Журнальный мир

ПЕРВЫЙ ПОЛЁТ

Серая, какая-то вся общипанная гусыня около месяца до самого весеннего тепла сидела под дедовской кроватью в кошелке на яйцах, сидела, парила и напарила – вылупились, почти все разом, такие же общипанные, как и их мамашка, страшненькие гусята. Всю эту живую кучку вместе с гусыней перетащили на солому в старую баню, и семья зажила своей жизнью. Гусак убегал от другой семьи, чтобы навестить своих выкормышей, строжился над ними, что-то командно кричал, но в воспитании не участвовал. В общем, жизнь шла своим чередом, шла в такой суматохе, что никто и не заметил, как придавили одного из маленьких птенцов. Он покричал-покричал, да и перестал – всё равно никто внимания не обращает. Но после этого стал он каким-то вялым и отставал в развитии; мало того, стало заметно, что шея у него клонится как-то на бок: похоже, маманя нечаянно наступила на него и сдвинула шейный позвонок. И все бы ничего, но, подрастая, стал он ни с того ни с сего заваливаться на спину и, лежа, дрыгать оранжевыми ножками, а перекатиться, чтобы потом самостоятельно встать, он никак не мог. Когда это стало повторяться и стало понятно, что гусенок – инвалид и нуждается в человеческой помощи, то прозвали гусенка Игнатом Ивановичем – уж больно он был похож проявлением своей болезни на того Игната Ивановича, что жил с нами по соседству и которому мы, ребятишки, частенько помогали встать с земли на ноги, когда он вдруг внезапно у всех на глазах падал на землю; – это было у него с войны, после контузии. Так два живых существа оказались связанными одной судьбой – оба были больными-инвалидами.

Когда гусёнок немного подрос, его падения стали редкими, но он не успевал за подвижными сородичами, а потому нам частенько приходилось искать его. Со временем стая всё чаще и чаще возвращалась домой без него; но он был упрямым и тянулся за ней из последних силёнок. Мы приучили его сидеть дома. Он возмущался, но постепенно свыкся с новым своим положением. Ночевал он со «своими», а утром провожал стаю своим особым криком, чем тревожил всех. Но гусак с гусыней быстро уводили за собой со двора "детвору", как от ревущего капризного ребёнка. Зато вечером, когда стая возвращалась домой, все, от мала до велика, бросались к нему навстречу и клювами целовались с ним и терлись своими шеями об его кривошею. И столько было в том нежности, что даже внешне суровый гусак, предводитель стаи, почему-то в эти моменты выражал свою любовь не к своему детёнышу, а к гусыне-мамашке: он крутился вокруг неё и своим клювом, по форме таким же, как у Игната Ивановича, мягко щипал ей шею.

Болезнь же давала о себе знать хоть и редко, но метко: бывало, гусёнок подолгу, почти бездыханный, лежал на спине, и нам ничего не оставалось, как отпаивать его самогонкой (бутылка всегда стояла на летней кухне), – также, как бабушка отпаивала маленьких больных поросят, так и мы боролись за жизнь гусёнка: насильно раздвигали его клюв и вливали ложку, а то и две хмельного питья. Гусенок быстро оклёмывался и, когда начинал дрыгаться в руках, его отпускали, и он носился по двору как угорелый.

Когда Игнат Иванович оперился, то стал даже красивым: серо-синий окрас туловища, на короткой, немного кривой, совсем белой шее – головка с коротким и сплюснутым с боков клювом, таким же оранжевым, как и его лапки… Он стал домашним любимцем. Когда мы все уезжали из дома на покос или на рыбалку, гусёнок оставался во дворе за главного. Дед по- человечески разговаривал с ним, давал наказы, а тот, еще больше свернув свою шею на бок, слушал его. Он да пес Мальчик на цепи считались главными сторожами. И если вдруг чужие поросята пытались пробраться во двор, своими "медными" пятаками поддевая крепкую входную калитку, то первым у ворот грозным гусиным гоготаньем встречал их Игнат Иванович, а Мальчик затем своим лаем уж окончательно отгонял непрошеных гостей от ограды.

Интересные были у Игната Ивановича отношения с псом Мальчиком: бывало, в обеденный перерыв Мальчик, распластавшись, дремлет у своей конуры, а не такой уж легкий молодой гусак, забравшись на пса, посиживал на нём с гордым видом, как бы показывая всем свое высокое положение. Похоже, не тепла он искал в общении с псом, а дружбы; раз жизнь разлучала его на день со своими братьями и сестрами, то дружбу приходилось искать на стороне. Что не нравилось ему в Мальчике и от чего гусёнок усердно тряс своей головой, словно оглушенный, так это то, что уж больно громко Мальчик лаял – хоть уши затыкай. Это надо было видеть: гусёнок, как у себя в перьях своим клювом выискивал мелких вредных тварей, так и у Мальчика, возясь клювом в шерсти и прищелкивая, – осуществлял санитарно-гигиенические мероприятия в плане профилактики собачьих болезней. И никак не мог понять он одного: почему Мальчик никогда не делиться с ним едой, а все рычит и клацает клыками. Дружба дружбой, а харч – порознь…

Один раз, когда мы на телеге подъезжали с пашни к нашему дому, то еще издали наблюдали такую картину: пес Мальчик, не понятно как, но всё же сумевший заскочить на срез столба вкопанного у калитки во двор и, как кошка, свернувшись в клубок, примостился на этом столбе, а у подножия столба томился в ожидании хозяев Игнат Иванович, а, завидев нас, один приветливо залаял с высоты, а другой загоготал на земле.

Надо было видеть, как по-детски шалит молодой гусь, когда дед сидит на крыльце дома и смолит сигарету. Молодой гусак ходит, как говорится, вокруг да около и задирается на деда, пытаясь, вытягивая шею и шипя, как взрослый гусь, ущипнуть деда за брючину. Дед в ответ делает пугающее движение в сторону забияки, и Игнат Иванович, расщеперив крылья, отскакивает с восторгом ещё дальше от деда и, как ребенок от удовольствия смеётся, что его не поймали на проказе, а потом, поспешно удаляясь от деда, азартно и нахально гогочет, подзадоривая деда, – что же он, увалень, не может догнать его… Деда он любил, у него даже походка была чем-то схожей с дедовской, особенно, когда ходили они копать хрен для окрошки или червей на рыбалку; он и на рыбалку за дедом пошел бы, но "падучая" могла и там бы его настигнуть.

И так же, как дед, Игнат Иванович считал себя хозяином во дворе. Он разгонял драчливых петухов и участвовал в разборках: когда шубушились на дворе гуси и утки, постоянно деля между собой территорию, то он невозмутимо ложился на границе между противостоящими стаями и междоусобица постепенно затихала.

Если же во время кормёжки поросята сильно брызгались в корыте, громче обычного чавкали и баловались, то он, усмотрев в этом непорядок, их усмирял: щипал клювом их в пятаки и за уши, и иногда они его слушались и, как бы угомонялись, но не надолго.

Врагами у него считались, как говорила бабушка, вредная корова Зорька да бодастый бычок Кузя. Игнат Иванович считал их глупыми и невоспитанными, так как они не подчинялись никаким правилам и не признавали под своими копытами никакой мельтешащейся твари в виде птицы, – им бы все жевать и бессмысленно мычать, короче, бычились они, как говорила бабушка. При встрече с ними Игнат Иванович обречённо отходил в сторону.

С бабушкой же он был уважительным, внимательным, достойно принимал от неё понукания и старался во всём угодить. Со мной же он позволял, как бабушка говорила, всякие вольности. Нашим с ним коронным номером был такой фокус: я клал в отсутствии Игната Ивановича в карман своих брюк корочку хлеба, а потом на людях жестом просил его определить, в каком кармане находиться хлеб, при этом рукой я незаметно для других, показывал ему, в какой карман ему клювом надо залезть. Он понимал мой жест, и у нас получалось классно! Наслаждались мы, ребятишки (кто старше, кто моложе) ещё и тем, когда он в гневе кусал покрышки своего неприятеля-мотоцикла (мотоцикл был тогда в моде, лёгкий такой – "Минск" или "Восход", и имелся почти у каждого уважающего себя подростка). Так вот этот трескучий звук мотоцикла гусак не любил – тут уж мы хохотали над гусаком до колик в животе.

Так же он (да и Мальчик тоже) не любил нашу соседку, совсем старенькую бабку Свиридиху. Не любил он её за проклятый костыль, которым она постоянно замахивалась, и из-за которого однажды пострадал Мальчик. Он от злости на этот костыль взял и "цапнул" его хозяйку за ногу (вряд ли перепутал с костылём), а потом такие серьезные последствия были: выстригали у Мальчика клок шерсти и им каким-то старым способом (чуть ли не колдовством) лечили бабкину рану. Мальчик по-прежнему продолжал, сидя на цепи, на неё лаять, а Игнат Иванович теперь принципиально не связывался с ней, но при встрече, обходя её стороной, всё равно продолжал шипеть на бабку и её проклятый костыль.

В один из теплых осенних дней, когда уже на полях, что находились на горе, за нашими огородами, убрали пшеницу, я видел, как члены стаи под предводительством нашего гусака в крутую гору карабкались (тащили свои тушки) на своих коротких лапках, а, забравшись на верхотуру (я тоже потом поднялся за ними в гору) взялись за подбор неубранных колосков, как будто им дома голодно было и дроблёнки не хватало. Когда я, вернувшись, рассказал об этом деду, то он, щурясь от ярких лучей солнца, лыбясь, проговорил:

– Щас, набьют пузяки и полетят.

– Куда полетят? – недоуменно поспрошал я.

– Куда, куда… Ясно куда, в реку. Жди, красиво лЯтеть будут. Обучаться молодняк будет к полету, это от диких гусей у них осталось.

– А они совсем не улетят? – смолол я, как мне показалось, глупость.

– Ты чё, куда они без нас. У нас с ними семья…

И после полудня они вздумали лететь. Как только послышался на горе крик еще не взлетевших гусей, так закричал во дворе и Игнат Иванович. Полет стаи с горы над нашей усадьбой на реку, где птицы кормились и выросли, был красив и шумен. Ещё когда молодняк, набравшись храбрости, под контролем взрослых, с большого разбега и под беспорядочное гоготание, словно оно давало им силы, только усилено взмахивал крыльями, а потом стал медленно набирать высоту, наш Игнат Иванович, развернув, как меха у гармошки, свои крылья, вдруг превратился в статного молодого лебедя и, разогнавшись по площадке нашего двора, каким-то чудом перелетел через деревянную ограду, невысоко, но все же поднялся над землей и, сам того, наверное, не ведая, под наши удивлённые взгляды полетел… Полетел, что-то испугано гогоча в сторону реки, где по глади воды били своими крыльями уже приводнившиеся гуси его родной стаи. Мы с дедом, бабушкой и Мальчиком заворожено смотрели на траекторию полёта нашего Игната, и тут я случайно у деда в глазу увидел блеснувшую солнечным зайчиком слезинку. А с реки доносилось до нас, – как остатки стаи шумно приземлялись в реку; туда же, хоть и летя на малой высоте, к своей семье, изо всех сил маша крыльями, стремился и наш гусак Игнат Иванович…

На следующий день я уехал домой, в "свои университеты", как говорила бабушка. А на Рождество, снова прибыв в деревню, узнал печальную новость: перед самым Новым Годом скоропостижно от своей "лихоманки" во время очередного затянувшегося приступа скончался сосед наш Игнат Иванович …

Тогда же, за праздничным столом, я спросил у деда и о судьбе гусака Игната Иваныча. Он лишь, посмотрев на тарелку с жареным гусём, молча поднял рюмку:

– За упокой души обоих Игнатов, – дед явно хотел замять этот разговор. – Пусть земля им будет пухом.

Чуть позже, тут же, сидя за столом, дед, видя на лице моём совсем не праздничную задумчивость, сам рассказал о том, о чём я хотел его спросить:

– Затоптал его бык в загоне по первому морозцу. Пошел Иваныч наш погреться в гусятник и на тебе, – под копыто зловредного Кузи попал, не повезло ему в этот раз – сразу насмерть его бычок придавил. И похоронен он в земле-матушке, так что не брезгуй, ешь гуся, не Игнат это. Ты что, у меня у самого бы рука не поднялась на него. Хорош был гусь, – и как-то дед криво улыбнулся, – и этот неплох. – Дед взял со стола жирный кусок гусятины и стал аппетитно закусывать им очередную, только что выпитую, рюмку бабушкиной самогонки.

Я деду верил и чуть-чуть оттаял сердцем. Гуся я есть не стал и пошел кормить Мальчика супом с оставшимися от обеда гусиными косточками. Он, конечно, ничего не понимал и аппетитно уплетал, нет-нет, да отрываясь от вкусной похлёбки с косточками и поглядывая на меня, словно говорил: " Ты что грустишь, дружок? Видишь – жизнь какая ныне сытная. Хорошего в жизни так мало, что успевай, пользуйся этими мгновеньями". У меня же перед глазами стоял тот, осенний, высокий полет с горы стаи домашних гусей… А полет нашего гуся Игната Иваныча, хоть и был он невысоким полётом, был в тот момент важнее всего в моей жизни… Тот самый полет, первый полет – он стал глобальным в жизни гусака Игната Ивановича, так как после этого самостоятельного полета он вопреки своей ущербности стал постоянно жить теперь в стае, в своей семье. Этот полет оказался ТЕМ САМЫМ ПОЛЁТОМ и для меня, потому что он был первым, дающим возможность испытать в первый раз ощущения от возможного полета над всем миром, который уже немного был виден и с этой жизненной высоты… Этот первый полет давал задел на будущее: не ползти по земле с опущенной головой, а пытаться с поднятой головой смело идти по жизни.

ПОХОД В КРАСНЫЙ ДЕНЬ КАЛЕНДАРЯ

Рождение майского солнечного дня конца 60-х годов давало повод зародиться праздничному настроению похожему на то, с каким просыпается человек утром в дни, стоящие в его жизни в особом ряду: в день своего рождения, в дни рождения самих близких ему людей, в дни так называемых «красных чисел» календаря Великой советской страны, страны, в которой ты родился, живешь и воздухом которой ты дышишь. Без этих «красных чисел» невозможно представить жизнь ТОЙ России, особенно День Победы советского народа в Великой Отечественной Войне 1941– 45 гг.

В этот День Победы я со своими родителями гостил в деревне у дедушки с бабушкой в довольно большом селе, куда мы приехали из города, где мы жили, где я учился в школе и собирался окончить второй класс. Помню этот день хорошо еще и потому, что начинался он не как обычно: с раннего подъема под мычание скота, бредущего со дворов на выпаса, гоготание и кряканье домашней птицы, собирающейся после домашней кормежки отвалить на реку до самого вечера, и как бывало не раз, моего сонливого топанья шаг в шаг (чтобы не замочить ноги) за своим дедом по ранней утренней росе через луг, к реке, с удочкой и алюминиевым бидончиком в руке. А начинался этот день в этот раз с того, что мой дед, даже и не пытаясь разбудить меня ранним утром, чтобы взять меня с собой на рыбалку, своим присутствием в избе создавал негромкий, но шум, который мешал мне досматривать сладкий утренний сон, – дед собирался в поход, именно "в поход"– так он всегда говорил, когда ему предстояло "со двора выйти в люди"– в центр села к сельсовету; сегодня он собирался на встречу с ветеранами войны. Поход в день Победы отличался от других тем, что только в этот день дед больше обычного суетясь, надевал пиджак с наградами – орденом и медалями. Сну моих родителей дедовские сборы не мешали, так как они накануне вечером уже успели наработаться в огороде, где в это время уйма дел.

После сборов дед, бряцая наградами, выходил за ограду своего дома на главную улицу, что вела в центр села, садился у калитки на свою любимую скамеечку и, дымя самокруткой, дожидался "хода людей" на праздник. Оживление на улице с самого утра было больше обычного. "Здравствуй будешь", – приветствовал дед сельчан, следовавших мимо его. Сам он ждал появления на улице своего друга Осипа. Мужики, еще пока трезвые, празднично одетые, какие-то ухоженные, с добрыми лицами подходили к деду, пожимали ему руку, ненадолго задерживались у скамейки и следовали дальше. Особенно он приветствовал приближение к скамейке деда небольшого росточка, с разлохмаченной бороденкой, немного сгорбленного, с палочкой в руке, – дед вставал со скамейке, и они обнимались с ним; мой дед прижимался своей щекой к щеке Оськи (так его звал только дед, остальные – взрослые и дети – дядь Оська, т.к. был он очень старым человеком) и чмокал губами, имитируя поцелуй. Я думаю, что такую манеру целования он перенял у тогдашнего генсека Л. И. Брежнева, не пропускавшего ни одного мирового лидера, приезжавшего в СССР, чтобы не поцеловаться с ним. Телевизоры уже появлялись тогда в сельских домах.

Дядя Оська жил один в стареньком маленьком домике на конце деревни, с болтавшимися на крыше дома обрывками рубероида, покосившейся входной дверью, с мутными стеклами давно немытых окон и сплетенной из ивовых прутьев невысокой изгородью вокруг домика и крохотным двориком, заросшим летом ярко-зеленой сочной "травкой-муравкой", не вытоптанной домашней скотиной. Жил дед в деревне так давно, что почти никто ничего о нем не знал. Знали только, что жена его умерла во время войны, а про детей его никто толком ничего сказать не мог: вроде живы, а вроде нет. Я же знал о нем еще и то, что он часто ходит с моим дедом на рыбалку, выпивает иногда с ним и что в рацион питания дяди Оськи иногда входит одна только пойманная в реке рыба – и все( пенсия была у него–3 рубля).

В это праздничное утро на дяде Оське был одет пиджак, местами "почиканный" молью, с одной-единственной медалью на груди. Где воевал он и, вообще, воевал ли, за что ему дана медаль, знал только мой дед, но распространяться об этом он не особо любил. Но дед мой общался с ним больше, чем с другими ветеранами, и видно было, что он симпатизировал ему, а может просто жалел его, одинокого. Дядя Оська никогда не заходил к нам в дом, и они с дедом выпивали, сидя на дедовской любимой скамеечке у калитки . Обычно они складывались на бутылочку красненького винца, которую дедов приятель приносил из сельпо в неизменной холщевой сумке; в ней же он потом и уносил опорожненную от вина бутылку, которую потом сдавал в лавку за 12 копеек.

Но с одним человеком дед ни в праздничные дни, ни в будни не то что не общался, он даже с ним не здоровался, а при встрече с ним демонстративно отворачивался в сторону и старался пройти мимо, не замечая этого человека. Было дело: дед даже ругался на людях с ним, а один раз дед обозвал его каким-то обидным словом «мародер», на что тот, не замедлив, ответил: «китаец». Они, конечно, знали значения этих слов, потом и я узнал причину их употребления в те моменты, когда они друг друга хотели в чем-либо укорить и обидеть. "Мародером" дед обзывал Бочарова (такая фамилия была у недруга) за то, что, со слов деда, он во время войны, будучи санитаром, собирая раненных с поля боя, не упускал момента и попутно снимал с убитых боевые награды и получается, что присваивал их себе. "А теперь вот понавешал их себе на грудь и щеголяет, мародер"– говорил дед, но доказательств этому факту у него не было; позже мне стало ясно одно, что обозлен дед был на Бочарова совсем по другой причине – здесь была замешана моя бабушка, которая во время воины что-то такое сделала ("Водила шашни с Коленькой Бочаровым", – слышал я как-то от деда), чем и вызвала повод усомниться деду в её верности.

А почему «китаец»? Тут вообще все по-житейски, не просто. Дед мой поставил новую рубленую баню рядом с неглубоким рвом, который пересекал деревенскую дорогу, ведущую в центр села. Этот ров являлся разделительной чертой для двух частей в деревне – "Кабелёвки" и "Монголии"; на этом месте в былые времена проходили кулачные бои добрых молодцев этих "пограничных" земель. Старики это помнили, а наш дед возьми да сделай так, что вода из нашей бани стекала по этому рву прямо под яр, и поэтому приходилось селянам перепрыгивать через эту слякоть на дороге (хотя дожди тоже создавали такую же неприятность). Но народная смекалка пошла дальше: этот водораздел ассоциировался у деревенских с советско-китайской границей, на которой в те годы было не совсем спокойно (пограничный конфликт на острове Даманский) и сей факт был у народа на слуху, а так как мы жили в деревенской "Монголии", и больше того – страна Монголия была "нашей" дружественной страной и граничила с "враждебным" Китаем, а наш дед взял и как бы назло всем поставил свою баню на этой границе, мешающей простому люду жить спокойно, – то и получай кликуху – "китаец".

В общем вот в таком раздоре были два солдата войны: вокруг был мир, а их не брал мир, и предпосылок для прекращения этого противостояния не намечалось.

Так как рыбалка в это утро отменялась, а вменялось мне (и это было решено еще вчера на семейном совете) сопровождать деда в его походе, в который он все утро и собирался, то мне пришлось тоже тщательно собираться, т.к. путь был не маленький – к центру села, к обелиску павшим воинам, а потом еще надо было "живыми" вернуться обратно домой; дед любил хорошо выпить в такие, как он говорил, "красные" праздники (у него были в почете и "божественные" праздники, которые он тоже признавал и " по-своему" отмечал) становился "тяжеловатым на подъем". Вот это самое возвращение домой и оказалось для нас с дедом не совсем простым делом.

Мероприятие в центре начиналось в 10 часов утра, ходьбы до места торжества – минут 30, но к тому еще совсем раннему для выхода из дома времени, когда я появился на залитом солнечными лучами крыльце, дед с дядей Оськой уже сидели на скамеечке у калитки и дружелюбно беседовали между собой на довольно повышенных тонах от немного «принятого на грудь", и удивительно было мне наблюдать за тем, как пес Мальчик, сидевший на цепи и не любивший, мягко говоря, все эти годы дядю Оську, не то что не лаял на него, а лежал мирно у своей будки и настороженно наблюдал за громкоголосыми собеседниками – в их старческих голосах слышались праздничные нотки, да и дядя Оська уже по привычке теребил пальцами свою седую бороденку, как бы выискивая в редких волосенках крошки от скудной закуски, которые нет-нет да сыпались туда с шамкающих губ совсем беззубого рта. Чтобы не приходилось ему "пить", дядя Оськой называлось это всё "винцом", хотя он и по правде любил красное крепленое вино, да и в те годы и не было никаких "сухих" вин, а сам я не понимал тогда и самого сочетания – сухое вино, – как может быть вино из бутылки сухим. Дед же мой, Иван Сергеевич, только-только преодолевший черту трезвости и поймавший от выпитого спиртного первый хмелек в голове, от удовольствия большим пальцем руки легонько почёсывал кончик своего носа.

Пообщавшись еще минут 20, дядя Оська первым выдвинулся в намеченный поход к центру села: его сгорбленная фигура в этот раз с заметно приподнятым вверх подбородком , пыталась торжественно маршировать и довольно быстро удалялась по главной дороге.

Мой же дед, зайдя в дом и получив инструкции от бабушки и моих родителей – чтобы он не забыл меня где-нибудь в гостях (к которым мы обязательно зайдем), а в случае моей потери – и не вздумал даже появляться дома, а мне наказав, – не отпускать от себя деда ни на секунду (даже в туалет), – демонстративно взял меня за руку прямо на крыльце дома ( показывая этим движением важность моей "персоны" и, что он сегодня полностью подчинен мне), и мы, от сыпавшихся на нас со всех сторон "нравоучений", двинулись вслед за дядей Оськой. Родственники же провожали нас – деда и внука, взглядами, выражающими неуверенность в правильности своих поступков ( что отпустили меня 9-ти летнего парнишку одного с дедом), тогда как бывало, что дед не доходил из гостей до дома по причине "отяжелевшего" своего состояния от " выпитого лишка". Но они знали, что прежде в таких случаях, когда меня отправляли "контролировать" деда, он всегда беспрекословно "слушался" меня. Бабушка даже помахала нам вслед рукой, словно провожала нас на фронт и, как мне показалось, промокнула кончиком головного платка уголки заслезившихся глаз. По пути нам надо было зайти за дядей Петей, бабушкиным братом – фронтовиком, горевшим в подбитом немцами на знаменитой Курской дуге танке Т-34, а затем еще и прихватить с собой дядю Федю, мужа бабушкиной сестры, инвалида, потерявшего ногу по самое бедро под Сталинградом. А ещё надо было нагнать Оську, все еще, наверное, ковыляющего по дороге.

И вот в моей памяти вырисовывается такая «картина маслом» из времен соцреализма: три "богатыря" с "довеском" в придачу, выстроившись в шеренгу на ширину дороги, медленно, но уверено преодолевают первую половину своего похода, которая должна завершиться для них самих вступлением под маршевую музыку времен войны, громыхавшей из "колокола", на главную площадь села, которая для наших "богатырей" по значимости в этот момент являлась главной площадью страны – Красной площадью. Только тут, на площади перед сельсоветом, мы встретили уставшего от ходьбы, но довольного жизнью дядю Оську – и в наши ряды прибыло.

На площади собирался разношерстный народ. В воздухе витало возбужденное, торжественное настроение, передаваемое всем собравшимся. Начали работать торговые точки по продаже кваса, пива, вина на розлив, лимонада в бутылках и мороженного в бумажных стаканчиках с деревянными палочками. В этот день все вокруг было каким-то необычайно светлым и радостным. Ощущение праздника усиливали побеленные известью бордюры вокруг обелиска, основания столбов и толстых стволов деревьев вдоль главной дороги. Светлые тона одежды на людях сочетались с красным цветом полотнищ, и думалось в этот момент только о хорошем и добром, и в душе была радость - умели создавать строители коммунизма такое настроение!

Среди взрослых шныряли задиристые деревенские мальчишки, с которыми мне не раз приходилось сталкиваться в центре села. Они, пока не видят их взрослые, могли грубо толкнуть меня просто так, только за то, что я городской, а то и конфеты с печеньем отнять – видно, не часто баловали их родители. Но так как в этот день я не отходил от деда, то и они не пытались меня "шпынять", а лишь со стороны косо поглядывали – в те годы уважение детей к взрослым, а тем более к старикам, было безукоризненным, и обидеть чем-либо внука участника войны, считалось большим неуважением к самому ветерану. Пацаны понимали: случись такое, и их потом станут осуждать, склонять по всей деревне. А вот самим деревенским пацанам приходилось обижаться на городских иногда за то, что те, во время посещения сельскими ребятами города и которых легко было узнать по скромному их поведению и бедненькой совсем простенькой одежонке, зачастую выгребали у деревенских из карманов скудную мелочевку. Кстати сказать, в те годы наши магазины изобилием и разнообразием кондитерских изделий не отличались. Хотя жизнь была в бытовом плане скудной, но, получая в праздники печенье, конфеты или лимонад, мы были рады и этому, и не задумываясь о том – что нас ожидало впереди – были по-детски счастливы. Наблюдая за окружающей меня действительностью и анализируя современную жизнь, я начал понимать то, что входит в ёмкое понятие – счастья: это когда все, что тебе нравится, и что тебе хочется, выдается порциями, без избытка, а вот когда этого всего становится вдоволь, по горло, то быстро приедается и становиться обыденностью – от этого к счастью ты не приблизишься.

…Хаотичное движение по площади сельчан, с рукопожатиями и лобзаниями, стало затихать, когда на высоком крыльце сельсовета с развевающимся над крышей советским флагом появился председатель – крепкий мужичок средних лет. Его громкая складная речь, напичканная политическими лозунгами того времени, когда страна жила от съезда к съезду, речь, подчеркивающая важность сегодняшнего мероприятия в мировом масштабе и становившаяся все сбивчивее и более волнующей к концу, а затем выступления других ветеранов с такими же пафосными словами – все это вместе выгоняло из глаз присутствующих слезинки. Равнодушных не было, даже неугомонные ребятишки и те притихли. После торжественной части, бурных продолжительных аплодисментов и возложения венков к обелиску погибших на войне начались народные гулянья. В мелодии военных песен, льющихся из громкоговорителя, прикрепленного довольно высоко на столбе, вклинивались несущиеся со всех сторон трели гармоней, собирающие вокруг гармониста любителей поплясать, а то и покричать матерные частушки. Но постепенно народ с площади рассасывался: расходился по домам и по знакомым, чтобы там продолжить веселье. Я же, как теленочек за маткой, перемещался за дедом от одной закадычной компании к другой. Дедуля мой не пропускал ни одной рюмки с градусами разного "калибра". Держа деда за рук, мы постепенно продвигались к выходу с центральной площади. Я то и дело дергал дела за полы пиджака, чтобы напомнить ему о себе и о его товарищах, стоящих за оградой площади, откуда и должен начаться второй этап нашего похода – возвращение домой. Деды, изрядно уже окосевшие, своими взглядами по сторонам ищущие неуловимого дядю Оську и никак не находившие его, держались на ногах еще крепко. Дождавшись нас с дедом, они втроем, переговорив между собой, приняли решение – идти домой без дяди Оськи, т.к. оказалось, что были заранее предупреждены им о том, что он возможно будет приглашен ненадолго в гости к знакомому и постарается потом нагнать их у дома дяди Феди, в гости к которому они всегда заходили по старой сложившейся традиции. И вот тут-то на площади показался Бочаров, на груди которого было боевых наград больше, чем у всей "троицы" ветеранов вместе взятых. Дед мой, конечно, к Бочарову и не думал подходить, всем своим видом показывая, что в упор не хочет того замечать. Бочаров же, все это прекрасно понимая, и чтобы в этот торжественный день не омрачать праздника – не нарываться на неприятности со стороны моего деда ( друзья деда не разделяли его предвзятого отношения к Бочарову) – лишь мотнул в знак приветствия своей головой в нашу сторону. Так они и разошлись, каждый в свою сторону. Когда мы все же двинулись в обратный путь, то я, глядя на походку наклюкавшихся ветеранов, никак не мог себе представить, что мы когда-нибудь доползем до дома. У меня была причина, чтобы вернуться как можно быстрее домой – соседские пацаны ждали меня поиграть в футбол. А тут еще, как на грех, дядя Федя, кандыляя по дороге, привязался ко мне со своим рассказом, слышанным мной уже раз сто, о том, как ему оторвало на войне ногу и как он, перевязав култышку ремнем от брюк, весь в крови полз к своим и что живым доползти до наших уже не рассчитывал. Хорошо, хоть дома у себя он быстро "скопытился", и мы смогли, уже втроем, двинуться дальше. Теперь уже дядя Петя начал доставать меня своими мемуарами о танке Т-34, самом лучшем танке в мире. Правда, поделиться воспоминаниями о том, как он горел в этом танке, не успел – уснул, слава богу, прямо за домашним столом. Но предстоял еще один рывок – до нашего дома, и мы совершили с дедом подвиг (больше, конечно, дед, мне то что – наелся печенья, пряников, напился лимонада от души, и шагай себе) – дошли все таки. Дядя Оська так и не догнал нас, зато родственники уже встречали перед тем самым рвом-границей; они хотели уже идти навстречу нам, зная о плохой привычке деда – припадать к земле на ослабевших ногах, но мы с дедом в это раз оказались стойкими оловянными солдатиками и на своих ногах встретили подмогу. Только благодаря моим уговорам, – чтобы дед не вздумал расслабляться, мы все таки дошли до дома; с другими бы он, я знал это, дед не церемонился бы – взял бы и свалился на землю на бок, а там – хоть трава не расти. Мой детский "авторитет" сыграл свою роль.

Дома деда быстро разули, раздели и уложили отдыхать, я же, хоть и набродившийся сегодня вдоволь по сельским дорогам, не испытывающий голода, но все же для вида посидевший за праздничным столом с бабушкой и родителями, замучившими меня своими вопросами о состоявшемся походе, при первой же возможности слинял во двор, на улицу – играть в футбол.

Гоняли мяч мы по лугу, в этот раз подальше от берегов полноводной в это время реки, чтобы случайно не "запендалить" мяч в мутные воды – доставать ведь его никто не полезет в ледяную воду. Но все ровно с футбольного поля я заметил ползущего как гусеница дядю Оську. И как раз в тот самый момент, когда дядь Оська переходил ров, на котором и стояла наша знаменитая баня, я увидел, как он вдруг споткнулся и полетел кубарем под яр. Я как бы и раньше видел падения дядь Оськи и поэтому, особо не торопясь, подбежал к нему, чтобы чем-либо помочь ему, т.к. знал, что он, как говорили взрослые, страдает припадками. Он лежал на спине, раскинув руки, с закрытыми глазами, но никакой пены у рта его в этот раз не было, его поза была похожа и, – как мы дети видели тоже это не раз в кино – на убитого на поле брани солдата. Подбежали другие пацаны. Присматриваясь к окаменевшему лицу, мы так и не замечали на нем признаков жизни. И, думая о самом плохом, испугавшись, мы гурьбой бросились за помощью к нам во двор, а потом вернулись назад под яр уже с моими родителями. Дядь Оська лежал в той же позе, в какой мы его и оставили. Когда уже стало ясно, что дядь Оська больше никогда не поднимется и не заковыляет по дороге, разбудили нашего деда. Плохо соображающий спросонья, он в сопровождении бабушки медленно спустился под яр к телу, лежащему навзничь. Мы отступили и молча наблюдали сцену: дед наклонился к другу, взял того за руку и начал разговаривать с ним как с живым:

– Оська, ты чего это разлегся здесь, чего ты это удумал, дружок сердешный, давай, вставай, сегодня же праздник такой, пойдем до лавки, купим, присядем, бабка нам нальет по стопочке, вставай, давай помогу, – дед попытался приподнять друга, но почувствовав обмякшее тело и не слыша в ответ ни звука, молча заплакал. Он все ещё, держа Осипа за руку, пытался уговорить его подняться:

– Ты чё, нас так пугаешь, Осип, сегодня же праздник, твой праздник, наш праздник. – Дед отпустил его руку, и она брякнулась на земь; и тут дед, выпустив из глаз крупную слезу, окончательно понял, что его друг Оська – умер. Бабушка растерянная стояла за спиной деда и внимательно наблюдала за ним. Она, смирившись со смертью дядь Оськи, боялась, как-бы с дедом тоже чего "такого же" не случилось. Отяжелевшего всем телом деда увели под руки домой, и я не видел, что он там потом делал, как горевал по другу.

Мы же, ребятишки, дождались сельского фельдшера, который не так быстро прибыл на место, чтобы зафиксировать смерть. А завтра ему еще предстояло съездить в район и привести из больницы справку, которую неизвестно кому было вручать, и вручили её деду. Дед же потом и добился, чтобы Осипа хоронили как участника Войны, хотя и не было на руках никаких бумаг, подтверждающих участие его в войне. Какой бы не было официальной причины смерти, у народа тогда одна была причина скоропостижной смерти: закрылся клапан в сердце и не открылся снова…

Игры в футбол у нас больше не получилось – после смерти дядь Оськи больше к мячику никто не притронулся. Нам с родителями пришлось остаться в деревне на намеченные на послезавтра похороны, т.к. проснувшись утром следующего дня после смерти дядь Оськи, дед, уже притупивший свою скорбь по другу "чем надо" и поэтому уверено стоявший на ногах, "ошарашил" нас новостью: ночью паводком на реке снесло деревянный мост, и поэтому мы не сможем теперь добраться до автобусной остановки, находящейся на другом берегу реки, и на которой останавливался автобус, следующий в город, а ехать вкруговую до города в эти дни было не на чем. Об этом отец позже сообщил своему товарищу по работе, позвонив по телефону из конторы.

На похоронах дядь Оськи были в основном те же люди, что и в День Победы на главной площади села, только красного цвета во дворе его покосившегося дома с еле пробивающейся из земли травкой-муравкой было мало: обшитый красной материей деревянный гроб с телом усопшего, стоящий на деревянных табуретках по средине двора да пара флажков на кабине машины, в кузов которой гроб потом и погрузили солдаты из районного военкомата. Но перед этим толкнули свои речи тот же коренастый председатель сельсовета и военком из района. Потом простились со своим земляком сельчане, у которых от старости не было мочи идти на кладбище. И вот процессия двинулась: в кузове медленно движущейся машины с открытым задним бортом с гробом сидели вдоль бортов самые «близкие» – дед, бабушка и я, мои родители, две совсем старенькие соседки и … дед Бочаров, тот самый "недруг" моего деда. За машиной до самых могилок шли военком, председатель, солдаты (потом опускавшие в могилу гроб) и все остальные сельчане, знающие дядь Оську, которые по мере движения к кладбищу, то – отставали, то – присоединялись к траурной процессии. Дядю Петю и дядю Федю мы подобрали по дороге и посадили к себе в кузов также вдоль бортов по обе стороны от гроба. Их скорбные лица, расположенные так близко к облику покойника, выражали такую невыносимую грусть, что я, не выдержав, прослезился. Вытирая своими кулачками слезы на лице, я мысленно представлял похороны дядь Оськи, маленького человека Великой страны, такими же, какими были похороны на Красной площади тогда, когда хоронили первого космонавта Страны – Юрия Гагарина (похороны эти я видел до этого по телевизору). Дядь Оська лежал передо мной в гробу, забрав с собой всю историю своей семьи (мой дед так и не обмолвился о судьбе родных Осипа), отрывок из истории своей страны, страны, на которую, как бы то ни было, он никогда не серчал. Я, будущий пионер и комсомолец, до этого думал так: в праздничные дни, красные числа календаря смерти человеческой нет, а оказалось – нет, наоборот – она смотрит в глаза хорошим людям в эти дни каким-то особым взглядом. И провожали ветерана в последний поход, получившийся для него теперь в один конец, в неизвестность, без возврата домой они – дед мой и Бочаров, стоя в этот раз у гроба дядь Оськи рядом друг с другом. Потеряв друга в лице дядь Оськи, дед начал общаться с Бочаровым: они теперь при встрече пожимали друг другу руку и, сидя на скамеечке у нашего дома и покуривая, дружелюбно щурились, продолжая, наверное, про себя называть друг друга старыми прозвищами, но теперь без злобы, думая о быстротечности земной жизни и о прощении грехов (если они и были) других людей и своих тоже. Иногда, опершись руками на ограду, задумчиво посматривала со стороны на двух стариков моя бабушка; прислушиваясь к разговорам двух ветеранов, она ухмылялась.