Рассказы

Рассказы

Лизавета, или Философия погони

 

Кот Василий — некастрированный холостяк — справлял юбилей.

Хозяева, отбыв повинность выходных дней, дернули с дачи домой, доверив дела шести соток мохнатым лапам ответственного сторожа. Уж Вася знает!.. Уж Вася не подведет!.. Ну и они не подвели, свалили вовремя — чуткие все же.

Василий расстарался. Белая скатерть пенным кружевом стекала с низкого столика, на котором стыло молоко в запотевших кувшинах: коровье, козье, даже переработанная в домашний Бейлис сгущенка. Покоился на блюде запеченный в петрушке хек — порциями горочкой. Издавали аромат речные, подвяленные загодя, караси, сдобренные сметаной и укропом. Много еще чего было на столе! Колбасы разных сортов, и сыры, слезящиеся жирностью, и куриные ножки в сухарях, гусиный паштет с вкраплениями черного перчика, и… Фастфуд, конечно, тоже был — так, для легкой закуски к аперитиву — «китикеты» всякие, «вискасы».

Вот-вот должны прийти гости, и Василий, скинув фартук, крутился перед зеркалом, цепляя бабочку на единственное белое пятно. «Жил да был черный кот за углом!» — орал магнитофон, подчеркивая биографичность юбиляра.

Пришли все.

 

Первыми явились соседский толстый Маркиз с тощей женой Холерой. Они притащили с собой незамужнюю вертлявую Рыжку, которую давно сватали Василию, и которая тотчас принялась расхваливать Васино гостеприимство, смущая холостяка прикосновениями проворной лапки с нехилыми накрашенными коготочками.

Затем ввалился приятель Пушок, уже поддатый, оставивший дома дурочку Мурку и гордо демонстрирующий новую пассию — красавицу персиянку Лолиту. Она держалась застенчиво, не претендуя на лидерство среди других кошек.

С минуту Василий завидовал Пушку, но, подумав о блохах в роскошной шерсти персиянки, завидовать перестал. Правда, нахватаешься с лихвой… не только блох.

Последним пришел бабынюрин драный Сатана — весь в боевых шрамах, с поникшим ухом, с обломанными усами.

Гости много ели, много пили. Танцевали тоже много.

Кружась в вальсе с Рыжкой, Василий видел, как томная Лолита млеет в объятиях наглого Сатаны, лапы которого беззастенчиво шарили в ее шерстке чуть пониже спинки. Пушку, похоже, не было до этого никакого дела — он вовсю танцевал Холеру, всеми фибрами ощущая благодарность авторитетного Маркиза, который предпочитал не вальсировать, а жрать. Василий же чувствовал себя интеллигентом — вел даму осторожно, не приближая к бабочке, но и не чуждаясь некастрированным низом незамысловатых намеков Рыжки. Воображение вовсю рисовало после­юбилейную ночь и, возможно, будущую семей­ную жизнь — в спокойствии и довольстве.

Беседовали изрядно.

Со слезой вспомнили безрадостное детство, могущее оборваться в ведре для утопления. Однако выпестовались, слава Бастет, неплохо, выдурились, как говорится, в приличных котов.

Голодная юность тоже вызвала мокрость глаз, потому ее быстренько миновали, погрузившись в приятные рассуждения о суете нынешней жизни. Говорили о политике, об экономике, ругали прижимистых хозяев, сетовали на жестокость ветлечебницы, обсуждали поголовье птичьего двора дачного поселка, перемыли косточки псам, которых нет-нет, да и дразнили, полагаясь на крепость цепей. Каждый поведал о наболевшем.

Было место и юмору, и драме, и романтике.

Пушок пересказывал сплетни о любовных похождениях окрестного кошачьего населения. Холера жаловалась на подрастающих котят. Рыжка заводила речи о браке. Сатана скабрезно шутил, поглядывая на рдеющую маковым цветом Лолиту, что ей, впрочем, не мешало хихикать над пошлостями бабинюриного любимца. Даже интеллигентный Василий — сам — конфузясь и прикрывая рот лапкой, выдал фривольный анекдот.

Маркиз философствовал.

С этого все и началось — с философии.

 

— В чем смысл жизни? — изрек Маркиз, поглаживая оттопыренный полосатый живот.

Вопрос не то что бы неожиданный — возникающий практически на любой пьянке по любому поводу, — но всегда животрепещущий. Вот все живо и встрепенулись, затараторив каждый о своем.

— Ша! — гаркнул Сатана, окинув общество удивительно трезвым взглядом косых глаз.

Маркиз поблагодарил кивком и продолжил, между словами вылизывая заднюю левую ногу и кое-что выше:

Жизнь без азарта — не жизнь, а болото. Оглянитесь вокруг (все дружно оглянулись). Что есть, по-вашему, «азарт»?

Коты и кошки загомонили, приводя определения понятия. Слышалось: это обман хозяев, это опасный роман, еще — поссать в тапки, дразниловка собак, кур и воробьев, охота на мышей…

Василий вздрогнул. Он-то молчал. Не потому, что не знал ответа, а потому что знал его точно. Только вот озвученный ответ Лизавета не простит никогда. Тайна. В его жизни была тайна…

С маленькой мышкой по имени Лизавета он познакомился давно. Однажды она спасла Василия от неминуемой гибели, показав ловко спрятанный хозяевами капкан, по недоразумению купленный не на кротов, а на медведя — не иначе. Обменявшись дачными дарами, Василий и Лизавета подружились и иногда играли в погоню, зная, что веселая развлекаловка бодрит чувства и приводит в порядок нервы…

— А ты что думаешь, юбиляр? — пьяный и сытый Маркиз тяжело смотрел в упор.

— Я? — промяумямлил Василий. Стушевавшись под каменностью взгляда, он таки выдал часть тайны: — Я думаю… мнэ… игра, когда ты сильный… и… мнэ… гонишься за кем-то… э… — Дамы-кошки, казалось, не обратили внимания, но Сатана и Пушок навострили уши.

Эта заостренность бытия показалась Василию пыткой, и он добавил:

Не обязательно убивать.

Маркиз одобрительно муркнул:

Соображаешь, именинник.

И Василий ощутил гордость прямо в середине сердца.

Маркиз разглагольствовал еще о причинах и следствии, о морали и нравственности такого азарта-игры, о «невыносимой легкости бытия» и «легкости дыхания», о преступлении и наказании, о войне и мире, — много еще о чем, но гордость уже прошла сквозь сердце Василия и вышла наружу необратимыми словами:

Ну, можно, почему — нет?

Три пары глаз загорелись, а еще три проявили заинтересованность.

Сейчас… — сказал Василий и выскользнул вон, оставив компанию в некотором недо­умении.

В чулане он постучал условным кодом по стене и позвал тихонько:

Лизавета?

Как всегда, мышь появилась мгновенно, обнюхала усы, прижалась серой шерсткой и принялась поздравлять с днем рождения.

Вася, это тебе! — она протянула сверток, упакованный в яркую золотинку.

Не получивший подарков от гостей юбиляр с удовольствием потянул бечевку. В свертке оказался тапок — давно потерянный, который он очень любил и к которому прикладывался по-юношески в экстазе за неимением кошки.

Спасибо, Лизавета, — растрогался Василий, — но… — и он пересказал мышке философский разговор, закончив монолог словами «вот это был бы подарок».

Ты очень хочешь этого, Вася? — спросила грустно Лиза, ее глазки-бусинки наполнились нежным светом.

Хочу. Только не в ущерб тебе, — Василий свято верил в гуманизм и мир во всем мире.

Компания практически похрапывала за столом, когда на оном появилась мышь — нагло умывающая мордочку обеими лапками.

Мнряу! — взвыл Сатана и бросился вперед, столкнувшись в прыжке с Маркизом и Пушком. Холера, Лолита и Рыжка устремились следом.

Мышка, словно усмехаясь, щурилась, целехонькая сидела у двери, ведущей в спальню.

Надо ее зажать, — распорядился Маркиз, — Сатана, попробуй в окно, а мы загоним отсюда. Ее страх — наш союзник. Василий, ты — на перехвате! У двери!

Лизавета забежала в спальню. За нею ринулись все остальные, а Сатана сиганул в окно гостиной, чтобы влететь сразу же в спальное. Напугали, да. Мышь металась по комнате, уворачиваясь от цепких лап и грозных оскалов. Подушечные перья кружились белой метелью, с тумбочки упала ваза с недельными цветами, усеяв ковер осколками и залив зловонной водой. Шторина, сбитая телом Сатаны, выскочила из зажимов и накрыла Пушка пыльным ветхим саваном.

Пробежав по хвосту Маркиза и обманув кошек притворным рывком, Лизавета выиграла пару метров. Увидев в дверях Василия, она метнулась к нему, прошмыгнула между лапами. Тот едва успел прошептать:

— Прячься! В чулане!

Лизавета пискнула и нырнула в чулан.

— Эх ты, тюпа! — сплюнул Сатана, упустив добычу.

Троица котов устремилась за мышкой. Дамы отстали, тяжело отдуваясь и обмахиваясь хвостами.

«Бастет задери!» — Василий проклинал сам себя. Ему вдруг безумно жалко стало Лизавету, которая рискнула играть в погоню с целым полчищем котов. Он вспомнил, что единственный вход в чулане перегорожен подаренным тапком, и ужаснулся…

Лизавета бегала в темноте, ловко избегая когтей, опрокидывая банки с разносолами и вареньем, но видно было, что силы ее на исходе.

— Сюда! — что есть мочи крикнул Василий, освобождая проход.

— Куда — сюда?! — мрявкнул Пушок, приняв возглас за помощь.

Туда! Она побежала туда!

Лизавета бросилась в гостиную, где отдыхали утомленные дамы. Не настолько, чтобы проигнорировать мышь.

Когти милой Лолиты задели ее, и кровь мелким бисером покатилась по шерстке. В гостиную, как давеча в спальню, пришел разгром, начавшийся с содранной кипенно-белой скатерти, безжалостно втоптанной в блюдо с недоеденными копчеными карасями.

Подоспевшие коты приняли эстафету.

Лизавета летала по гостиной, словно теннисный мячик — из одних лап в другие, под хохот и улюлюканье.

Василий мешал, как мог, но мог он мало. Все же, в подходящий момент, он сгреб Лизавету и дал ей прошмыгнуть в дверцу чулана…

 

Гости провожались с шумом.

Тюпа ты все же, — хохотал Сатана, ударяя одной лапой Василия по плечу, а другой прижимая к драному боку покорную персиянку.

Убивать не обязательно, — всхлипывал почему-то Пушок.

Игра — это жизнь! — в сотый раз повторял пьяный Маркиз, поддерживаемый преданной женой Холерой. — Только! — вздымал он к небу острый коготь. — Ничто не вечно под луной!

Может, я останусь? — шептала на ухо Рыжка…

 

Лизавета лежала в чулане на тапке. Бока ее, покрытые серой шерсткой, вздымались и опадали лихорадочно. Бусинки черных глаз подернулись пленкой, но все же открылись на шорох открываемой двери.

С днем рождения, Вася, — прошептала жертва философской погони.

Василий потерянно трогал лапой бездыханную уже Лизавету, приговаривая:

Мы с тобою еще поиграем… Жизнь — это же азарт… понимаешь?..

Что-то беспросветное влилось в его прежде радостное существование — тягучее и мрачное, как… как конец всего.

 

 

МОШКА В ЯНТАРЕ

 

От автора: рассказ записан со слов свидетеля, основан на реальных событиях. Эпиграфы являются неотъемлемой частью повествования.

 

1. МЕТРО

 

Метро похоже на пасть — не разжевывая, заглатывает людей и время, пропускает через себя, чтобы выдать потом жертвы для удобрения реальности…

Поиск, вы говорите? Для него еще нужно найти время. И все же…

В жизни каждого человека, наверное, бывают моменты, когда застываешь, словно мошка в янтаре, и не знаешь — куда дальше-то? И как? И главное — зачем?

Янтарь — светлый, прозрачный — в своей тягучей реальности не дает развернуться крыльям. А ты ищешь выход: избавиться, отмыть липкие лапки, улететь от засасывающей патоки бытия, вырваться куда-то, где есть возможность вернуться к началу любви или приблизиться к финалу мечты, или попасть в будущее. Я не знаю. Я даже не понимаю — хорошо ли, плохо? Сахар и соль. Сладко, солоно — все равно белый яд. Янтарная смола — горькая отрава…

У меня появилось время — искать.

Машина в ремонте. Вот уже неделю я спускаюсь в метро и, пересекая кольцо, словно следопыт ищу выход из тупика, в который загнала саму себя с горьким вкусом слов на губах — «а что дальше»?

Щелкает зубьями турникет, отправляя в подземное нутро торопящихся людей, странными реками — вниз и вверх — льются эскалаторы, «Красная стрела» несется по венам туннелей. Все движется стремительно и неизбежно: скрежещет, звенит, свистит, лязгает, хлопает. Грубо, мощно, нахально. Не люблю грубость, мощь и нахальство и потому застываю. Метро — янтарь, в котором мошки-люди замерли на ступеньках эскалаторов, на скамейках платформы, в вагонах поездов. Сначала я брала с собой книжку. Потом разглядывала непривычный для меня мир.

Интересны ли раскованность молодости и чопорность старости; лица, завернутые в газету, или взоры в никуда; попутчики на минуты; раздвинутые колени мужчин и сомкнутые — женщин?.. Руки кругом… держащие сумки и зонтики, вцепляющиеся в «своих» спутников, хватающиеся за поручни. Вагон полон. Давка, сохраняющая превосходство раздвинутых колен. Поезд, червем прогрызающий путь. Закрыть глаза…

Наблюдение душит, сжимает мозг, грозит клаустрофобией и… отступает.

Метро вдруг дает мне время для поиска, погружает в одиночество среди людей, из милосердия, наверное, ограничивает все двумя станциями: начальной и конечной, — и маленькими паузами между ними.

Начальная: уверенно шагнуть, набрав побольше воздуха в легкие.

Промежуточные: искать.

Конечная станция — край, точка настоящего. Выход в реальность, где я — другая я.

Удивительно, возвращаясь домой, я вовсе не думаю о поиске, клюю носом, как и все подземные пассажиры, но начальная и конечная станции остаются, меняясь местами, словно время выворачивается наизнанку. Я не знаю, что будет за дверью, над которой светятся неоновые буквы: «Выход». Может быть, там будет только небо…

Снова утро. Ощущение одиночества постоянно и неизбывно настолько, что я придумываю собеседников — четыре ипостаси меня.

СО — сангвиник.

БЕ — холерик.

СЕД — флегматик.

НИК — меланхолик.

 

2. СО

 

Осторожно! Двери закрываются…

 

СО всегда сочувствует, он со мною солидарен, согласен.

Твое прошлое прекрасно, — шепчет он, — в нем ищи будущее.

Прекрасно? Скорее, обычно, как у многих.

За спиной нормальное детство — со своими радостями и горестями. Замужество, рождение ребенка. Работа, которая нравится. Компания верных друзей. Прочитанные любимые книги. Путешествия. Я люблю лес, я люблю море. Люблю бродить по неизведанным тропкам, плести венки из одуванчиков, мочить ноги в соленой воде. За спиной взятые вершины: умница-дочь, подъем по карьерной лестнице, опубликованные книги, налаженный быт и обширные связи.

В прошлом мое молодое тело. Его любили ласкать и нежить. Мне самой оно нравилось, помню. Да и сейчас по утрам, обводя глаза рамочкой подводки, создавая маску, думаю: мне восемнадцать… ну, двадцать. Так и есть! Я себя чувствую — на двадцать. По-прежнему ловлю восторженные взгляды мужчин и завистливые — женщин. Сколько еще так будет?

За спиной был он. Самый лучший. Любимый. Подаривший мне дочь. Или я ему ее подарила? Или мы — друг другу?

Как только начинаются вопросы, лабиринт прошлого грозит тупиком, и СО нервничает:

— За спиной ли? — хмурится СО. — Может, в руках? В твоих сильных руках был он, и дочь, и друзья. И все они ощущали заботу и ласку — твою.

— И беззастенчиво пользовались, — добавляю.

СО смотрит с сожалением:

— Не пользовались. Они любили тебя: уверенные ладошки, теплые прикосновения, ясный свет глаз, советы, даже наставления.

Да, так любили, что пальцы скрючило ранним артритом от непосильной ноши, — говорю я. Оглядываюсь. СО растворился в толпе. Пропал. — Эй! Это шутка, нет у меня никакого артрита!

Осторожнодверизакрываютсяследующая­станция…

 

3. БЕ

 

«Есть только миг

между прошлым и будущим…»

 

Ааааааа! — кричит БЕ. — Какого рожна?! Чего тебе не хватает в этой гребаной жизни? Чего ты ищешь? К черту осторожность!

БЕ непостоянен, как само время.

Беги, беги! — кричит он и тут же добавляет: — Но медленно.

БЕ бесится, беснуется так, что я почти не слышу. В ушах гудит кровь. Адреналин рвет вены. Я ругаюсь с начальником, ругаюсь с продавщицей супермаркета. Побеждаю и там, и там. Я сильна! Ого-го-го! Даешь! БЕ заводит и увлекает. Энергия бьет ключом, я везде — бегу, ни на секунду не останавливаюсь, кручусь как юла.

Я помогаю дочери, родителям, друзьям — во всем, не жалея времени и сил. Меня ценят. Я авторитет. У меня позитивный имидж. Даааешь!

Я улыбаюсь влюбленному в меня коллеге по работе — Косте. Ах! Он же не должен застывать как жена Лота. Зачем он обернулся? Зачем он молчит? Зачем застыл соляным столбом? Это же не для мужчин — это для женщин. Между прочим, Лот потом совокуплялся со своими дочерьми, и они родили от него потомство. А я не могу — с Лотом! Я бы — с Ноем! С сильным, спасающем всех, с плечами, за которыми как за каменной стеной. Возьми меня, Ной, на ковчег, где всех тварей по паре. Не возьмешь. Знаю. Потому что моя половинка нашла себе другую тварь. А тебе, Ной, все равно.

Не ной, не ной. Пожалуйста… — сжимаю зубы так, что становится больно. На ковчег ли я бегу? С ковчега ли? Я просто бегу и бегу, не отдавая отчета в том, что дни улетают птицами в теплые края прошлого. Но, в отличие от птиц, они уже никогда не вернутся.

Слез не удержать. Они катятся и катятся по щекам. Трудно это — быть все время впереди, на взводе, добиваться, опережать, побеждать. Хочется иногда снова застыть мошкой в янтаре, точкой протяженного настоящего. Какой выход, о чем вы? Так хорошо и уютно нестись в янтарной капле, думая, что на собственных крыльях. Сладкая мошка.

Станция. Пауза. Люди выходят и входят. Лишь я сижу, но мысленно бегу к выходу. Ищу и ищу то, что вдруг окажется однозначно правильным. Для меня.

 

4. СЕД

 

Уважаемые пассажиры!

При выходе из вагона не забывайте свои вещи…

 

Сегодня можно не торопиться, — разрешает СЕД. — Давай оседлаем жизнь и просто поедем на ней? Сходи в гости, попей чайку и выспись наконец-то.

Я ж не против. Но как только я удобно устраиваюсь на воображаемом диване, тело отдыхает, а мозг все никак не может угомониться.

Что я есть? Что я буду?

Говорят, что я образованная. А я не читала Гомера и Джойса, но притворяюсь, что читала. Я вообще часто притворяюсь. Зачем? Наверное, потому что не хочу никого обижать. Даже давно покойных Гомера и Джойса. Моя квартира завалена книгами. Апдайк со своим «Беги, кролик, беги…» навевает тоску заменой слова на «крольчиху». Кафка, Достоевский, Пелевин, Мураками, Маркес, Голсуорси, Маккалоу, Хемингуэй… — все вперемешку. Великие.

Ну что же вы, великие, пишете о том, что болит? О преодолении, о бессмыслице смятенных душ, об одиночестве, о преступлениях, за которыми обязательно следуют наказания, о мошках в янтаре? Почему никто из вас не написал о простом человеческом счастье? Ричарду Баху спасибо — за чайку…

Я птица, которая так и не научилась летать. Пора бы уже, в моем-то возрасте. За спиной выросли огромные крылья, но у курицы тоже они есть, а взлететь — разве что на невысокий забор.

Станция-пауза возвращает воспоминания о прошлом вечере, где я сажусь за компьютер и пытаюсь сотворить «счастье». Я ж еще и писатель как-никак.

Подходит мой ребенок — моя дочь. Взрослая дочь, у которой за спиной тоже уже прилично. И она рядом со своею ношей. Высокая, молодая, красивая. Еще чуть-чуть — и пойдет впереди меня. Она почка, а я дерево — ращу, питаю, пестую, чтобы вывернулась в роскошный лист и улетела. Она для меня — все. А я для нее? Спросить бы.

Ну, мама, — говорит, — опять начинаешь, — отмахивается от вопроса. — Что ты все пишешь и пишешь? — И вот мы уже болтаем о ее подружках и парнях, об университете, о музыке, о моей работе и творчестве, о том, что у нас за спинами. Перебираем бусинки новостей, сплетен, событий, аргументов и фактов, упорядочивая прошлое. Дочь все реже спрашивает, чаще дает советы, и реже говорит о любви — ко мне. Наша любовь давно вплетена в нить жизни и закреплена.

Ночью, когда я буду одна, жгучее желание прогонит флегматика СЕДа и заполонит все до кругов перед глазами: хочу! Хочу, хочу… ну пожалуйста… Хочу юности. Хочу молодое упругое тело. Хочу куриные мозги. Хочу… Любви хочу. Дерзновений хочу, амбиций. И чтобы не осторожничать. Мне же не столько лет, сколько обозначено в паспорте, мне же двадцать…

Не хочу! Не хочу стареть, умирать не хочу…

Где же ты — выход?

 

5. НИК

 

Охотный ряд.

Следующая станция — Лубянка,

переход на…

 

Никогда, — скажет он, присаживаясь на край кровати, то есть на соседнее сиденье в вагоне. — Этого больше никогда не будет. Смирись. Ищи что-то другое, но не это. — НИК безжалостен, беспощаден, как поезд, приближающийся к конечной станции.

А если я хочу — это?!

Да иди ты… — кричу. — Буду! — Только меланхолия уже проникла в сердце, в мозг, нанизывая не бусины событий на нитку времени, а душу на острия страха, уныния, тоски.

Жизнь, как она есть. Смирись.

За спиной три аборта и два вуза, бывший муж и бывшая лучшая подруга, родители, уехавшие к черту на кулички, долбаная карьера с приобретенной ненужной властью, одинокие тоскливые прогулки по лесу и у моря, опубликованные книжки про «счастье», получившие отзывы от читателей с единым смыслом «не верю». Вот любви мало. И видится почему-то детство и мальчик-семиклассник, застенчиво протягивающий букет чахлых фиалок.

И страсти было мало — больше притворства, как и три оргазма из озвученных пяти — вранье. Но ведь так хотелось, чтобы «крышу» сносило. Муж остался для понимания высшей математикой, только ее, если захочу, одолею, а его не изучить никогда. Муж очень хотел хорошую семью, имел представление о том, какой она должна быть. А когда не получилось — поменял не свои мысли, а женщину. Меня. На другую. А когда и там не получилось… Нет! Это его уже проблемы, не мои. Одно только мучает и не дает покоя — почему, оставив меня, он оставил и дочь? Как я могла ошибиться, выбирая его из целого списка мужчин?

Никогда…

НИК, но ведь есть еще лес и море. Они-то никуда не делись?

Они вечны, — соглашается он. — Вот только у тебя от хождения боль в ногах, привыкших к машине, и варикоз, еще мигрени, близкий климакс, тюбики с кремами, рост расходов на косметику, зубы в керамике, зависть к молодости, дорогие яркие платья, пониженное либидо, сублимация в творчество, повышенная фантазия, виртуальное общение и… — перечисляет НИК без всякой логики.

Наверное, он прав. Я прихожу домой, выливаю из обуви гудящие ноги. Мои одежды опускаются на пол, как тропические бабочки на ветви к ночи. Топая в душ, я сама себе кажусь возрождающейся Венерой, пока взгляд не падает на зеркало.

Конечная станция. Выход в настоящее.

Настоящее? А что это такое? Просто точка. И каждый об этом знает. Здесь и сейчас. Вот рука лежала отстраненно и вдруг оказалась на колене твоем. Точка, способная изменить все — будущее, по крайней мере. Она лежит — и ты привыкаешь к ее присутствию — настоящее протяженное. А потом уже и торопишь в мыслях точку: хватит, ну сделай же что-нибудь.

Прошлого нет, будущего нет — любят говорить психологи. Живи настоящим. Жить точкой? А может быть, нет настоящего?

Только он не мой — этот выход.

 

6. СОБЕСЕДНИК

 

Первый взрыв произошёл в 07:56 по московскому времени на станции «Лубянка» во втором (по ходу движения) вагоне именного поезда «Красная стрела», следовавшего в сторону станции «Бульвар Рокоссовского». В момент остановки поезда, непосредственно перед открытием дверей, сработало взрывное устройство, закреплённое на женщине, стоящей у второй двери второго вагона. В результате взрывов погибло 41 и ранено 88 человек. (Из новостей)

 

Времена переплетаются, они неразделимы, как цвета — четкие, чистые — в радуге по имени Жизнь.

И я — жива. Больничная палата такая белая, что белизною режет глаза. Лежу, прикованная к кровати, строчу на ноутбуке новую книгу о счастье. Дочка притащила апельсины — яркие, красные, словно флаги будущего. И оно у меня будет! Будет дочь, будут внуки, будет лес и море…

Оранжево-желтое закатное солнце заглядывает в окна, говорит: «Завтра новый день». И он приходит. Новый мартовский день, уже растящий под снегом будущую зеленую травку. Какой же я была дурой, ну разве нужно что-то, кроме еще одной весны?

Бывший муж пожаловал. Голубые глаза выцвели, он постарел, сутулится, суетится и излишне жестикулирует.

Спасибо тебе, — вдруг говорю я, — спасибо за то, что ты был, за то, что у нас есть дочь, — и ловлю синий всполох взгляда — молодого, дерзкого. Пусть…

Начальник не скрывает дрожь пальцев. И я понимаю, как сильно, как искренне он переживает случившееся со мной. Друзья пытаются шутить, но я вижу тщательно скрываемые слезы. Я тоже не могу без вас, родные, поверьте!

Коллега по работе Костя — «жена Лота», разрывает вечный круг молчания тихими и нежными словами «я тебя люблю». Букетик фиалок пахнет будущим лесом и, как ни странно, морем. Почему я раньше не замечала, какие у Кости удивительные глаза — темно-серые, словно штормовая волна?

Я жива. Жива!

Об одном жалею, что я, задумавшись о себе, не запомнила людей, которые ехали в вагоне рядом со мной — к страшной точке настоящего… Я их вспомню. Обязательно!