Рассказы

Рассказы

АВАНГАРДИСТ

 

Сокращённый с котельного завода мастер монтажного цеха Григорий Верблюдов сидел дома и чудесно проводил досуг, разглядывая картинки в автомобильном журнале. Тишину умиротворённой обстановки вмиг нарушил своим появлением приятель Верблюдова – художник Ишаченко. Глаза примчавшегося друга горели неугасимым пламенем восторга.

Максимыч! Максимыч, идея – мощь! – вещал прибывший Ишаченко, кружась по комнате. – У нас в Краевом доме художника послезавтра состоится аукцион работ восходящей звезды авангардизма! Понимаешь?

Я рад за вас, – спокойно изрёк бывший мастер, недоумённо созерцая своего насающегося по квартире товарища.

Да ты не понял! Никакого авангардиста–то на самом деле нет!

Так какого же беса ты тогда радуешься? – удивился Верблюдов.

Ты работу искал? – пошёл на него в наступление Ишаченко.

Ну…, искал.

Говорил, что заняться нечем?

Говорил.

Вот! – подскочил на паласе друг с горящим взором – Я тебе работу и нашёл! Будешь авангардистом! Художником–авангардистом! – Ишаченко раскосматил обеими ладошками свою буйную головушку. – За сегодня-завтра намалюешь какую-нибудь дребедень, а на аукционе мы её очень вкусно продадим! Успех я тебе гарантирую!

Верблюдов оцепенел, а его нижняя челюсть самостоятельно поехала вниз к паркету.

Что ж мы продадим, если я рисовать не умею? Мы там опозоримся на хрен и всё.

Балда ты, Максимыч! Ой, балда-а! – подпрыгивал вокруг бывшего мастера Ишаченко. – Я же тебе говорю – успех гарантирую! Или ты не веришь мне – заместителю директора Краевого дома художников?

Верю, чё ж не верить-то заместителю… – замялся на табуретке Верблюдов. – Только я рисовать-то не рисовал толком никогда…

Балда ты! Я же тебе в семьдесят пятый раз говорю: ты – авангардист! Рисуй, как можешь!

А если скажут – хренотень?

А ты скажешь, мол, это такое моё фантасмагорическое преломление в художественном изображении объективной реальности! Всё, Максимыч, вот тебе краски, рисуй шедевры. Авангард сейчас снова входит в моду! Твори, а я пошёл!

А что рисовать-то хоть? – растерянно поинтересовался у уходящего друга Верблюдов.

Объективную реа-альность! – нараспев крикнул Ишаченко и отбыл из квартиры новоиспечённого авангардиста.

Обалдевший от нахлынувшего потока информации Верблюдов выкурил подряд две сигареты и в синем тумане табачного дыма сел изображать своё «фантасмагоричное преломление». Он долго, в самом форсированном режиме размышлял, что же можно отнести к объективной реальности и пришёл к выводу, что будет рисовать корову.

Над первым шедевром Верблюдов корпел три с половиной часа. Корова вышла сногсшибательной. На плоской, похожей на ведро, морде расположились два огромных круглых, как фары чехословацкого трамвая, глаза. Из головы коровы в небеса торчали две коряги – так бывший мастер монтажного цеха в своём авангардном мышлении видел рога. Особо выдающейся частью картины было вымя, которое по форме больше напоминало раздутую медицинскую перчатку. Верблюдов долго и тупо глядел на своё творение, потом почесал нос и пошёл обедать.

 

***

 

На следующий день вечно восторженный Ишаченко прибыл оценивать первые шедевры «авангардиста». К этому моменту их было уже три: «Весёлая бурёнка», «Силач» и «Казанский Кремль».

О–о–о! Великолепно! – разглядывая «полотна», восклицал заместитель директора Краевого дома художников. – Это, как я вижу, инвалид?

Это силач, – замялся Верблюдов.

Он танцует?

Нет, силу показывает, дескать, бицепс большой.

А чего у него нога так выгнута? Перелом, что ли?

Он целиком на листок не вмещался, пришлось ногу так подогнуть, чтобы вошёл.

Ясно. А это что?

Это? «Весёлая бурёнка».

Отлично! Назовём картину «Чернобыльский скот»! Ох, и вкусно же мы их продадим!

Может, не надо? – густо покраснел Верблюдов.

Спокойствие, Максимыч! – похлопал его по плечу Ишаченко. – Успех я тебе гарантирую! Авангард сейчас набирает обороты!

 

***

 

В день намеченного аукциона Краевой дом художника трещал по швам от нахлынувшего потока самых разнокалиберных ценителей прекрасного.

Шедевры восходящей звезды авангарда – в количестве семи штук – были заключены в рамки и вывешены на всеобщее обозрение. К «Силачу», «Весёлой бурёнке» и «Кремлю» ещё добавились «Извержение Везувия», «Космическая лилия», «Огородное безумие» и «Свинство». Последний шедевр возник спонтанно, после того, как Верблюдов пролил на листок все краски и поначалу хотел выбросить испачканную бумагу на помойку. Однако друг Ишаченко узрел в этом таинственно–хаотический замысел. Он заключил листок в рамку и назвал работу «Свинством», пообещав «вкусно продать». Около экспозиции картин важно расхаживал толстый сюрреалист Борзеев. Тут же тёрся дряхлый дед с огромной лупой, через которую он долго созерцал «Весёлую бурёнку». Юркий и пришибленный индивид с лихими усами скакал около «Огородного безумия».

Сам же художник Верблюдов в это время уже сидел в актовом зале за большим столом на сцене и бледнел от ужаса приближающегося события. Позор и провал казались ему неминуемыми.

Наконец, любители живописи расселись в кресла, на сцену выплыл Ишаченко в галстуке, и аукцион начался.

Господа! – начал Ишаченко. – Сегодня вашему вниманию предлагается труд выдающегося деятеля современного авангарда, представленный семью картинами. Итак, встречайте первый шедевр «Инвалид в экстазе»!

На сцену вынесли «Силача», в новой интерпретации искусствоведа ставшего «Инвалидом в экстазе».

На картине изображён инвалид, – продолжал Ишаченко, – который, несмотря на свои физические изъяны, всё же пытается танцевать. Это вечное противостояние судьбе и року является ключевым моментом творчества Григория Верблюдова. Инвалид здесь идеален относительно «золотого сечения». Посмотрите, какой решительный взгляд у этого героя, взгляните, смело бросает вызов он самой судьбе. Если внимательно всмотреться, то создается впечатление, что инвалид плывёт кролем. Руки его заканчиваются не обычными пальцами, а какими-то присосками. Это символизирует то, что герой картины готов прямо-таки присосаться к любой малейшей надежде на спасение. Какая тут сила духа! Невозможно не сказать о ранее уже упоминавшемся взоре героя. Выпученный глаз инвалида пристально смотрит на зрителя, будто бы приглашая его тоже поплясать с ним. Голова героя совершенно лысая. Это художник Григорий Верблюдов, идеализируя мир картины, указывает на то, что волосы – это совершенно ненужный, по его мнению, атавизм, который создаёт лишнюю прослойку между окружающим миром и мозгом…

В следующую же секунду в зале взметнулась тощая фигурка пришибленного обладателя усов. Он, схватив за пухлую ладошку жену, истошно выкрикнул:

Муся! Я хочу купить этот атавизм! Это же колоссально! Сто пятьдесят тысяч!..

Сто шестьдесят! – заорал архидряхлый дед, размахивая в воздухе лупой на ручке.

Вкусно продадим! – шепнул бледному Верблюдову Ишаченко и сказал в микрофон: – Сто шестьдесят – раз! Сто шестьдесят – два!..

Сто семьдесят! – орали из зала.

«Инвалид» бесценен – сто восемьдесят! – вопил дед с лупой.

Сто восемьдесят – раз! Сто восемьдесят – два!..

Двести за атавизм! – неистовствовал около супруги пришибленный усач…

Картины полетели с молотка одна за другой. Только сейчас бывший мастер котельного производства понял, что зарабатывать деньги можно не только монтированием котлов. Честно сказать, к этому моменту живопись стала волновать его намного больше.

Успех «Весёлой бурёнки», наречённой «Чернобыльским скотом», был сверхпорясающим. Когда за неё шёл торг, Ишаченко даже думал отправить за кулисы новоиспечённого авангардиста, чтобы тот там сотворил за минуту посредством пролития красок очередной шедевр в стиле «Свинства».

Публика была потрясена работами восходящей звезды авангарда. Верблюдов тоже обалдел от счастья.

Вкусно продали! – хохотал Ишаченко после аукциона и потирал руки.

 

***

 

Не прошло и недели после аукциона, как телефон Верблюдова стал разрываться от предложений.

Григорий Максимыч, а не могли бы вы специально для меня изобразить албанский праздник в вашем стиле хаотичности…

Григорий Максимович! Как вы посмотрите на такое предложение, если наша фирма «Крас–кокос» будет поставлять вам краски на основе пальмоядерных жиров, которыми вы будете творить?..

Григорий Максимович! Бесценный мой! Нарисуйте мне «Колоссального козла»! Только вы способны на такое творение!..

Верблюдов принимал все подряд предложения. Он малевал козлов, ослов, негритянские ритуалы, эпидемии свиного гриппа, экскаваторы, провалившиеся в метро и многое-многое…

Ему заказывали картины для личных коллекций и для украшения каких-либо учреждений. Провал вышел только с картиной «Счастье шабата», которую заказало, но потом заупрямилось забирать и платить, городское отделение Лиги защиты евреев.

Популярность Верблюдова была потрясающей. Достаточно разбогатев за полтора месяца авангардизма, он даже решился на благотворительный, как он думал, ход. Он поехал в детский сад «Монстрик» и в игровой комнате ясельной группы прямо на стене намалевал «Стремительного оленя». Внешний вид этого авангардного животного наталкивал на мысль, что этот самый олень, несомненно, состоит в каком-то родстве с «Чернобыльской бурёнкой» из раннего творчества Верблюдова. Ноги оленя были явно осквернены периферическим параличом, а рога больше походили на всенаправленную азимутальную антенну. Тем не менее, ребятишки из яслей с явным интересом взирали на то, что тут накалякал на стенке дяденька.

 

***

 

Через три месяца с момента успешного аукциона Ишаченко организовал в Краевом доме художника праздничный банкет в честь новоиспечённой звезды авангардизма – Григория Верблюдова. На торжественное мероприятие были приглашены самые известные в городе искусствоведы и различные бизнесмены, для которых Верблюдов лично писал свои «фантасмагорические шедевры».

Великий авангардист в ярко-оранжевом галстуке важно восседал около директора ликёро-водочного завода. Он бокалами хлестал портвейн и за двадцать ящиков продукции обещал ему изобразить серию пейзажей «Виноградники Рейна».

Банкет стремительно набирал обороты, вследствие чего звезда авангардизма уже прилично окосела, громко икала и несколько раз предпринимала попытку спеть «Вот кто-то с горочки спустился».

И в этот самый момент страстные почитатели живописи потребовали от выдающегося художника двинуть пламенную речь. Заместитель директора Краевого дома художников Ишаченко почему-то сразу замандражировал. Он сказал, что великий авангардист лучше отразит свои чувства на своих полотнах. Но Верблюдов уже жаждал толкать речи.

Он в съехавшем набекрень галстуке и на ногах, помимо его воли исполняющих какие-то элементы краковяка, достиг микрофона и начал:

Друзья! Итак – речь!!! Очень я рад, что все вы такие есть! – Верблюдов икнул, и продолжил – Вот так, как вы меня цените, н-никто меня нигде не ценил! Н-никто! Вот хотите – верьте, хотите – нет… Вот тридцать два года я отработал на котельном заводе мастером. Тридцать два! И чё?! А ничего! А ни хрена! Хоть бы грамоту дали! Хоть бы премию! Хрен! – авангардист покачнулся, но вовремя удержался, схватив стойку микрофона. – И представляете, сократили меня! Меня сократили! – деятель авангарда вторично икнул. – Суки они там! – он погрозил кулаком стене, где сейчас висела его картина «Меланхолия папуаса». – И вот в этот скорбный момент пришёл ко мне Жорка Ишаченко… Иди сюда, Жорка, я тебя поцелую за это!.. Так вот, пришёл Жорка и говорит, мол, ты всякую хренотень рисуй, а я, говорит, всё так поверну, будто бы ты – великий этот… как его, дьявола? А, собака – слово выскочило из башки! Ну, короче, вот этот – как вы меня тут звали? Не артиллерист, а по-другому…

Авангардист… – содрогаясь от ужаса, подсказал приятелю Ишаченко.

Во-во! – обрадовался Верблюдов. – Спасибо, Жорка! Авангардист, точно! Ты, говорит, рисуй чё попало, а я так поверну, что всё продадим и разбогатеем! И действительно – прямо озолотились! А я, братцы, честно признаюсь, что рисовать ни хрена не умею и в школе, в деревне ещё, по рисованию кое-как тройку получал! Но тем не менее вы меня очень любите и цените моих оленей и инвалидов! Хочу выпить за вас! Федюнчик, рюмку мне!..

Ценители авангардизма просто обалдели от такой пламенной речи художника с тридцатидвухлетним стажем на котельном производстве.

У, падлюка! – со своего места взлетел директор гастронома «Туесок». – Ты мне дребедень какую-то намазал на картине, назвал «Утро в Гондурасе» и за триста тысяч сбагрил! Возвращай деньги! Я думал, ты и правда художник!.. А ты… Ты – сукин сын!

Авангардисту в этот момент было все равно. Он, ничего не слыша, полным ртом хлестал из горлышка портвейн и лез целоваться к Федюнчику, с которым только что выпивал за «Чернобыльскую бурёнку».

А что тут такого? – подскочил к директору гастронома испуганный и трясущийся Ишаченко. – Картина же вам тогда понравилась? Понравилась! Вы же деньги за картину с Гондурасом платили, а не за художника!

Сволочи! Самозванцы! – взбеленились остальные участники банкета.

И сверхпроницательная натура заместителя директора Краевого дома художников Ишаченко поняла – мордобоя не миновать! И действительно, буквально двумя секундами позже рукоприкладство началось.

Горе-художников волтузили чем ни попадя, используя в схватке даже содранные со стены шедевры авангардизма. Об голову Верблюдова прорвали полотно «Альпийские вурдалаки», а Ишаченко набили шишку рамой от картины «Пингвин–мечтатель».

Когда избиение закончилось, толпа возбуждённых почитателей живописи и ценителей прекрасного с шумом покинула Краевой дом художников.

Взъерошенный и ошалевший Ишаченко огляделся вокруг и обратился к хмельному, с огромным фиолетовым фингалом, горе-авангардисту:

Слушай, Максимыч, по-моему, тут тебе простора для искусства уже не хватает! Ты бы попробовал стихи писать, что ли…

 

7 марта 2017г., г. Барнаул

 

 

ИСЦЕЛЕНИЕ

 

У Михалыча заклинило спину. Покосило его, как телевизионную антенну после урагана.

Господи, мать твою за ногу! Прямо спасу нет! – ругался он на свою хворь во дворе.

Барсучьим салом натирал? – интересовался дед Тимофей.

Никакого толку от твоего сала!

Осину привязывал? – закатывая глаза, вопрошала мистически настроенная бабка Егоровна.

Ни хрена! Не работает осина! – тёр спину искривлённый Михалыч.

Сосед! – встрял в разговор Сенька Шлакоблоков. – Есть средство!

Какое?

Вдрызг напейся! – посоветовал Сенька. – И душе приятно, и организму полезно. У нас вон нормировщик из третьего СМУ ногу сломал, ходить почти не мог. А потом р-раз – у тестя юбилей приключился. Ну, нормировщик там начекалдыкался, как свинья, про ногу забыл, и потом домой сам бегом убежал. Попробуй напиться! Уверен – поможет!

Порча это! Вот точно порча! – вздыхала бабка Егоровна.

Да на кой чёрт он кому сдался – портить его?! – удивился дед Тимофей. – Ты б, Михалыч, в поликлинику ступал.

Мы щас сватье позвоним, она у меня в этих вопросах мастер большой – порча, сглаз, проклятие. Щас! – бабка Егоровна добыла из кармана пальто щедро перемотанный изолентой сотовый телефон.

Старуха долго тыкала на разные кнопки, мобильник тоскливо пищал и под руководством полуслепой Егоровны трижды звонил куда попало, включая райсобес и управление лифтового хозяйства города. Наконец, она дозвонилась сватье – специалистке по наговорам и порче.

Лида! – орала в трубку бабка Егоровна. – Ты нам скажи, как порчу определить?

Пущай симптомы назовёт! – подсказывал дед Тимофей.

Бабка долго и внимательно слушала что–то в телефоне, а потом, не отнимая мобильника от уха, громко спросила у Михалыча:

Зубы выпадают?

У кого? – не понял Михалыч.

Ну, у тебя!

Ну, как сказать. Мост вот обломился, когда кукурузу ел, и коронка одна слетела, – вспомнил искривлённый сосед.

Выпадают! – отрапортовала в трубку Егоровна. – А молоко есть?

Молоко? – изумился Михалыч. – Да вроде было в холодильнике, бабка вчера покупала… А на что молоко–то?

Есть, говорит, – ответствовала в телефон старуха. – А ругаешься часто?

Ругаюсь? Ну, по обстановке. Давеча вот с Серёгой чуть было до мордобоя не дошло…

Ругается, – сообщила сватье Егоровна, а потом еще долго слушала что–то из трубки и наконец сказала: – Ну, спасибо, Лида! Всё поняла, так и сделаем! Спасибо!..

Ну – чего? – спросил Михалыч у старухи, когда сеанс связи закончился.

«Чего–чего»! Как пить дать – порча! – всплеснула руками Егоровна.

И что делать?

Скоро крещение, сказала, тебя в прорубь надо окунуть и всё пройдёт!

Мать твою за ногу! – ужаснулся Михалыч. – Это я так скорее дуба дам, если в прорубь!..

Наступило крещение. Как и было велено, искривлённого Михалыча повезли к проруби. Везли его эффектно – на мотоцикле. За рулём важно восседал сосед Сан Саныч в каске, сзади за него держался хмельной Сенька Шлакоблоков (он утверждал, что внутренний подогрев ему нужен для того, чтобы не обморозиться у проруби), а Михалычу было отведено почётное место в люльке.

К проруби мужички подкатили в высшей мере феерично, распугав грохотом мотоцикла всех верующих, окунающихся и попов. Один батюшка от страха едва в прорубь не навернулся.

«Из–за острова–а на стре–е–ежень…» – орал Сенька, вытягивая из люльки покосившегося Михалыча.

Мать честная – инвалида привезли! – зашептался народ у проруби.

Парализованный, видать…

Эк его закособочило, сердешного!..

С горем пополам, с кряхтеньем и пыхтеньем добыли Михалыча из люльки. Стали раздевать.

Мужики! – взмолился Михалыч. – Тут народ кругом, а у меня подштанники дыроватые в трёх местах! Срамота произойти может!

Што же ты в подштанниках нырять будешь? Мы ж их сымем!

Ну, смотрют же.

На наших приятелей, действительно, глядели все. Дивились, кто же это такие и чего им тут у проруби с мотоциклом требуется. Поп даже молитву прервал, тоже недоразумевает.

Наши знакомые в касках, оголив Михалыча до первозданного вида, поволокли его под белы рученьки к проруби.

Было морозно. От воды в проруби шёл пар.

Мужики! Я мандражирую! – тоскливо проблеял Михалыч.

Все мандражируют! – свирепым тоном ответил Сенька Шлакоблоков.

Мужики! Да я, правда, колебаюсь!

Все колебаются!

Когда кособокий друг был доставлен к проруби, народ расступился. Бородатый богослужитель безмолствовал.

Скучно тут у вас, батя, – обратился к попу хмельной Сенька в каске. – Ну-ка вжарь нам что-нить про апостолов басом! Вишь, какого мы молодца привезли на исцеление!

Мужики! – выпучив глаза, упирался в снег негнущимися ногами молодец. – Не надо! Я уже… правда… не того!.. Уже прошло… Всё, назад поехали! Я уже прямой! Мужики-и!..

Михалыч цеплялся руками за деревянные перила и выражал яростный протест против окунания.

И-и-эх! – весело выдохнул Сан Саныч, стремительным пенделем опрокидывая упирающегося соседа в прорубь.

Аминь, – довольно изрёк Сенька Шлакоблоков.

Михалыч безобразно, как коряга, шлёпнулся в ледяную воду. Холодная пучина содрогнулась – по водной поверхности пошли огромные круги и бульбы. Через несколько секунд всё волнение в проруби успокоилось. Но Михалыч не всплывал. Верующие и прочие ныряльщики замерли в ожидании. Поп тоже насторожился, он, несмотря на настоятельную рекомендацию Сеньки, ни про каких апостолов не пел.

Эх, – спохватился вдруг Шлакоблоков, – позабыли мы с тобой, Саныч, наказать ему, – он кивнул на прорубь, – чтоб дыхание затаил! Как он там теперь без кислороду?

Вдруг тишину над прорубью прорезал дикий истошный вопль:

Утопили! Утопили инвалида! Православные! Утопили ироды!..

Далее были страшные события. Часть граждан кинулась к проруби спасать сгинувшего в ледяной пучине кривого страдальца. Другая часть верующих, включая дьячка Гаврилу, накинулась с кулаками на Сан Саныча с Сенькой. Били их, волтузили и по каскам, и по бровям, и по прочим важным местам, обвиняя в утоплении инвалида.

Вскоре из проруби на поверхность был добыт сам Михалыч. Он весь заледенел, усы превратились в две сосульки, зубы страшно стучали, а в перерывах между стуком из ротовой полости вырывались одиночные жуткие ругательства.

Говорят, после этого случая спина у него прошла – распрямился Михалыч. Да только шея теперь не вертится, чтоб ей пусто было. И заикаться он после той проруби здорово начал. Ни черта непонятно, что он там сказать хочет. Дед Тимофей советует барсучьим салом полечиться или хотя бы в поликлинику сходить. А бабка Егоровна возражает, говорит, надо на следующее крещение снова к проруби его везти. Дескать, мигом шея раскрутится и заикание пройдет, стоит только окунуться…

8 февраля 2017г., г. Барнаул

 

 

САНАВИАЦИЯ

 

Деревня Колдобиха являла собой чудное поселение. Вся она сплошь поросла укропом, могучим бурьяном и репьями, меж которых периодически фигурировал одичалый лик какого-нибудь селянина. Заборы, независимо от принадлежности к какому–либо хозяину, клонились к почве, стремясь занять параллельное по отношению к земной поверхности положение. На дороге в грязевых ваннах мирно почивали свиньи. Над дикими зарослями укропа торчала, подставив солнцу ржавые бока, стародавняя водонапорная башня. На ней была прикреплена кривая рогатуля-антенна, благодаря которой у председателя сельсовета в телевизоре показывало две программы. Ещё, поднявшись на водонапорную башню, можно было звонить с сотового телефона – только оттуда из Колдобихи можно было связаться с внешним миром. В общем, Колдобиха представляла собой классический живописный экземпляр современной российской деревни.

Однажды председатель сельсовета Степан Ермолаич сделал объявление, которое всколыхнуло умы и тела обитателей Колдобихи.

В общем, граждане, – начал свою речь Степан Ермолаич, – здравоохранение у нас совсем отсутствует: нашего единственного фельдшера Костю бык забодал, а «Паровоз здоровья» к нам проехать не может. Но, граждане! – председатель устремил палец в небеса. – Я тут позвонил кое–куда, согласовал, договорился – короче, в среду к нам сюда пришлют небольшой самолёт. Самые больные смогут на нём улететь лечиться в город. Но только самые больные!

После столь короткой, но бесконечно ёмкой, речи председателя деревня пришла в кипучее движение. Каждый ее обитатель решил навеки избавиться от всех своих недугов, воспользовавшись полётом в город.

В среду в Колдобиху прилетел допотопный «Ан-2». Внешний вид самолета наталкивал на мысль, что с него ещё начинали опылять кукурузу при Хрущёве. Самолёт дал круг над деревней и спикировал на давно не сеянное поле. «Кукурузник» был мгновенно окружён народными массами.

Из кабины дряхлого воздушного судна появился пузатый красноносый пилот и выдал:

На борт беру двенадцать самых больных! Остальных пр-рошу покинуть взлётную полосу!

Собравшийся люд пришёл в неистовство. Каждый считал свою хворь самой смертельной в мире.

Да как же это так?! – орал скотник Михалыч. – Меня надо обязательно! У меня парализации происходят! Как выпью, так парализации – не могу ни языком, ни рукой двигать. Сразу сплю. А просплюсь, всё проходит. Это нельзя так оставлять, это ж загадка медицины!

Меня надо ультразвуком просвечивать! У меня зубы шатаются! – блажила доярка Валя.

А у меня сосуды до того засорились, что я даже сморкаться не могу! – зычно объявил дядя Федя.

Дед Гаврила, решив биться за титул самого смертельно больного в Колдобихе, колотил всех направо и налево своим бадогом и кричал: «Пустите инвалида!»

У моёй бабки умопомрачение идёт! – орал старик Раймондыч. – Её однуё в самолёт допущать нельзя. Она вам сразу там, на высоте, штопор сделает, и расшибётесь!

У меня – гланды! – вопил кто-то из толпы.

На сортировку «больных и раненых» прибыл лично председатель сельсовета Степан Ермолаич. Вместе с красноносым пилотом они выбирали самых страждущих и наиболее безнадёжных, ориентируясь по внешним признакам.

Ты, Раймондыч, это для чего столько банок тащишь? – задержал у «кукурузника» старика председатель.

Так это, Степан Ермолаич, дохторам гостинцы! – оправдывался дед с обилием сумок. – Тут и варенье, и компотики, и грибки – всё своё!

Не хрен место в самолёте компотиками занимать! – неистовствовал скотник Михалыч. – Обойдутся без твоих гостинцев! Я за одним после обследования и леченья на медицину в суд подать планирую! Дескать, плохо лечили. Вот только долетим, вылечусь и непременно подам!

Сто-оп! – выпучив глаза, махал ручищами пилот. – Ты, дед, куда это телёнка за собой тянешь?! Обалдел ты, что ли?

Продадим в городе на мясо! – пояснил дед Гордей, продолжая буксировать телёнка за верёвку.

Гордея на борт взяли, однако с телёнком разлучили. Отобрав двенадцать самых хворых обитателей Колдобихи, пилот закрыл дверь в салон. Самолёт взревел мотором.

Не попавшие на борт селяне обиженно бурчали и расходились по домам. Затаившая злобу за то, что её болячка не была признана самой смертоносной, бабка Агафья грозила «кукурузнику» кулаком и желала всем улетающим расшибиться, так и не добравшись до больницы.

Постепенно самолёт набирал высоту. Сначала двенадцать больных селян сидели смирно вдоль бортов, боясь даже моргать глазами. Наконец, выйти из жуткого оцепенения всех заставил дикий визг. Содрогнулись все, включая пилота.

Дед Гордей невозмутимо поднял с пола свой состряпанный из множества лоскутков древний куль и заявил:

Это у меня здесь, видать, скотину укачало! – сказал дед и извлёк из куля маленького беснующегося поросёнка, который продолжал преотчаянно визжать.

Ты одурел, Гордей, что ли?! – заорал на него дядя Федя с засорёнными сосудами. – Куда свинью попёр???

На мясо в городе продадим, – спокойно пояснил дед Гордей, снова пряча поросёнка в свой мешок.

Братцы! – вдруг подскочил на своём сиденье кузнец Матвеич. – Я только сейчас уразумел всю жуть! А ежели в моторе или в крыле, скажем, порча, то мы же все на землю полетим и убьёмся!

Страсть-то какая! У-у! – заголосила доярка Зинка, подхватывая арию поросёнка, доносившуюся из дедова багажа.

В следующий момент «кукурузник», словно почуяв панический настрой пассажиров, дёрнулся всем фюзеляжем. Его вдруг мотануло вверх, а затем резко бросило вниз. От этого непредсказуемого манёвра из сумки деда Раймондыча пулей взметнулась ввысь банка вишнёвого компота и с грохотом расхлесталась о потолок, обдав пассажиров градом из ягод.

У-и-и-и-и! – визжал до одури поросёнок в куле деда Гордея.

Богомать! – выкрикивал дядя Федя.

У-у-у! – закрывала лицо ладошками доярка Зинка.

Остановите-е! Я выйду-у! – орал главный паникёр – кузнец Матвеич.

Мой компот! – ужасался старик Раймондыч по поводу гибели одного из своих гостинцев.

Самолёт наклонило в сторону, а потом снова лихо кинуло вверх.

Капу-ут, мужики! – ревел дядя Федя.

У-и-и-и! – выдавал поросёнок, крепко удерживаемый дедом Гордеем в мешке.

«Кукурузник» теперь задрал вверх нос. В салоне всё наклонилось. Из–под ног старика Раймондыча стремительно унеслась в хвост его сумка с гостинцами.

Мои грибки! – завопил дед, услышав треск бьющейся стеклотары.

У-у-у! – причитала доярка.

Когда самолёт занял более–менее ровное положение, дядя Федя, пользуясь моментом стабилизации полёта, соскочил со своего сиденья и принялся неистово драть дверь в кабину пилота. Разделявшая кабину и салон преграда оказалась не очень прочной, и совсем скоро произошло вторжение дяди Феди к лётчику.

Вертай нас в деревню, душегуб! – размахивал кулачищами злой деревенский житель. – Вертай, пока не угробил!

Сзади слышались громкие матерки пассажиров и душераздирающие вопли поросёнка. Близкое соседство грозной фигуры дяди Феди в совокупности с акустическими эффектами из пассажирского салона натолкнули пилота на мысль о кардинальном изменении маршрута…

Не прошло и получаса после взлёта, как в Колдобихе снова приземлился самолёт с больной дюжиной. Двери «кукурузника» махом распахнулись, и на землю вперёд всех катапультировался кузнец Матвеич. Он сразу же распластался во весь свой рост на почве, одаривая грунт щедрыми поцелуями. За ним из «кукурузника» эвакуировался поросёнок, распространяя во все стороны жутчайший визг. Потом показалась зарёванная доярка Зинка.

Это… это чего?.. – выпучив глаза, удивлённо вопрошал председатель Степан Ермолаич. – Вылечились, что ли, уже?

Конец леченью! – прокряхтел дед Раймондыч, вытряхивая на землю стекло из мокрющих сумок, и добавил – Как рукой сняло недуги – надо только полетать!

 

8 августа 2017г., г. Барнаул