Журнальный мир

Добрый след

Шустрые облака, обгоняя друг друга, вольно плыли над посёлком, а вскоре скрылись и вовсе. Солнце то появлялось, то исчезало. Чувствовалась осенняя прохлада. Робко посыпал девственный снег. Баба Таня шла не спеша, вперевалочку, по давно исхоженной ею улице к дому, в котором жил когда-то Михаил Игнатьевич.  Проживал он там со дня своего рождения. Дом заметно постарел, скукожился, даже крыша в некоторых местах обросла кусками мха. Окна чуть не вросли в землю.  Не раз дети невзначай выбивали стекло мячом. Стеклил, но не ругался, любил детей. Вся ребятня в округе его знала и относилась с уважением. Бывало, попросят: – Дядь Миш, подкачай мячик, а мне колесо выровняй – восьмёрку сделал.

– Что ж ты, Васёк, гоняешь, ладно велосипед, так на тебе живого места нет, весь в ссадинах. А мать-то за штаны всыплет. – И, засучив рукава, начинал выправлять колесо. Часто помогал детворе выпутываться из неловких ситуаций. Бывало, нашкодит кто из детей в школе, а учитель: – Завтра без матери не приходи!  – Ага, – согласится тот.  Глядишь, назавтра вместо мамки или папки дядя Миша приходит.

– Саша, а где твой отец или мама, почему не пришли? – спросит учительница.

– А они дяде Мише поручили, – слукавит Санька, виновато насупившись на дядю Мишу.

Понимала это учительница, и ругала уже не Сашу за его проделки, а самого дядю Мишу, подмигивая, конечно. Глядишь, с этого дня Санька образцово-показательным учеником становился. Да не только по поведению, но и по учёбе подтягивался. Стыдно было дядю Мишу подвести. Помимо этих визитов, два раза в год ходил в школу на родительское собрание. Не к своим детям, своих детей у него не было. Чужие дети были для него своими. Вся ребятня знала, что он к ним на собрание ходит. Порой родителям не скажут, а ему сообщат: – Дядь Миш, сходи вместо мамки, она не сможет, – попросит Петя. – И у моей не получится, – добавит Стёпка. Бывало,  сами родители просили. Михаил Игнатьевич соглашался, но детям ставил свои условия. А условия были простые: как можно больше пятёрок и никаких пропусков уроков. Обещали, однако промашки были. А кто их не делал?.. Зато кто пятёрку получит, сначала к дяде Мише бежит показывать, а потом домой. Конечно, не за физкультуру, а за серьёзные предметы. 

Дядя Миша жил экономно на скромную пенсию. Ему хватало, ещё умудрялся и откладывать. Однажды купил велосипед.

– Игнатыч, неужто молодость вспомнил, коня себе железного приобрёл? – спросила продавщица, зная, что ему далеко за семьдесят.  

– А что, разве я настолько стар, что и проехать не смогу?

Однако же велосипед купил не себе, а подарил на две многодетные семьи. Знал, что их родители не в состоянии купить, вот и распорядился: всё лето до глубокой осени велосипед должен перекочёвывать из одной семьи в другую. Три с половиной дня у Колесовых и три с половиной дня у Пищулиных. Так и сдружил эти две семьи, одно время они были в ссоре.

Всё как-то у него получалось, ко всем находил подход. Спиртным не увлекался, не курил, разве только на войне покуривал, даже немец как-то ему закурить дал.

Лежит он раненый, рассказывал дядя Миша, кругом камыши, стрельба идёт, оборачивается, а в двух шагах от него немец, и тоже раненый, и тоже в ногу.

– Всё, – подумал Михаил, – вот и смерть пришла.

Даже боль в ноге стихла на некоторое время. Патроны, как назло, закончились. Протягивает ему немец папироску и показывает на себя, что тоже закурит. А Михаил в мыслях: (гутен морген, гутен таг, дам по морде – будет так). Да-а-а-а, – думает он, – кто же кому по морде даст. Оба в одинаковом положении, и встать нельзя – пули свистят. И на ногу наступить – боль адская. Немец явно был старше него, и намного, прикусывает губы, но не кричит, видать, тоже боль невыносимая. Покурили молча и поползли по разные стороны. Часто потом дядя Миша этот случай вспоминал, и всё размышлял:

– Ведь мог бы немец пристрелить тогда, а нет, ещё и закурить дал.

Воевать долго не пришлось, после госпиталя комиссовали. Ногу до самого колена отняли. В его-то двадцатитрёхлетие… Да не прошло и года, как женился Михаил. Женили. Может, и к лучшему, а то поначалу в рюмку стал заглядывать, да и мысли дурные в голову лезли. Машеньку, жену, полюбил чуть позже, чем женился.    

– Как-то выбрался в город дядя Миша, – рассказывала мне Татьяна Сергеевна, – и купил добротный волейбольный мячик. Волейбольную сетку сплёл сам, целый месяц плёл.  Все деревенские ребятишки выходили в поле и гоняли мяч. Опять же были условия – двоечники могли поиграть не более десяти минут в день. А что такое десять минут – это значило подразнить себя. На следующий день двойка исправлялась на четвёрку, а то и пятёрку. Ай да дядя Миша, вечно найдёт лазейку к учёбе. Но никто не позволял себе обмануть его. Просто было стыдно. Порой мальчишки приходили к нему с просьбой решить задачку, да что мальчишки, девчонки тоже. А задачки Михаил Игнатьевич щёлкал как орешки. Умел объяснять, причём старался в игровой форме. Так лучше доходило до детей. Сам же в школе проучился всего семь лет, затем школа рабочей молодёжи, усердно занимался, и окончил томский техникум. В городе-то и побывал, пока учился, всю оставшуюся жизнь так и прожил в своём небольшом посёлке. Был женат дядя Миша в свои двадцать три года, а вот детей почему-то бог не дал. Поехала как-то жена в Ташкент, да так и не вернулась. Ездил, искал, родню расспрашивал, но в тот день, когда она туда приехала, было землетрясение сильное. И кто знает. Ни тела, ни дела…  Так и вернулся ни с чем. Много лет прождал. Запросы делал, но увы…

Не единожды приходили свататься к нему, а он отшучивался: – А вдруг Машенька моя явится, вот что я тогда с вами обеими делать буду? Посидят, попьют чай, на этом и дело заканчивалось.

Одним недостатком страдал Михаил: с детства горбатым рос, а тут ещё в сорок третьем здоровую ногу на деревяшку сменял. С годами вообще к земле склонился. Но жил и радовался чужому счастью, и все к нему тянулись. Осенью, казалось бы, в деревне детворе вдоволь побегать можно, а нет, когда начиналась копка картофеля, дети, словно сговорившись, прибегали к нему и в два захода выкапывали весь картофель, это несмотря на то, что у каждого в семье были свои огороды.

– Ребята, да я сам, сам управлюсь, вы отдыхайте, сил набирайте, скоро снова в школу.

– Не-е-е, – отвечали чуть не хором, – нам не трудно.

А какие вкусные драники жарил Михаил, в обе щёки уплетала ребятня.  Ещё всем деревенским жителям, кто попросит, валенки подшивал, ни копейки не брал. И для подростков маленькие коромысла делал, тоже бесплатно.

Вот уже и восемьдесят, по-иному засветило солнце в дяди-Мишино окно. И года своё взяли, не такие послушные руки стали. Полез как-то он на крышу, хотел кирпичи сменить на трубе. Понадеялся на себя, да куда там, подвела деревянная ноженька, сорвался с крыши. Надолго попал в больницу. Там-то он и встретился с Татьяной Сергеевной. Одинёхонька и она давно была. Никто её не проведывал. И стали они друг для друга опорой. Ходила к нему каждый день, печку топила да кушать варила.

Но у дяди Миши после падения с крыши что-то стряслось с рассудком, вскоре увезли его в Томскую психиатрическую больницу. Часто навещала его Татьяна Сергеевна, сама старенькая, ездила из деревни в город каждую неделю. Приехала однажды домой, а дома-то и нет своего, сгорел, пока к Михаилу ездила. Так и осталась в его доме жить. А вскоре забрала Михаила. Жалко стало. Мало порадовались друг другу.

Вот уже не одну зиму скучает без Михаила Татьяна. Ушёл в мир иной. Добрый след оставил, добрую память о себе. А сегодняшний первый выпавший снег навсегда запорошил и Татьянин след. Светлая им память. Быть может, там встретятся?..

Запах нафталина

Было прохладно, близилось к зиме. Грустно покачивались оголённые берёзки, лишь кое-где на ветвях колыхались цепкие листочки. Баба Фрося сидела на лавочке одна, уже в зимних бурках и тёплом длинном пальто, и лишь выцветший ситцевый платок не соответствовал её одеянию: он был тоненький, в небольших дырочках, скорее всего, поеденный молью. Оглянувшись на много-много лет назад, я вспомнила тот наш сундук, при открывании которого вечно разило едким запахом нафталина. Не любила его. От ветерка нафталиновый запах платка усиливался.

Баба Фрося это заметила, хотя я не подавала виду. – А я вот люблю, когда нафталинчиком пахнет.

Приветливо улыбаясь, взглядом указала на лавку – присядь.

Я и присела. С бабой Фросей знакома больше года, встречаемся на одном месте, на этой самой лавочке у её подъезда. Она на первом этаже живёт. Всегда, когда прохожу мимо дома, даже если она не сидит на лавочке, вглядываюсь в её окна с белыми выбитыми занавесками и мысленно передаю ей привет. Живёт одна, третий год как за девяносто перевалило, а выглядит ничего, можно и позавидовать.

Поначалу работала учителем начальных классов, так, в селе, без всякого образования, сразу же после школы. Хорошо училась – и приступила к учительству. А потом переехала в город, уже замужем выучилась на учителя, так и проработала всю жизнь в школе. Последнее время подрабатывала на дому, дошколят к школе подготовляла – как-то рассказывала она о себе.

– А мне вчера правнучку приносили, – после небольшой паузы радостно сообщила баба Фрося. – Маленькая, а такая смышлёная, смекалистая, – протянула улыбчиво. Смолкла, затем разговор перевела совершенно на другую тему. – Помню, – говорит, – в сорок втором в нашу деревню зашли немцы на пару дней, а след оставили надолго… – Баба Фрося подобрала листок, только что слетевший с берёзки, покрутила его между пальцами и продолжила: – Двух девок увезли с собой, а меня не получилось… Темнело уже, мама в стайку пошла корову доить, а баба моя до этого что-то в ящике перебирала.

– В сундуке, – поправила я. Она кивнула в знак согласия. У меня снова промелькнуло воспоминание о нашем сундуке.

– Она смертное бельё моей маме показывала, – добавила баба Фрося, – и что-то наказывала ей. Наверное, в то время болела баба, старенькая была, лет за семьдесят, точно и не знаю.

Увидела она в окно: немцы к нам направляются. Слякоть, грязь, дорога разбухшая, скользко после дождя. Может, это нам и помогло тщательно подготовиться.

– А к чему подготовиться? – не вытерпела я.

– А к тому, что баба поспешно приказала мне лечь, глаза закрыть и не шевелиться. Покрывалом прикрыла, платком своим, что на смерть приготовила, лоб мой быстрёхонько обвязала, – и баба Фрося движением руки показала, как это делается. – Сунула свечку мне в руки, зажечь успела. И запричитала, запричитала… А меня страх берёт, руки похолодели, жутко стало. Тут и дверь хлопнула, вошли двое. Я и впрямь ни жива, ни мертва, лежу, дыханье перехватило. Муха, как назло, на щёку села, тоже мне, нашла место и время. Мне бы её согнать, щёку почесать, да не могу, шевелиться не велено. Немцы заглянули в нашу комнату.

Сестрёнка младшая, ей лет восемь было, спала на печи русской, и туда заглянул один из них… Нет сестры, давно уже померла, – вздохнула баба Фрося.

– Так вот, – продолжила она. – Поговорили друг с другом, внимательно оглядели всё вокруг. Быть может, что-то связанное с ними самими вспомнили, мертвецов-то тогда много было… Сказали что-то по-своему, может, жалко стало бабу, взвыла-то она по-настоящему, и ушли, хлопнув дверью, оставив грязные следы после себя. Так и ушли ни с чем.

А баба мне вставать не велит, палец к своим губам – мол, потерпи ещё, вдруг воротятся. Молитву читает, крестится, а я свечку держу в руке. Огонёк колеблется, освещает комнату. Тут и мама зашла с подойником. Вот что она испытала на тот момент? – Здесь баба Фрося не то у меня спрашивала, не то сама себе вопрос задавала. Рассмеялась.

– А здорово вы их напугали! – не вытерпела я и тоже рассмеялась.

– Здо-о-орово! Вот и живу вторую жизнь. Мама с бабой ещё тогда сказали: «Ну, Фроська-а-а, две жизни ты должна прожить…». Вот и живу…

Я-то пожила, всего повидала, дай Бог, чтобы вот она, правнучка, ничего подобного не испытала. Время-то неспокойное, включишь телевизор новости послушать, да только и слышишь – там воюют, там воюют… и чего поделить не могут?