Рассказы

Рассказы

А ВЫ ПОПРОБУЙТЕ

 

Близняшкам-четырёхлеткам Марише и Олесе не терпелось попасть домой. Дело в том, что в садике на уроке кулинарии воспитательница Марья Сергеевна научила их группу готовить настоящие домашние пирожные. Ну, если честно, не совсем настоящие, потому что они не в духовке стряпаются, как у бабушки, а из готового магазинного печенья делаются. Надо только каждую печенюшку слоями сгущёнки переложить или варенья. Но мама, как нарочно, решила зайти в магазин за новым ковриком, на прежний папа уронил что-то масленое, за что ему, как мальчишке, здорово влетело от бабушки. Девочки дружно висели у мамы на руках, пока та, медленно выбирая, проходила вдоль стеллажей. Она чуть было не купила один, тёмный и скучный, но дочери завопили, что им нравится другой, самый яркий, весь в аляповатых цветах, при виде которого мама сразу заторопилась домой. Но теперь уже девочки дёргали её за рукава, весело вопя, что коврик надо обязательно показать бабушке, а то она опять будет сердиться на папу.

– При чём тут папа? – Удивлённо спросила мама, задумавшись.

– А папа всегда у бабушки виноват.

Мама только вздохнула, ничего не ответив. «Ладно, пусть ваш папа сам и покупает. Не тащить же мне».

Бабушка дома заявила, что варенья не даст, опять переляпаются все, словно сгущёнкой можно меньше испачкаться. Девочки решили, что бабушке жалко, всё-таки сама варенье варит. Она часто говорит, что собственный труд надо беречь – и чужой тоже, добавляет папа, но бабушка иногда делает вид, что его не слышит.

 

Юные кулинарки быстро оценили обстановку на кухне. Стол был занят. На нём торжественно возвышались два огромных таза: один с нашинкованной капустой, другой с натёртой морковью. Бабушка постаралась, время капусту солить.

– Что, ужин задерживается? – с грустью спросил папа, который сегодня, как нарочно, пришёл с работы вовремя, увидев знакомые ненавистные тазики.

– Петя, подожди немножко, – сердобольно попросила жена, – девочки пирожные хотят приготовить и нас угостить. Пришлось в продуктовый за сгущёнкой специально идти.

– Ух ты! А после ужина нельзя?

– Петенька, но это же впервые. Представляешь, что они чувствуют? Как гордятся собой! Хотят сами сделать, без нашей помощи. Пусть покулинарничают.

– Ну да, ну да…

Папа хотел было выйти из кухни, но строгий голос тёщи остановил:

– Тазы на пол сними. Да полотенцем накрой. Поужинаем, будешь капусту мять. Целый день тебя жду!

– Им что, так много места на столе надо?

– Опрокинут ещё, не дай Бог. Будем потом с пола собирать, чтоб выкинуть. А это всё мой труд! А…

– А на полу не наступят? Обе девки – егозы, берегитеся, тазы.

– Этим тазам сноса нет. Они ещё твоим внукам послужат. Машкино приданое. Ты их под кухонный стол задвинь. И то верно.

– Это ваше ржавое придание… – проворчал еле слышно папа, но он всё равно был очень рад за дочек.

 

В общей гостиной всё ещё тяжело пахло масляной краской, которой девочки вчера размашисто и бойко обвели крупные цветы на обоях, и поэтому все, включая тёщу, которой не хотелось сидеть в своей комнате одной, собрались в родительской спальне и закрыли наглухо дверь.

– Наконец-то взрослеют, – потирая руки, сказал папа.

– Не рано ли? – нахмурилась мама.

– По сравнению с тобой, рано, – вклинилась старшая хозяйка. – А эти без дела сидеть не будут!

– Надо их в секцию спортивную отдать, – твёрдо решил папа, но, на всякий случай, покосился на тёщу. Та достала из фартука привычное вязание, словно не устала ещё от всех переделанных домашних дел. Поначалу Розу Владимировну насторожили странные звуки, доносящиеся из кухни, но тут папа включил телевизор, и все переключились автоматически на один канал.

– Ой, а это не опасно? – вдруг забеспокоилась мама.

– Не переживай дочка. Острые ножи и вилки высоко в шкафу, да ещё закрыты на ключ. Не достанут. Да и стулья тяжёлые, таскать их…

– Эти шустрячки залезут хоть куда, – констатировал папа.

– Это не тебе приходится выслушивать замечания воспитателей. – Пожаловалась мама.

– Мне хватает их фантазий и дома. Кстати, вы уверены, что мы будем пробовать печенье со сгущёнкой, а не с перцем?

– Что мешает проявить тебе особую бдительность и осторожность, дорогой зять, когда будешь есть?

– Мама, если бы Вы знали, как я Вас люблю!

– Кто не экспериментировал в детстве, не вооружён.

– Вы пугаете меня, мама. Это они сейчас, по-вашему, какое оружие осваивают?

– Познают мир. Узнают себя.

– На кухне? Среди кастрюль?

– Петенька, мама, берегите силы, нам ещё капусту солить, да и за ковриком не мешало бы съездить. Пусто как-то в коридоре.

– Зато пылесосить меньше.

– А полы мыть кто будет? Всё бы ездили на старой и больной. Пожалел бы хоть кто.

– Я хотела купить один, да девочки не дали, им другой понравился. Петя, может, ты их завтра из детсада заберёшь, и коврик по дороге купите. Если купить тот, что им понравился, они, может, сами с радостью подметать его будут.

– Да, и топтаться по нему не будут. Будут с улицы на крыльях сразу залетать в свою комнату, как зять на кухню.

– Мама, да я обожаю вашу стряпню!

– Будет здорово, дорогой зять, если ты с той же энергией, с какой споришь, будешь капусту мять. Чем сочнее, тем вкуснее!

– Что, сила-то мужская нужна всё-таки, а? – торжествующе произнёс Пётр Иванович. Но развивать эту тему не стал, решил пойти на попятный. Спорить с тёщей дело безуспешное, в этом он убеждался уже не раз, а иногда даже и опасное. Да и жену расстраивать лишний раз не хотелось.

– Машенька, когда я голодный, я злой, как волк. –

«Всё-таки семья дороже любых перебранок. Может, и они от любви?»

Подумав так, папа лукаво посмотрел на маму, но вслух ничего не сказал.

– Что-то, правда, они не торопятся, – засомневалась мама.

– Перец по-крупинкам перебирают, чтобы папе самый сладкий кусочек достался. – Съехидничала Роза Владимировна.

– Ты пойми, Петя, это для нас всё просто и быстро. А им надо на каждую печеньку сгущёнку из пакетика выдавить. Форму красивую пирожному придать. Это же целое искусство.

– Ох, голодному человеку не до искусства. Надо было бутерброды какие­нибудь прихватить. Перекусили бы сейчас.

– Мужчина – это терпение, сила воли и самоотверженный труд… – Затянула было любимую песню тёща, но наткнувшись на умоляющий взгляд дочери, осеклась и уткнулась в вязанье. Папа же в ответ подумал: «Если бы ты знала, дорогая тёщенька, сколько мне требуется труда, чтобы удерживать силу воли на грани терпенья!»…

– Девочки, вы скоро? – крикнула мама, не вставая с кресла. Она часто так делала, когда читала, а дочки играли в соседней комнате, пока бабушка делилась новостями с соседками по подъезду.

– Скоро-скоро, – вторили два звонких голосочка. И в ответ что-то с грохотом проскакало по кухне.

– Кастрюлю уронили, – констатировала мама.

– Да нет, что-то потяжелее, – поправила её бабушка.

– Неужели ужин пропал? – испугался папа. – А вы обе твердите, что им нужна самостоятельность и полная свобода! Эти развитые личности меня уже достали. Лично я через минуту иду на кухню, а вы как хотите.

– Ужин в духовке. А духовка на замке. Сам же крюк приделывал. Нет, это пустая посуда была. Наверное, поднос праздничный вытащили. Решили радовать, так радовать. Удивлять так удивлять! Кулинарки. Ладно, подождём, увидим. Скоро уж. Похвалить не забудьте!

Минуты всё тянулись и тянулись. Взрослые успели посмотреть по телевизору все новости. Бабушка с папой, как всегда, расходились по важным политическим вопросам. Наконец, всех позвали на долгожданный десерт. Любящие воспитатели выскочили с облегчением из комнаты, промчались в секунду через зал и замерли от неожиданности на пороге.

Под ногами, расстилаясь через весь коридор, бежала ковровая дорожка. Нет, лежал красочный, я бы даже сказала, сочный ковёр. Жёлто-зелёное полотно нашинкованной капусты обрамлялось ярко-красной тёртой моркóвью. Кое-где по развесёлому, пляшущему красками ковру чёрными дизайнерскими пятнами высились семена укропа и тмина, лежащие на круглых капустных листьях. В конце коридора стояли уставшие, но довольные собой сёстры, со съехавшими набок бантами, перемазанные с ног до головы овощными ошмётками. Каждая торжественно держала в руках тарелку с покосившимися, слепленными как попало пирожными. Впрочем, у Олеси пирожные были чуть ровнее и выше.

– Вот такой коврик надо купить!

– Бабушка, тебе нравится? Правда, красивый?

– Ох, – только и сумела выдохнуть бабушка, схватившись за сердце.

– Ах, – только и сказала мама, в растерянности разведя руками.

– Ну и ну, – произнёс восхищённый папа.

И, сняв тёплые тапочки, шесть босых ног похрустели на кухню. Ужин удался!

 

ВЕЧНАЯ ЛЮБОВЬ

 

1

 

Солнце нещадно палило Арише в глаза, но она и не думала отворачиваться. Пусть жжёт. У неё и так пожар внутри. Ещё бы спалило эти корявые буквы в тетрадке. Не видеть бы. Французский язык. Как не хочется учить. C҆est clair (Сэ клер – понятно). Comme vous voulez (Ком ву вулé – как хотите). Avec plaisir (Авэ´к плэзи´р – с удовольствием). С каким ещё удовольствием? Просто хочется поехать с классом в Париж на весенние каникулы. Просто хочется быть ближе к высокомерному Алёшке, который и не собирается её замечать. Крутится с наглой и рыжей Алёнкой из параллельного «б». А я? Au secours! (О скур – на помощь!) Dites, s҆ il vous plait (Дит силь ву плэ – скажите, пожалуйста). Поедет только тот, кто справится с заданием. Поедут лучшие. C҆est la vie (Сэ ля ви – такова жизнь).

Отец что-то кричит из коридора. Ах, это не ей. После недавнего весёлого празднования сорокалетнего юбилея обратился за помощью к фирме. Прислали немую уборщицу. Других не было. Все заняты. Весна. У всех срочные дела. Грязи, слякоти больше. На всех чистюль чистильщиков говорящих не хватает. Остались только беззвучные, тихие, почти незаметные. О, судя по грохоту, нет! Что это там упало? Отец в недоумении и гневе. Его любимая кружка. Вдребезги. На полу. О-ля-ля! Минус в зарплате… А она ничего, лёгкая стрижка, внимательный взгляд. Улыбается виновато. При этом уверена и горда собой. Уборщица без комплексов. Интересно. Выходит, не все стремятся к богатой и сытой жизни. Но откуда ощущение, что никакая она не немая, просто не хочет говорить? Словно знает истинную цену словам. Или я ошибаюсь?

– Ты уроки сделала? – Это уже мне. Что он такой злой, интересно, сегодня? Ах, да, кружка. Её не жалко. Давно пора заменить потёртую, треснутую по всем швам глиняную искусственную древность на что-то более современное и весёлое. И как она продержалась так долго? Мамин подарок. Бедный папочка, всё не может забыть. А я ничего не помню. Только бабушкины рассказы.

– Не волнуйся, папочка, я тебе новую из Парижа привезу. Ты какую хочешь, с Эйфелевой башней или с собором? – Немая посмотрела с благодарностью, чуть заметно кивнула. Нет, она точно не немая.

– Ты тест на отлично пройди. Постарайся! – Да стараюсь я, стараюсь. Легко сказать! Ты сам когда в последний раз правила учил? – Это я уже про себя. Зачем дразнить монстра, который и так вот-вот взорвётся.

– Хочешь, репетитора наймём? Зря что ли мы всем родительским комитетом бились именно за ваш класс! Это же не просто поездка, а культурный обмен двух школ. Ты хоть представляешь, как это интересно! Какой бесценный опыт! В наше время мы не могли такое общение себе позволить, даже мечтать не смели! – Всё, завёлся, надо срочно исчезать. Но в его словах есть, как всегда, крупинка правды. Аленки-то из параллельного «б» не будет с её английским… А это шанс остаться без вертлявой соперницы, ближе к предмету обожания. И Ариша, воодушевившись, отправилась в свою комнату. Минут через пять вошла немая. Окинула взглядом аккуратные девичьи апартаменты. Одобрительно кивнула. Ариша улыбнулась в ответ. Рано оставшаяся без матери, она с детства привыкла всё раскладывать по своим местам сразу, чтобы не мучиться потом и не повторять бессмысленных телодвижений. Их и так предостаточно. Немая бросила взгляд в открытую тетрадь. – Ici le passage est interdit (Иси´ лё пасса´ж эт энтерди´ – Здесь нет проезда), – прочитала она негромко на чистейшем французском. – В одном предложении две ошибки. Хочешь, помогу?

Ну разве можно от такого приключения отказаться?

– Позвони. – На стол легла солнечного цвета визитка с красиво закруглёнными буквами: переводчик Светлана Юрьевна Видова. Во дела! – Да, ты же умеешь хранить секреты? – Уже в дверях, доверительно кивнув, добавила она и вышла.

 

На встречу с говорящей «немой» Ариша летела как на крыльях. Ей было безумно интересно узнать, какая немыслимая авантюра могла заставить таинственную женщину прийти в их квартиру, да ещё по такой нелепой причине. Всё оказалось до банального скучно и просто. Как и бывает в жизни. Никакой таинственности. Светлана Юрьевна запросто поведала о том, что она – давняя подруга директора фирмы «Добрая помощница». В тот вечер заглянула к ней в гости попить чайку, отвлечься от монотонного трудового дня. До этого шесть часов, скованно просидев в неудобном кресле, говорила и говорила, переводя скучные фразы научной конференции. В офисе у подруги было более чем оживлённо. Жуткий кавардак, аврал. Все работницы – нарасхват. Словно весь город срочно кинулся наводить порядок в оттаявших после зимы квартирах. Ей было весело наблюдать за хаотичными движеньями сотрудников. Одни приходили, другие уходили. Всюду банки, склянки, какие-то тележки. Ей самой не хватало физической нагрузки. А тут её было предостаточно. Вот парадокс. Целый день неподвижности, и ты без сил. А попробуй что-нибудь поделать, и утраченные силы начинают возвращаться. Недаром говорят, что смена занятий, есть отдых.

К непритязательному, редко обращавшемуся, всегда щедро платившему клиенту ехать было некому. Терять подруге его не хотелось. А за отчаянной Светкой должок числился, ещё студенческий. На третьем курсе девчонки отрабатывали педагогическую практику в дальнем Подмосковье, и Татьяне пришлось вкалывать неделю за двоих, потому что Светлана неожиданно и опрометчиво влюбилась по уши и рванула вслед за любимым в соседний город. А сразу по возвращении рыдала сутки напролёт. К детям её категорически нельзя было допускать… Женщины посмеялись, вновь вспоминая, посочувствовали друг другу.

– Я за тебя неделю пахала. Не облезешь за два-три часа.

– Зашла чайку попить, называется.

– Да ладно, Свет, у него там чуток тарелок, я ж его знаю. Живёт в твоём районе. Соседний дом почти. Время на дорогу тратить не надо. Копейка опять же не лишняя. Или один час руками поработать, или языком полдня молоть. – И Татьяна Игоревна, как искусный пантомим, так ловко это изобразила, что обе невольно расхохотались.

– Ну, ты умеешь уговорить! – Сквозь выступившие слёзы согласилась Светлана.

– Зря что ли директором работаю.

– В смысле уболтаешь кого хочешь?

– Нынче никого не уболтаешь. Времена не те. Но с умными договориться можно.

– Какой грубый подхалимаж.

– Вот видишь, тебе уже веселее.

– Что хочешь ему говори, но я ни слова не произнесу.

– Да ладно, а вдруг? Думаешь, так легко общаться, притворившись немой?

– Да не хочу я общаться! И говорить ничего не хочу, на-го-во-ри-лась. И работаю я, кстати, мозгами, поняла?! Хотя и они не всегда спасают. Вот так зайдёшь к подруге, чтобы помолчать и отдохнуть, а вместо этого вступишь с ней в полемику и выйдешь полностью проигравшей.

– А может, это будет главный выигрыш в твоей жизни?

– Знаю, на что намекаешь, сердобольная ты моя. До сих пор не можешь на одиноких подружек равнодушно смотреть. Тебе бы ещё брачное агентство открыть! Отбоя бы от клиентов не было! Не уговаривай больше. Я же согласилась. Давай адрес. Но, клянусь, не скажу ни слова, даже если твой подопечный вылитый Шарль Азнавур.

– Слушай, – тут у Татьяны Игоревны впервые за вечер хитро загорелись глаза, – а он действительно на него похож… – Обе подруги обожали Азнавура, это и сблизило их вначале.

 

Светлана Юрьевна рассмеялась: «Вообще, моя подруга та ещё авантюристка, не зря её бизнес процветает!» И, немного помолчав, добавила: «Но если бы мне кто раньше сказал, что пойду в чужую квартиру, к незнакомым людям, порядок наводить, не поверила бы». И, взглянув лукаво на Аришу, добавила: «Наверное, я почувствовала, что помощь моя кому-то очень нужна. Как думаешь?» Ариша согласно кивнула. «И давай договоримся: отцу ничего не рассказывать. Не хочу подругу подводить. Ты меня понимаешь? В конце концов, могут же у нас быть свои маленькие секретики?»

 

– Ты по-настоящему французский знать хочешь или так, лишь бы отговориться от отца и учителей? – Ариша покраснела. «Сказать ей правду?»

– Понятно. И как зовут твоего принца?

– Алексей.

– А он действительно принц? – Ариша задумалась. Скорее да, чем нет. Высокий, тонкие черты лица, глаза карие, пронзительные. Конечно, он красив. И главное, всегда знает, чего хочет. Не то, что Егор, который вечно крутится под ногами. Чего это вдруг она про него вспомнила? Да ещё как о щенке – вечно под ногами. Не такой уж он и низкорослый. Просто куда ни повернёшься, всюду – он. Вот и сейчас, до того крепко в сознание врезался! Спросили про Алексея, а вспомнился не только он. Впрочем, про любовь свою Ариша никогда не забывала. Она и мукой её была и спасением. Держала крепко за школу, наполняя уроки особым смыслом. А герой, возможно, и не догадывался о бурлящих рядом чувствах. Девушка боялась к нему подойти, считая себя недостаточно красивой, умной, раскованной. На самом деле, кто такая она и кто он?!

Светлана Юрьевна, подождав терпеливо ответа и так и не услышав его, понимающе кивнула:

– Если твой Алексей действительно того стоит, мы будем заниматься. Одолеем любые вершины. Французский будет покорён! – И желая хоть как-то снизить напряжение, она артистично, по-наполеоновски выпятила грудь. Ариша снисходительно улыбнулась.

 

Весёлая «немая» оказалась классной тёткой. Несмотря на разницу в пятнадцать лет, она удивительно тонко понимала все треволнения своей новой подопечной. Слушала её внимательно и умела несколькими словами точно выразить то, что Ариша чувствовала, но не могла объяснить. Всё-таки опыт – великая вещь. В ответ на это преподавательница смеялась и говорила, что лучше молодости ничего нет. А однажды доверительно поведала о том, что Ариша напоминает её саму во времена школьной юности: хрупкую, испуганную, неуверенную в себе, хотевшую всего сразу. Это в студенчестве, немало пережив, Света набралась смелости и стала такой как сейчас. А в школе…

В последний день занятий Светлана Юрьевна передала девочке конверт, скромный презент для папы. Обе посмеялись над тем, что кружку можно и не везти из Парижа, а купить тут же, на китайском рынке. Решив прогуляться напоследок, пошли окружной дорогой к метро. (Арише надо было в университет, с недавнего времени она стала заниматься в географическом кружке.) В одном из уютных двориков девушка увидела Алексея. Он, вольготно развалившись, сидел на скрипучей детской качели. Две симпатичные девушки стояли рядом. Одна, не отрывая от него восторженного взгляда, крепко держалась за железные прутья качели, направляя их туда-сюда. Вторая, хоть и была неподвижна, казалось, готова была выполнить любое его желание. Вот бы Арише оказаться на их месте! Но её даже не замечают!

 

– Слушай, ему действительно только короны и не хватает. Настоящий принц. Интересный мальчик. Так ты хочешь быть в его свите?

– А вы откуда знаете, что это он? – Но Светлане Юрьевне ничего не надо было объяснять. Её проницательность не знала предела. Да и большой проницательностью не надо обладать, достаточно взглянуть влюблённой в глаза и сразу всё становится ясно. Жаль только, ясно не тому, к кому эти взгляды обращены. А вдруг она для Алексея тоже как щенок, который никуда не денется в ожидании ласки?

Впервые девушка поймала себя на такой невыносимо тяжёлой мысли. Впервые стало нестерпимо горько от близкого присутствия женщины, от которой трудно скрывать потаённое, личное, больное, не дающее покоя. Любовь не в радость. Словно та вывернула наизнанку все чувства и рассматривает грубо.

– Аришенька, а ты уверена в том, что он тот, кто тебе нужен? – Вот хирург, режет по живому.

– Да, – произнесла Ариша, невольно начиная сомневаться и путаться в собственных мыслях. Такое произнесённое «да» нуждалось в защите, а сил для сопротивления не было. Заглянуть в себя стало страшно. Может быть, лучше оставаться в неведении? Но Светлана Юрьевна уже выбила ногой дверь и затопала по тёмным закоулкам подсознания, грубо и точно выверяя каждый шаг.

– А ты ему нужна? Слушай, если мы стремимся к недостижимому совершенству или тому, что нам кажется совершенством, мы бежим от реальности, мы бежим от себя.

Арише стало ещё хуже. Пошли бы вы все куда подальше со своими нраво­учениями. Какое вам дело?! Какое её дело? Это моя жизнь. Моя! Или быть абсолютно свободной не удаётся никому?

– Ты себя любишь? – Слова летели откуда-то сбоку, пробиваясь сквозь толщу наваливающихся откровений.

– Да, – удивилась вопросу девушка. – Я как-то об этом не задумывалась.

– А зря не задумывалась! Любить себя необходимо! Хоть и трудно порой до невозможности. Вот сейчас у тебя есть отличный повод себя похвалить и за себя порадоваться!

– Чему тут радоваться, – вздохнула Ариша, глядя на неприятную ей, вольготную троицу.

– Ты не права. Всегда есть чему радоваться и даже очень. Мальчик миссию свою выполнил. Спасибо ему!

– Какую ещё миссию? Вы о чём?! – Ариша неожиданно для себя напряглась ещё больше, но уже по другому поводу. Кто её знает, эту Светлану Юрьевну! Притворялась немой, может она вообще папашин шпион. Чёрт! А вдруг?!

– Ну как же… Ради любви покорён французский. Можешь теперь общаться на прекрасном языке с кем хочешь. А это большое дело! И вообще, ты – молодец, что влюбилась! Любовь учит лучше любых наук. Слушай, а если бы твой Алексей был сумоистом, ты бы ходила с ним на тренировки сумо? – Тут Светлана Юрьевна понизила голос и, заговорчески наклонившись к напрочь растерявшейся девушке, произнесла: – Представляешь, какая бы из вас получилась великолепная парочка! – И смешно расставив руки и ноги, слегка присев, потопталась на месте. Ариша невольно улыбнулась. Нет, представить стройного красавца Алексея огромным, арбузного вида, сумоистом она никак не могла. Ей стало немного легче. Перед поворотом к метро она ещё раз оглянулась. Картинка во дворе показалась маленькой и размытой.

 

Продолжая двигаться по инерции на ватных ногах, Ариша и не заметила, как очутилась в метро. В душном вагоне с головой укуталась в капюшон, чтобы никого не видеть. Всю дорогу девушка сбивчиво искала ответы, запутываясь с каждым новым вопросом всё сильнее. Подойти к своему кумиру и прямо спросить – страшно, не хочется выглядеть глупой и полностью уничтоженной в случае отказа, насмешливого взгляда, презрительного тона. Чем она хуже тех девушек? А, может, она потому и не подходит, что заранее знает ответ. И он для неё, ответ этот, страшнее смерти.

 

На другой день, несмотря на воскресенье, принимающая сторона (преподавательница парижской школы) была готова провести проверочный тест и поговорить с каждым из претендующих на поездку учеников. Шанс был у всех. Лишь бы сдать. Алексей уже был в классе. Ариша, не смея поднять глаз, шла мимо него на своё место, как вдруг… ОН предложил ей сесть рядом, за ОДНУ парту. Едва справившись с волнением, она ответила на все письменные вопросы и свои и, главное, его, и, поджидая на лестнице наконец-то оценившего её возлюбленного, услышала наверху до боли знакомый голос, говоривший кому-то: «Да что вы, девочки, как я могу вам изменить, она же лучше всех сейчас французский знает. Вот вы бы смогли так же ловко и быстро с трудными заданиями расправиться, как она? Да ещё за двоих?» Поплывшие следом смешки поползли по телу, колючими иголками забираясь внутрь.

 

2

 

Париж плыл за окном, и это было удивительно. Знакомые картинки из интернета превратились в реальность. Другая реальность сидела рядом и ещё не догадывалась об этом. Как это она раньше не замечала Егора? Нет, замечала, он её раздражал, вечно маячил перед глазами. А сейчас, что бы она делала без него? Конечно, кругом неугомонная орда орущих одноклассников, но только он знает, что ей нужно в данный момент. Всё для неё. Как это здорово! Ценить себя, свою привлекательность, свою улыбку, знать, что ты красива, желанна. В Париже они всего третий день, а у неё уже есть собственный портрет, сделанный французским художником. Так просто: «Давай он тебя нарисует», – сказал Егор, заметив Аришин взгляд. А ведь обязанный ей своей поездкой Алексей крутился рядом. Крутился вокруг себя. Выискивал новых жертв. Алёнка-то осталась дома, бедная.

Потом была экскурсия на Эйфелеву башню. Там Ариша словно прозрела, голова закружилась от открывшихся перед нею возможностей. Она смотрела вниз, но видела не острые шпили и не аккуратно расставленные, разноцветные мазки домов. Ей открылась тайна: уходящие в лёгкую бесконечность дороги не терялись; а хрупкая ленточка Сены огибала земной шар, передавая с текущими водами свой великий дар и благословение следующей реке, морю, океану, смешиваясь и перемещаясь повсеместно по вселенной. Она увидела один из совершенных пазлов сотворённого и сохранённого мира. Того, который лежал за горизонтом, того, который был больше её, Егора, отца, Светланы Юрьевны. Открывшаяся панорама развернула перед девушкой необозримую вселенную во всей своей парижской красе, перевернула все её представления о жизни с ног на голову или наоборот, поставила её голову на место. Когда она, слишком резко наклонившись вниз, чуть пошатнулась, Егор схватил её за руку и тут же отпустил испуганно.

Разве такое возможно, вот так, внезапно, не спросясь, уходит одна любовь и приходит другая? Значит, та, первая, была не настоящей? Или влюблённая обманывала себя, мечтая о внимании общепризнанного героя, который при ближайшем рассмотрении героем вовсе не оказался. Но не могут же все, кроме неё, быть слепыми? Или это с ней что-то не так? Или всё дело в том, что у каждого свои герои, свои цели и желания. И они не обязательно совпадают с теми, ради которых возникли.

Ариша покосилась на Алексея, хохочущего в первых рядах. Егор перехватил взгляд. Он всё еще беспокоился. Он всё ещё не верил такому долгожданному (с седьмого класса её любил) и всё же неожиданному счастью. Одно дело крутиться в школе, стараясь как можно чаще попадаться самой лучшей девушке на глаза, другое дело быть для неё необходимым здесь, в незнакомой стране, куда она так стремилась, а он стремился за ней, французский ради неё выучил.

Ариша на мгновение отвернулась от проплывающего за окном Парижа, чтобы незаметно ещё раз улыбнуться Егору. Ей хорошо было рядом с другом, с которым до мельчайших подробностей можно разглядывать мир, внося в него, по возможности, свои коррективы.

 

3

 

Юрий Павлович после отъезда дочери никак не мог навести должный порядок в квартире. То ли волновался излишне из-за Аришки, всё-таки первый раз так далеко одна, без него, уехала. То ли никак не мог привыкнуть к образовавшейся тишине. Такой тишины давно в квартире не было. Юрий Павлович включил компьютер, с радостью обнаружил письмо. Наконец-то. Прислала. Уже три дня в Париже! Вот поросёнок, на французском. Не может без того, чтобы не позлить отца. Ну что ты с ней будешь делать! Письмо же надо как-то перевести. Незнакомые буквы должны обрести смысл. Срочно. Найти номер репетитора. Светлана Юрьевна. Где-то записан в ежедневнике. Он разговаривал с ней вначале, договаривался о занятиях. Дотошно всё расспрашивал. А как иначе? Тем более эту репетиторшу нашла сама Ариша. Юрий Павлович любил порядок во всём, старался и жизнь дочери держать на контроле, как мог, ненавязчиво, на расстоянии, но быть в курсе всех её важных дел. Она сильно изменилась в последнее время, повзрослела. Занятия явно пошли на пользу. Прибегала всегда восторженная. При этом начала и по другим предметам пятёрки получать. Где же этот номер сотовый?.. Юрий Павлович прислушался: вроде спокойно на кухне: льётся вода, моется посуда. Сегодня он опять вызвал немую на помощь. Тоже Светланой Юрьевной зовут, кстати. Везёт ему. Почему именно её? – Поинтересовались в агентстве. Пришлось директрисе путано объяснять о выдающихся способностях и невероятной произведённой чистоте, и нести ещё какую-то околесицу (такая неловкая сотрудница, расколотившая его любимую кружку, вряд ли была на хорошем счету). Не мог же он, в самом деле, сказать правду. Правда состояла в том, что ему ужасно захотелось вернуться в тот вечер, с которого изменилась их с дочерью жизнь. Девочка тогда словно ожила, словно открыла в себе удивительные способности, о которых не догадывалась раньше, чему-то радовалась, смеялась. Он подумал даже, не влюбилась ли? Немало откровенных, душевных часов провели они с тех пор вместе. Кто эту молодёжь поймёт?! Разбитая кружка, внезапный интерес к французскому. Жизнь как глина. Вот и в тот вечер, словно не памятный кусочек фарфора раскололся на мелкие кусочки, а прошлое рассыпалось для того, чтобы появилось место для настоящего. Он, конечно, хорош. Даже имени «лучшей работницы» не знал. «Та, которая… тогда-то». Ужас! Пришлось так и сказать – немая. Директриса только неприлично громко рассмеялась в ответ. Произнесла, радостно ликуя, по слогам Свет-ла-на Юрь-ев-на.

Вот он, номер 8 9… Юрий Павлович потыкал кнопки. Тут же, на коридорной тумбочке, в открытой, брошенной небрежно чужой сумочке, отозвался телефон. От неожиданности Юрий Павлович отключил свой. Стало тихо. Оба телефона молчали. Он набрал номер снова. По узкому коридору завальсировала маленькими шажками неповторимая «Вечная любовь» Шарля Азнавура. Да неужели?! Сходство с великим шансонье всю жизнь его забавляло, не позволяя забрасывать гитару в дальний угол. Хорошо, что уборщица немая… Или нет?! Зачем ей громкий звонок? Совпадение? Очередные Аришкины козни?! Это уже слишком! С третьей попытки, не веря себе, сомневаясь, рука сама потянулась к наглому звонку. На светящемся дисплее горело коротко и ясно «кружка». Так, с протянутой рукой, дрожащей непредсказуемым вызовом судьбы, Юрий Павлович и зашёл на кухню. Таинственная незнакомка мыла окно. Солнечный свет яркими бликами играл по всей комнате, отражаясь на глянцевой поверхности мебельного гарнитура.

– Так, значит, вы обе, с самого начала, были заодно?! Вы что задумали? Кто Вы и что Вам нужно? – Светлана Юрьевна оглянулась. На лице – ни капли смущения. Ещё и улыбается?! Что за женщина?! И дочь. Тоже хороша! Такое скрывать!

– Нет, мы познакомились, когда я была «немой». Сейчас окно домою и расскажу.

– Нет уж, давайте вместе домоем. Целее будет…

 

КИТЕЛЬ

 

Весна нынче – бесшабашная, весёлая, распевается птичьим гомоном на все лады. Отогревается Сибирь на солнышке. Сельские жители рады. У самых трудолюбивых теплицы уже полны зелени и света. А девятого мая словно настоящий летний день в гости заглянул. Постучал в окошки, прокричал петухами. Спит дед Матвей непривычно крепким сном. Накатили вчера воспоминания, – вдруг это последний его победный праздник на грешной земле? Успокоиться долго не мог. Правнук Митяй, Митенька, вперёд него свалился. А ведь рассказы может слушать до бесконечности. И куда только в него влезает?

– Митька, – кричит мать. Потеряла. Заглянула в комнату. Поправила одеяло. Оба дышат беспокойно, будто воевали всю ночь. Ладно, пусть отсыпаются. Успеют до митинга собраться. Да и что тут собираться? Китель с наградами надел да пошёл. Село Сибирка большое. Дед Матвей был местной знаменитостью. Ни у кого как у него столько орденов и медалей не было. Как накинет китель потёртый, спину сгорбившуюся как может разогнёт, идёт, позвякивает, всем пацанам на зависть. Не зря он – гордость районного масштаба, а то и городского. Сколько раз уж на грандиозные праздники Победы забирали. Но юбилей только на следующий год, да ещё какой – 70 лет с 1945 года прошло. Мало их, ветеранов, всего двое осталось. Недавно ещё один двор опустел. Дед Монтий помер, внучка сразу в район перебралась, её давно в местный детский сад музыкальным работником звали. А свой вот опустел пока. И родители старенькие одни остались.

Праздновали день Победы всегда масштабно, нарядно. Всем селом на площади перед конторой собирались. Местный умелец, трудовик школьный, с учениками памятник обновили, ещё с советских времён установленный. Женщина с ребёнком на руках обнимает бойца, а он, словно вырываясь из её объятий, с винтовкой в руках смотрит вдаль. Что там видит? Сибирка – старинная. Никто не знал точно, сколько ей лет. Говорили, что первыми старообрядцы здесь поселились, да они отрицали, мол, местные, селькупы, приняли и научили как в суровых условиях выживать. Разрослась за много веков Сибирка вширь и вглубь, леса и поля отвоевала, к нуждам своим приспособила. На каждом митинге, конечно, начальство речи говорило и кого надо награждало. Но без деда Матвея праздник каким-то половинчатым воспринимался. Не нравилось односельчанам его в город на главный парад отпускать. Самим нужен! Из каждого родного двора когда-то, как и по всей стране, мужики на фронт ушли. Только несколько человек возвратилось.

 

– Митька, – мать опять в комнате, – дед, вставайте. Пока позавтракаете, время-то быстро идёт. Нехорошо опаздывать. Сам знаешь, без тебя не начнут.

– Ой, Зинка, – дед Матвей открыл глаза, – что-то тяжко мне, сердце давит.

– Ой, деда, не пугай.

– Да не боись, внучка, обойдётся. Да только слабость вот проклятущая опять накатила.

– Да вы всё ночь шушукались, я пить вставала, не наговоритесь всё. Во сколько уснули?

– Да петухи не пели вроде.

– Счас таблетку принесу. Лежи пока. А ты, Митька, вставай!

Шестилетний внучок потянулся сладко, протёр глазки, обнял деда, подпрыг­нул на кровати, от чего дед болезненно сморщился, и вылетел за дверь. «Победа, победа», – прокричал он громко. Пёс по кличке «Победа» ответил радостным лаем. Глаза прадеда наполнились слезами. «Только бы встать». И он, словно готовясь к атаке, собрался из последних сил, приподнялся, да рухнул на подушку. «Нет, отлежаться придётся сегодня. Вот невезуха». Приготовленный с вечера заботливой Зинаидой китель укоризненно блестел начищенными наградами и ждал своего торжественного часа. Весь год до этого, спрятанный в огромном старинном шкафу, висел в тёмной и тесной глубине, зажатый с обеих сторон ворохом женских одежд.

 

А на площади потихоньку собирался народ.

– Что-то деда Матвея не видать, обычно он раньше приходит, – заволновался кто-то.

Младшие мальчишки крутились, поднимая пыль. Кружили на велосипедах, гонялись туда-сюда. Кто-то сообщил новость, испугав изрядно односельчан:

– Деду Матвею плохо.

– Да не баламуть ты воду! – Это соседка. – Отлежится и придёт. Он у нас крепкий.

– Ну да, а то с кем фотографироваться будем?! – В толпе видны были незнакомые лица. Молодёжь спешила запечатлеться, прикоснуться хоть краешком любопытного сознания к уходящей эпохе, ускользающей, малопонятной, полной героизма и патриотизма. О пролитой крови, потерях близких, голоде и нужде думалось меньше, а то и не представлялось вовсе.

 

Вихрастый Митька прилетел, встал в строй, рядом с вечно поддатым дедом Семёном. Зато у него на стареньком пиджаке две медали, как два глаза огромных выглядывают. Его правнук, больно пнув Митьку грязной ногой, зло прошипел над ухом: «Сегодня мой дед главный, понял?» Митька огляделся кругом, шмыг­нул носом, было досадно, обидно, но не подал вида. Все односельчане смот­рели на него, словно спрашивая:

«Где дед? Награды где?» И Митька рванул домой. Сорвал со спинки стула сверкающий китель, напялил на себя, путаясь в неподдающихся рукавах, дед только вопрошающе крякнул, когда правнук прозвенел: «Не дрейфь, деда. Ты – в строю!» И выбежал. Одна пола перевешивала, волочилась по полу, круглые медяшки стучали по коленке, но Митька на ходу обняв болтающимися рукавами награды и выправив, подтянув к животу тяжёлую одёжку, помчался по опустевшей улице изо всех сил, чтобы успеть к началу митинга.

 

Директор уже начал говорить приветственную речь, когда запыхавшийся мальчишка выбежал на круг, остановился, выпрямил спину и, размахивая по-военному широченными руками, прошагал гордо через центр, встал рядом с единственным ветераном. Дед Семён икнул и невольно расправил плечи. Глаза его часто заморгали и наполнились слезами. Из огромной горловины торчала маленькая, но гордо вскинутая Митькина голова, плечи кителя свисали чуть не до локтей. Вся его нескладная детская фигурка передавала пусть не до конца осознанную ещё, но такую горькую и ликующую истинность момента. Женщины начали всхлипывать. Мальчишки помладше вдруг посрывались со своих мест, старшие, чуть помедлив, убежали тоже. Над площадью зависла странная тишина. Баба Катя, ударница тыла, с медалью на цветастой кофте, обняла Митьку и гордо, но снисходительно заулыбалась.

 

Первым примчался Алёшка. Он жил ближе всех. Прадеда своего он не знал, родился, когда того уже схоронили. Но обмундирование военное родные сберегли, и за праздничным столом в день Победы наградным почестям отводилось самое почётное место. И стопочка перед этим стулом пустым, как полагается, ставилась, и корочка чёрного хлеба сверху. И фотография деда в центре стола стояла, рядом с цветами. Малышне, конечно, разрешалось недолго на главном, хоть и старом, скрипучем стуле посидеть, на спинку не облокачиваясь, да и взрослые за особую гордость почитали.

Со всех сторон села прибегали мальчишки. Кто в чистом костюме, кто в мятом, видно только что из какого-то сундука или дальнего угла вытащенного. Четырёхлетний Славка, недавно приехавший с родителями-беженцами, из картона вырезал не очень ровный, но зато по размеру больший орден, фломастером быстренько обвёл, главное что подписал «ОДИН» и вместе со всеми в строй ветеранский встал. Семиклассник Юра надел форму отца, что в Афгане воевал и в Чечне. Девочка Дарья чуть не подралась с братом, разбираясь, кто имеет больше прав китель прадедушкин надеть. Старшая была, одолела брата. Он стоял теперь надутый и рассерженный, но вот кто-то из стариков фуражку ему свою военную отдал, оттаял парень сразу.

Митинг праздничный долго не начинали, пока от каждой семьи кто-нибудь да не пришёл. Словно чуда ждали, как когда-то с фронта. В селе много было тружениц тыла, и про их награды правнуки не забыли. Девяностолетняя Аглая первый раз пришла. До этого все митинги, по любому поводу, игнорировала, властей не боялась. Пять сыновей и мужа с фронта не дождалась. А тут и её сердце оттаяло, смягчилось. Дочь рядом плакала, а она нет, строго глядела вдаль, точно видела то, что другим не дано. Выправился строй ветеранский, в центре – протрезвевший дед Семён и Митька, и словно ожившие, пришедшие в гости навсегда прадеды, деды, отцы.

 

Дед Матвей охал, волновался, переживал. Вроде полегче стало, охота на митинг сходить. Вдруг шум на улице услышал, да как Зинка по дому забегала, засуетилась. Распахнулось окно в его комнату, словно солнце само лучами раст­ворило. Гул радостный влетел, забился в стены. Ох, рано помирать ещё, односельчанам нужен! Придвинули вошедшие мужики кровать его к подоконнику, изголовье выше подняли, чтоб видел всё. Пора митинг начинать. Стопку водки исподтишка налили, дали глотнуть, закусончик из карманов. И… поехали. Слов много красивых было сказано. Да слов не хватило. Соорудили прямо во дворе (и часть улицы прихватили) огромаднейший стол, яств вкусных натаскали, а как сели дружно, вспомнили, что в 1955 году вот так же за единым столом всем селом собирались. Дед Матвей не улежал больше, такое пропустить нельзя.

Картинки сего праздника по интернету быстро разбежались, и во многих городах и молодёжь и люди постарше в военных мундирах ушедших безвозвратно родных на парад пришли. Вместе с Безымянными полками цветы к стелам и памятникам возложили.

А Митька, невольный виновник новой традиции, ни о чём не подозревая, поедал с нескрываемым аппетитом хрустящие постряпушки бабы Дарьи. Она ими на всё село славилась. И хорошо, а то дед Матвей за китель переживал. Не ровен час запачкает. Маленький ещё, чего с него взять. На своих плечах кителю спокойнее.

 

Поживи ещё, дед Матвей, пожалуйста, поживи…

 

НЕМЕЦ

 

Вся контора гудела, обсуждая доклад Хрущёва, «культ личности», прошедший съезд. Кто дал волю резким словам, кто тихо плакал о невозвратимом и навек утраченном. Равнодушных не было. Одна Зина, по-прежнему уставившись в чертёжную доску, пыталась понять: где ошибка? Расчёты не сходились. Задерживаться не хотелось, сама настояла записать сына в кружок авиамоделистов. Может, хоть этим заинтересуется. В школе – сплошные тройки. Только учительница немецкого языка довольна. Здесь он – впереди планеты всей. Вызвался даже помогать на факультативах другим. И откуда такой интерес? У Ивана и кличка была поэтому – Немец. За подобное имя чужаки и побить могли. Память войны жила и побеждала. Но русоволосого Ивана это, казалось, не трогало. Он сам не мог понять, почему из всех предметов ему нравится именно немецкий. Отшучивался не по-детски, а потому что Зинаида Павловна – красавица. И имя у неё как у мамы. Ich werde mem Bestes tun. (Я сделаю всё возможное.) Его даже прибамбило недавно стишок сочинить, естественно, не на русском. «Странный мальчик», – говорила учительница словесности. Ей было обидно; родной язык знает хуже, чем чужой. Ванька часто любил пропадать на окраине, где скученными дворами жили немецкие переселенцы.

Зине повезло после войны выйти замуж. Отставной майор, покалеченный, без руки. Пять лет прожили душа в душу, а как узнал муж, что отцом станет, выгнал молодуху из дому. Ушла в чём пришла и больше o себе не напоминала. Наоборот, молилась всё чаще, чтобы не нашёл. Иногда накатывал страх, что Ваньку заберут, отправят в детдом или того хуже. Что могло быть хуже, Зинаида не знала и гнала мысли прочь. Осторожно прислушивалась к неутихающим и неутешающим разговорам в конторе; нет, они не давали ей новой окрыляющей надежды. Что будет дальше, не знает никто. И почему сына заклинило с этим немецким, warúm? Надо срочно заинтересовать его чем-то другим. Но перепробовано было в их маленьком городе, казалось, всё. Оставался ещё кружок авиамоделистов. Может, самолётики начнёт мастерить. Всё-таки его настоящий отец – лётчик, военнопленный немец, с которым случайно схлестнула судьба. Или не случайно? Глаза его – огромные, голодные, влагой туманились, как только её видел. Двухнедельная практика, старая избушка; старуха, грозно вздыхающая за печкой. Зина заметила однажды, как та перекрестила их украдкой. А ведь у самой двое сыновей с фронта не вернулись. Старшего звали Ваня. Ваня – имя русское, это – как защита, как дополнительный оберег.

«Ох, будет наш Ванька переводчиком! Помяните моё слово! Что заявил недавно: Ich mochte alle Sprachen sprechen! (Я хотел бы говорить на всех языках!)» Какой учитель не гордится своим учеником?! Зинаида только вздыхала. У мужа, как оказалось, не могло быть детей. А от неё скрыл, боялся, что уйдёт. Своих детей нет и чужому не обрадовался. Как живётся теперь ему, с кем? Только бы копать не начал от кого! Ведь если узнает, страшно. За Ваньку, да и Отто не поздоровилось бы. А вдруг знает уже, сразу узнал? Нет, тогда такой шум бы поднялся, ой-ой-ой. О любви своей Зинаида молчала, похоронив заживо. Нельзя! Никакой партийный съезд её горю не поможет. Никто её не поймёт. Любой осудит. И Ваньку со света сживут.

Домой пришла, как чаще бывает, поздно. Сына не было. В стопке тетрадок лежал листок с аккуратными немецкими строчками, последняя из которых выделилась ярко, знакомо, осветив всё вокруг; или это в слезинке, как в увеличительном стекле, прошлое обозначилось, изогнулось?.. Ich liebe mein Fraulein nur dich… Я люблю, моя девочка, только тебя…

 

*

Leider, ich leide nicht heute. (Ля´йдер, ихь ля´йдэ нихт хо´йтэ). К сожалению, я не страдаю сегодня.

Liebe mein Fraulein. (Ли´бэ майн фро´йляйн). Дорогая моя девушка.

Die Leute (Ди лёйтэ). Люди.

Spazieren oder laufen leicht. (Шпаци´рэн одэр ла´уфэн ляйх). Гуляют или бегут легко.

Ich weiss, dass ich bin reich. (Ихь вайс, dас ихь бин райх). Я знаю, что я прав.

Ich rufe: «Es lebe die Liebe!» (Ихь ру´фэ: «Эс лэ´бэ ди ли´эбе!» Я кричу: «Да здравствует любовь!»

Das Leben macht das Licht. (Дас лэ´бен махт дас лихт). Жизнь зажигает свет.

Ich schreibe heute die Lieder. (Ихь шра´йбэ хо´йтэ ди ли´эдер). Я пишу сегодня песни.

Ich liebe mein Fraulein nur dich… (Ихь лиэбе майн фро´йляйн нур дих)… Я люблю, моя девушка, только тебя…

 

ВАФЕЛЬКА

 

Худенькая, растрёпанная Тонечка бежала, спотыкаясь, в школу, боясь впервые опоздать. Сегодня, как назло, ещё и математика первым уроком, а математичка, ох, какая злая всегда. То ли на неё, то ли на весь мир обижена, не поймёшь. Да и отец будет ругаться, а то и побьёт. Не успела вовремя воды из реки натаскать для утренней стирки, твоя проблема. Вставать надо раньше. Так говорили взрослые, а Тонечке всего было восемь лет, и училась она только в первом классе. Время было послевоенное, тяжёлое. В деревне в каждом дворе война скосила свой кровавый урожай. Им, среди немногих, несказанно повезло. Отец, хоть и без руки, добрался домой героем, полный желания жить. Кроме Тонечки в семье были два старших брата, но оба они, выучившись на агрономов, перебрались ближе к городу и родителей навещали редко. Тонечка была предвоенным ребёнком. Мать с отцом, словно боясь надвигающейся разлуки, не отходили друг от друга ни на шаг, будто вспыхнувшее тепло молодости пыталось защитить обоих перед неисправимой неизбежностью войны. Через год после приезда отца мать родила мальчика, слабенького, недоношенного, точно виноватого перед всеми людьми за одну только надежду на жизнь.

Мать и сама чувствовала себя плохо, вот на Тонечку и свалилась часть домашних непосильных дел. Шуточное ли дело, ребёнку воду в тяжеленных вёдрах таскать, за боровом приглядывать, пока отец на работе, в огороде быстро разрастающемся успевать. Но это было ещё не самое страшное. Самое ужасающее, неприятное до отвращения, было неистощимое чувство голода, не преходящее даже тогда, когда удавалось поесть досыта. Всё-таки картошка своя была, овощи, лес кормил, не ленись только. Тонечка знала, что голод вернётся снова так быстро, что не успеешь посуду помыть. Глисты ли были тому виной или вши, или какая другая причина, ребёнку это было неведомо. Конечно, не все в деревне жили за гранью бедности, были и зажиточные. Как им удавалось?

Вон дом богатый впереди. Тонечка всегда невольно замедляла шаг, когда пробегала мимо красивого, увитого резными наличниками дома. И собака упитанная у них во дворе, и куры. И вдруг через дырявый забор девочка увидела нечто удивительное, невиданное прежде, невозможное – вафельку. Не на картинке (обёртку как-то отличница в класс приносила), а настоящую, с ровными квадратиками испечённого теста. Рука сама потянулась к чуду… Не достать! Тоня схватила палку, попробовала подтянуть вафельку к себе. Та медленно поползла собирая пыль и грязь на прослоённые светло-тёмные бока. На крыльцо кто-то вышел, собака залаяла. Тонечка мгновенно схватила и спрятала добытый клад в большой карман школьного фартука и помчалась дальше. В школу она, конечно, опоздала. Но сегодня это было не важно. Не испугала её и полученная с порога двойка. Двойка за опоздание? Что-то новенькое. Соклассники беззлобно посмеялись, разбавляя грубо-наезжающий голос возмущённой учительницы. Девочке было всё равно, и только жалостливый взгляд сутулой, угрюмой Светочки согрел ненадолго. Может быть, с ней надо поделиться, её тоже угостить? Нет, пожалуй, не стоит. Что от вафельки останется тогда? Совсем ничего. Да и не наешься одним кусочком.

Урок шёл. В кармане лежала вафелька. Вафелька томительно ждала. Тонечка выпрямила спину, разгладила фартук, чтобы ненароком не сломать вкусное сокровище, не рассыпать в сахарно-мучную пыль. Поначалу она преданно смот­рела учительнице в глаза, но потом, испугавшись, что та может что-то заподозрить в её необычном поведении, и, не дай бог, обшарить карманы, быстро отвела взгляд, уткнувшись в тетрадку. Тетрадки у неё были из старых довоенных газет. Мирная, не голодная жизнь лежала крепко связанная, прошитая хлипкими, но в несколько слоёв сложенными нитями. Мать постаралась, чтобы не рассыпались тетради, разъехавшись ненароком. Когда же перемена, когда?

Наконец, прозвенел звонок. Тонечка, чтобы не выдать жгучего волнения, нарочито медленно вышла вслед за всеми из класса. Больше всего ей хотелось положить руку в карман и идти так в укромное место, ощущая под ладошкой сказочное тепло. Но могут заметить, заподозрить. Рядом с ней оказалась Светочка и на секунду, вдыхая знакомый запах голода, сердце Тонечки затрепетало от жалости к ней. Но жалость к себе победила в этом неравном поединке. Съесть самой! Вот единственное и всепоглощающее желание! Куда идти, где можно спрятаться? За школой вечно воинствуют пацаны, в каждом углу шумно от толкотни и разговоров. Школа гудела своей привычной жизнью, не замечая каждого ученика в отдельности. Всё было общее, всё единое на всех, но сколько было голодных, обиженных, несостоявшихся с самого рождения… Оставался старый уличный туалет. В обшарпанной, давно не белёной, никогда не строганной тесной кабинке можно было спокойно сгрызть долгожданное сокровище. Но и тут, как нарочно, стояло несколько человек. Неподалёку мальчишки в потрёпанных одежёнках гонялись в салки-пересекалки, задиристо дразня голящего, хохоча и радуясь бездонному солнечному дню.

Перед тем как Тонечке зайти в заветную кабинку, подбежал, скрючившись, держась за живот, хулиганистый Захар. Он грубо отпихнул девочку, взявшуюся уже за дверную ручку, и заскочил надолго в туалет. Тоня считала секунды: «Ну, когда же он выйдет, когда?» После него воняло ужасно. У Тонечки закружилась голова, всё поплыло перед глазами. «Эй ты, не задерживай там», – услышала она за дверью и поняла, что её макушку видно через фигурную прорезь двери. Она быстро присела. Бережно потянула из кармана хрупкое сокровище. Вафелька была почти цела, уголок лишь отломился, да тяжелая пыль вперемежку с пёстрыми ворсинками лежала на ней припудренным слоем. Тонечка осторожно подула на самый краешек и откусила. Вафелька предательски хрустнула. За дверью засмеялись. «Нет, это не надо мной, отсюда не может быть слышно», – испуганно вздрогнула девочка и запихала всю вафлю в рот, жадно, без остановки, жуя и сплёвывая непонятно откуда возникшую горечь. Вафля оказалась не съедобной, с холодным металлическим привкусом. Тонечка остро почувствовала, как жестокий металл царапает рот, язык, нёбо, тоненькое горло, проникая всё глубже внутрь, выворачивая пустой желудок. Вафля отравлена была крысиным ядом. В зажиточный дом, из которого Тонечка украла вафельку, повадился кто-то (лиса-ли, собака чья-то) таскать кур. И догадливые хозяева оставили приманку для зверя. Зверь не попался, попалась Тонечка. Где-то через час ей стало совсем плохо, прямо на уроке случились судороги, а потом и потеря сознания, чем испугали всех, в том числе прибежавшую на крики учительницу математики: «Подумаешь, двойка, не будет опаздывать, что за истерики, я просто хотела проучить». К вечеру Тонечка умерла, так и не приходя в сознание. Никто не понял причину преждевременной ужасной смерти, и только горько плакал отец, да мать вопила, да вторил их крикам ничего не понимающий малыш.

Хозяин богатого дома, выходя на крыльцо, видел, как девочка тащила отравленную вафлю. Но не вмешался, не остановил. После похорон обтянул курятник новой крепкой проволочной сеткой, да залатал дыру в заборе, чтобы ничто о плохом не напоминало.

 

ГЛУБИНКА

 

Тётка Мария, моложавая, низкорослая, бодро и радостно вышагивала по пыльной дороге с мичуринского, который недавно приобрела после отъезда сына. Дорога, как и всё вокруг, была ещё незнакомая, неизведанная. За спиной, празднично постукивая, болтался дачный рюкзачок с красными шариками ядрёной редиски, да листьями салата внутри, и только огромный пучок любимого лука выстреливал зелёными стрелками в небо. Жалко было мять его, скручивая и сжимая в тёмной холщевой утробе. Сжатый безжалостно, он непременно дал бы сок. Мария всю жизнь любила землю, но жизнь в городе не давала возможности дышать вольным воздухом открытого пространства. Работа не была ей в тягость. Выйдя на пенсию, женщина почувствовала непреодолимую тягу детства, в деревне ведь выросла. Захотелось свой домик дачный, маленький, уютный, с грядочкой весёлой зелени прямо у входа; с запахами поющих деревьев, падающих в окна открытой веранды; свой собственный сокровенный мир, наполненный благоуханиями расширяющейся летней вселенной, берущей свои силы из глубины земли, и возвращающей, дарящей многократно силы каж­дому, вкалывающему, вкладывающему благодарную душу и тяжёлый труд, жизненные соки земли умножая, преобразовывая, наполняя собою.

Участок ей достался полуухоженный, и в этом была своя скромная радость, можно будет обустроить всё по-своему, давно хотелось. Жаль, помощника нет. Но где его взять? Сын вернётся только через два года, и то неизвестно, чем эти стажировки заканчиваются. Одна надежда, может, вдали от матери совьёт, наконец, семейное гнёздышко, прилепится к кому. Но Ванечка искренно был убеждён в том, что сначала надо самому твёрдо встать на ноги. Вот и бизнес свой с нуля строит, осваиваясь в чужих компаниях, вникая в тайны разнообразных смежных специальностей. Мария в технике не разбиралась и полностью доверяла сыну пройти собственный путь, не вмешиваясь и не мешая.

На скромной остановке, спрятавшись от нежаркого солнца под дырявый небольшой тент, сидела, скрючившись, худосочная троица пожилых парней. Между ними расстелена была сверкающая новоиспечёнными строчками газета, на которой в гордом одиночестве высилась узкая стеклянная бутылка с тёмной непонятной жидкостью внутри. Ни закуски никакой, ни кусочка хлеба. Картина была жалкой и неприятной.

Тётка Мария, чтобы не смущать пьющую компанию, присела на край скамейки, повернувшись спиной к глухим голосам, и уставилась на дорогу. Это было удобно ещё и потому, что именно с этой стороны и должен подойти автобус. Какое счастье, что её сын не пьёт. Вспомнился единственный племянник, которого они с сестрой так и не смогли спасти, вытащить из смрадного болота непреходящего похмелья, разношёрстных компаний собутыльников, губящего себя и мать, погибшего так неосознанно, рано в итоге. Жизнь не имела смысла и смыла мальчика беспощадно и зло, может быть, в отместку за себя. Когда он умер, ему не было и тридцати.

От увиденной картины, обострившей непреходящую жалость, от нахлынувших переживаний стало невыносимо больно, и тётка Мария, несмотря на возникшую вдруг усталость, встала и отошла подальше, продолжая высматривать невидимый, закрытый деревьями горизонт.

– Здорово, мать! – Услышала она за спиной хриплый и чуть смущённый голос.

– Здравствуй. – Мария оглянулась. Парень был чуть выше её ростом, с грязными, нечёсаными волосами, редкими, пепельного цвета. Руки он прятал за спиной. Взгляд его был лукаво-виноватый.

– С мичуринского идёшь?

– С него.

– Ну, ладно, будь здорова.

– И тебе того же. – Тётка Мария отвернулась, не в силах смотреть ему вслед.

Слышно было, как странный парень подошёл к своим, и его приветствовали радостные голоса. «Зачем подходил? Что ему нужно?» Женщина жалела пьющих, никогда не осуждала их, несмотря на пережитое. По скольку им лет? Тоже около тридцати, чуть больше или меньше, не поймёшь. Чем занимаются? Для чего живут? Есть ли семьи? Какое, впрочем, её дело?! Но мысли не слушались! «Не зря же человек на белый свет рождается. Человек служить должен, работать, радость своим существованием приносить. Жизнь в деревнях итак во многом на женских плечах держится. А у этих времени хоть отбавляй, если они его на безделье тратят». Тётка Мария тяжело вздохнула, думая о своём, уплывая в мыслях и выстраивая сложные схемы нагромождений: одновременно гордость и переживания за сына; сочувствие покалеченной жизни сестры, изменить которую никто не в силах; сожаление из-за потерянной сегодняшней радости… Скорей бы домой, закрыться, спрятаться ото всех.

– Чего вздыхаешь, мать? – Женщина оглянулась, тот же парень, с участием глядя.

– Да так, о своём. А тебе чего надо-то, милый?

– Да ничего-ничего, отдыхай. Скоро уж автобус подойдёт. Он теперь строго по расписанию приходит.

– А вы часто ездите?

– Да мы…

Но сзади зашушукались, завозились. И парень, не закончив фразу, отскочил к своим. «Вот ведь жизнь беззаботная, а может, и нет. Тоже ведь, наверное, о чём-то своём думают, переживают».

Через некоторое время он, так же незаметно, подкрался снова:

– Мать, я досказать хотел. Мы тут это, встречаем кого или провожаем иногда, вот. – И парень опять смылся.

Вскоре показался автобус. Тётка Мария поднялась в салон. И только тут, сняв рюкзачок с плеч, чтобы сесть на свободное место, она увидела, что пышный зелёный пучок убавился ровно наполовину. И как она не подумала про лук. Это же отличная закуска. Попросили бы, сама угостила. Она невольно взглянула в окно. На скамейке сидели двое, а парень, что без конца к ней подбегал, стоял теперь перед автобусом. Увидев, что тётка Мария на него смотрит, он виновато развёл руками, улыбнулся, прижал правую руку к сердцу и, что стало совсем неожиданным, послал воздушный поцелуй.

– Сын, что ли провожает? – Спросила попутчица.

«Да нет, мой не пьёт», – хотела было сказать Мария. Но вслух произнесла:

– Племянник.

– А чего он грязный-то такой? Дачу поди всю перелопатил, а? Али кочегаром где служит, несмотря на лето? – Соседка, весело гоготнув, задорно подмигнула, как старой знакомой.

– Не знаю. Только что познакомились.

– И такое бывает? Ну, надо же! – Женщина с усиленным любопытством уставилась в окно. Но вопросов больше не задавала. Так и ехали молча до самого города.

 

ЛОЖЬ

 

Опять он приехал. А тут ещё с утра голова раскалывается. Всегда на погоду: дождь, снег… Время размыто, а жизнь не медлит, часы тикают, секунды летят, миги, мгновения. Не схватишь, не поймаешь. Только вслед глядеть и жалеть о не случившемся…

Когда он приезжал в последний раз? Лет пять назад?! 17 апреля. Было как-то по-особому тепло в тот день. Солнце дарило очередную надежду, поглаживая ласковыми руками щёки. Старая скамейка у подъезда отсвечивала потрескавшимся лаком. Он подошёл незаметно. Сел.

Я знала – 17 апреля его увижу. Обязательно. Каждый год ко дню моего рождения он присылал красивые открытки с видом на море. В ту весну открытки я так и не дождалась. Значит, поздравит лично. Приедет.

Вот и сейчас:

– Привет, Соня.

– Здравствуй.

В руках хрупкая веточка сиреневых хризантем.

– С днём рожденья.

– Спасибо, что помнишь. Заходи вечером. Будут гости.

– Извини, не могу. Ещё не всех навестил. Да и хочу просто пройтись по городу.

Смотрит в глаза пристально, напряжённо. Как смотрел подростком, внезапно вырастая среди дороги. Двоечник со взъерошенными волосами, выдумщик, фантазёр. Гроза соседнего двора и безобидных бабушек нашего дома. Он словно специально дразнил их, устраивая подъездные головоломки.

Как ворчала на него её бабушка, баба Тоня. Ей доставалось больше всех! «Хулиган, бездарь, бесово отродье. Ничего путного из него не выйдет! Папаша – алкаш и мать – стряпуха. Только попробуй с ним общаться!»… Ну что ты, бабушка, как можно, прилежной девочке из приличной семьи. Тем более и родители против…

Когда закончилась школа, его уже не было рядом. Приехал через три года. После армии оказался в мореходном училище. Как только его приняли, непонятно. Говорят, что-то там такое совершил, спас кого-то. Моряцкая форма сидела как влитая и очень ему шла. Возмужал, поправился. К этим плечам уже хотелось прижаться, ощутить силу крепких рук. Но что ты – нельзя: муж, ребёнок.

Почему всегда так раскалывается голова? Всегда, когда он рядом, когда его вижу? Вижу и не могу поговорить начистоту. Не должна. Жизнь устоялась, утряслась. Работа, дети, муж с положением… Почему так раскалывается голова?..

 

ОХОТНИК

 

С юности не ездил на охоту. Наконец, друзья уговорили. Они-то это дело не бросали никогда. А Алексею пальба была до лампочки. Когда молод, интересно пошуметь. Но друзья его поправляли. Охота требует тишины, острого взгляда, осторожности во всём, умения сосредоточиться и пребывать в ожидаемо-неподвижном состоянии бесконечно долго. Ладно, это ещё понятно, не поспоришь, но вот чего Алексей Сергеевич не понимал никогда, так это утверждения, что охота требует любви. Ещё в школе задавался вопросом, как могут люди, убивающие животных, их любить? Как писатели могут описывать свои походы? Аксаков, Толстой, Некрасов, Пришвин, Астафьев… Но читал классиков с удовольствием. В каждой строчке действительно жила любовь.

На сегодняшнюю охоту его вытолкнули не столько накопившиеся, нерешённые в свой срок служебные проблемы и от того грозящие свалиться взорвавшейся бумажной горой на его начальствующую голову; главное, случившееся неожиданно и совсем некстати – забереневшая неизвестно от кого дочь выбила из колеи окончательно. Он решил сбежать, пусть жена сама во всём разбирается. С него хватит неприятностей на работе. А ребята на охоту столько лет уже зовут.

Лёжа на пузе в неудобнейшей позе (всё-таки жирок успел поднакопиться под уставшими мышцами), Алексей Сергеевич чувствовал себя камуфляжной игрушечной неваляшкой, которую чья-то сильная рука пригнула намертво к земле и не отпускала, не разрешая подняться. Он стал смотреть по сторонам. Что за место? Пруд-не-пруд, озеро-не-озеро, непонятно, что за болото? Справа Володька с ружьём наперевес. Замер как статуя в ожидании уток. Ждёт, когда подплывут поближе? Так они и так, вроде бы, недалеко. Фору ему даёт что ли? Да нет, сказал бы открытым текстом. Слева Славка, тот вообще непревзойдённый охотник. Если бы не работа, требующая каждодневного внимания, пропадал бы на болотах круглосуточно.

Шуршащие камыши убаюкивали, какая уж тут охота? Алексей Сергеевич, кажется, на секунду задремал, глядя на узкие, выскакивающие над водой листья, качающиеся от неслышимого дуновения ветерка. Он уткнулся взглядом в пушистый комочек рассыпающегося соцветия, созревшего не ко времени камыша, держащегося непонятно как на тонких стеблях, и стал ожидать когда тот, медленно кружа, наконец опустится на блескучую гладь воды и поплывёт безропотно над бездонной бездной, в глубине которой начало жизни, всего сущего, или, наоборот, вспорхнёт резко, уносимый ветром в неизвестные дали. Но вдруг комочек камышевой ваты неожиданно встрепенулся, и только тут Алексей Сергеевич разглядел чёрно-жёлтые узкие полоски, бегущие не ровными линиями от крохотной головы до хвоста. Вся птичка легко уместилась бы на его большом пальце. Камышовка! Что-то ещё он помнил из уроков биологии. Может, потому и зацепился взглядом.

Мужчина поглядел на товарищей. Стрелять, похоже, по-прежнему никто не собирался! И, словно дразня всех, малышка-камышовка с грубым громким треском сорвалась в небо! Будь что будет! Сколько можно тут лежать? Пока конечности не онемеют? И только он, щурясь в прицел, ощущая твёрдое неприятное давление на плечо, нацелился выстрелить в ближайшую утку, дразнящую своей глупостью, подплывшую преступно близко, как на краешек ствола, порхая легко и непринуждённо, безрассудна в своей нелепой смелости, опустилась бабочка. Она помахала светящимися на солнышке, почти прозрачными крылышками с коричневыми вкраплениями по бокам, и замерла на месте. И всё замерло в тот же миг вокруг. Звуки, впечатления. Алексей Сергеевич затаил дыхание и не смел пошевелиться. Весь мир с его каждодневными проблемами сузился до маленькой разноцветной точки на конце его ружья. Он мог бы выстрелить и разрушить этот неподдающийся осмыслению мир. Он мог бы одним нажатием пальца уничтожить крохотную вселенную. Он мог бы, да не смел.

 

Вот оно – решение проблемы! Незаметный, несколько месяцев назад принятый на работу курьер, вовремя не доставляющий материал клиентам. Вот где загвоздка. Как раньше не догадались? Причина в опоздании. Практически неуловимом. Словно кто-то на доли секунды впереди. Решение было до неприличия просто. Раскопать на кого работает! Конкурентов у них много. Сделать всё осторожно, не поднимая шума. Все разорванные нити потерянных связей протянулись к одному человеку. Алексей Сергеевич поймал себя на мысли, что даже имени его не знает. Смотрел на всех, словно со стороны, на гудящий офис­ный муравейник, кишащий местными склоками, бесконечными телефонными звонками, поисками креативных идей в компьютере и вне его, пережёвывающий чужие документы, полный деловыми встречами, переходящими иногда в недозволенные вольности полусвободных людей.

Неведомая, невесомая бабочка, кто ты? Чей посланник? Бабочка, словно слыша его мысли, забалансировала на застывшем ружье, покачивая лёгкими крылышками. Маленький мир не рождённой внучки заскользил по холодной поверхности ружья, не боясь упасть и разбиться. Ещё мгновение и… бабочка вспорхнула и улетела, не оставив и тени, не оставив и следа. Алексей Сергеевич резко встал, бросил ружьё, мужики на него зашипели, кто-то спросил: «Укусили что-ли?». «Ага», – ответил радостно Алексей, чем удивил товарищей, и достал телефон. Нажав на звонок, отбежал подальше, чтобы не мешать. «Алло, Маша, как Светка? Что ты говоришь, будем рожать?! Ну, и слава Богу. Я тоже за! Ждите завтра с добычей! Люблю!»

 

ПРОЗРЕНИЕ

 

Крохотная завитушка едва касалась розовой щеки, разгорячённой от молчаливого спора. Что они могут так горячо обсуждать? Как слышат друг друга? Руки мелькали с неимоверной быстротой, рисуя в воздухе бездыханные предложения. Глаза горели. Наконец, девушка вырвала из толпы за руку смущённого, виновато скрюченного мальчика лет шести, и, гордо подняв голову, пошла прочь. Алёша пошёл за ними. За первым же поворотом девчушка остановилась, присела перед робким существом на корточки, стала что-то слёзно говорить, вернее, надрывно показывать. Мальчик поднял голову, огромные, бездонные глаза его были наполнены недетскими горючими слезами. Тут встревоженная подскочила взлохмаченная женщина, видимо, их мать, с возгласами «что случилось?» Подбежал отец, стряхивая опилки с куртки и одновременно вопрошая пальцами. Во дворе неподалёку громко и отчаянно залаяла собака. Мальчик вздрогнул и беззвучно разревелся, сотрясаясь всем телом, уродливо глотая воздух, по-своему пытаясь справиться с нахлынувшей бедой. Сколько будет ещё невысказанных обид? Как защититься? Вот и Алёша, испугавшись, прошёл мимо.

Выхваченная взглядом картина вспоминалась часто, недоступная незнакомка жила безраздельно в каждом новом сне, присутствовала незримо во всех неотступных мыслях. Девушка небесной красоты не отпускала, подчинив сердце навеки. Вроде бы обычная, как все, как сотни других, но, нет, особенная. Что в ней? Такая не оставит в беде, горой встанет за своих. И вспоминая её каштановые волосы, трогательное, взволнованное лицо, гулко знобило сердце, и каждый жест, каждое резкое движение её горячих рук было наполнено музыкой.

Алёша приехал в этот город учиться. По чистой случайности вуз их находился недалеко от городского парка, к которому примыкало ремесленное училище с отделением для глухонемых. Новоявленный студент видел не раз на пёстрых скамеечках парней и девчат, неизменно что-то бурно обсуждающих. Они всегда держались стайками. Глаза их словно обращены были не на мир вокруг, а друг на друга, и каждый, казалось, говорил, жестикулируя всем телом, всей, глубоко спрятанной сутью своей, болью непримиримости и отчаянья; за любым словом будто выскакивая изнутри собственного тела. Каждый вмещал больше, чем мог. Огромный мир вокруг, треснутый и разделённый на крошечные осколки, собирался калейдоскопочно в искомо-рисуемом жесте-слове, перекатываясь, купаясь в артистичных и ловких руках. Ребята явно не выходили из заданного пространства, расширяя или сужая его по мере надобности. Незнакомки не было с ними никогда.

Алёша был высоким, худым, немного нескладным. Особая острота зрения и сердобольность часто мешали ему, делая невыносимым любой день, омрачённый чужими, случайно подсмотренными ссорами, невольной жестокостью мало что замечающих и вечно спешащих (куда?) людей. Поначалу он пытался отгонять от себя непрошенные, неотступные мысли. Он не хотел проблем. Но никакая тоска по дому не могла заглушить новоявленную сладкую печаль, проявляющуюся всё сильнее. Он уже готов был снова рискнуть, пойти в частный сектор города, где жила богиня его грёз. Но она сама вдруг объявилась в парке неожиданно и просто, сидела, чуть ли не в обнимку, на залитой ускользающим солнцем скамеечке, мирно болтая с рыжеволосой, круглолицей девицей, которая, снисходительно кивая, легонько ударяла девушку по руке, когда та что-то неловко показывала на пальцах.

В тот же вечер Алёша открыл интернет и стал изучать азбуку глухонемых. Да, нет, спа-си-бо, пока, привет. Трудный ещё, но такой необходимый язык. Ведь у них наверняка есть свой сленг. Он вдруг не захотел, чтобы она догадалась сразу, что он не такой, как они, что он – слышащий, свободно и ловко говорящий, хоть и смущающийся иногда собственных слов. Как тебя зовут? Как дела? Обычные фразы. Как легко произносим мы их, не задумываясь, бросая под ноги, иногда убегаем, не дождавшись ответа. Что имеем, не ценим. Алёша впервые увидел мир совсем другими глазами, их глазами. Попытался представить, прочувствовать и не смог. Беззвучный мир. Чем наполнен он? Какими звуками? Одним лишь биением сердца, ритмом его и болью? Но слышит ли каждый из них своё собственное сердце? Парень положил руку на горячие толчки в груди, потом резко закрыл уши сложенными лодочкой ладошками, но слыша исходящий из себя гул, не мог отказаться от громко заявляющего, вечно гудящего человеческого улья, никогда не замолкающего многоголосного городского шума, распадающегося беспричинно на бесчисленные споры соседей, болтовню случайных людей на улице, звуков просыпающегося утра и участившегося в последнее время дождя, стучащего в окно над его изголовьем. Подойти к ребятам он стеснялся. Конечно, хорошо было бы подружиться с ними. Но как сойти за своего? А может, и не надо обмана, зачем он? А зачем тогда, вообще, всё? Зачем она ему? Зачем эти хлопоты? Сколько красивых девчонок вокруг! Пусть он стеснительный, но это пока. «Опыт, Алёха, опыт!», – деловито заявлял его товарищ по комнате Славка, легко бросая одну и тут же знакомясь с другой. Он каждый вечер пропадал то в клубах, то на вечеринках. Но и учиться успевал, к зависти всего курса.

Вот они опять сидят на скамейке. Теперь уже рыжеволосая быстро перебирает пальцами. Так быстро, что Алёша ничего не успевает прочесть, не видит ни единого слова. Дорогая незнакомка, кажется, повторяет за ней гораздо медленнее, но всё такое сложное. Учебников ему мало. К ним подходят другие ребята. Здравствуй, говорят они все его засмущавшейся девушке, и она, радуясь, желает того же. Здравствуй – пожелание здоровья. Вот кому оно действительно необходимо. Или более всего нам, наивно полагающих себя полноценно-здоровыми? Надо уходить, если он будет продолжать так в упор всех разглядывать, они явно заподозрят что-то неладное. Но ноги не слушались, и парень присел на ближайшую, раскрашенную ярко скамейку и стал наблюдать. Вернее, бросать быстрые косые взгляды. Весёлая стайка поднялась, пошла в его направлении. И, о боже!, проходя мимо, незнакомка задержала на нём пронзительный, наполненный глубокого интереса взгляд, и улыбнулась. Голова у Алёши закружилась, щёки покраснели, он чуть не затрясся. Хорошо, что она этого не видит уже.

 

Прошло несколько дней. Алёша избегал парка, избегал самого себя. Прятался как мог от не отпускающих, мучающих мыслей. Город был сибирским, и хрупкая сеть золототканой осени уже вплеталась в повседневную жизнь. Глядя себе под ноги, он и не заметил, как очутился на площади. Там, напротив драматического театра, прямо на улице, играл маленький духовой оркестр. Близился очередной театральный сезон, и будущих зрителей заманивали на предстоящие яркие и не очень открытия. Алёша любил театр и вдруг он увидел ЕЁ. Разве она может слушать музыку так, как я, как все остальные? Говорят, глухонемые слышат ритм, могут повторять его, отстукивая. Срочно пройти мимо. Но он уже любовался её небесным профилем, маленьким, округлым носиком, точёной шеей, знакомой до боли завитушкой, невесомой пушинкой, связавшей их воедино, кажется, неразрывно и навсегда. О чём она думает, что вспоминает? Мечтает, может быть, как и он? Очень уж вдохновенное лицо. «Если я захочу её проводить, то как сказать об этом?» Он просто присел рядом, чуть позади. Дыхание его сбилось, и ему стоило огромного труда успокоить себя. В конце концов они даже не знакомы. Мало ли кому она улыбается в парке! Может быть, всем подряд? Нет, этого не может быть! Богиня, словно почувствовав пристальный взгляд, оглянулась. Он с перепугу неловко поздоровался пальцами. Здравствуй, охотно кивнула она. Потом, спохватившись, виновато дополнила жестом. Как она красива! Её глаза улыбались, и вся она, такая недосягаемо-близкая, прекрасная королева из сказки, излучала неведомый, незнакомый доселе свет. Роднее её нет никого на свете! Как тебя зовут, показал он. Он выучил все имена, все буквы. Алёна, ответила она. А тебя? Алёша. Рядом предательски зазвонил чей-то телефон. Вдруг его? Он так не хотел ущемить её в этот трепетный час знакомства. Кто-то чужой продолжал врываться бесцеремонно. Телефон звонил долго, его никто не брал. Зрители завозмущались, завозились. Кто-то полез в сумки. Они вдвоём встали и ушли. И долго бродили по набережной. И всё понятно было без слов. Осторожно-случайное прикосновение рук, приближенное дыхание, запах луговых цветов детства. Она так похожа на его младшую сестрёнку, сильно заикающуюся, и от этого то превращающуюся в непримиримую задиру, ничуть не стесняющуюся своего недостатка, то тихо плачущую где-нибудь в потайном уголке. А-лё-на – лучистые, огромные глаза, глядящие прямо в сердце, проникающие глубоко в самые сокровенные тайны его восторженной души. Можно прожить и без слов, если всё понимаешь и принимаешь. Время от времени она пыталась что-то спросить, но он, испуганно повторяя пальцами её слова, до того был нелеп и несуразен (в этом он нисколько не сомневался), что она ласково обнимала ладошками не кисти рук его, нет, а кажется всего самого, до самых горячих пяточек. Какой же это восторг, какое чудо! А сколько восторга и муки в её глазах! Разве нам, здоровым, понять такое! Господи, как страшно впереди! Может, сбежать пока не поздно?

 

Неожиданно её дом оказался неподалёку. Оказывается, если спуститься резко вниз с крутого обрыва, а не ехать вокруг горы, объезжая весь квартал, можно довольно быстро быть на месте. Как ему хотелось её поцеловать! Вот здесь, у тропинки, есть маленькая площадка, для передышки видимо. Спускаться легко, а вот подниматься! С ней он поднимется, точно. Не беда, что ему не знаком её волшебный голос. Он уже знал, что глухонемые могут разговаривать, но голоса их грубые, неуместно-громкие, непривычно бьющие по ушам. Он научит её всё и всех понимать по губам и произносить тяжёлые слова в ответ. И у неё непременно будет мягкий и нежный голос. По-другому не может. Тропка была узкой и бесконечно длинной, местами чья-то добрая душа на прорубленные в земле кривые ступеньки набросала остатки керамической плитки, и они впечатались намертво множеством ног. Идти по ним было намного легче. Алёна шла впереди, привычно перескакивая неудобные провалы. Но перед этим она непременно останавливалась, брала Алёшу за руку и мягко подсказывала, оберегая. «Будь осторожен» читалось в её тёплых глазах. В эти моменты она была близко-близко. Её дыхание бросало ему вызов, но, не встречая ответа, ускользало навсегда. До следующего манящего препятствия. Алёша ругал себя за глупую слабость, за нерешимость, но ничего поделать не мог. Сердечко его трепетало и гулко стучало в висках. Как трудно поцеловать в первый раз того, кого по-настоящему любишь. Но Алёне, казалось, это даже нравилось. Когда он почти насмелился, они уже спустились, и девушка показала «дом». Поздно… Неотвратимо поздно.

В их деревянном, советской постройки доме почему-то невозмутимо рано и оттого тускло горел свет, словно испуганно опережая неотвратимо приближающуюся тьму. Алёша видел, как его русалочка схватила брата за руки, и они закружились на месте. Ожидавшая на скамейке мать неожиданно сердито спросила: «Почему не предупредила? Отец переживает». Но послушно закрыла калитку и пошла за детьми в дом. Алёна при этом что-то радостно показывала матери, руки её плавно взлетали, как лебеди, и дирижировали восторженно в молчаливом танце нахлынувшей любви. Начало непознанного. Жизнь открывала новые грани, распахивая бесконечный горизонт.

Алёша ехал в автобусе, понимая, какой же он везучий. Он слышит, он говорит. Он соскучился по разговорам, несмотря на их частую бессмысленность, грубую фальшь, а порой и тонкую манипуляционную игру, одних подбрасывающих на пьедестал, других заводящих в неисправимый тупик. Пассажиров было немного. Но у каждого точно был телефон, у некоторых наушники, микрофоны. Кто ехал молча, кто слушая отделённую от всех музыку. Господи, а как же они встретятся снова? Не домой же к ней идти?! Будет ждать в парке. Но там его быстро раскусят. Надо срочно учить, вникать в их язык дальше.

 

Через несколько дней он увидел её снова.

Алёна сидела в парке одна в красивом нарядном платье на солнечной яркой скамеечке, на которой когда-то сидел он, поцелованный её нежной, признательной улыбкой, и что-то писала в телефоне. Какой же он недотёпа! Как не догадался раньше? Конечно же, у неё должен быть свой сотовый. Sms – спасение нашего времени. Вездесущая связь. Уже невозможно представить жизнь без неё. С телефоном ты не потеряешься в этом мире. Единственное условие – надо только чтобы на свете жил хоть один человек, помнящий твой номер наизусть. Алёша уже бросился к своей девушке, чтобы записать спасительный номер, как вдруг его окликнул Славка. «Так-так-так, одобряю, вот почему ты после пары последней раньше всех удрал. Молодец, поздравляю, мужаешь на глазах». И, благосклонно похлопав однокурсника по плечу, Славка поспешил удалиться, обнимая деловито очередную подружку. Через секунду он оглянулся и добавил: «А мы с Марусей на концерт идём. Здесь в парке. Что-то типа зарождающейся художественной самодеятельности. Ты, кстати, я надеюсь, в курсе последних правительственных решений?» «Да. Нет. Какие решения, при чём они?»… Алёны уже нигде не было. Неужели она всё видела? Алёша бросился по парку, поехать к ней домой, всё объяснить, она наверняка застала его за этим дурацким разговором. Бедная, она всё поняла! Его смертельный обман! Как вдруг увидел её на сцене с микрофоном в руках. Напротив, в первом ряду сидел красный как мак, взволнованный братишка и с обожанием смотрел на сестру. Рядом ёрзали ребята из училища, и рыжеволосая была здесь. Все они кивали и неприлично громко хлопали в ладоши, явно подбадривая подругу. Деликатно зазвучал рояль и девушка, оглянувшись на аккомпаниатора, сделала шаг вперёд. Она неловко замешкалась, поднося кулачок ко рту; некрасиво прокашлялась. Рояль чуть помолчал и заиграл мелодию сначала. И Алёна… запела. Голосок её, как птичка, легко вспорхнул и рассыпался тонкими нотками, улетая благословенно ко всем слышащим его. От нахлынувшего облегчения, ударившего счастья, от осознания собственной ничтожности Алёша съёжился, закачался неловко и спрятался за ближайшим деревом. Через два дня он нашёл свою суженую в слезах и не смог придумать ничего лучше, как сказать «Прости». Вслух. Дрожащим голосом.

 

ПОЖАР

 

На одинокий пологий островок, расположенный посередине реки, высадились трое мужчин. Они давно заприметили это место, да уж больно мал был островок, а сейчас ещё и травища высокая. Но рыба сегодня не шла, и мужчины решили испытать счастье на новом месте. А если и тут не повезёт, поставят палатку, устроят пикник, не пропадать же выходным. Всю неделю об этом мечтали. С травой надо было что-то делать, и после небольшого совещания её решено было сжечь. Самый старший был против, говоря, что можно, где руками вырвать, а где и ногами потоптать.

– Да что ты говоришь, Кириллыч, с нами же девчонок нет, какие танцы?! – И Алексей Андреевич, привычным движением достав из кармана зажигалку, поднёс её к траве. Огонь медленно пополз. Лето в этом году было дождливое, земля влажная, но и травы высокие, рослые. Вот огонь наехал на толстые стебли возмужалой травы, потихоньку покарабкался наверх и сдался, потух. Там, где стебли были потоньше, огонь добирался доверху и растения падали, кто медленно кланяясь, кто сваливаясь как подкошенный. А какие-то сгорали дотла. Огонь трудно остановить, даже на пропитанной сыростью земле он может долго отплясывать свой кровавый танец.

Но тут вдруг по вздрогнувшему, затрещавшему острову заметалась маленькая птичка. Пожар подступал к гнезду. В прошлом году её выводок погиб, разорённый мальчишками. И она специально выбрала это пустынное место, вдали от людей, окружённое со всех сторон спасительной водой, спрятавшись в глубину гостеприимных трав. Трава росла, поднимаясь всё выше, листья становились крупнее, мощнее, всё надёжнее защищая гнездо, скрывая его от недобрых глаз. Кто ей теперь поможет?

– Мужики, гляньте, птичка мечется!

– Поди гнездо где-то здесь, а мы, дураки, решили место «облагородить»! Теперь удачи весь год не будет, во-от чёрт! Прав Кириллыч, как всегда. Что делать-то будем?

 

Пока Алексей Андреевич растерянно смотрел на огонь, самый младший, Максим, метнулся к лодке, выхватил из общей кучи нагромождённых вещей ведро. Вытряхнул из него рыбацкий скарб, зачерпнул воду, кинулся к пожару и так ловко выплеснул живительную влагу, что она распределительной полосой плюхнулась на расползающийся огонь. Он начал было потихоньку слабеть, пока отдельные языки пламени не предприняли вновь поползновения расти, как им вздумается. Тут уж и другие спохватились, бросились тушить. Больше всех виноватым чувствовал себя Алексей Андреевич. Он не раз бегал за водой, пока Кириллыч и Максим затаптывали дымящихся покорёженных уродцев, безжалостно вдавливая остатки ещё несколько минут назад колосящейся травы. Какое-то время кое-где ещё тлело, грозя возгореться вновь. Но, впрочем, мужчины управились быстро.

– Может, нам за доброе дело воздастся, рыбы много наловим. – Гордясь собой, вытирая грязным рукавом вспотевшее лицо, которое тут же покрылось чёрными пятнами, сказал Максим.

– Эх, Максимка, что птичье гнездо спас – молодец.

А сколько букашек разных в траве было, знаешь?

– Так они ж букашки, мелочь, чего их жалеть. – Словно оправдываясь, произнёс Алексей Андреевич. Мужики переглянулись.

– Палатку-то будем ставить али как?

– Конечно, будем, зря что ли приехали. И рыбы наловим, да, Максим? – Кириллыч достал из рюкзака припасённую бутылку водки и все сразу повеселели.

Осторожная птичка до ночи караулила голодных птенцов, следя с неизменным страхом сначала за быстро поднимающимся человеческим гнездом, затем за неподвижными фигурами, застывшими в сгорбленных позах с огромными ветками в руках, а потом шумящими, колдующими над смертельным огнём. И только на следующий день, когда незадачливые рыбаки поплыли в поднимающийся туман на реке, стираясь постепенно, но веселясь и дубася по воде вёслами, мужественная птаха выпорхнула из гнезда, тщетно пытаясь отыскать гусеницу или червячка. Ослабевшие птенчики выдержали нелёгкие испытания и, встретив новый ясный день, были полны решимости жить. Их раскрытые клювики просили еды, а вместе с ней и возможности однажды вылететь из гнезда навсегда. Радостная мамочка готова была метаться за бесконечно-новыми порциями за реку, в лес, на цветущие луга. Везде была Жизнь, и она готова была делиться своими бесценными дарами с маленькой и беззащитной птичкой.