничего себе?

– Раз уж Ашраф на тракторе, давай съездим, посмотрим Италию! – предложила вдруг подруга. Я обомлела – неужели стала заговариваться? Такое горе пережить – не шутка. Ашраф даже побледнел. В эту минуту он был готов жизнь отдать за любимую! А Асма сама с изумлением смотрела на нас: – Неужели не слышали, что на одном из рукавов Курэнле открыли «новую Италию»?

– Кто открыл, когда?!

– Вертолетчики. Придется рассказать вам с самого начала. Слышали, что наш леспромхоз планируют закрыть? Так вот, решили для верности проверить, не осталось ли где делового леса, и облетели на вертолете все окрестные горы и долины. Тогда и обратили внимание…

– И что, нашли делянки?

– Высоко в горах обнаружили сотни гектаров березовых рощ, но, говорят, туда не пробраться, а прокладывать дорогу – дороже обойдется. Ой, Нурия, ты меня перебила насчет Италии… Вы когда-нибудь видели рукав Курэнле?

– Да, – ответил Ашраф, – это недалеко от скалы Уктау. Река вдруг раздваивается и бежит по разным руслам, а прямо перед слиянием с рекой Зилим русла вновь соединяются.

– А между двумя руслами, оказывается, образовался островок.

– Да, есть там суша, – подтвердил Ашраф слова Асмы.

– А эта суша, говорят, имеет форму сапога, когда на нее смотришь с высоты.

– Точно как Италия, раз похожа на сапог! – воскликнула я, словно сделала настоящее географическое открытие, а если честно – сильно обрадовалась, поняв, что подруга не бредит. – Только у нас – остров, а там, у итальянцев, полуостров…

– Поехали в путешествие в свою Италию! – сказал Ашраф.

– Поехали?! – я заглянула в глаза Асмы, она оживилась, видно, спрятала свою печаль в душе, поняв, что не одинока, рядом есть друзья, готовые подставить плечо.

Картэсэй давно уже прислушивалась к нашему разговору, молча накрывая на стол. Тут она подала голос:

– Путь неблизкий, сначала подкрепитесь немного. Асма, доченька, поживи у меня до окончания учебы. – Глянув на меня, добавила: – И Нурию мать отпустила ко мне, чтобы могла спокойно готовиться к экзаменам. Картэсэй, благодарность небесам, всегда предугадывает мои мысли и желания. Не зря же ее зовут Зиряк, то есть Мудрой Райханой.

На тракторе быстро доехали до «Италии». Хорошо, что, послушав Ашрафа, надели сапоги. Рукав реки в этом месте оказался не очень широким и глубоким, но весенний разлив воды еще не убыл, поэтому босиком не перейти – вода холодная обжигает до рези в ногах. С десяток шагов надо пройти по поваленным с прошлой осени камышам, пожелтевшей осоке. Вода там едва доходит до щиколоток. Местами из-под сухой осоки выглядывают белые тонконогие подснежники, Ашраф сорвал немного цветов для нас. А небо такое чистое, как будто над нами раскрылся сказочный купол из новенького голубого сатина!

Ашраф взял нас обеих за руки и повел на остров (в Италию!). Пока шли по камышам, мы с Асмой подняли визг, ощутив дохлых лягушек под ногами.

Наконец, дошли до суши. Наша Италия оказалась небольшой, границы проглядываются на все стороны. Выбрали небольшую возвышенность, расстелили там полог, что дала нам с собой картэсэй, и сели друг против друга. Отчего-то слова не шли на ум, общались одними взглядами. Сочувствие безмерному горю Асмы, трепет наших сердец от ощущения наступающей безудержной юности, восторг от окружающей божественной природы, принявшей нас в эту минуту в свои объятья – всё это выразительно отражалось в наших глазах.

– Тихо! – резкий голос Асмы заставил нас недоуменно уставиться на нее: молчим же! Она кивнула в сторону противоположного берега, а там шесть-семь волков пьют из реки, выстроившись в ряд! Утолили жажду и давай играть: погружают морды в воду и резко задирают их вверх, мотая головами. Сверкающей на солнце водой окатываются их шеи, спины, и волки стряхивают ее с себя, содрогаясь при этом всем телом. Так бы и любовалась этой удивительной сценой, если бы не ужас, одновременно сковавший мое тело и душу! Я схватилась за Асму, как будто только она могла спасти нас от этих хищников. Вижу, взгляд у нее смелый и решительный. Я немного успокоилась, а Ашраф оглядывается вокруг себя, видимо, ищет палку или камень поблизости.

Тут волки сделали несколько шагов в сторону острова. В эту минуту я ясно поняла, что выражение «сердце ушло в пятки» – не просто слова. К счастью, хищники остановились на том месте, где валялись дохлые лягушки, так напугавшие нас. Мордами и передними лапами они стали подталкивать вонючие трупики к берегу, а затем начали исступленно кататься на них – то ли играли, то ли сходили с ума от голода. Смотрю на Асму, а она с улыбкой наблюдает за зверями. Значит, ничего опасного.

А в это время волки начали жадно есть тех лягушек! Бедняги, видно, изголодались за зиму… Потом резко повернули, попили воды, вновь выстроившись в ряд, и вся стая помчалась в горы.

– Как думаете, далеко они ушли?

– Наверное, не очень далеко. Папа говорит, что волки держатся близко к воде, – ответила подруга и печально поправила: – Говорил…

– Фу, как волки могут есть этих зловонных, отвратительных лягушек! – этими словами я хотела отвлечь Асму от грустных воспоминаний, но получилось наоборот:

– Папа знал повадки всех хищников в лесу, – продолжила подруга, – говорил, что падаль – любимое лакомство волков. Поэтому сначала, принюхиваясь, играют с ней… Нам повезло, что они нашли этих лягушек, иначе им ничего не стоило перескочить речку.

– Вот немного потеплеет, Асма, и вместе сходим на кладбище в Аюсах. Возьмем с собой и картэсэй, она почитает свои молитвы.

– Я сам повезу вас на тракторе, – поддержал Ашраф. Асма взглядом поблагодарила нас и облегченно вздохнула. Я набрала полные легкие весеннего воздуха, казалось, наконец-то, отпустили тиски, сжимавшие грудь в последние дни.

Собрались домой. Вода в протоке заметно спала, и подснежники в белых шляпках стояли в нежной зелени молодой травы, придавая еще больше яркости и изящества природе, пронизанной ослепительными лучами солнца. Такая первозданная чистота, наверное, присуща только весне…

* * *

С начала мая, перемежаясь со снегом, шли дожди которые вдруг прекратились утром праздничного дня, в день 20-летия Великой Победы. Позвякивая до блеска начищенными орденами и медалями, фронтовики стали стягиваться к обелиску, сооруженному в память о земляках, не вернувшихся с войны. Вглядываюсь в радостные лица мужчин: они еще совсем не старые, большинству из них 40–45 лет. От них веет жаждой жизни, верой в завтрашний день. Обратила внимание и на то, что никто уже не прятал медали с профилем Сталина (прошли хрущевские времена), а гордо прикрепили их на грудь.

Стоя выслушали торжественную речь Брежнева, транслируемую по радио. Он не стал критиковать Сталина, признал военные заслуги Жукова и отметил, что в годы Великой Отечественной войны погибло более двадцати миллионов советских людей. При этом заявлении фронтовики заметно оживились, хлопали друг друга по плечу, обнимались. «Раньше говорили о семи миллионах, а ведь мы знали, что страна положила на алтарь Победы гораздо больше жертв!» – сказал кто-то в сердцах. Другие согласно закивали головами. Слова Леонида Ильича о присвоении звания «Город-герой» Москве и Киеву утонули в дружных рукоплесканиях. На стенде в пионерской комнате висит список городов-героев – Ленинград, Севастополь, Одесса, Волгоград (так и не стали его переименовывать в Сталинград) – и я отметила про себя, что это список нужно дополнить.

Придя домой, долго не могла расстаться с впечатлениями от праздника. Затем особенно внимательно прочитала газету «Правда»: «двадцать миллионов, двадцать миллионов, двадцать миллионов…» Мне казалось, что с каждой строки кричали эти цифры. Часто, убираясь в конторе, приходилось слышать разговоры односельчан о войне. И сегодня я снова живо представила себе картины из их воспоминаний: реки крови, развороченная взрывами бомб и гранат земля, погребенные в окопах солдаты с автоматами в руках… Включила радио – и оттуда слышу отзвуки войны. Вот рассказывает санитарка, служившая в танковом отряде: «…Мне было девятнадцать лет, худенькой девочке небольшого росточка. Танк заправляли керосином, если он попадал под огонь, то тут же загорался. Члены экипажа, охваченные пламенем, прыгали на землю. Я подбегала к ним, сбивала с них пламя. И сама несколько раз горела… Если огонь доберется до тела, то нет спасения… До того было жалко солдат, погибавших в муках, когда ничего уже не сделаешь! Плакала, выла волком, но кто тебя услышит в этом кошмаре…»

Уф! Выключила радио и взяла в руки районную газету. Начала читать статью «Курай и винтовка». Автор – сельский корреспондент, фронтовик. Пишет очень выразительно, сама не заметила, как увлеклась его рассказом. «…Прячемся в поле среди подсолнухов, дожидаясь приказа об атаке. В небе кружат фашистские самолеты. Вдали стучат наши зенитки… Сбили одного вражеского ворона, он упал и взорвался недалеко от нас. Другие улетели на запад. Лежим, глядим в небо, никто не разговаривает. Жарко, душно, но мы терпим, даже не шелохнемся. В это время обратил внимание на фронтового друга, который, лежа на боку, что-то мастерит. Оказывается, срезал стебель подсолнуха, пытается отстругать его и изготовить что-то наподобие курая. Возможно ли такое?! Он башкир, родом из деревни, что на границе с Оренбургской областью. Был у него медный курай, да оставил дома. Есть у меня сын, говорит, четырнадцати лет, пусть останется ему на память, если что… Сдружились мы с ним крепко, земляки ведь. Договорились, что если вернемся живыми, будем ездить друг к другу в гости, породнимся: у него сын, у меня – две дочери... Пока лежали, меня сморило от жары. И снится мне: кошу сено на цветочной поляне. Где-то играют на курае. Звучит мелодия народной песни «Азамат». Звуки курая становятся ближе, всё усиливаясь. Просыпаюсь, а это мой земляк играет на курае, притулившись ко мне. Как он умудрился прочистить стебель подсолнуха изнутри, известно лишь ему одному. Вырезал в нем дырочки и, поочередно нажимая на них, выводит вполне сносную мелодию. Вся рота затихла, даже те, кто никогда не слышал о курае, околдованы его звуками… В это время к нашему флангу подтянулись наши танки, и прозвучала команда «В атаку!» Уже три дня пытаемся взять одну высоту, с двух сторон немецкие дзоты сеют смерть…»

Дальше – картины боя... Кураист погиб, а его друг вернулся домой живым. Верный обещанию, через некоторое время, навестил семью друга, вручил его последнее, неотправленное письмо. Заодно привел с собой обеих дочерей, чтобы познакомить с сыном друга. И, надо же, парень выбрал в невесты одну из них!

Автор пишет, что сын друга продолжает играть на медном курае отца.

* * *

В сутках двадцать четыре часа – это аксиома. Но иногда они пролетают в мгновение ока, а порой мучительно тянутся так, что век не дождешься. В основном это заметно ночами. Нынешняя ночь, как мне показалось, была особенно длинной. И снова я загляделась на таинственный серп от луны: забрался на самую макушку столетней ели, что растет за баней тети Гульбики, и разлегся там на боку! Иногда он похож на обглоданную дольку желтой дыни, которую ради смеха кто-то метнул в небо, а она зацепилась за иголки ели. В другой раз глянешь – мерещится то золотой рог, а то и сказочный корабль. Магия лунной ночи, да и только.

…Кажется мне, что стою я на берегу моря. Водная стихия без конца и края, слилась на горизонте с небом так, что даже нельзя различить их границы. Чайки, похоже, устали вылавливать из моря рыбу – погрузились в сон, мирно покачиваясь на волнах. До рези в глазах вглядываюсь в далекую зыбкую мглу. А в ответ на мою безмолвную тоску издалека доносятся лишь вздохи волн: ах, нет… ах, нет… Мой возлюбленный всё не возвращается с похода.

Сегодня я представляю себя Пенелопой. Верной женой, матерью. Мой благоверный – храбрый воин, царь Одиссей. Долгие годы с надеждой ожидаю милого, верю, что он в воде не утонет и в огне не сгорит. Словно вороны, вьются вокруг меня сладкоречивые свахи и горе-женихи, мечтающие заполучить царство Одиссея. В конце концов, они придумали хитрость: устроили состязания за право на его жену. Якобы, пустующий столько времени царский трон наносит вред интересам страны. Что же мне делать?! Поставила условие, которое никто, кроме мужа, не сможет выполнить, это было единственным выходом:

– Вот лук и стрелы Одиссея, а там – мишени. Состязайтесь!

Я, конечно, уверена, что никто не сумеет удержать в руках это оружие, пропустить стрелу сквозь многочисленные кольца и поразить цель, но, тем не менее, закралось в душу сомнение: вдруг каким-то чудом кто-нибудь справится с заданием?

Выходит первый жених, второй, третий… Еле-еле подняв лук, пытаются натянуть тетиву. Не получается! Приходят в бешенство от позора. В это время вышел попытать счастья и какой-то бедняк, одетый в лохмотья. Не обращая внимания на оскорбительные насмешки, он легко поднял лук и, сильно натянув тетиву, выпустил стрелу… О Аллах! – стрела с костяным наконечником со свистом пролетела сквозь все кольца и вонзилась в мишень. Все вокруг застыли от удивления, стало тихо-тихо. И в этой тишине кто-то прошептал, не веря самому себе: «Одиссей?!» А мое сердце, конечно же, узнало его первым.

– Одиссей! – крикнула я изо всех сил и, проснувшись в тот же миг, обрадовалась, что мой голос прозвучал не так громко, как во сне. Бабушка спокойно спит в своем углу на нарах. Посмотрела в окно: серп луны сошел с макушки ели.

Луна… Она, наверное, глаз ночи. Глаз… Следуя за своей мыслью, сама не заметила, как оказалась в огромной темной пещере одноглазого циклопа. У омерзительного великана есть целое стадо овец. В страхе эти бедолаги жмутся ко мне – только что циклоп съел одну из них, а сам тут же завалился спать и сейчас храпит так, что земля дрожит. Как же спастись от свирепогомонстра? Пришла на ум идея: уцепиться за брюхо какого-либо барана и так выбраться из пещеры! Но сначала надо ослепить циклопа… Ага, вижу палку одноглазого чудовища, которой он погоняет стадо. Взяла ее и острым концом замахнулась в самую середину его лба! Эх, не могу попасть точно в глаз! Тут он заревел и… проснулся. Из его глаза будто метнулись искры – мое лицо и всё тело охватило жаром!..

Оказалось, я вновь погрузилась в сон, а беспокойные мысли и чувства отразились в сновидениях. Картэсэй с раннего утра затопила большую печь, и я проснулась от ее жара и треска разгоревшихся дров.

Да, я знала об Одиссее. Откуда? Из книги, которую привезла старшая сестра Мавлиды. После окончания техникума она начала работать в Республиканской библиотеке и привозила нам интересные издания. Мы быстро прочитывали их и отправляли с ней обратно. Конечно, раньше нас книгу брал в руки Амин-абый. Что за ненасытный до чтения человек, думала я иногда о нем с раздражением, так как надо было скорее прочесть эти книги, которые привозили нам на короткое время. Несколько раз не только я, даже Мавлида не дожидалась своей очереди, сестра спешно увозила книги – так нам не удалось прочесть роман «Собор Парижской богоматери» французского писателя Виктора Гюго. Понаслышке только узнали, что в книге говорится о преданной любви горбатого звонаря Квазимодо к прекрасной цыганке Эсмеральде. Эх!.. Но зато нам посчастливилось прочесть бессмертную «Илиаду» великого поэта древней Греции Гомера, узнать о судьбе героя Одиссея. Несмотря на то, что книга была на русском языке, а содержание – довольно-таки сложным, я одолела ее.

«Вам, конечно, в глухой деревне…» Эти обидные слова и тот, кто их сказал, – мой папа, Баязит-моряк, образ которого безраздельно живет в моем сердце, хоть его самого и нет рядом – вновь захватили мои мысли, как будто только и ждали своего часа. Тогда он только вернулся домой, повидав мир, избороздив на корабле моря. А картэсэй с болью в голосе возразила ему: «Сам-то ты откуда?!» И я так думаю: живущие в глуши тулпарлинцы знакомы даже с судьбой Одиссея, который жил в древней Греции. Мало того – у нас есть свои Адисай и Пенелопа!

В тот же день произошло еще одно событие, которое вознесло мою гордость за родную деревню и односельчан аж до небес! Альфия-апа на уроке географии (это ее основной предмет, а биологию ей дали в нагрузку) сообщила удивительную новость: «Деревня Тулпарлы расположена в самом центре республики, – и потом продолжила свою мысль, словно предлагая нам разгадать загадку, – а Башкортостан находится на Урале, который, как спинной хребет, соединяет Европу и Азию. Значит, в какой точке планеты мы живем?» Я с волнением подняла руку, даже не успев привести в порядок ответ, зреющий в голове, и громко выпалила: «Тулпарлы – пуп Земли! И, немного остыв, добавила: – Евразии». («Наша деревня находится не в глуши, как ты говорил, она – в самом сердце крупнейшего континента Земли – Евразии, папа!” – пронеслось в голове…). Большак.

Учительница не стала ни отрицать, ни подтверждать мои слова, лишь многозначительно подытожила: «Каждый должен верить в то, что его отчизна – центр Вселенной». Я оглядела примолкших одноклассников: даже самые озорные мальчишки сидели по-взрослому серьезные, задумчивые. И тут же меня поразило еще одно открытие – в классе, оказывается, уже не осталось ни одного мальчика, это уже были парни!

Вспомнила, как в детстве с Мавлидой тайком играли с глобусом Амин-абыя, удивлялись множеству линий, опутавших земной шар в разных направлениях. Подрастая, узнали, что эти линии называются меридианами и параллелями.

Постепенно приучаю себя переносить на бумагу поразившие воображение мысли, события. Как только вернулась из школы, достала свою толстую тетрадь с полки и внесла слова учительницы о географическом расположении Тулпарлов в раздел «История моей деревни». Потом еще добавила: «Наш Одиссей», «Тулпарлинская Пенелопа» и, перебрав в уме все, что связано с этими записями, завязала в уме несколько «узелков на память». Когда-нибудь я, надеюсь, развяжу их.

2

У меня в руках – аттестат зрелости. Наверное, созрела, раз окончила одиннадцать классов? Хотя… У моих друзей есть конкретные цели на будущее: Мавлида хочет стать математиком, среди ее теорем, конечно же, есть место и для Олексия. Асма успела съездить в Уфу и сдать документы на курсы поваров; Ашраф уже работает механизатором; Ахияр освоил профессию каменщика и строит многоэтажные дома в Стерлитамаке. Сабир на будущий год окончит Салаватское педагогическое училище; Харис и Фатих договорились вместе поступать в медицинский институт: оказывается, юношам не обязательно иметь стаж. А Кабиру предстоит еще учиться и учиться. «Хочу понять секреты мастерства великих художников. Мечтаю найти свой почерк: манеру, краски, натуры, чтобы мои картины узнавали по стилю, по мазкам кисти! – пишет он, почти в каждом письме повторяя один и тот же вопрос: – Как ты думаешь, Нурия?» Сначала я была обижена на него за то, что тайно от меня уехал в Уфу, не отвечала на его письма. А он всё продолжал писать. Наконец сердце мое оттаяло – любит же он меня. Тогда неведомая сила, глубоко затаенная в моей душе, руководящая всеми моими поступками и чувствами, поставила меня перед вопросом: «А ты сама любишь его?» «Люб…» – начал мой импульсивный внутренний голос и осекся. Еще не уверена я в своих чувствах. Но не дает покоя и честолюбие, всё гложет изнутри: мол, к другим уже пришла любовь, ты одна всё маешься. Да, маюсь! Готова ли я принять шестьдесят нелюбимых ради одного единственного, следовать повсюду за ним, даже пустить корни на чужбине? Мавлида, например, готова, постоянно твердит: «Если Олексий позовет, уеду на Украину, не на край света же…».

– Нурия, ау, Нурия! – Тут кто-то дернул меня за рукав: – В какие дебри тебя опять занесло?

Ой, я же не одна: Бурехуккан-олатай, Харыгуз и я направляемся к зарослям лесного ореха! А я, как обычно, с головой погрузилась в свои раздумья, забылась. Олатай заметил это:

– Выросла ты, Нурия, но ничуть не изменилась. И не меняйся. У каждого свой характер. Я тоже не могу бросить давние привычки лесника, ведь сегодня никто не заставляет меня обходить леса, проверять, что выросло, а что не уродилось, наблюдать за зверьем. А ты, я знаю, любишь строить воздушные замки. Всё же хочу предостеречь тебя – бывают случаи, когда человек всю жизнь блуждает в грезах, не находя пути в реальный мир.

Олатай теперь ходит не таким быстрым шагом, как раньше. А мышление у него, в отличие от походки, не старческое, и память крепкая. Вот идет он со мной и вспоминает все, как было:

– В голодный двадцать первый год, веришь или нет, нас спас от смерти этот орешник. Нигде поблизости нет такого чуда, только у нас… Лесные орехи – это настоящее богатство, если собирать их со знанием дела и высушить, использовать как надо. Одно ядрышко по питательности равносильно куску хлеба. Орешник еще – и обиталище белок, поэтому в наших краях этих зверьков водится много. Они приносят приплод два-три раза в год и каждый раз по пять-десять бельчат. Их мясо, шкурки тоже идут в дело – такие маленькие, а польза от них большая. Веришь – нет?

– Верю-верю, продолжай! – Время от времени приходится таким образом подбадривать олатая, так как он может обидеться и замолкнуть. А мне интересно все, о чем бы он ни рассказывал.

– Ох, и трудно было в тот голодный год удержать людей от охоты: случались набеги из окрестных сел, направо и налево били зверей… Приходилось даже по ночам охранять лес с надежными людьми. Тулпарлинцы – народ понятливый, к тому же и щедрый. Кто с миром приходил да знал меру, старались помочь, допускали до орешника… Мы обосновались здесь давно, живем, опираясь на опыт и мудрость предков. Можем и проучить тех, кто забывает историю. В одно время, после того голодного года, стали бушевать жители Николаевки: перестали пускать на свою мельницу башкир из соседних селений, встречали их с дубинками и криками: «Вы хотели мусульманскую автономию, вот туда и отправляйтесь!». Те стали ездить на нашу мельницу, хотя до нас им было далековато. Днем мололи муку приезжие, ночью – тулпарлинцы сами.

– А как дальше, так и жили во вражде с николаевскими?

– Да не тут-то было... Как исстари сложилось, им вскоре понадобились мед, пушнина, барсучий жир, полозья для саней, лыко и другое, чем мы богаты. К тому же они нуждались в услугах нашей кузницы. Во всем мире не сыщешь лучшего кузнеца, чем башкир! Ведь и булатную сталь первыми стали лить наши!

– Вот как?

– Проучили соседей, вынудив их немного упрашивать себя, и зажили мирно и дружно, как раньше. Да и как иначе, если много веков назад соединились наши судьбы.

– Говорят, башкиры русским помещикам землю продавали за осьмушку чая?

– Бывали разные времена… Приходилось и склонять голову ради сохранения своего рода-племени. После восстания Батырши русский царь жестоко отомстил башкирам, самых красивых наших девушек велел раздать своим подданным. Тысячи девушек, как безмолвных ягнят… Народ не забывает о таких вехах своей истории, хранит в памяти, в преданиях, а владеющий пером увековечивает на бумаге.

– Олатай, всё, что ты рассказываешь, я тоже…

– Тихо! – Едва дойдя до опушки леса, старый лесник резко остановился, приставил ладонь к глазам и стал вглядываться в верхушки деревьев. Я тоже посмотрела вверх. – Видишь, то там, то здесь шевелятся верхние ветки?

– Наверное, от ветра.

– Ты думаешь, ветер выборочно колышет деревья?

– Не знаю…

– А это вернулись белки-летяги, слава Аллаху!

– Белки-летяги?!

– Если повезет, скоро дойдем до орешника, увидишь их своими глазами.

Но «крылатых» белок так и не встретили. «Наверное, заметили нас и улетели подальше, в сосновый бор», – сказал олатай. Он выглядел таким довольным, счастливым, оттого и мне стало радостно.

Немного подкрепились, остановившись в тени высокого клена – пока кругом смешанный лес. Олатай прислонился спиной к старому пню и задремал. Оглядываюсь по сторонам, замечая непрекращающееся движение вокруг себя. Заметив чужаков, выпорхнула из-под ближайшего куста маленькая пташка. Но не улетела, а кружила вокруг, перелетая с одного куста на другой, видно, пытаясь отвлечь наше внимание от своего гнезда. В это время ко мне на колени упал прошлогодний кленовый лист. Наверное, он с осени остался на какой-нибудь верхней ветке и провисел там всю зиму, весну, а теперь молодые листья вытеснили его. Если вглядеться, красивый резной лист клена напоминает кисть руки. Я положила его на свою ладонь, погладила и сказала: «Ну, здравствуй!»

– У леса есть глаза и уши, Нурия, он слышит твое приветствие, – отозвался Бурехуккан-олатай в знак одобрения. Он уже отдохнул. В это время лежавший неподалеку Харыгуз задрал голову вверх и залаял. Над нами пролетали сразу три белки! Снизу четко видно, что широкая тонкая кожа соединяет их передние лапки с туловищем. И, когда белка перепрыгивает с дерева на дерево, эта кожа раскрывается, как крыло, и белочка летит, да, летит!

– В прошлом году зарница погубила орехи, почернела вся ядрица. Вон там, совсем рядом, – сосняк, и летяги, и простые белочки зимуют там. С осени запасают в дуплах шишек, березовых сережек. Но особенно они любят орехи, кормятся и летом, и на зиму делают запасы.

– А что они делают сейчас, орехи-то еще не созрели?

– Явились на разведку, как и мы с тобой. Пошли, до орешника уже рукой подать.

– Олатай, а я ни в одной книге не читала про летающих белок.

– Это же редкое животное. Может, даже только в наших местах и водится. Нурия, сходи-ка, набери мне пару горсточек ореха с разных кустов, посмотрим.

Я быстро набрала целую пригоршню орехов – они уместились на одной его ладони.

– Отчего у тебя рука такая большая? – задала я в общем-то глупый вопрос. Олатай молча погладил меня по голове. Теперь он не всегда отвечает на мои вопросы, а говорит только то, что считает важным.

– Орех уродится в этом году, – сказал он после того, как попробовал скорлупки на зуб, встряхнул и покатал по ладони отдельные орешки.

Олатай остался доволен прогулкой. А по дороге домой завел разговор о моем дедушке Абдрахмане:

– Лето собираюсь провести у Балбабая – на пасеке. Там есть три сосны с бортями, говорят, им по триста лет. Оказывается, их выбрал и заселил роями диких бурзянских пчел твой родной, настоящий дед.

– Ты тоже мой настоящий дед, самый-самый настоящий! – не удержалась я. Бурехуккан-олатай не стал углубляться в родственные связи, а продолжил свою мысль:

– Кураист Абдрахман был из бурзянских башкир, а они самые признанные бортники. Он и научил Балбабая секретам бортничества, – сказал он и неожиданно задал вопрос: – А ты кем хочешь стать, Нурия?

– Не знаю, – ответила я. И не наврала. В последнее время только об этом и думаю: какую профессию выбрать, куда сдать документы?

Некоторое время шли молча. Тропка идет по косогору, где парами стоят прямые, как свечи, сосны и стройные березки, а повыше – небольшой дубняк. Там и остановил нас дробный стук лесного доктора. «Тук-тук, тук-тук!» – раздается нескончаемый монотонный перестук дятла.

– Надо сказать молодому леснику, пусть проверит, не развелось ли тут вредителей леса, гусениц всяких... Дятел иногда склевывает и пчел, а в этих местах разместил свои ульи-колоды соседний совхоз, как бы к ним не повадился.

– Дятел поедает пчел?

– Обычно он зимой пускается на такую хитрость. Начинает стучать по бортевому дереву – обычно это сосна или дуб – пчелы выползают на звук, а он хватает их одну за другой.

– А, может быть, он выдалбливает дупло для себя? Ты же сам когда-то рассказывал, что ему приходится каждый год устраивать новое жилище, так как старое занимает куница. Хорошо, что взял меня сегодня с собой, олатай, я снова узнала так много нового.

– Неужели еще есть такие вещи, о которых ты не знаешь? – со смешинкой в голосе отозвался олатай.

– Почему-то, чем больше открываю тайн в природе и в жизни, тем больше убеждаюсь в том, что знаю очень мало.

Олатай положил руку мне на плечо и легонько сжал пальцами, мол, понимает меня.

* * *

Каким бы мудрым человек ни был, предугадать будущее не может. Как-то картэсэй говорила мне: «Научу тебя разгадывать сны, в тебе есть такие задатки. Но не пытайся овладеть магией предсказывания! Судьбу не изменишь…» В свое время ее об этом же предупреждал свекор, который был имамом в мечети. Но она иногда, очень редко, нарушает его запрет, я знаю. Вот недавно, когда тетя Фариза заболела странной болезнью, картэсэй сокрушалась: «Надо же, не почувствовала приближение такой беды, наверное, старею». А когда узнала, не стала пускать судьбу на самотек и вмешалась!

Прошлой зимой женщины редко собирались на посиделки. Только Гуля-Гульсум с дочерьми почти каждый вечер ходила к тете Фаризе. В один из таких вечеров хозяйка открылась ей: «Кажется, я в положении». Женщина старше пятидесяти – и вдруг беременна? Гуля-Гульсум сначала сомневалась в этом, а потом почти поверила: тетя Фариза вела себя как будто на самом деле в положении: ее иногда подташнивало, тянуло на соленое. Ближе к весне, она окончательно убедила Гулю-Гульсум, сказав: «Толкается, приложи руку, сама почувствуешь!» А тут «закрылся» сезон посиделок, тетя Фариза перешла с другими доярками на джайляу, летнее пастбище, Гуля-Гульсум – на свеклу. Через некоторое время встретились в магазине, а тетя Фариза все такая же стройная. «Уф, неужели потеряла ребенка?» – подумала Гуля-Гульсум, но не решилась спросить. А та удивила ее еще больше: «Пятый месяц уже, видишь, как меня распирает», – и выпятила вперед несуществующий живот.

– У фельдшера была? – спросила Гуля-Гульсум, растерявшись.

– Схожу как-нибудь, в декрет-то надо будет…

В этот вечер и прибежала тетя Гуля-Гульсум к моей картэсэй. Я слышала их разговор, пока чистила картошку за печкой.

– Наверняка, ложная беременность, – заключила картэсэй. – Изредка она встречается у женщин, сильно жаждущих материнства… Как быть-то? Может, отшептать молитвами? Да, есть такой силы молитвы, если только дело не зашло слишком далеко…

Что за дело и куда оно может зайти так далеко? Я потеряла покой. Придумала повод – взяла ведро и пошла домой к тете Фаризе, якобы попросить Хайруллу-агая запаять его. Конечно, надо бы идти в кузницу, но случай особый. Тетя уже вернулась с дойки и споро занималась домашними делами. Вроде немного поправилась, щеки розовые, взгляд лучистый. Я поморгала глазами, словно ослепленная полуденным солнцем – такая яркая была красота этой женщины. Но нет, очевидно, не беременна она, малая вселенная ее пуста… «Пусть дядя посмотрит это ведро?» – промямлила я и поспешила домой.

– Гуля-Гульсум сомневается не зря, тетя Фариза сама себя обманывает, – выпалила я прямо с порога и с трудом сдержала слезы, готовые брызнуть из глаз: близняшки были у картэсэй.

– Завтра с утра сходим на джайляу, – спокойно ответила Зиряк Райхана.

Немного успокоившись, взяла с собой малышей и пошла в Новый дом к Зульхизе-олэсэй. Так я и хожу между двумя домами, как посол, улаживающий взаимоотношения двух государств. Не подумайте, что между моими родными есть какие-то трения. Олэсэй часто бывает у бабушки Гульшахуры, по пути заглядывает и к картэсэй. А та и рада, не знает, куда посадить сваху. Но сама редко бывает в Новом доме, только по случаю больших событий: приходила, когда близнецы пошли в школу, и совсем недавно – когда я получила аттестат.

Как и договаривались, ранним утром отправились на джайляу. Картэсэй насыпала несколько видов лечебных трав в холщовый мешочек. Перемешала травы, прочитала молитвы над ними.

Прямая тропа на джайляу лежит по хребту Кырластау, а путь погонщиков скота у подножия горы, он занимает больше времени. Хотя подъем не сильно крут, все же временами становится страшно: камни, торчащие из ребра Кырластау, в любую минуту могут сорваться на узкую тропинку! Мелкие камни постоянно перекатываются под ногами…

– Страшно, да ведь, картэсэй? – говорю я, сталкивая такие камушки вниз.

– Не бойся, гора не обрушится, пока есть травы и кусты, пустившие корни в нее.

– Что может маленькая трава против такой огромной горы?

Тут бабушка сорвала тоненькую травинку и протянула мне. На самой ее верхушке были мелкие белые цветочки.

– Погляди, эта отважная трава проросла сквозь гору, корни ее уходят глубоко и держат пласты земли и камня. Если немного подумаешь, ты даже угадаешь ее название.

– Таутотар (трава, которая держит гору)? Нет? Может, таутишяр (трава, которая гору проломила)?

– Верно – таутишяр, проломник! Умница ты моя, колокасым! Вот какой у нас наблюдательный народ! Даже самой неприметной травинке дает свое, подходящее только ей одной название.

– Ах ты, смелая травка, что стало бы с горой без тебя? – прошептала я и осторожно положила тоненькую былинку под куст колючей чилиги, крепко вросшей в каменистую почву. Я, окрыленная похвалой картэсэй, готова была прыгать от радости, как настоящий жеребенок – колокас, если бы тропинка не была такой узкой, а гора такой крутой.

Когда мы добрались до джайляу, тетя Фариза закончила утреннюю дойку и уже слила молоко в бидоны и домывала пустые ведра.

– Килен, давай, поговорим, пока твои подруги заканчивают свою работу, – сказала картэсэй и присела на длинную широкую скамейку под березой. При этом испытующе посмотрела снохе в глаза. Та отвела взгляд в сторону, как будто чувствовала за собой вину.

– Ты ни в чем не виновата. Я люблю тебя за трудолюбие и верность, потому не могу равнодушно наблюдать за твоей бедой. Иди сюда, садись со мной рядом.

Тетя Фариза, как ребенок, послушно села на скамью. Картэсэй сняла с ее головы платок, провела рукой по макушке и по спине, прочитала молитвы, подула теплым дыханием на корни волос и снова повязала платок ей на голову. Потом стала, едва касаясь, поглаживать ее размягченное, словно воск, стройное тело, при этом тихо шептала слова, одной себе понятные – ведь она настоящая целительница. Приложила ладони к животу тети, как бы согревая своим теплом, и повела ее за руку к Голубой речке, продолжая творить молитву нараспев. Тетя шла за ней как во сне, но глаза при этом открыты. Картэсэй сняла с нее галоши, босиком повела прямо в середину речки (сама она была в сапогах: заранее всё обдумала, а я ломала голову, зачем она так обулась в летнюю жару?) и стала обливать ее с головой, черпая студеную воду ладонями и шепча молитвы. Казалось, тетя Фариза и не чувствовала холода, стояла не шелохнувшись. Картэсэй начала быстрее и громче произносить свои заклинания, и я выхватила из потока слов лишь: «ложная беременность» И тут тетя Фариза расплакалась навзрыд, словно вдруг очнувшись и вспомнив о каком-то большом горе. «Отпустило, слава Аллаху!» – сказала бабушка. Я тоже увидела, что тетя освободилась от своей болезни. Они вышли на берег. Картэсэй сказала: «Благодарю, Голубая речка, за твою милость!» и бросила монетку в воду, а тетя, глядя на быстрые волны, убегающие вдаль, грустно произнесла: «Уплыло…» и смиренно склонила голову.

– Крепись, Фариза-килен, и Всевышний одарит тебя тем счастьем, о котором так мечтаешь! – сказала ей картэсэй, как бы пророчествуя.

Я стала свидетелем настоящего чуда. С уст готовы были сорваться простые и в то же время мудреные слова, как «святость молитвы, чистая энергия воды, сила искреннего желания». Но я промолчала – знаю, что иногда лучше держать при себе самые сокровенные мысли.

Только зачем же картэсэй пообещала тете Фаризе несбыточное, прекрасно зная, что самое ее большое желание – стать матерью?!

Через пару недель после этого тетя Фариза и тетя Гуля-Гульсум, обе чрезвычайно взволнованные, прибежали к картэсэй. Мы с мамой только что кончили полоть картошку и зашли домой попить чаю. Они не стали таиться от нас, с порога объявили: «У нас созрела одна идея!»

– Эй, Рамай, эй, сумасброд, погубил себя! Даже малышку свою не пожалел, – горестно запричитала картэсэй, словно заранее зная, о чем пойдет речь. – Добрые у вас намерения, только…

А я вспомнила и представила дядю Рамая, как он шел с грудным младенцем на руках рядом с телегой, где лежало бездыханное тело его жены, погибшей от молнии, его отчаянный поступок во время траурного митинга и… ой, нет, я не видела, как его тело висело на ветке старого вяза… Он был крепкий на вид молодой мужчина. Но, наверное, оказался слабым изнутри, как говорит моя картэсэй… Не следовало покидать этот мир, оставляя круглой сиротой крошку-дочку на руках старой больной матери! Это случилось в прошлом году, спустя месяц после той трагедии грозового лета. Девочка, должно быть, уже пошла ножками. Может, даже произносит, лопочет первые слова? Мое первое слово было «папа»…

– …только вот что скажет сельсовет? – закруглила свою мысль бабушка.

– Мой Самигуллин говорит, что закон разрешает взять на воспитание ребенка полной и живущей в достатке семье, – сказала тетя Гуля-Гульсум, как всегда уверенная, что ее муж может решить все проблемы.

Полная семья – значит, что есть и муж, и жена, это я знаю… Не зря говорят, что слово – самое мощное оружие. Оно неожиданно бьет по больному месту: наша семья не полная, так как папа не живет с нами. Зажившая было рана вновь открылась и стала кровоточить. Сейчас только вздохну поглубже – и подавлю боль.

Взрослые завели долгий разговор по поводу решения судьбы малышки, а я задумалась о Самигуллине. Даже не скажешь, что он чужак, приезжий. По сути, он стал одним из самых родных, верных людей Тулпарлов. Знает характер и быт каждой семьи, видит людей насквозь, особенно зорко следит за молодежью, старается предупредить любую их оплошность. Недавно он отдельно собрал мальчишек 5–8 классов на беседу и открыто поведал им, как в подростковом возрасте, учась в ФЗО, чуть не пошел по кривой дорожке вслед за городской шпаной. Об этом мне по секрету рассказал Ишбирде. Я нарочно спросила его, а не уронил ли этим Самигуллин свой авторитет перед ребятами. Ответ был неожиданным:

– Наоборот, он теперь – мой кумир. Окончу одиннадцать классов и пойду в школу милиции. Там, говорят, очень нужна физическая подготовка, а физрук ставит мне не больше «тройки», якобы, у меня хромает дисциплина… Придется подтянуться, да?

– Конечно, ты ведь не конченый хулиган, а просто проказник! – решила я поддержать Ишбирде. Правда, его шалости иногда действительно переходят границу. Например, в прошлом году вместе с друзьями поймали чьего то гуся на Курэнле, свернули ему шею, кое-как общипали и собирались запечь на костре, завернув в лопухи. За этим занятием и застала их Мавлида. Амин-абый приказал ей найти и привести домой брата, как будто чуял недоброе. Моя подруга отругала мальчишек, называя «сволочами» (значит, разозлилась не на шутку, как тогда, когда потеряли Ишбирде во время купания на озере), вытащила из-под золы полуготового гуся и отдубасила им сорванцов.

Даже если не собьется с пути хотя бы один Ишбирде в результате беседы с Самигуллиным – это уже большая польза. А он, озорник, способен увлечь за собой десяток ровесников. Огромное спасибо тете Гуле-Гульсум, что влюбила в себя такого хорошего человека и закрепила его в Тулпарлах. У него ведь тоже есть своя малая родина – Стерлибашевский район. Говорят, он частенько вспоминает родную речку Кундеряк.

Что касается Самигуллина, я как-нибудь расскажу вам о событиях, связанных с известным вором Хайри из нашей деревни. А пока не дает покоя обидный случай, произошедший с нами.

…Некоторые сплетничают про мою маму и тетю Фаризу, что они занимаются спекуляцией, богатеют на продаже семечек, пуховых платков, возят из города товар и перепродают по более дорогой цене. В прошлом году наконец выяснился источник этих сплетен. Мама с тетей собирались ехать в Стерлитамак (после того случая, когда едва не утонули в Зилиме, они перестали ездить в Белорецк). Зашитый мешок с отборными жареными семечками уже стоял у дверей. Поздно вечером тетя Гуля-Гульсум постучалась к нам в окно. Сказала, что кто-то отправил в район жалобу на маму и завтра должны приехать с проверкой по этому поводу. Оказалось, Самигуллин сам отправил жену с поручением: «Иди, предупреди Гаухар». Мама совсем растерялась. Как быть?! Взяли тот мешок с Гулей-Гульсум за два конца и сначала спрятали его в подпол, потом вытащили обратно и подняли на чердак. Но решили, что там быстро его обнаружат, и перепрятали, наконец, на чердаке сарая, закопав в сено.

Назавтра, – о ужас, – к нам на самом деле пришли с обыском. Проверили за печкой, под кроватью, перевернули всё вверх дном в чулане и подсобных помещениях. В подпол не полезли. Долго топтались во дворе, поглядывая, в сторону сенника. Но нарочно приставленная к сараю лестница, видно, рассеяла подозрения – не полезли туда.

– Семечки сеете? – спросил у меня один из приезжих.

– Сеем немного, – ответила я, – а что, нельзя?

– Выращивать можно, но продавать нельзя, – сказал этот человек.

Тут Самигуллин посмотрел на меня строго и задал неожиданный вопрос совсем о другом:

– Ты продала заколку для волос дочери Акназара Саитова?

– Минзифе? Я не продавала, а обменяла на лакированный ремень, – ответила я и, поняв, куда он клонит, добавила: – Тетя Махибика привезла из Уфы много таких ремешков. У меня разных заколок несколько, мне их тетя Шарифа всегда привозит, но Минзифа положила глаз на самую красивую. Хоть и жалко было, поменялась, потому что очень хотелось иметь модный ремень. А бабушка Мунавары подарила ей удивительно красивый гребешок, купила его на свою пенсию у жены председателя.

Услышав имя начальства, проверяющие быстро засобирались домой. Выходя из дверей, Самигуллин обернулся и посмотрел на меня. Мне показалось, что глаза его светились отеческим теплом.

Получается, ту жалобу написала ревнивая тетя Махибика?! Ведь Самигуллин намекнул на нее. Наверное, подумал, что ворон ворону глаз не выклюет – не станут же проверять жену председателя, и решил отвести удар от нас и перевести разговор на нее. Эх, тетя Махи, какая ты, оказывается, коварная? Дочку уже превратила в настоящую спекулянтку. Недавно в магазин завезли уйму таких ремней, которыми она торговала в школе в три раза дороже! Знаю я и о том, что ты исподтишка приторговываешь индийским чаем. Смотри, не зли меня! Наводишь напраслину на нас за то, что пытаемся выручить деньги за выращенное своими руками. Если можешь, сама выращивай семечки и тоже продавай! Растить одно, сколько еще надо приложить сил, чтобы обработать их – срезать и подвялить шляпки подсолнуха на солнце, затем выбить семена палкой, очистить их от мусора, дать проветриться и подсушить в печи, провеять и еще раз перебрать. Только после этого ссыпаешь в мешок. Что ты умеешь, кроме как следить за мужем, злобствуя на пустом месте? Ой, тут я, кажется, перегнула палку – она же работает поваром в яслях и, говорят, неплохо справляется. Только за что же она так взъелась на мою маму?

В один из дней ответ на мой вопрос явился прямо к нам во двор в лице тети Махибики. Прошло почти полгода после того унизительного случая с обыском. Из уважения к ее возрасту мама вышла на крыльцо, чтобы встретить. А она, едва войдя в ворота, сорвала платок с головы, бросила его на землю и начала верещать:

– Распутница! Мужа тебе захотелось?! Своего не надо было отпускать! Не получишь моего мужа, поняла?! Спекулянтка!

Мама растерялась, побледнела как полотно. А та распалялась еще пуще. Я выступила вперед, грудью прикрывая маму, как тогда картэсэй пошла против Злючки Сагуры:

– Сама ты торгуешь из-под полы, да еще в пять раз дороже! Вся пенсия бабушек перекочевывает в твой карман – знаешь, что они жить не могут без хорошего чая. Вот напишу в райком! Пусть снимут твоего мужа с работы, будешь держать его дома под замком!

Выпалила эти слова и с яростью стала топтать платок тети Махи, валяющийся в пыли, а затем выкинула его за забор. Для острастки взяла в руки палку: Махи, похоже, вконец взбесилась, может и кинуться на меня. Но она не стала кидаться, вышла из ворот, шаркая галошами, и отправилась восвояси. Вроде и жалко ее. Ревность, наверное, – это болезнь, сводящая людей с ума?

Хорошо хоть, что олэсэй не было дома, близнецы увели ее в клуб, на вечер чествования ветеранов колхоза.

Не сдержалась, пошла к картэсэй и всё ей рассказала. «Мужа отдать – все равно, что душу из себя вынуть», – сказала она коротко, не разделяя мое негодование. Она же знает, что мама ни в чем не виновата. И разве можно мужа равнять с душой?

Все равно не понимаю тетю Махи, она же не видела ничего своими глазами. В тот раз, когда я чуть с ума не сошла, перепутав тетю Гульбику с мамой, никто не заметил, как дядя Акназар покидал наш двор. Даже если заметили, мало ли в чей дом может заглянуть председатель. Тем не менее, зная нравы своей деревни, некоторое время после этого прислушивалась к разговорам – никаких пересудов не было. Значит, тетя Махи как-то почуяла, что муж положил глаз на мою маму. А если дядя Акназар глаз положил на маму, зачем своей волосатой рукой обнимал тетю Гульбику?

Как река круто меняет направление, ударившись о скалу, в этом месте мои мысли быстро вернулись к сегодняшнему событию. Ведь тетя Фариза пришла за советом, за благословением к моей картэсэй, вон с какой мольбой смотрит на нее. И тетя Гуля-Гульсум, и мама терпеливо ждут, что скажет картэсэй. Но я долго не выдержала и высказала всё, что думаю:

– Для этой девочки не найдется лучшей мамы, чем ты, тетя! Забирай ее, вырасти, и будешь на старости лет окружена заботой!

Несмотря на укор во взгляде (за то, что сую нос во взрослые дела), на словах картэсэй поддержала меня: «Раз Нурия сказала, значит, так тому и быть – решайся, Фариза-килен».

Что это было – ясновидение? Внутренним взором увидела? Говорят же, если внутренний взор слеп, то человек что чурка с глазами. Кстати, а где находится этот самый внутренний взор? Да, опять в моей голове роятся вопросы, а в душе – смятение. Это все под влиянием тех самых журналов из сундука Амин-абыя. Он недавно начал выписывать журнал «Наука и жизнь», и там были приведены удивительные факты про третий глаз. Якобы, он есть у каждого, но не у всех прозревает. Не этот ли самый третий глаз имеет в виду картэсэй, когда говорит про внутренний взор? Как бы там ни было, честное слово, в эту минуту передо мной промелькнули видения, как тетя Фариза нянчит малышку, провожает в школу, выдает замуж…

3

Хотя мама тогда ни слова не сказала в ответ тете Махибике, ее несправедливые обвинения сильно потрясли ее – это я ощутила каждой своей клеточкой. В те дни редко ходила даже к картэсэй, чтобы не оставлять маму одну. Ведь эта ревнивица женщина разбередила ее незажившие сердечные раны. Почему-то часто вспоминала о дяде Рамае, безжизненное тело которого висело на дереве: как бы и мама не наложила на себя руки от отчаяния!

Мама переживала очень долго. Ходила как в воду опущенная.Затем, словно приняв какое-то решение, гордо подняла голову и больше не опускала. Я видела, что в ее душе происходят поразительные перемены. Она не любит говорить о своих переживаниях, делиться мыслями. У нее, как обычно говорят про таких, скрытный характер. Легко ли было остаться одной с тремя детьми?! Даже у меня сердце разрывалось от жалости, когда маленькие близняшки с криком «Папа!» обнимали посылочные ящики, присланные из Свердловска…

* * *

В один из таких дней, когда я не могла найти себе места от печальных мыслей, к нам средь бела дня явился какой-то дяденька. Вроде и знакомое лицо, но не могу вспомнить, кто это. В сердце закралась тревога, я почувствовала, что вдруг у меня открылся тот самый третий глаз: он пришел за нашей мамой, его намерения написаны у него на лбу!

Мама чуть растерялась, но мне показалось, что она знает о цели визита этого дяденьки. Даже как будто рада ему. «Ты очень вовремя, Самат-агай, самовар только вскипел, проходи», – пригласила она гостя к столу. Посмотри-ка, она даже знает его имя, а ведь он не из нашей деревни. Олэсэй и вовсе растерялась, без конца поглаживает свой камзол из зеленого бархата, словно стряхивая с него несуществующие соринки. Мы теперь каждый день одеваем ее по-праздничному – хватит ей трудиться, пора и нарядной походить.

За чаем выяснилось, что дяденька из деревни Таллы. Я вспомнила, что видела его на траурном митинге после незабываемой трагедии того грозового лета. Значит… У меня не осталось никаких сомнений: он пришел просить руки моей мамы. Вдовец. Он еще не в том возрасте, чтобы смириться с одиночеством, наверное, чуть старше мамы.

И тут из самой глубины души восстало глухое недовольство: неужели на свете мало других одиноких женщин? Пускай женится на Каракаш Масруре, пусть ее сын тоже растет с отцом! Хотя вряд ли она захочет вверить отчиму единственного ребенка, которого родила уже под сорок. Ой… Получается, и мы будем для него пасынками. При живом-то отце… А где он – отец?! Что ж теперь, мама должна всю жизнь терпеть горечь напраслины, сносить пустые наветы? Бывая среди «баб эсвеклы», не раз приходилось слышать, какими словами они насылают проклятия на голову самых ненавистных товарок: «чтобы век ей одной куковать, без мужней ласки». Уф! Словно во мне спорят прокурор с адвокатом. Кто одержит верх? По сути, оба они – это я. Правда-правда, во мне присутствуют несколько «я» – одна кроткая, другая решительная, иногда подает голос и злая, даже вредная. Стыдно признаться, но есть даже плаксивая «я». Как они уживаются во мне?

Близнецы ушли играть на улицу. А когда я собралась сходить к Мавлиде, мама остановила меня взглядом. Ну, если считают, что я должна принять участие в предстоящем разговоре, хорошо, послушаю.

Мужчина посмотрел на олэсэй, потом на меня и заговорил:

– Тетя Зульхиза, Нурия, буду краток: я бы женился на Гаухар, если вы не против?

Если просят и моего согласия, значит, я могу дать дяденьке от ворот поворот? Как быть?! Никогда еще до этого передо мной не ставили такой ответственной задачи. Маме всего тридцать семь, вынуждена из-за нас, как говорится, увядать как осенний цветок?

– Я согласна, – сказала я решительно. Какая-то струна во мне напряглась до боли, но я не издала больше ни звука. Однако эта боль, наверное, отразилась в моих глазах – мама тяжело вздохнула, заметив мое состояние. Все же мне кажется, что она не смогла до конца понять, какую бурю эмоций я пережила в эти мгновения, через какой высокий барьер внутренних препятствий перепрыгнула. Такие мои состояния чувствует только картэсэй. Да, в тот момент я четко представила всё – как дяденька из Таллов увезет к себе домой мою маму, как олэсэй и близнецы будут искать опору во мне, как будет страдать картэсэй. Совершенно точно осознавая, что в этом году (а возможно, уже никогда) не смогу поехать учиться в институт, поспешила подкрепить свои слова:

– Да, согласна. Но скажу прямо, агай, если обидишь маму, знай, что у нее есть защитник – я!

– У меня есть тринадцатилетний сын и десятилетняя дочь. Гаян и Лира. Их мать… в то грозовое лето… – произнес мужчина и неуклюже закончил свою мысль: – Да.

Он мне показался надежным, не глупым. В эту минуту я вспомнила, что говорила картэсэй, уходя жить в свой дом с узелком в руках: «Как замшелый камень, лежу поперек дороги снохи, а жизнь-то проходит…»

* * *

Договорились с Мавлидой сходить к озеру Тулпарсыккан. Стояла ясная погода. Дует теплый ветерок со стороны липняка, доносит еле заметный запах меда. Сейчас самое время медосбора.

Показалась подруга, она помахала мне и торопливо направилась к тропинке на Тулпарсыккан. Видно, пытается сбежать от брата Ишбирде, чтобы поговорить со мной наедине. Смотри, как решительно вышагивает, широко размахивает руками, время от времени кивает головой, будто поддакивая себе – похоже, она приняла какое-то решение.

Подруга остановилась на самой седловине подъема и подождала меня. Затем настойчиво потянула вперед, крепко взяв меня за руку:

– Быстрей, пошли на твой мыс Шахимарана, хочу испытать тебя на верность! – сказала Мавлида. В тот раз она обиделась, что мы без нее съездили на свою Италию. Поэтому мне в оправдание пришлось рассказать ей об укромном месте на Тулпарсыккане и о грезах о Шахимаране. Вот она и напомнила. Только о каком испытании речь? Тут подруга и выпалила: – Нурия, я уезжаю к Олексию!

– Собралась бежать? – хотя слова Мавлиды сильно удивили, но не застали меня врасплох, наоборот, я даже возгордилась тем, что ожидала от нее нечто подобное.

– Мы с Олексием договорились. Моя средняя сестра работает санитаркой в районной больнице, чтобы выработать двухлетний стаж для поступления в медицинский, вот через нее и поддерживаем связь, ну ты же знаешь. Подумай, что бы было, если письма с Украины приходили сюда?! Хорошо, что первое попало тебе в руки, Нурия!

– Давай, быстренько испытай меня на верность, и пошли домой – дел невпроворот, – сказала я, почему-то соврав.

– А купаться не будем? Как это – добраться до озера Тулпарсыккан и не искупаться?!

Мавлида как всегда чутко уловила мое настроение и поменяла тактику:

– На счастье или на беду – меня тянет в те края, – сказала она с поникшим видом, чуть не плача. Хорошо знает мой характер – мне только дай пожалеть кого-нибудь, готова броситься в огонь и в воду.

– А что там будешь делать? Замуж…

– Нет-нет, я не спешу замуж, поверь, Нурия. Но очень хочу видеть Олексия, каждую ночь снятся буйные кудри этого окаянного!

– Он же другой веры, – опять не сдержалась – слова сами слетели с языка. Но подруга, видимо, и сама долго думала об этом, ответила очень кратко и ясно:

– Бог – един!

Решила отойти от этой темы:

– Мавлида, а как же с учебой, ты же такая способная? Амин-абый связывает с тобой большие надежды, помнишь, с самого детства околдовывал тебя синусами-косинусами?

– А то. Олексий пишет, что только в этом году в Донецке открылся университет, где есть математический факультет. Туда и буду поступать!

– Ты же только один раз видела этого хохла, да и то еще в детстве, – не удержалась я. – И так сильно успела полюбить?!

– Да, полюбила! С первого взгляда в сердце вспыхнул огонь. Вспыхнул и не угасает.

– Асма хоть успела поцеловать своего Артура, а ты?

– Я ведь уже говорила, что ты бы первая узнала, если б это было, а ты всё не веришь.

– Верю-верю. Письма его давала мне читать, ничего не скрывала. Этот казак пишет, что влюбился в твои глаза. Олена… У тебя действительно очень красивые глаза, девчонка, ресницы густые, длинные, как у косули… А чем Алеша влюбил тебя в себя, признайся?

– Он так посмотрел на меня, Нурия, говорю же, его взгляд пронзил меня насквозь, как еще тебе объяснить?

– А потом?

– Прощаясь, на поле, он шепнул мне на ухо: «Коханна!» Я вся задрожала, даже сама испугалась…

– Говоришь, посмотрел? А сколько пялился на тебя наш Фатих своими красивыми голубыми глазами? Он даже парту выбирал так, чтобы всегда видеть тебя.

– Фатих смотрел на меня? Ты бредишь! Он влюблен в тебя, если хочешь знать.

– Не придумывай. С меня достаточно и Сабира… Я хотя бы чувствовала, что нравлюсь ему. А теперь он влюбился в одну девушку в своем училище. Сам рассказал мне: «Сначала я очень страдал, что ты не обращаешь на меня внимания, – говорит, – думал, из-за того, что я толстяк, и начал заниматься спортом. Короче, моя любовь ждала меня в училище! А первые чувства, глупые поступки от ревности к Кабиру, наверное, было лишь юношеским увлечением, репетицией настоящей любви. Помнишь «Н+К» на кирпичах, это мои проделки».

– Репетиция?! Наш Сабир так говорит, да? – подруга даже не сразу поверила в услышанное. Потом все-таки решила настоять на своем: – А я нисколько не сомневаюсь в том, что Фатих любит тебя, вот увидишь!

Тут мы прекратили разговоры о чувствах и задумались каждая о своем. Чтобы влюбиться, не обязательно родиться в одной деревне, учиться в одном классе – это я поняла давно. На примере тети Фаризы и дяди Хайруллы. А Татар-эби и дедушка Адисей?! Вот и папа нашел свою судьбу на стороне… Но эту мысль я тут же оборвала. Хватит всю жизнь страдать об отце. На прошлой неделе пришло от него письмо к картэсэй: «Мама, не могу не поделиться своей радостью – у нас родилась дочь, назвали Майя (Майсара по-нашему). Сноха твоя – башкирка, но выросла в городе, поэтому родного языка почти не знает. А вот Майю я научу говорить по-башкирски. Когда подрастет немного, я привезу ее к тебе, познакомлю с сестрами, братом».

Приезжай, папа, приезжай, подразнила я его про себя, покажись своей маме, брошенным детям! Интересно, а на кого похожа эта Майя (моя сестра по отцу)? Наверное, не такая умная, как Камил, и не такая красивая, как Камила! Поделом тебе, родилась девочка, значит, Камил – единственный Карамурзин. Хотя, он тоже Акчурин, как и я. А Майя, наверное, носит фамилию отца?

– Нурия, стань хранителем моей тайны, – сказала Мавлида, возвращая меня в данный момент. Тем не менее, я успела поймать себя на мысли: надо уговорить маму родить от дяди Самата!

– Я скажу только тебе, куда поехала. Сестры не смогут скрыть от отца, Ишбирде вообще не в счет, а мама тут же раскиснет. Когда поступлю, сама сообщу домашним: главное – институт, а где он находится, папе без разницы.

– Тогда сразу скажи им.

– Если говорить заранее, папа скажет, что и в Башкортостане много институтов, начнет перечислять: Уфа, Стерлитамак, Бирск… А сообщу, что поступила в Донецке, где конкурс, мол, был вдвое выше, чем у нас, даже станет гордиться мной.

– А если не поступишь?

– Поступлю! – ответила Мавлида уверенно.

Я тоже в этом не сомневалась, просто спросила для порядка.

– А не могла уехать, никого не предупредив?

– Нет, тогда получается, как измена, что ли. Потом же надо будет оправдываться перед отцом. А я скажу, что предупредила Нурию.

– Тоже мне – важный аргумент. Амин-абый будет так орать на меня, что случится землетрясение.

– Сначала покричит, потом похвалит за верность подруге. Кстати, куда ты будешь подавать документы? В Уфу или Стерлитамак? – Наконец-то, внимание переключилось на меня.

– В этом году – никуда.

Мавлида спокойно восприняла эту новость:

– Когда тетя Гаухар переедет в Таллы, старушки и близнецы останутся на тебя… Выработаешь стаж, говорят, для педагогических вузов достаточно и одного года, и поступишь на заочное отделение. – Подруга словно насквозь видит меня? Узнала и про маму (значит, знает и вся деревня), похоже, у наших Тулпарлов есть тот самый «третий глаз», зорко следящий за каждым односельчанином.

– Я так и думала… А вот сейчас, услышав твой совет, окончательно убедилась, что для меня самым удобным будет заочное обучение.

– Нурия, тогда дай мне взаймы те деньги, что дядя Баязит прислал тебе для института, ведь Украина – не ближний свет… Мне дали только с расчетом на Уфу.

– Папа прислал пятьдесят рублей, картэсэй дала еще пять – я богатая. Ладно, а сколько тебе надо?

– Хотя бы десять рублей…

– Заходи вечером, дам тридцать. На чужбине деньги пригодятся.

Тут мы обнялись и расплакались. Не от горя, конечно. От радости, что ли? Не пойму.

Искупавшись в Тулпарсыккане, почувствовала себя очистившейся как снаружи, так и изнутри. Любовалась на Мавлиду: она постройнела, волосы стали гуще – если раньше заплетала их в одну тоненькую косичку вместе с ленточкой, то теперь у нее две толстые косы. А ресницы?! Редко какая девушка не позавидует загнутым вверх бархатистым густым ресницам Мавлиды. Она так красиво взмахивает ими, может, даже не догадываясь, как это очаровательно. Изменилась моя подруга (а что, мне одной, что ли, каждый раз меняться?), в ее искрящихся карих глазах появилась решительность, живость. Пожалуй, созвездие Скорпиона начинает оказывать на нее свое влияние. Увидел бы ее нынешнюю тот донской казак, честное слово, не удержался бы на ногах.

Взявшись за руки, мы побежали вниз с пригорка. Хотя спускались вниз, нам почему-то показалось, что мы восходим вверх. Таким, наверное, было состояние души, предчувствующей неведомые новые просторы, открывающиеся перед нами.

По пути домой решила зайти в Отчий дом. Наверняка, и картэсэй уже слышала, что дяденька из Таллов сосватал маму. Надо заглянуть ей в глаза, чтобы понять, как она восприняла эту новость. Собралась с мыслями, которые немного разбежались после встречи с Мавлидой. Смотри-ка, как умело решила схитрить: и не обманывает родителей, и правду до поры, до времени не говорит. Из нее получится мудрая женщина. А из меня? Не знаю… Мне, к примеру, не хватает каких-то навыков, необходимых в жизни, гибкости характера. Понимаю, что это из-за того, что росла в неполной семье, не было наглядных картин взаимоотношений жены и мужа, отца и детей.

Только открыла калитку, картэсэй уже встретила меня на крыльце, озадачив какой-то незначительной на первый взгляд проблемой:

– Покажи Камиле дорогу на Биксэнэй, колокасым. Твои маленькие ведра и коромысло на прежнем месте, в сенях. Сейчас она будет носить мне воду из родника. Курэнле рядом, воду оттуда для хозяйственных нужд может таскать и Камил. У меня всего одна коза и десять кур…

Я не стала сразу сообщать ей новость про маму. Ждала, что она сама начнет разговор, ведь такая весть не могла миновать ее ушей. И дождалась:

– Напоминаю, что пора приучать близняшек к домашним делам, в их возрасте ты уже всё умела делать. Тебе одной будет трудно успевать на два дома?! – Картэсэй правой рукой погладила левую грудь. Видно, новость о маме задела ее за сердце, хотя, что в этом странного? Нелегко и мне – каково это, если твою родную маму забирает какой-то чужой человек?! В прошлом году продавали годовалую телочку на тот конец деревни, где жили Аньки, так жалко было расставаться. А на этот раз маме предстоит покинуть наш дом… – Пока есть силы, – продолжила бабушка, – буду тебе опорой, не бойся, колокасым. Нас четыре женщины (мы вдвоем и олэсэй с Камилой), не подведем. Долго она ждала Баязита моего, не опозорила перед людьми. Я довольна ею. Знаю род Саматуллы, работящие, хорошие люди. Даст Аллах, повезет еще твоей маме.

– Иншалла, картэсэй. И моей маме, наверное, полагается своя доля мужской ласки, – сказала я и прикусила язык. Быстренько повернула тему разговора на другую, неожиданную даже для меня самой сторону: – Ты осталась совсем молодой после смерти дедушки Сатыбала, неужели никогда не задумывалась о новом замужестве? Хотя, вроде уже спрашивала тебя об этом, когда еще была маленькой.

– Нет, не задумывалась, – с улыбкой ответила она и подвела итог нашему разговору: – Не придется теперь моей снохе переживать за дрова и сено, терпеть ложные наветы. За мужем будет как за каменной стеной, никто не посмеет обидеть.

Вот еще одна философия – за каменной стеной?

Дядя Самат увез маму в Таллы. Приехал вместе с сыном и дочерью на лошади, запряженной в телегу, застеленную красивым паласом. В знак благословения пришла ее провожать и картэсэй. Спасибо ей – она очень порадовала и поддержала честь мамы перед людьми. Оказывается, дочка дяди Самата учится с нашими близнецами. В глазах сына, почти уже подростка, затаилась глубокая грусть. Рассеется ли она когда-нибудь? Не так-то просто пережить горе утраты родного человека. Знаю по себе: сколько страдала, когда папа уехал от нас в чужие края… А мама этих детей ушла туда, откуда не возвращаются никогда.

Вечером прибегала Мавлида, я сунула ей в руку деньги, сняла с себя и подарила заколку для волос на память – она всегда любовалась этим украшением, отливающим серебром. А подруга задала неожиданный вопрос:

– Нурия, а когда ты видела косулю?

– Никогда. А почему ты спрашиваешь?

– Сама же говорила, что у меня ресницы как у косули.

– А-а… Это Асма рассказывала про косулю, они с отцом встретили ее на охоте. Косуля выбежала прямо им навстречу! Отец направил на нее ружье – реакция, как говорит Бурехуккан-олатай. Асма сказала, что это красивое животное с тонкими длинными ногами. Отец ее удивился: «Косуля очень осторожна, быстронога, как же она рискнула выйти на поляну и даже не убегает, увидев людей?» – и положил ружье на землю. Тут они заметили, что у косули глаза полны слез… Тогда и обратила внимание Асма, какие красивые и длинные у нее ресницы.

– И они застрелили такую красавицу?!

– Нет, что ты?! Заметив, что из вымени косули побежала струйка молока, отец Асмы понял, что ее теленок попал в какую-то беду. И вправду, следуя за косулей вглубь леса, обнаружили ее детеныша, попавшего в капкан! Они освободили его, перевязали поврежденную ногу бинтом и отпустили.

– У охотника, наверное, медикаменты всегда с собой, в лесу-то может случиться всякое, да ведь? – Такое заключение сделала Мавлида, словно доказала теорему и тут же заговорила о другом: – Оказывается, Аюсы и в самом деле собираются ликвидировать. Половина населения уже переехала в районный центр, там планируют открыть башкирскую школу. Когда вырубят все делянки, и из других лесных поселков людей собираются переселить туда же.

– Асма говорит, что даже если останется там одна, не покинет Аюсы, пока не дождется Артура. Ей ведь надо учиться только один год, до следующего мая. Артур ей пишет: «Жди, Асенька, жди, моя лесная фея, первым делом к тебе приеду». А его родителей еще в прошлом году увезла с собой их дочь из города Тобольска.

– Ой, знать бы, что нас ждет в будущем! – сказали мы почти одновременно и долго смотрели друг на друга. Я поделилась своим предчувствием:

– Ты надолго покидаешь Тулпарлы. Но вернешься, через много лет…

Мавлида ничего не сказала. Оно и понятно, сегодня ей важнее уехать, она пока не думает о возвращении.

Через два дня она уехала на автобусе, который проездом в Уфу останавливается в конце нашей деревни. Там пролегает Оло юл, значит большак, который соединяет Тулпарлы со всем миром. Одна я знала, куда держит путь моя подруга. Хотя, наверняка, знает об этом еще один человек, парень с берегов Дона, большой реки, про которую я читала только в книгах. Знает и ждет?!

* * *

Есть у нас несколько куриц, которые норовят снестись где-нибудь на стороне. Решила забраться на чердак сарая, чтобы поискать их кладку. Поднимаясь по лестнице, оглянулась по сторонам и заметила всадника на дальнем конце деревни. Неужели Кабир?! Он один держится так прямо на седле, чуть подавшись вперед. Хотя никогда и не наблюдала, как другие скачут. Похоже, все пуговицы расстегнуты – рубашка развевается, словно парус. А за ним кудряво клубится пыль – оказывается, издалека даже столб пыли выглядит очень красиво.

Кабир сейчас на каникулах. Вижу его почти каждый день. Иногда встретимся на улице, поговорим и… как будто всё больше отдаляемся друг от друга после каждой встречи. Не знаю, как ему, а мне кажется именно так. Он теперь городской, одевается и разговаривает по-другому, без местного акцента, на чистом литературном языке. Часто замечаю, как он поднимается на Караултау с каким-то четырехугольным предметом за плечами. Наверное, рисует. Вспомнила: тот предмет называется мольбертом. С вершины Караултау открывается чудесный вид на деревню, свекловичные плантации, пойма безымянной речушки. За ней – хлебные нивы, а еще дальше – Оло юл, по которой мчатся машины. Бывало, в детстве я часами наблюдала за дорогой. Она увела отца и больше не вернула… Но дорога здесь ни при чем, она тянется в обе стороны: хочешь – уезжай, а хочешь – приезжай! Дорогам-то все равно, у них своя задача в этой жизни.

Я встречаю каждое утро на тропинке к Биксэнэю. Мои ноги пока не ведают более дальних дорог. Зато у меня мысли не знают границ, именно на этой тропинке они медленно распускаются и собираются обратно в клубок, ничуть не спутываясь. В этом клубке становится всё больше узелков, завязанных на память.

– Красивая ты, Нурия!

Зачерпнув полные ведра воды, положила коромысло на плечи и по привычке загляделась в «зеркало» Биксэнэя, рассматривая свое отражение. Я не стала сразу оборачиваться на голос. Вроде Кабир, но голос был густым, мужским. Тем не менее, знаю, чувствую каждой клеточкой своей: это он – Кабир!

– Впервые слышу, оказывается, я красивая, – пытаюсь отшутиться.

– Я и должен первым сказать тебе об этом!

Я могла бы спросить: «Почему именно ты?» Но точно знаю, что он ответит: «Потому что я люблю тебя!». Даже слышу, как его сердце кричит об этом. «И я люблю!». Это уже говорит мое сердце, точнее, готово откликнуться. Но я не должна давать Кабиру повода для признания!

– Эй, вру – уже сотни раз мне говорили об этом олэсэй, картэсэй и мама. В их глазах я даже самая красивая в мире.

– Нурия, на этот раз я не уеду, пока не объяснюсь с тобой. – Голос у него дрогнул. Казалось, он даже внимания не обратил на мою попытку обратить всё в шутку. – Между нами невидимая преграда, но я не понимаю – отчего. Приходи сегодня на околицу, на улицу Анки.

Я кивнула в знак согласия и поспешила домой по узкой тропинке, рассчитанной на одного человека. Кабир вслед насвистывал знакомую мелодию песни «Нурия». Помню, как дядя Хайрулла напевал ее мне, маленькой Нурие, а я зачарованно смотрела на огонь в кузнице… Сейчас мне показалось, что сердце выпрыгнуло из груди и упало на горящие угли! Хорошо, поговорим, всё выясним, Кабир… Эта мысль окатила моё разгоряченное сердце холодной водой. Когда Хайрулла-агай окунал раскаленное железо в воду, оттуда с шипением вырывалось облако пара, и кузницу на миг окутывало густым туманом. В эту минуту мне показалось, что вдруг я осталась в окружении такого же тумана, и растерялась. Но не стала останавливаться, ноги продолжали во всю прыть бежать по знакомой тропе.

Вернулась домой и нарочно вылила ведра в бочку, подставленную под сток для дождевой воды с крыши. Пошла снова на Биксэнэй, по дороге искала глазами следы Кабира, но напрасно. Июльская трава еще крепкая, гибкая – едва пройдешь по ней, как она уже поднимает голову. Друг мой, Кабир, ты еще, как та трава, молод и силен. Ты не сломаешься из-за того, что кто-то не ответил на твою любовь. Пойми меня, я не пощажу и себя, и свои едва зарождающиеся чувства.

Хорошо, хоть картэсэй не заметила, куда я вылила воду. Придя с родника второй раз, слила воду в тот большой горшок с белым нутром и долго вглядывалась в нее, пытаясь увидеть свое отражение. Но прозрачная вода в посуде с белым дном не отразила моего лица.

Вынесла из чулана аккуратненькое коромысло и маленькие ведра: завтра возьму с собой на Биксэнэй и Камилу. Картэсэй наблюдала из окна, кивнула мне в знак одобрения.

Как только вышла на улицу, чуть качнулись лебеди на воротах тети Гульбики, и оттуда выбежала Мунавара.

– Нурия-апай, подожди, у меня к тебе дело! – крикнула она. – Тетя Гульбика сказала, что не найти лучшего советчика, чем ты. Как хорошо, что сразу встретила тебя, вот держи!

Она сунула мне в руки какую-то тетрадь. Открываю – вроде стихи? Знаками спрашиваю: чьи? Девчушка ткнула пальцем себе в грудь и тут же исчезла за воротами. Чудно?

Пришлось вернуться в Отчий дом. Она же хочет, чтобы я скорее прочитала, дала оценку. Я иногда писала стихи к праздникам или для стенгазеты, видно, поэтому и доверила Мунавара мне свою тетрадь.

Зашла в переднюю, открыла первую страницу… и зачиталась. Столько уместилось эмоций на двенадцати страницах тоненькой тетради! «О Боже, она же поэтесса, эта Мунавара!» – воскликнула я не в силах удержать восторг в себе. Два-три ее стихотворения прочитала вслух для картэсэй, которая все это время молча поглядывала на меня, занимаясь своими делами.

– Послушай, как она обращается к нашей горе: «Я – орлица, выше белой твоей скалы парит моя любовь к тебе, Акбиек, сердце и верность моя, тебе, Акбиек!» Я тоже люблю Акбиек, но не смогла бы так написать об этом! Без слез нельзя читать ее стихи, посвященные маме:

Виновата ль я?! Боль твоя,

Словно стрелой, пронзила сердце.

Я стерплю, мама, я пойму,

Если тебе от этого легче…

– Без сомнения, у нее поющая душа, израненая... – сказала картэсэй. – Невзгоды детских лет не проходят бесследно – телесные раны ничего не значат по сравнению с душевными. А у нее болит душа… ищет защиту у Акбиека.

– Мои стихи типа «Здравствуй, зима, белыми снегами ты укрой поля», оказывается, такие наивные. Вообще-то, никогда и не считала себя поэтом.

– Я же говорю, что ты – бэйэнсе. Будешь слагать разные истории.

– Эх, и никаких бэйэнов-рассказов пока еще не сочинила… Вот олэсэй умеет рассказывать увлекательно и складно, со всеми подробностями. Я пытаюсь иногда записать ее повествования. Картэсэй, а почему в памяти остаются лишь некоторые события и люди, а другие забываются?

– Не растеряй того, что зацепилось в памяти, колокасым, жеребеночек мой. Память избирательна, она сама отделяет зерна от плевел. А что однажды заняло место в глубине души, то в свое время вырвется наружу. Да, сваха умеет и петь, и складно говорить. Ты прислушивайся к ней, когда-нибудь все пригодится.

Тетрадь Мунавары просто поразила меня. Даже про Кабира забыла на некоторое время. Хоть и знаю силу и воздействие слова, никогда еще не была настолько очарована им. Приходилось слышать горькие слова от Злючки-Сагуры и ревнивой Махи – чуть не задохнулась от обиды. Читала о любви Нэркэс и Хаубана – окуналась в мир сладких грез… А эта простая девчушка, выросшая по соседству, поразила до глубины души. Нет, она не простая девчушка, она – поэтесса! Если уже умеет так сочинять, каких высот сможет достичь, когда выучится, наберется ума и жизненного опыта?

Порадовалась я и тому, что сама ничуть не позавидовала Мунаваре. Сам Всевышний одарил ее таким талантом. А как можно завидовать тому, что дано Богом?

Выхожу из ворот, а Мунавара уже поджидает меня с нетерпением и вопросом во взгляде:

– Ну, как?

– Здорово! Давай, перепиши, и отправим в редакцию областной газеты «Ленинец». Уверена, опубликуют! Я постоянно читаю ее, такие стихи, как твои, встречаю не часто.

– Может быть, сначала попробуем в районную газету или в журнал «Пионер», Нурия-апай?

– Нет, ты уже переросла журнал «Пионер», только в «Ленинец»! А в районку нужно отправить. Пусть и земляки узнают о своей юной поэтессе.

– Ты серьезно?!

– Неужели я похожа на лгунью! Не обижай меня… Иди, немедленно перепиши, отправь письмом в редакции, а тетрадь оставь на хранение у тети Гульбики, чтобы не потерялась. Чувства, что речной поток, каждая волна лишь однажды прибивается к берегу, упустишь ее – за хвост не поймаешь. Недавно мне в голову пришли хорошие строчки, но я понадеялась на свою память и не записала. Позже попробовала вспомнить, куда там – упорхнуло.

– Со мной тоже случалось такое, – сказала Мунавара (хорошо, что не почувствовала, что я прихвастнула), – теперь стараюсь сразу записать на бумаге. Сейчас во мне зреют стихи про тех голубей, – кивнула Мунавара на лебедей на воротах.

– Так это голуби? А я всегда ломаю голову, – лебеди или гуси.

– Это кто как видит, – заметила девчонка. Да уж…

* * *

На свидание с Кабиром пошла со спокойной душой. Наверное, само провидение направило Мунавару ко мне навстречу – я убедилась в правоте своих пока еще смутных раздумий. Да, непросто будет своими руками вырвать из сердца едва зарождающееся чувство первой любви… Но разве стихи юной подружки не показали мне великую силу страданий, которые закаляют сердце?

Встретились у того самого бревна, сидя на котором мы когда-то играли в колечко. Знаю, это дуб, ему не страшны ни дождь, ни снег, только тверже становится. Сколько поколений детей нашей деревни выросло, играя около него? Неизменен даже куст крапивы у этого старого бревна, помню, как она злобно обожгла мне ноги, когда я поцеловала Кабира. Крапиву ругают, топчут, вырывают, а ей хоть бы что – каждую весну вновь поднимает голову, потому что здесь ее корни…

Присели. Кабир не усидел на месте, ходит взад-вперед вокруг бревна – все тот же Торопыжка. Он в белой футболке с короткими рукавами, от загорелых мускулистых рук, веет силой. Если позволить, эти руки могли бы легко поднять меня, как пушинку! От этой нечаянной мысли по телу пробежала такая горячая волна, что я тоже вскочила на ноги.

Кабир с нетерпением шагнул мне навстречу, попытался взять за руку. Словно пораженная током, резко отдернула пальцы. Отчего, разве мало мы гуляли здесь, взявшись за руки, делясь своими мечтами?! Это было в детстве, в отрочестве…

Снова сели на бревно. Оно гладкое и теплое – если погладишь, напоминает ладони олэсэй. Я пытаюсь думать о чем-нибудь отвлеченном, лишь бы не о предстоящем разговоре.

– А нельзя было поступить в училище после одиннадцатого класса? – спросила я Кабира, заранее выискивая причину для того, чтобы отвергнуть его слова признания, насквозь вижу, именно за этим он позвал меня. – Или мог бы уйти после девятого, зря проучился в десятом…

Кабир подробно рассказал, как это получилось. Уфимский журналист, приехавший написать об охотнике, беркутчи Бурехуккане, узнал, что его юный помощник увлекается рисованием, побеждал в республиканских конкурсах среди школьиков и увез несколько его работ, и показал знаменитому художнику. А тот позвонил директору училища, мол, нашелся юный талант. Затем, посоветовавшись, они вышли на руководителей РОНО и пригласили Кабира на учебу. Приняли сразу на второй курс, так как в первый год обучения уроков мастерства предусмотрено не так много. А обязательные темы он осваивал отдельно, после основных занятий. (Получается, там связывают с Кабиром особые надежды?)

– Значит, это было задолго до того, как вы отпустили Ыласына на волю… Я видела ваши фотографии в областной газете.

– Хотел сразу тебе рассказать обо всем, но передумал, чтобы не опережать события. Когда получил приглашение, отец сильно обрадовался, видимо, подумал, что хоть кто-то в семье получит достойное образование. Дедушка Бурехуккан тоже дал благословение. Несколько раз подступался к тебе, чтобы все объяснить, а ты не стала меня слушать, обиделась…

– Я поняла, что дорога для тебя предначертана Всевышним, было бы грешно отказаться от такой возможности, Кабир.

– Нурия, зачем ты рассуждаешь, как столетняя бабка, издеваешься, да? Хочешь сказать, что я мечтатель-пустобрех?

– Нет, ты не просто мечтатель, ты – фантазер! Так говорил Бурехуккан-олатай, когда впервые показал мне твои картины.

– Так ты их видела?

– Кабир, я давно знаю о твоих способностях. Только слепой не заметит настоящего искусства. А я, смею думать, обладаю неким вкусом, так как постоянно знакомлюсь с журналами, что выписывает Амин-абый. Там пишут о всемирно известных художниках, публикуют репродукции картин, хранящихся в Лувре, Эрмитаже, Третьяковской галерее.

– Да, Париж, Ленинград, Москва!.. – поддавшись чувствам, Кабир порывисто вскочил с места, устремив вгляд на горизонт, где догорала вечерняя заря. А я увидела в его глазах отражение тех загадочных далей, где витали его мысли. Мысли друга были так далеко, в этот миг он забыл даже обо мне. Его мечта летала уже не над небом родных Тулпарлов, а расправляла крылья в необьятном волшебном небосводе творчества.

О Всевышний! Как хорошо, что ты раскрыл передо мной мир Кабира, показал его горизонты! Иначе я могла бы стать камнем, подвешенным к его крыльям. Всем сердцем чувствую, что он любит меня. Но… Четко представляю, что мое место пока в этой деревне, даже на этом бревне у околицы, где теперь играют наши близнецы. А Кабир? Пусть он летит навстречу своей мечте!

– Ты свободен – лети! – неожиданно для себя высказала я вслух свои мысли. Руки мои устремлены ввысь, словно отправляю птицу из клетки в свободный полет.

– Не отвергай мою любовь, Нурия! – сказал взволнованно Кабир, – настоящие чувства приходят к нам лишь однажды.

– Знаю, их испытывает только один из тысячи, – ответила я и зачем-то добавила, – так говорит картэсэй. – Не буду кривить душой, вообще-то эти слова я добавила сознательно, так как в эту минуту мне очень нужна была поддержка самоотверженного духа Мудрой Райханы.

– Неужели ты не понимаешь, что мы из той одной тысячной?.. Понимаешь! Ты же моя половинка, с такими же чувствами и фантазией! – Я не стала отвечать, хотя знала, что он прав. Ведь и я представляла свои мысли как киноленту, сочиняла легенды из хранящихся в памяти событий.

А он всё настаивал, ему был нужен прямой ответ сейчас, сию минуту:

– Скажи, Нурия, будешь мне писать?

– Писать? Конечно, буду…

– Письма любви?

– Другу детства?!

– Детство прошло, Нурия! Раскрой глаза – пришла молодость, любовь пришла!

– А ко мне еще не пришла!

Уф, кажется, отвертелась. Но как тяжело лгать, сознательно отказываться от своих первых чувств?! Я так решила. Заранее взвесила всё на чаше весов своего сердца и разума.

– Ты любишь только себя!

Неужели Кабир такого мнения обо мне? Может быть, мы оба переживаем всего лишь «корь» первой любви, как говорил тот ученый? Пройдет-забудется… Жизнь расставит все по своим местам. А пока нужно просто пережить эту душераздирающую боль.

Удивительно, откуда в Кабире столько терпения, настойчивости? Если бы это был тот самый Торопыжка, которого я знала, он давно должен был махнуть на меня рукой и уйти. Но он не собирался отступать, продолжал доказывать:

– Ты выбрала Сабира, да?

– С чего ты взял?

– Потому что он любит тебя. И Фатих тоже…

– Сабир нашел свою любовь, сам написал мне об этом, – сказала я и, похоже, обозлившись на себя, что приходится оправдываться перед ним, добавила:

– Влюбленность, любовь, страсть – кто же видел этих троих?!

– Я видел! Ты – моя любовь, мои мысли и чувства, Нурия!

С этими словами Кабир вдруг крепко обнял меня. Сердце его гулко билось, всё тело напряжено – я с трудом вырвалась из этих тисков. Но он продолжал держать меня за плечи, с мольбой вглядываясь в мои глаза. На мгновение мне захотелось прижаться к нему, одарить нежным взглядом. Остудить бы своими ладонями его разгоряченный лоб, погладить бы по темным вьющимся волосам: ой, неужели я испытываю к нему и материнские чувства?!

Сколько бы ни пыталась отучиться от привычки вести себя по-детски, я вновь сорвалась: взяла и опрометью побежала прочь. Кабир сделал пару шагов и отстал, мягко отпустив мою руку, которую успел схватить в последнюю секунду…

На следующее утро, проснувшись спозаранку, еще до ухода деревенского стада, я вышла на крыльцо. Мысли и чувства, охватившие меня с вечера, никуда не ушли, прочно заняли свое место в моей голове и в сердце. Наверное, в эту минуту не было на свете другого человека, которому было бы так же грустно, как мне. Хотя нет, есть один такой – Кабир! Вон он стоит на каменном уступе на самой вершине Караултау.

Еще две недели каждый день наблюдала его фигуру на том уступе. Знаю, что он не слоняется там без дела, а рисует. Даже под проливным дождем! Соорудил что-то вроде навеса над головой и продолжал работать. Может быть, рисует дождь? А в один из дней, когда шел косой ливень, широкая яркая радуга пролегла от того места, где стоял Кабир, до моих ног. Мне хотелось добежать до него по этому мосту!

А онажды на рассвете я не увидела знакомой фигуры на уступе Караултау. Уехал Кабир в Уфу.

4

Тайком сходила на урему, где когда-то шустрая черноглазая девочка и шестеро мальчишек играли в прятки. Спряталась под лопухами и даже тихонько подала сигналы друзьям, которые будто так долго ищут меня… Хотела представить себя озорной, смелой девочкой, но вдруг стало стыдно перед той маленькой прямодушной Нурией: она бы не позволила себе так раскиснуть.

Словно только меня и ожидала, с излучины Курэнле выпь издала бычий рев. Мое неожиданное вторжение, конечно же, насторожило обитателей этой идиллии. Похоже, уже расцвел багульник – горьковатый его аромат донесся издалека, со стороны озера Тулпарсыккан. А прямо под ногами выросло целое семейство грибов-краснушек. Что-то раньше я их не замечала. Зачем-то набрала целую горсть дождевой воды со шляпок этих грибов и стряхнула ее на траву. При этом мои глаза отчаянно искали следы детства…

Оттуда напрямую отправилась к Амину-абыю. До этого старалась не попадаться ему на глаза, чтобы он не начал расспрашивать о Мавлиде. А сейчас нужен совет, возможно, и отругает хорошенько – лишь бы помог мне выйти из этого состояния оцепенения.

– Нашел тебе работу, Нурия, именно ту, которая как раз подходит для тебя! – встретил меня учитель. – Ты, оказывается, решила учиться заочно?

– И что это за работа, абый?

– Пионервожатая уходит в декретный отпуск, вот и заменишь ее. Дальше будет видно. Ну как, согласна?

– Конечно! Спасибо большое, Амин-абый.

– Тогда беги к директору, я уже говорил с ним о тебе. Надо скорее сообщить в РОНО, чтобы включили тебя в тарификацию. И прежняя пионервожатая, пока не родила, успеет ввести в курс дела, передаст ключи от пионерской комнаты. Кстати, там немало разных принадлежностей: горны, барабаны и тому подобное. Пересчитай все аккуратно и прими по акту под роспись.

– Хорошо, что предупредили об этом, абый.

Все же Господь благосклонен ко мне! Вот как удачно разрешилась моя судьба. А то я уже со страхом представляла, что придется пойти на свеклу. Дело то знакомое, не переломлюсь, но как на учебные сессии поедешь в страду? Доселе студенток-заочниц среди свекловичниц не водилось? Хотя я бы стала первой, ибо поклялась, что обязательно получу образование.

– Но, Нурия, имей в виду… – когда Амин-абый не может решиться высказать свою мысль, он начинает чесать себе затылок или теребить уши, как, например, сейчас.

– Абый, ну, скажите, в чем дело, – не выдержала я.

– Да-да… Нурия, не забывай, что теперь ты станешь воспитателем подрастающего поколения!

– И?

– Не упоминай имя Аллаха в советской школе, держи его при себе. Думаю, что Райхана-апай привила внучке свои религиозные взгляды, но среди учеников – ни слова об этом! Мы же растим атеистов, как бы там ни было.

– Поняла. Зарубила себе на носу.

Не успела обрадоваться, что не зашел разговор о подруге, как учитель сообщил: «Пришло письмо от Мавлиды. В Уфе у нее документы не приняли, так как список абитурентов был уже переполнен. Нынче особенно много оказалось медалистов. Вдвоем с одной девушкой взяли и рванули в Донецк, решили там попробовать силы. Экзамены придется сдавать на русском языке – справится ли? Оказывается, она говорила тебе, что дойдет хоть до самой Москвы, но не вернется домой, пока не поступит в институт?».

– Разве есть институт, куда бы не смогла поступить Мавлида, – затараторила я, чтобы отвлечь внимание учителя от себя. – Моя подруга удивит еще всю Украину, кто они против нее, кукурузники… – Но вдруг запнулась, заметив его укоризненный взгляд, и поспешила прочь.

Харис и Фатих не смогли поступить в мединститут и вернулись домой. Но, похоже, не особо расстроились, говорят, что после армии их примут вне конкурса. А призовут их уже этой осенью. Ашрафа в армию не возьмут, у него обнаружили плоскостопие. После комиссии ребята некоторое время подшучивали над этим его недостатком, но быстро забыли. В его походке, и правда, есть какой-то изъян. Однажды он собрался проводить Асму, а та пресекла его попытку: «В деревне Аюсы и без тебя хватает косолапых». А для Ашрафа этот дефект вовсе не помеха (не болезнь же!), первый парень на деревне – передовой механизатор. Кабир в этом году не пойдет в армию – походатайствовали из училища, чтобы смог завершить учебу. Харис с Фатихом виделись с ним. Оказывается, руководитель Кабира и во время каникул решил с ним позаниматься индивидуально. Он еще спросил ребят: «Может быть, и у вас есть такие же способности?» У нас, что ли, рассадник художников? От Ахияра пока нет никаких новостей, наверное, летом у строителей горячая пора. Хотя все же одна весточка от него была: говорят, он прислал письмо дяде Акназару с обещанием построить склад для колхозного зерна. Предложил заранее заготовить побольше камня на Кырластау. А Сабиру повестку, должно быть, вручат после окончания училища, ему еще год учиться.

Ничего удивительного в том, что Харис и Фатих провалили экзамен по химии. По деревне ходили слухи, что наш учитель по данному предмету купил свой диплом. Я предполагала, что наши ребята не доберутся даже до конкурса. Хотя, предчувствие тут не при чем – это, скорее, логика. Именно Амин-абый приучал нас с Мавлидой мыслить логически, и вот результат – я заранее ясно предвижу некоторые вещи. Мавлида же – воплощенная логика, все может с математической точностью обосновать и доказать. Однако... я не нахожу никакой логики в ее безоглядном доверии этому Олексию – Алеше, они же едва знакомы, а подруга объясняет это любовью. А, возможно, ошибаюсь я, пытаясь взвесить это чувство на весах разума, выявить все его плюсы и минусы?

* * *

В середине августа приступила к работе в школе. За это время родители получили телеграмму от Мавлиды: «Поступила, дают место в общежитии». Через неделю и мне пришло письмо от нее. Целых три тетрадных листа. На двух листах описывала черные кудри Олексия и как он называет ее «коханной». После армии парень поступил в техникум, собирается стать инженером-техником на шахте.

Перед сном положила письмо подруги под подушку. Наверное, поэтому мне приснилось, как счастливая Мавлида и ее друзья-студенты машут мне руками с противоположного берега Курэнле. Видимо, это означало, что мне предстоит лишь со стороны, с другого берега, наблюдать за студенческой жизнью.

В эту пору, до 1 сентября, в школе не так много было работы – после обеда я уже дома. Как-то на досуге вновь увлекла свою олэсэй в мир воспоминаний. Захотелось собрать больше информации для зреющей в душе киссы об Адисае из Тулпарлов.

– Помню, как появилась в нашей деревне эта сноха, какая задорная легкая была у нее походка – чужеземка же, мы все примечали, – начала бабушка распутывать клубок воспоминаний, узнав, что я интересуюсь судьбой Татар-эби. Конечно, в этот клубок вплетена и ее собственная судьба, поэтому, распутывая его, она вытягивает и витки своей жизни. Приходится выуживать из ее рассказа интересующие меня факты. Вот и сейчас, когда бабушка произнесла: – Это было в тот год, когда родился мой Зайнулла… – я поспешила повернуть ее мысль в нужное русло: «Тогда Адисай-бабай издалека привез молодую жену». – Ага, привез с тех краев, где сам проходил службу. Он был в тельняшке… Эй… В те времена и надеть-то было нечего, люди только-только вырвались из когтей страшного голода. Адисай так и ходил в этой тельняшке. – Тут я покашляла без видимой причины, и олэсэй не стала отвлекаться на тяготы голода: – Отец Адисая сложил голову на японской войне, я уже была здесь замужем, поэтому знаю об этом. Многие полегли там, среди вернувшихся было много искалеченных. Говорят, японцы тогда жестоко били из пушек…

– Об этом поется и в песне «Порт-Артур», – поддержала я олэсэй и поспешила перевести тему: – А правда, что тот кустик снохи – акация – был единственным приданым Татар-эби?

– А ее швейная машинка? В те времена она была целым сокровищем. Некоторые так и норовят обидеть пришлых снох…

Клубок покатился дальше: радости и печали, смешные случаи и трагические события, словом, житейская история всей деревни! Клубок то катится ровно и гладко, то останавливается ненадолго. За это время я пытаюсь связно представить себе услышанное.

…Бедная мать Адисая не дождалась возвращения сына с морских просторов – скончалась в голодное лихолетье. Чтобы попасть внутрь старенького родительского дома, молодым пришлось сначала скосить во дворе бурьян в человеческий рост, затем снять доски, которыми были забиты окна. Никто не встретил молодую невестку по давнему обычаю с хлебом и солью, не бросил ей под ноги подушку с добрыми пожеланиями и напутствиями. Во-первых, они приехали без предупреждения, а, во-вторых, люди едва подняли головы после долгих невзгод…

– Они, однако, быстро поднялись на ноги, – продолжает олэсэй, словно услышав мои мысли. – За годы армейской службы Адисай овладел плотницким делом. А сноха Тахура зарабатывала шитьем. Рассчитывались с ними не столько деньгами, сколько курицей или ягненочком для расплода, иногда и кое-какой посудой – в хозяйстве-то все сгодится. Когда Адисай начал строить дом для себя, всей деревней помогали ему. А та машинка снохи Тахуры до сих пор жива! У самой швеи уже спина сгорбилась... Шитье же – единственная ее радость, и за работу берет не так дорого. Тебе интересно про Адисая? – олэсэй по глазам читает мой немой вопрос и продолжает: – Жили они в согласии, средь бела дня ходили по улице держась за руки… Некоторые посмеивались над этим, но Адисай никакого внимания не обращал на них. Они дружили с моим стариком, один был рыбаком, другой, видать, скучал по морю, при каждом удобном случае любил бывать у воды. Вода и унесла его навсегда… Раньше Курэнле была широкой и глубокой рекой и в пору ледохода представляла большую опасность. Даже сейчас, разливаясь весной, время от времени показывает свой буйный нрав.

Да, Курэнле сильна и бурлива, как ни говори… Я снова представила недавнюю картину, потрясшую меня: яростно толкающиеся, вздыбившиеся льдины, маленькая веточка кустика снохи, уплывающая на одной из них, отчаянный шепот Татар-эби: «Адисай, жаным!» – и вновь испытала страх и смятение. Это чувство, легко вплетясь в дальнейшее повествование олэсэй, с головой погрузило меня в пучину ее воспоминаний.

…На берегу Курэнле стоит шум и гам – люди собрались посмотреть ледоход. Да, зрелище! Но в один момент все вокруг умолкли: то ли каждый почувствовал себя слабым и маленьким перед мощью природы, то ли задумался о своем прошлом, или же безмолвно молился, чтобы все печали и дурные поступки унесло вешними водами?

В этот момент тишину разорвал чей-то душераздирающий крик:

– Спасите! Тонет!.. Сынок!!!

Отделившись от толпы, какая-то женщина побежала вдоль берега. Сорвала шаль с головы и, размахивая ею, продолжала отчаянно кричать и бежать вниз по течению. Когда она, не помня себя, начала спускаться с берега к реке, какой-то мужчина догнал, остановил ее и, приложив ладонь к глазам, стал вглядываться в беспорядочный поток ледяных глыб: ага, вон он, мальчик-смельчак! Теперь этот сорвиголова, онемев от страха, стоит как истукан на льдине и уплывает туда, где начинаются опасные пороги Курэнле, а там льдины с грохотом обрушатся вниз… Уже ледоход начал ускоряться, теснить берега. Тут льдина, на которой стоял мальчик, треснула пополам. Вновь до небес вознесся истошный вопль женщины… Людям знаком неукротимый нрав Курэнле, никто пока не осмеливается на схватку со стихией. Все же отважился один! Тот самый мужчина снял ватник, передал его женщине и прыгнул на ближайшую к берегу льдину. По тельняшке все узнали Адисая-матроса. Затаив дыхание, народ наблюдает за ним: вот он достиг середины реки, где бодались льдины, добрался до мальчика, который наконец осознал всю опасность своего положения и громко заплакал, взял его под мышку и направился назад, перепрыгивая со льдины на льдину. Еще чуть-чуть – и они доберутся до берега, ступят на твердь земли! Но… Внезапно снизу ударил столб воды и опрокинул льдину, и она накрыла мужчину с мальчиком, свалившихся в бурный поток. Женщина закричала вновь, заставив содрогнуться сердца. В этот миг из-под льдин показался мальчик, поддерживаемый двумя сильными руками. Эти руки мощно подбросили мальчика в сторону берега, его успела подхватить женщина, стоявшая по пояс в воде...

Я вскочила со скамейки, куда мы присели поговорить и стояла, боясь открыть глаза: слушала олэсэй с закрытыми глазам, так мне легче представлять рассказанное – а тут нарисовалась такая жуткая картина!

– Сагадат из Сакмаелги, муж Хатимы, подруги снохи Фаризы и есть тот самый мальчик, – продолжила олэсэй, привыкшая к моим странностям. – Неспроста он помогает твоей Татар-эби – и дров на зиму заготовит, и сена накосит, чтобы хотя бы молочную козу держала. Некоторые даже от родного сына не дождутся такой заботы.

– Вон как, оказывается, погиб Адисай-бабай… – протянула я.

– Судьбу не обманешь, – глубоко вздохнула олэсэй. – Исходил столько морей, сверг царя, прошел сквозь огонь сражений, не утонул в морской пучине, живым вернулся домой, а тут… Тело выбросило на одной из излучин реки. Сначала нашли тельняшку, она зацепилась за ветку ивы. Хоть бы дети от него остались…

Олэсэй, похоже, устала, прервала рассказ на этом месте. И я не стала дальше тревожить ее, хотя немало вопросов повисло в воздухе. Безо всякой надобности взяла коромысло с ведрами и пошла за водой на Курэнле. Обычно я проворно спускаюсь с берега, вхожу в воду почти до самой середины реки и, не снимая ведер с коромысла, зачерпываю ими чистой воды, а затем, мягко покачивая бедрами, как учила тетя Гульбика, быстрыми мелкими шажками возвращаюсь назад. И сегодня, конечно, всё сделаю точно так же. А пока я остановилась на берегу Курэнле. Глядя на быстрое течение, заново представляю себе судьбу – известную мне часть – дедушки Адисая, а чего не знаю, додумаю сама, и волнуюсь, чувствуя, как в душе зарождается восхитительная и одновременно грустная легенда. Удивительно, что Татар-эби не уехала обратно в Крым, ведь там у нее оставались родственники… Да, еще многое надо будет выяснить. Как тогда, когда сочиняла киссу о Зульхизе и Абдрахмане, вновь ощутила себя птичкой, вьющей гнездо: что еще удастся подхватить клювиком?

5

С тех пор, как мама переехала в Таллы, я стала реже бывать у картэсэй. Воду с Биксэнэя ей носит Камила, Камил пасет козу. Но когда они гостят в новой семье мамы, конечно, приходится ходить к картэсэй каждый день. Вот и сегодня… Открыла дверь в чулан и остановилась: родной порог, Отчий дом! Пока картэсэй не подала голоса, юркнула в кладовку, в дальнем углу чулана отыскала заветную коробку с надписью «Казбек». С трепетом открыла крышку, даже прищурилась на мгновение, словно там лежат драгоценные камни и могут ослепить своим блеском. Сначала погладила нежную мягкую ткань белой ленточки, которая в моих грезах превращалась в сказочного Шахимарана! Затем поднесла коробочку к носу, чтобы вновь вдохнуть ее дух и воскресить воспоминания того памятного дня, когда впервые увидела папу, но не ощутила никакого запаха – видно, он уже выветрился. Скоро истлеет и сама коробочка, останется от нее одна пыль… Ведь прошло с тех пор двенадцать лет – это тебе не двенадцать дней!

Не тленны только мои мысли об отце, не мелеет река грусти. Правда, что-то меняется. Теперь воспоминания не столь болезненны, как в детстве, читаются по памяти как странички дневника. Тем не менее, терзания маленького сердечка не прошли бесследно, они становятся моей философией, добытой собственными раздумьями, становятся некими заветами, уроками, извлеченными из жизни. Никогда не забуду эти уроки, чтобы не повторить судьбу отца и матери, дорогих мне людей, каждый из которых одарен природой умом и красотой, достоин любви и счастья. Обязана помнить! И, исходя из этой памяти, я буду растить своих детей в полной семье, рядом со счастливой матерью и потчевать их хлебом с рук отца-кормильца, за которым семья будет как за каменной стеной! (Ведь я помню, как горек хлеб, добытый одинокой женщиной, потому что он замешен на слезах, на печали бессонных ночей…) Это значит, что мне нельзя влюбляться в человека, которого, как и моего отца, будут манить далекие горизонты. Огромными буквами я записала эту заповедь на воротах своего будущего и дала себе зарок. И это помогло мне преодолеть самое серьезное препятствие, которое было способно заставить меня изменить своему слову, – отвергнуть любовь Кабира. Мне ли не понять, что ему предначертано судьбой – это мир творчества, мир славы. Его крылатые мечты парят так высоко. Он тоже может однажды сказать, как мой отец: «В деревне нет ровни для меня…». Нужно ли мне, как моей маме, пройти через такие же муки? Нет, не надо! Хочу ли я, чтобы мои дети страдали, глядя на своих друзей, которые живут рядом с отцом? Нет, не хочу! Значит, я верно решила задачу К+Н=? Ответ: К+Н= не ровня! Но все же, все же… Остаются сомнения, может быть, стоит зачеркнуть ответ «не ровня» и оставить пока знак вопроса?

Скрипнула дверь, это картэсэй, не дождавшись меня, вышла в сени. Я бросилась к ней и, как в детстве, прильнула щекой к ее груди. Правда, теперь мне приходится сильно наклоняться, чтобы голова легла ей на грудь.

– Что тебя тревожит, колокасым? – спросила картэсэй, как всегда, нутром чувствуя мое состояние.

– Я выйду замуж только за того, кто по-настоящему полюбит меня, отречется от всего ради своей семьи! – привыкшая с детства откровенничать с ней, я выпалила свое решение, зреющее в моей голове в течение последних дней.

– Замуж?! – картэсэй была так потрясена, что коленки у нее подогнулись, так и присела на лавку.

– Да не сейчас, я имею в виду – когда-нибудь…

– Аллах! Да выпадет на долю моей внучки благовоспитанный спутник жизни, понимающий ее! – пожелала картэсэй и добавила строго: – Только мне не по душе твои слова об отречении от всего ради семьи, нельзя настолько ограничивать волю мужчины… да и женщины тоже! – И легко перевела разговор на другое: – Как там поживает девчушка Мунавара? – Но я-то ясно вижу, что картэсэй будет и будет думать о моем «замужестве», хотя сейчас и пытается сменить тему.

А в жизни Мунавары недавно произошло курьезное событие, она сама рассказала мне об этом. Старшеклассники занимались уборкой территории школы, и в это время кто-то подбросил в ее карман кусочек бересты. Девушка сняла кофточку, надетую поверх футболки, и повесила ее на забор, за это время, видно, и подложили. Она подозвала подругу Альфиру, чтобы показать ей находку, в этот момент к ней ястребом подлетела дочь тети Махи – Минзифа, вырвала из руки бересту и стала зазывать любопытных: «Письмо, любовное письмо! Мунаваре! Написал Мударис!» Девчонки тут же окружили ее и стали по очереди рассматривать кусок бересты. И в самом деле, на белой поверхности бересты было написано «Люблю. М.» Вот и начали выяснять – кто написал, кому? Привлеченные возней, бросили работу и присоединились к ним и мальчишки. Только Мударис остался стоять в стороне. Альфира быстро смекнула, в чем тут дело, и сказала: «Я знаю почерк каждого из вас, ну-ка, дайте мне! – разглядев бересту, нарочно громко объявила: – Это почерк Минзифы, буква «М» – ее! Сама написала Мударису и пытается свалить на других». Тогда все стали показывать пальцем на Минзифу и смеяться, приговаривая: «Влюбилась в Мудариса, ах, Минзифа, Минзифа!».

– Смотри-ка, письмо на бересте, а? Тогда что ж, получается, что Минзифа влюбилась в Мудариса?

– Да нет, она положила глаз на другого – на Ашрафа.

– А зачем ревнует Мудариса к Мунаваре?

– Завидует, наверное, что она хорошо учится, ладит со всеми одноклассниками. Разве не повод?

– …

Картэсэй ничего не сказала, лишь недоуменно покачала головой. А Мударис-то каков, до чего додумался?! Он младший брат Фатиха. Тот не догадался писать любовные послания на бересте. Было бы интересно! У Мудариса глаза такие же голубые, как у брата, только чуть темнее, и взгляд решительней.

В школьной жизни каждый день происходят более или менее значительные события. Недавно на пионерской линейке объявили выговор мальчику по имени Муса. На уроке труда он взял и отрезал ножницами косичку одноклассницы, вот балда. Твердит: «Хоть кожу с меня сдирайте – не отдам! Я спрятал ее, и никто не найдет». Кто же собирается кожу с него сдирать, хулиган! Неужели он, всего-то шестиклассник, влюбился в ту девочку?!

В последнее время я повсюду ощущаю дыхание любви. В голове из отрывистых воспоминаний вызревает легенда о Фасхи-Адисае и снохе-татарке Тахуре. Мунавара, Муса и другие еще слишком молоды, подождут… Но никак не могу найти время, чтобы встретиться с Татар-эби – очень много работы. Тем не менее, как-то зашла к ней.

– И-и, Нурия, милая моя, не сглазить бы тебя – как ты похорошела! – встретила она меня, как всегда, очаровывая ласковыми словами. – Вот сшила бархатный ошейник с бисером для кошечки вашей соседки Гадили. Передашь по дороге домой?

– Какая прелесть! – искренне восхитилась я ошейником из черного бархата, расшитым белым бисером. Хоть себе на шею надевай, такой он получился изящный. Вот обрадуется Гадиля-инэй, ведь кошка – ее единственное утешение, член семьи. Хозяйка зовет ее Красоткой, и на самом деле она такая грациозная. И умная. И верная. Зимой и летом часами стоят они вдвоем у ворот, ждут дядю Рашита, не вернувшегося с фронта…

– Старею, деточка, тяжело одной-то. Адисай рано покинул меня… Хоть бы ребеночек остался на память о нашей любви. Когда мы познакомились, ему было двадцать семь лет, а мне – девятнадцать. Столько воды с тех пор утекло… Недавно приснился мой суженый – в матросской форме плывет на льдине, а я бегу вдоль берега. «Жанкисэк, не бойся, прыгай ко мне!» – зовет. Я прыгнула прямо ему в объятия! И уплыли вместе на льдине, оставив деревню далеко позади. Ждет меня Адисай, тоскует…

– Интересно, а почему ты, Татар-эби, не уехала обратно в свой Крым?

– Ах ты, внучка Райханы! Пытаешься меня отвлечь, а сама уже разгадала мой сон, да? Говорят, на небесах люди сходятся со своими возлюбленными, а Фасхетдин мой, Адисай, – моя единственная любовь! Почему не уехала? Думаю, нет надобности пересказывать ту трагедию, что тогда случилась. В деревне время от времени вспоминают о таких событиях – наверное, тоже слышала? – И, не дожидаясь моего ответа, продолжила: – Никто не видел, как оказался на льдине перепуганный маленький мальчик. Дети заметили его первыми, но не знали, как быть. А бедной женщине, видать, материнское сердце подсказало, она и прибежала на берег. Рассказывали, как отчаянно она кричала, как беспомощно металась. Фасхетдин как раз собирался пойти на речку, мол, Курэнле ревет, наверное, начинается ледоход. Услышал душераздирающие вопли женщины, даже не стал дожидаться меня, побежал на берег. Поняв в чем дело, тут же бросился спасать ребенка. Когда я дошла до берега, злой рок завершал свое дело: мой Адисай исчез под вешней водой, затем на миг показался и только успел выкрикнуть: «Жанкисэк!»

Почему не уехала? Не смогла. Ухаживала за его могилкой. Его деревня стала родной для меня, люди у вас хорошие. В Крыму еще жива была мама, там же старший брат с семьей. Отец уплыл на каком-то корабле, когда мы были еще маленькими, и не вернулся. Выжили только благодаря соседке, доброй русской женщине, которая жила более или менее в достатке. В один из дней у причала встретила своего Фасхетдина. Городок портовый, поэтому моряки попадаются на каждом шагу, но эта встреча стала моей судьбой.

Татар-эби не стала даже спрашивать, зачем я к ней приходила. И дела-то никакого не было, видно, дух Адисая привел меня туда, попросил навестить его Жанкисэк? Мои вы дорогие, Адисай из Тулпарлов и его верная Пенелопа, я еще увековечу историю вашей любви!

Пока же загадала значение сна Жанкисэк по-своему: пусть он сбудется не через три дня, даже не через три года, а через много-много лет! Я первая толковательница этого сна, значит, как загадаю, так оно и сбудется.

* * *

Наш колхоз не сокращает посевы сахарной свеклы, наоборот, только расширяет. Это, пожалуй, правильно, ведь эта культура дает хороший урожай, приносит большой доход в наших краях, да и уборка стала менее трудоемкой. Техника выполняет междурядную обработку, даже прореживание всходов. Все же приходится потом тщательнее прореживать вручную с помощью мотыги. Прошлой осенью приобрели тракторы, навесное оборудование которых не только приподнимает корнеплоды, но и полностью выкапывает, предварительно очищает и складывает их в кучки. Остается лишь подрезать оставшуюся ботву и объединить четыре-пять кучек в одну большую. Нынче обещают обеспечить их даже погрузчиком. Тем не менее, труд «баб эсвеклы» легким не назовешь.

Кстати, больше к нам солдаты не приезжали. Хотя их ждали…

Та страшная трагедия преподала серьезный урок руководителям колхоза. Для каждого звена соорудили дощатые будки. Там и сям поставили туалеты. Сколотили длинные столы и скамейки на краю поля для приема пищи. Не только из района, даже из Уфы поступили распоряжения о создании надлежащих условий труда для свекловичниц во всех хозяйствах. Дядю Акназара не лишили должности председателя, ограничились выговором. И народ не стал сильно придираться к нему, оправдывали тем, что это было стихийным бедствием.

А нынче председатель вновь настроил тулпарлинцев против себя: начал расширять посевные площади за счет пастбищ. Якобы, по приказу сверху. Вспахали земли до самых подступов к Шакетау. Зачем же трогать тебеневки, где всю жизнь паслись кони, и горные склоны, в зарослях которых издавна водились зайцы и лисы, носились косули? Старожилы, в том числе и дедушка Бурехуккан, говорили, что на этих участках не уродится не то что пшеница, а даже рожь, что в былые времена Малик-бай уже засеивал там небольшой участок для пробы. Предупреждали, что и природа не потерпит бездумного вмешательства, отомстит. Так и обернулось. Первыми перешли в атаку волки Шакетау: напали на овцеферму. Казалось бы, в сентябре они не должны быть голодными, тем не менее, загрызли скотину в загоне.

Дядя Акназар вызвал Бурехуккана-олатая с пасеки, просил помочь истребить бешеных волков. Помог. Собрались мужики и пошли с ружьями на зверя.

Олатай нашел время проведать меня, зашел в пионерскую комнату. Заодно рассказал о самоуправстве председателя и о том, как отстреливали свирепствующих волков.

– Луга, заросшие мелкими кустарниками, маленькие болотца, где обитала дичь, разворотили вверх дном, распахали под посевные. Осталось только дерево Рамая: видно, у тракториста рука не поднялась на него, ведь теперь оно памятно для односельчан, – сокрушался дед. – Оказывается, у этого дерева отсохла та ветка, на которой повесился Рамай. Деревья ведь тоже живые, все понимают, только говорить не умеют… Акназар поступил очень дурно, не надо было трогать эти места, к тому же там издавна рос девясил. Волки, думаешь, почему на овцеферму напали? А потому, что их вытеснили за гору, распугали косуль, зайцев, на которых они охотились испокон веков. Теперь вот их самих убивать пришлось.

Бурехуккан-олатай хорошо знаком с повадками волков. Знает, как охотиться на них, как отвадить их от жилища человека, и, рассказывают, не раз спасал деревню от кровожадных хищников.

– Волк без причины не будет лютовать, станет беспощадным, если только его загонят в угол, – продолжал он просвещать меня, – даже когда очень голоден, он не сразу набрасывается на жертву, а долго преследует ее, до тех пор, пока та не упадет без сил. Неспроста его называют санитаром леса. А в этот раз жажда мести залила кровью глаза хищников…

Олатай не спеша повествует, как прошла охота на волков, а его рассказ фиксируется в моей памяти. Как на магнитофонной ленте. Правда, магнитофонную запись можно стереть, если поверх нее записать что-либо новое. А человеческая память – на всю жизнь, передается из поколения в поколение, может стать вечной. Вот что пишется в эту минуту на ленту моей памяти:

…На подступах к Шакетау сооорудили из частокола подобие узкого лабиринта, установили там капканы, а где- то посередине привязали козленка для привлечения волков. Недалеко от этого места залегли охотники с ружьями наготове. Вот из опушки леса выбегает стая волков. Недавняя резня затуманила им глаза, они жаждут крови. Даже самые осторожные, наблюдательные и изворотливые звери не умнее человека – они вбежали в заготовленный лабиринт. И бедный козленок жалобным меканьем хорошо справился со своей ролью… В тесном петляющем проходе некоторые хищники попали в капканы, а тех, что умудрялись вырваться на свободу, поджидали вооруженные люди.

– Ни один не сумел убежать! – мои видения мгновенно рассеялись от громкого голоса олатая. – Приведу в порядок свое подворье и снова уйду на пасеку. Картошку на моем огороде посадил правнук Мухарляма Ильяс. Такой проворный парнишка! Много ли мне надо – отплатит картошкой, чтоб на зиму хватило… Ильяс тоже возмущается, что Акназар погубил места, где росло много девясила. Говорит, неужели председатель не знает поговорку «Где водится девясил, там у коней много сил». Оказывается, он, как и все в его роду, любит лошадей. Так этот парень выкопал несколько корней девясила и пересадил их в пойму Голубого ручья. Только бы принялись… У девясила корни мощные, разветвленные, уходят глубоко в землю. Если не сильно повреждены, могут и выжить. Знаю, что там же, недалеко от того места, где родник течет вверх, на холм Верблюжий горб, изредка встречается и юшан – горная полынь, которую лошади тоже любят. Даст Бог, эти две травы вместе и расплодятся. Про горную полынь как-то по радио ученый один говорил, что она в списке исчезающих трав, а у нас росла… – После этого олатай пристально посмотрел на меня с безмолвным вопросом.

– В следующем году буду поступать на заочное отделение, туда без стажа не принимают документы, – ответила я ему.

– Хорошо, тогда я спокоен. Ты не должна оставаться недоучкой. Имею в виду, что необходимо получить диплом, без него твоя сообразительность нисшут («не в счет»)!

Я рассмеялась, Бурехуккан-олатай любит вставлять русские слова в свою речь. Самые любимые из них – это самое «нисшут», доставшиеся от командира «реакция» и «любой дурак». И он добавил, словно подтверждая мои мысли: «С дипломом в кармане любой дурак, кому двери института открыли не знания, а “волосатые руки”, сойдет за умного. Сколько смышленых ребят из-за таких могут остаться без высшего образования. Взять наших Хариса и Фатиха».

– Они настроены после армии поступить в институт.

– И поступят. Лишь бы не было войны. Америка-то никак не успокоится, все вооружается и вооружается. Наши, конечно, тоже не спят, но сколько же средств уходит в ненасытную утробу дракона войны. – В этот момент я представила себе страшного дракона с разверстой до небес омерзительной пастью, поглощающего целые мешки денег и горы всякой снеди, и содрогнулась всем телом.

– Реакция у тебя хорошая, – сказал олатай и ушел, на прощанье похлопав меня по спине, как бывало в детстве. Его уверенная походка выражала чувство удовлетворения от того, что он нужен людям, что его опыт и умения приносят пользу землякам. Опомнившись, я задала ему вопрос, который давно не давал мне покоя:

– Ой, олатай, интересно, а как Голубая речка течет вверх, то есть на Верблюжий горб? Ведь реки не могут взбираться на холм, он же высокий, почти что гора?! – Он услышал, хотя отошел уже довольно далеко, но не стал останавливаться и ответил, чуть повернув голову:

– А куда же речке деваться, вынуждена одолеть препятствие!

Реки, текущие вверх. Вот какие примеры показывает нам природа, не намекает, а прямо тычет в глаза! Общение с Бурехуккан-олатаем для меня никогда не проходит бесследно. Даже сейчас, когда уже вроде стала вполне взрослой. Я долго глядела ему вслед. Незавершенные дела, недосказанные заветы и держат его на земле, дают силы и желание жить.

* * *

На днях зашла в магазин и застала самый разгар обсуждения последней деревенской новости: известный на всю округу вор нашего села Хайри вернулся из тюрьмы. Какие уж там испытания выпали на его буйную головушку, но говорят, что он совсем обезножел. Вообще-то ноги на месте, но ходить не может. Оказывается, еще подростком он перенес серьезную болезнь, воспаление суставов вроде бы, и время от времени его эта напасть снова настигала, поэтому и на войну не попал.

Вернулась домой, и здесь олэсэй с Гульшахурой-инэй обсуждают ту же новость, вспоминают детские годы Хайри-вора.

– Говорят, сэсэния Солтанай предупреждала мать Хайривары, что у ее сына есть порочная привычка, что это – болезнь и необходимо упредить. Предлагала обратиться к помощи сильных знахарей. Та не прислушалась к советам, и вот… – слушая душевный разговор бывших соперниц, я не могла не отметить про себя еще одну из особенностей тулпарлинцев – сострадание даже к иным правонарушителям и убогим своим. Поняла, что люди так сопереживают и разделяют ответственность за грехи односельчан.

Разного рода вести и пересуды временами затихают, а через некоторое время вспыхивают с новой силой. Вот и про Хайри-вора посудачили – и забыли на время. Но вскоре он сам напомнил о себе. В деревне прошел массовый забой гусей, наступила очередь более крупного скота – овец, бычков, лошадей… Жена Хайри-вора, тетя Гильмия, попросила соседа заколоть и ее барашка заодно со своими и рано утром отвела животное к воротам соседа, где привязала его к столбу и ушла. Ведь дома – только две дочери на выданье да больной муж. Дочери были пригоженькие, работали на свекле, но никак им не удавалось выйти замуж: видно, дурная слава отца отпугивала женихов. Короче, Хайри-вор увидел привязанного у ворот соседа барашка и увел его. Говорит жене: «Позови кого-нибудь, надо быстренько забить его!». А та едва не упала от удивления, узнав, что безногий муж чуть ли не ползком по мерзлой земле добрался до соседей, чтобы украсть собственную скотину… Когда жена объяснила ему, он сквозь слезы признался, что не может не воровать. Даже в тюрьме крал свои же вещи: спрячет под матрасом сокамерника свою одежду или припасенную корочку хлеба, а потом сам же украдет… Правильно назвала сэсэния Солтанай эту его привычку болезнью.

Узнав о происшедшем, односельчане проявили еще больше сочувствия к бедолаге. Принесли ему самодельную коляску, оставшуюся после дедушки Янсуры (он умер, когда я была маленькой), вернувшегося с фронта без обеих ног. На этой коляске можно было кататься круглый год – главное, чтобы подсадили, а дальше знай себе крути колеса руками… Тетя Гильмия пришла от этого в ужас: ведь сейчас Хайривара вновь примется промышлять! А он, в самом деле, трижды в день объезжал деревню на коляске дедушки Янсуры.

Скоро Самигуллин вызвал к себе тетю Гильмию.

– Не пугайся, – сказал он, – я пригласил тебя, чтобы только поговорить о Хайриваре. Если он вновь попадет в тюрьму, живым оттуда не вернется, понимаешь?

– Какая уж тюрьма для инвалида? Перед людьми стыдно, вот что тяжелее всего…

– Если опасен для общества, и инвалида могут призвать к ответу.

– Самигуллин-агай (так из уважения обращались к нему даже люди постарше его самого), пожалуйста, не дай бедняге сгинуть в тюрьме!

– В прошлый раз его поймали в момент передачи колхозных лошадей более крупному вору. В табуне оказался и особо ценный племенной жеребец, который стоил как целый автомобиль. Вот и загремел на большой срок. А бывалые зэки, то есть заключенные, быстро скручивают там деревенских мужиков в бараний рог. Сама видишь, каков результат.

– Что же мне делать?

– Хочу дать тебе совет, только пообещай не говорить никому.

На том и договорились. Совет же состоял в том, что она должна тут же сообщать Самигуллину, если муж принесет что-либо чужое. А участковый придет к ним домой, составит протокол и вернет похищенное хозяину, тот, скорее всего, не будет настаивать на заявлении.

– Он же потом так раскаивается, что готов отнести украденное обратно, – расплакалась тетя Гильмия.

– Иногда пусть и сам возвращает, а мы подождем. А выехать за пределы деревни и воровать в соседних колхозах он не может.

– Где уж в его положении… Надеюсь, может, и оставит он дурную привычку. Ведь во время войны ничего не трогал, безропотно трудился на ферме.

Видно, тетя Гильмия по секрету все же поведала об этом разговоре только кому-то одному. А что известно двоим, то становится достоянием всей деревни. И люди поддержали умное предложение Самигуллина. Некоторые даже специально вывешивали на забор какие-то не нужные себе вещи, чтобы Хайри-вор заметил их. Выяснилось и то, что искусный вор «ложился на дно» месяца на три-четыре после очередной кражи, ни к чему не прикасался. Да, в который уже раз убеждаюсь в том, насколько зоркие глаза и чуткие уши у нашей деревни.

Все больше и больше стала уважать Самигуллина. Наверное, таких людей и называют часто встречающимися в газетах словами «настоящий коммунист». В то же время возникает вопрос: если эти слова относятся только к отдельным людям, означает ли это, что не все, кто носит партбилет в кармане, являются настоящими коммунистами?

(Продолжение следует)